Тревоги последних лет

Уже все сыновья Владимира от языческих браков повзрослели. Самым старшим, Святополку и Ярославу, исполнялось в 1013 году по тридцать пять лет. Их нравы и душевные склонности полностью определились. И не могли не тревожить великого князя.

«Двуотчич» рос врагом Владимира, таковым и вырос. Туровский правитель не мог скрыть от своего приемного отца гордыню и властолюбие, ревность к братьям и жажду киевского стола. Но до поры успешно скрывал снедавшую его изнутри жажду мести. Пусть Владимир воспитал его, пусть дал княжеский стол. Все раскаяние, все искупительные труды великого князя оставались для Святополка пусты. Он жаждал отомстить – за смерть никогда не виденного отца по крови, за обиды бросившей его матери. Он чувствовал нелюбовь Владимира, подозревал его в намерении сделать наследником другого – и это добавляло гнева. Притом Святополк обладал некоторыми задатками неплохого правителя. Он был довольно деятелен и умен, рачителен в управлении княжеством, умел располагать к себе людей и завоевывать их беззаветную преданность. Разделение Руси на уделы он считал злом и полагал, что великий князь должен быть «единовластцем». Такие взгляды, да сознание собственных талантов добавляли горечи в его неприязнь к братьям.

Христианином Святополк, по сути, так и не стал. Он крестился – но не считал, что крещение смывает былые грехи. Он внешне почитал своего небесного покровителя, апостола Петра, уповал на его поддержку – но нравственные призывы Евангелия оставались для него пусты, а языческий закон крови свят. Он страшился адских мук – но убеждал себя, что иного пути, чем исполнять долг мести, не существует. Не помня язычества, не поняв Христа, Святополк остался человеком безверным, и потому самовольным, не сдерживаемым и не ограничиваемым ничем, кроме внутренних убеждений. А они сводились к стремлению занять свой по праву киевский стол и рассчитаться с родом Владимира. На этом пути и ум, и рассудительность не раз совершенно оставляли его.

Совсем иным был Ярослав. Новгородский князь заслужил уважение подданных мужеством, умом и необычной еще для князя образованностью. Правда, Ярослав был слегка скуповат, в отличие от отца, – но это ему обычно прощали. Князь, знающий счет деньгам, не менее полезен, чем щедрый. Ярослав тоже имел достаточно обид на отца. Единственный остававшийся в живых Рогнедич живо помнил то, что для Брячислава Полоцкого, скажем, было лишь смутным преданием. Память об обидах матери сплеталась с беспокойством за киевский стол. Сидя в Новгороде, Ярослав все же не считал себя утвержденным наследником, и основания у него имелись. Отца он любил мало и не доверял ему. Но при всем том до всепожирающей ненависти Святополка Ярославу было далеко. Он не питал настоящей злобы к братьям, да и к отцу тоже. Холодный и рассудительный, Ярослав делал лишь то, что отвечало его интересам и интересам его вотчины в данный момент. От отца он унаследовал вспыльчивый нрав, но срывался гораздо реже – и, как правило, тогда, когда в этом имелся смысл.

Унаследовал он и способность к раскаянию. В отличие от Святополка, веру Ярослав действительно познал – познал почти самостоятельно, через прочитанные книги. Он мог быть изощрен в средствах и суров в расправе – но редко являл подлинное коварство и ненужную жестокость. Он способен был понимать и прощать, способен к смирению и к признанию превосходства за смиренным и слабым. Гордость и властолюбие в себе он видел – и не одобрял их. В отличие от Святополка, Ярослав действительно являлся христианином. И он был мудр, не позволяя никаким чувствам – ни злым, ни добрым, – брать верх над своею мудростью.

Владимир видел и достоинства, и недостатки своих старших наследников. И то, что он видел, печалило его. Ни в одном из них он не видел действительно достойного преемника своего дела. Конечно, он не знал о глубинных намерениях Святополка, но о его властолюбии, подозрительности, неприязни к братьям осведомлен был прекрасно. Сам он небезосновательно подозревал Святополка в намерении убить Бориса во время княжения того во Владимире-Волынском. То, что даже при этом князь оставлял Святополка в Турове и даже женил его на дочери польского князя, многое говорит о Владимире. Кажущейся близорукостью князь на самом деле все еще пытался искупить былое преступление. Но оно уже и не нуждалось в искуплениях, а в мире есть болезни, которые не уврачевать лаской. Мы не знаем, чем не устраивал великого князя Святослав Древлянский. Знаем мы о нем вообще очень мало. Ясно лишь то, что человек этот был осторожен и не отличался отчаянной отвагой своего брата Мстислава Лютого.

Все трое старших сыновей имели прочные внешние связи, и Владимир не мог не задумываться об этом. Для Святополка он сам создал союз с Польшей. Ярослав сблизился с Олавом Харальдсоном и другими норманнскими вожаками, поддерживал со Скандинавией прочные контакты. Святослав посматривал в сторону Венгрии, где за герцогом Ласло замужем была сестра его Премислава. В случае начала усобицы Русь вполне могла превратиться в игралище внешних сил. Обстоятельства торопили Владимира с ясным выбором наследника. И взор его обращался к старшему из сыновей «болгарыни».

Борис уже вполне вырос. При отце он жил чаще, чем в языческом Ростове, но наезжал и туда. Ему не удалось добиться от подданных ни обращения, ни возвращения епископа Феодора – но это не удалось и Ярославу. В целом же из Бориса получился неплохой правитель. «Сей благоверный Борис, – пишет автор жития, – благого корня сын, послушен отцу был, покоряясь во всем отцу. Телом был красив, высок, лицом кругл, широкоплеч, в чреслах тонок, с очами добрыми, весел лицом. И хотя малого возраста и с младым еще усом, но светился по-цесарски, крепкий телом, всячески украшен, как цветок цветущий в юности своей, в войнах храбр, в советах мудр и разумен во всем, и благодать Божья цвела на нем». Еще во Владимире-Волынском молодой князь прославился щедростью и добротой.

Как и Ярослав, Борис обучился грамоте и сам читал христианские книги. Он был христианином. Но если Ярослав лишь познавал христианство, то Борис в нем уже вырос. И он был первым из сыновей Владимира, выращенных в христианстве. Это следует иметь в виду, когда говорим о том, насколько глубоко и страстно воспринял он учение и нравственные идеалы новой веры. Ростовский князь алкал не царствия земного. Читая жития святых, Борис не раз молился: «Владыко мой Иисусе Христе! Сподобь меня, как одного из тех святых, и даруй мне по стопам их ходить. Господи Боже мой, да не вознесется мысль моя суетою мира сего, но просвети сердце мое на разумение Твое и Твоих заповедей, и даруй мне дар, который даровал от века угодникам. Ты – Царь и Бог истинный, помиловавший и изведший нас от тьмы ко свету! Тебе же слава вовеки, аминь».

Чтение и молитвы Бориса часто слушал его младший брат Глеб, живший в основном в Киеве. Глебу к тому времени исполнилось уже самое меньшее двадцать три года. Но он совсем не походил на своих предков, «лютых» воителей. Все источники описывают его одинаково – как человека чистого душой, по-детски наивного, немного робкого и тем всех к себе располагавшего. Владимир нежно любил его, а Глеб, подобно Борису, старался подражать отцу в щедрости и милосердии, творя в Киеве обильные милостыни. От Бориса, которого слушался во всем, Глеб воспринял глубокую набожность, и сам немало времени проводил в молитвах.

Владимир любил сыновей «болгарыни» – и все более утверждался в мысли о том, что из Бориса получится хороший наследник. Князь устроил любимому сыну и брак. Сначала Борис «худо пекся» об этом, но в конечном счете бояре напомнили ему о долге послушания перед отцом. Борис послушался и женился. Глеб, кстати, так и оставался неженатым. Борис вовсе не мечтал о навязываемой ему роли. Преданный отцу и беспрекословно выполнявший его волю, он отнюдь не готовил себя к восприятию киевского наследства – что бы ни думал по этому поводу сам Владимир. Святополк, однако, не мог поверить в отсутствие честолюбия у кого-то другого – и потому особенно возненавидел именно сыновей «болгарыни».

Но не только у него расположение Владимира к братьям вызывало настороженность. В среде киевского дружинного боярства лишенные воинской гордыни, набожные Борис и Глеб казались чужими. Бранные труды на рубежах требовали решительного и хитрого князя-воителя, каковым представлялся скорее Святополк. Ярослав княжил в Новгороде и с Новгородом был тесно связан, а киевская знать не хотела пришествия новых захватчиков с Севера. Сын же Ярополка, укорененный в южнорусской почве, мог заодно и очистить боярство от безродных выскочек Владимировой эпохи. У «двуотчича» появились первые сторонники в Киеве. И он решил воспользоваться этим. Впрочем, не по собственной инициативе. Болеслав тоже с подозрением смотрел на Киев. Кое-какие основания у него были. Дружеские связи Владимира с Ольдржихом и Германией могли возбуждать в польском князе законное раздражение. Но в конечном счете он сам интенсивно искал мира на западной границе и не раз засылал послов и к саксонскому двору, и в Прагу. Так что винить Владимира, которому ни с чехами, ни с немцами делить было нечего, по справедливости не следовало бы. Но Болеслав и не искал справедливости. Он добивался реванша за поражение отца. Червенские грады оставались вожделенны для Гнезна.

В Святополке наущения Болеслава нашли благодарного адресата. Но не только в нем. В одиночку, даже при помощи отдельных киевских вельмож, Святополку не на что было рассчитывать. За своим князем шла Туровская земля. Туров, Пинск, Берестье стали надежными оплотами смуты. Причины тому касались не одного только Турова, но всей Руси. Старая племенная знать не простила Рюриковичам подчинения и длившихся не одно десятилетие унижений. Удельные князья Владимировичи, взращенные больше в окружении местных «земских» бояр, набравшие дружины из их детей, становились уже не опорами отцовской власти, а выразителями центробежных стремлений. Борис и Глеб, выросшие в Киеве при отце, являлись и здесь заметным исключением. Местные аристократы не любили дом Рюрика, понимали, что для большинства молодых князей своя земля – лишь ступень на пути к Киеву. Но разжигали их амбиции, настраивали их против отца в надежде выиграть место под солнцем для себя.

Справедливости ради нельзя не сказать и то, что свои резоны у племенной знати были. Иначе не пользовалась бы она поддержкой в своих землях. Русь Владимиром строилась все еще из Киева. И во многом для Киева. Лишь христианство князь действительно старался распространить по всей своей земле. Все остальные блага скапливались в стольном граде, отчасти – но лишь отчасти – в Новгороде. В Киев шла большая часть собираемого по землям «повоза». Даже появление удельных князей с их дружинами мало что здесь не изменило. Их доля в дани едва ли сильно превышала прежнюю долю племенного «княжья». Даже две трети новгородской дани уходило в Киев. Богатевший и разраставшийся, соперничавший уже по славе с Константинополем, Киев стягивал к себе торговые пути, ослабляя и этим другие города Руси. Владимир же, стремясь обеспечить безопасность своей столицы (по крайней мере, так воспринимали это на местах) завел еще и новый обычай – обескровливать даже самые отдаленные земли, созывая, а то и набирая для вечной службы на южном порубежье лучших воинов отовсюду.

Так что интриги Святополка и Болеслава нашли среди приближенных и подданных Святополка немало пособников. Владимир, однако, вовремя узнал о заговоре и о наущениях Болеслава. Едва ли он был сильно разочарован в «двуотчиче», который давно находился под подозрением. Но все же гнев князя оказался велик. По его приказу Святополка и его жену схватили и поместили в отдельные друг от друга узилища в Киеве. Вместе с княжеской четой схвачен был и прибывший на Русь вместе с Болеславной колобжегский епископ, немец Рейнберн. Владимир подозревал его в соучастии – скорее всего, на достоверных основаниях. Рейнберн был близок Болеславу и, конечно, не пребывал в неведении. Вскоре после ареста епископ умер в своей, тоже одиночной, темнице без исповеди и причастия. К несчастью для репутации Владимира на Западе, Рейнберн, смелый миссионер, обращавший язычников и сокрушавший идолы в Польском Поморье, пользовался заслуженной славой. Многих благожелателей его смерть от Владимира оттолкнула – в их числе и хрониста Титмара Мерзебургского, который обрушивает в этой связи на голову русского князя не одно проклятие.

С заговором Владимир, казалось, покончил. Однако киевские нити интриги выявлены не были. Доброхоты Святополка при великокняжеском дворе затаились, но были готовы к действиям в любой момент. Главным их оплотом в Киевской земле стал Вышгород, один из главных княжеских замков Руси. Местный правитель Путша (не Путята ли из предания о крещении Новгорода?) и окружавшие его вышгородские «бояричи» готовы были послужить Святополку «всем сердцем». Они ждали лишь удобного случая.

Не смирился с первым поражением и Болеслав. Арест дочери и зятя разгневал его и одновременно дал вожделенный повод к началу войны. Для начала он приложил новые усилия к заключению мира на Западе. Пограничная саксонская знать, истощенная бесконечными войнами, оказала давление на своего короля – и 24 мая 1013 года в Мерзебурге, во время празднования Троицы, мир с Болеславом был заключен. Длившаяся одиннадцать лет без перерыва польско-немецкая война завершилась. Польский князь признал себя вассалом Генриха II, поднес ему щедрые дары и был одарен сам. Но на деле война завершалась победой польского князя. Он получил от Генриха в лен земли полабских и лужицких славян. Предоставлено ему было и союзное войско для нападения на Русь – в обмен на обещание помочь королю в походе на Италию, за давно положенной ему императорской короной.

Забегая вперед, отметим, что этого обещания Болеслав выполнять не собирался. Более того, он обвинил Генриха перед папой в том, что тот, дескать, не дает ему внести «денарий апостола Петра». Единственными поляками, отправившимися по осени в Италию, были соглядатаи Болеслава. Они разведывали дела немцев, воодушевляли их врагов и настраивали против Генриха его союзников. Поход кончился удачей и официальной коронацией в Риме не благодаря Болеславу, а вопреки столь своеобразной «помощи».

Немцы же на Русь с Болеславом пошли, как и было условлено. Но не только по условиям договора. Слухи о богатствах Киева и подвластных Владимиру земель давно разжигали аппетиты германских рыцарей. Летом 1013 года польское войско, усиленное немецкими отрядами, вторглось в пределы Руси. К Болеславу присоединились и печенеги.

Отложение правобережных печенегов было вполне предсказуемо. За прошедшие пять лет кочевники успели отдохнуть от войны и заодно подготовить к ней свежие силы. Христианами они так и не стали. Добрая память о Бруно в степях, возможно, еще и сохранялась. Но Болеслав был гораздо более близким другом немецкого миссионера, чем Владимир. Немецкий епископ, оставленный Бруно в правобережной степи, поддержал бы, конечно, именно Болеслава, при дворе которого жил вместе с кверфуртцем – тем паче, что с Болеславом шли теперь и его, епископа, соотечественники. Но мнением христианских священников печенежские ханы, в любом случае, поинтересовались бы в последнюю очередь. Ими двигали совсем иные мотивы. Теперь против Владимира опять была вся печенежская степь по оба берега Днепра.

Болеслав вступил в русские земли и в отместку за заточение дочери произвел здесь страшное опустошение. Его безнаказанность, возможно, была обусловлена тайной поддержкой туровской, а то и червенской знати. Но большего польский князь не достиг. Богатая добыча возбуждала разлад в войске. В конечном счете между печенегами и поляками началась открытая распря. Болеслав велел перебить все вспомогательное печенежское войско, после чего повернул восвояси. Любопытно, что его союзу с кочевниками это не повредило – враждебность Руси для степных ханов оказалась важнее.

Владимир получил временную передышку. Но прекрасно понимал, что лишь временную. Сейчас Болеслав вернулся в Польшу, откуда ему было удобнее следить за действиями императора Генриха. Но киевский князь понимал, что поляки вернулся. Новая же война с печенегами требовала нового внимания, дополнительных сил и дополнительных средств для укрепления крепостей и валов. К несчастью, понимали это и в тех землях, откуда силы и средства Владимир изымал. Весной 1014 года пришла новая тревожная весть, отложился Новгород.

На Севере при известиях о начавшейся войне с Болеславом четко поняли – ожидается новый воинский набор. И, возможно, новые, внеурочные поборы с Новгорода. С другой стороны, заговор Святополка и нападение Болеслава создавали выгодные условия для мятежа. Новгородское боярство подталкивало своего князя к действиям. И Ярослав решился. Как уже говорилось, с Новгородской земли собиралось 3000 гривен урочной дани. 2000 шли в Киев, 1000 же новгородский правитель раздавал своим «гридням». Но этой весной Ярослав изменил обыкновению и оставил всю дань себе. Из Новгорода в Киев не пришло ни весточки, но само отсутствие дани уже являлось объявлением войны.

Владимир пришел в гнев. Отпадение северной столицы он воспринял – и справедливо – как предательство в тяжелейший момент. «Готовьте пути и мосты мостите», – приказал киевский князь. Он готов был выступить против мятежного сына немедля, пока Болеслав давал ему время. Из Ростова, где он тогда находился, был вызван Борис со своей дружиной.

Ярослав, конечно, тоже не терял времени даром. Высвободившиеся деньги он направил на наем варягов. В Новгороде – явный вызов Киеву – начался монетный чекан. На блестяще выполненных сребрениках красовалась легенда: «Ярославле сребро». Весной того же 1014 году, едва ли случайно, сблизившийся с Ярославом норвежец Олав Толстый оставил доводившие его до Англии викингские походы и отправился в отчие края воевать за королевский престол. Олаву сопутствовал успех – весной 1015 года в битве при Несьяре он наголову разбил ярла Свейна Хаконарсона и выбил его из страны. Ко двору Ярослава, привлекаемые возможной поживой, прибывали многочисленные наемники и из Норвегии, и из Швеции.

Обе стороны считали себя правыми и призывали на помощь высшие силы. На монетах Ярослава отсутствует княжеское изображение, а есть только княжеский знак и образ святого Георгия – явно в пику киевским сребреникам. Но и на тех в последние месяцы правления Владимира появилось новое посвящение: «серебро святого Василия». Что же, мы вправе считать, что молитвы были услышаны. Как отмечает в этой связи летописец, «Бог не дал дьяволу радости».

Дождавшись Бориса и собравшись уже было в поход, Владимир внезапно разболелся. На зиму он остался в княжеском имении Берестовом. По весне же пришли тревожные вести о новом нашествии печенегов. Кочевников по-прежнему подстрекал Болеслав, сам пока занятый на Западе и не имевший сил для собственного вторжения. Болезнь одолевала великого князя. Он вверил киевскую дружину и собранную против Новгорода рать Борису и послал его против печенегов.

Больной Владимир оставался в Берестовом, ожидая возвращения сына. В Киеве нарастала тревога. Сторонники Святополка подняли голову и выступали почти открыто. Перед лицом возможного нападения с севера нужда в сильном князе становилась еще более очевидной. Нового новгородского завоевания никто из горожан не хотел. Доверие Владимира к углубленному в веру Борису вызывало у какой-то части знати лишь раздражение, а для партии Святополка Борис превращался в главного врага. Тем более, что и его сторонников среди верных дружинников Владимира имелось немало. Обеспокоенный происходящим, решился бежать в свой далекий муромский удел находившийся в Киеве Глеб. Даже в землях непокорной муромы ему казалось сейчас безопаснее, чем в Киеве. Молодой князь, несмотря на мятеж, сохранял полное доверие к Ярославу и надеялся на его защиту в случае вокняжения Святополка. Ярослав же, в свою очередь, остался расположен к Глебу. Он, помимо прочего, нуждался в вестях с Юга и в надежном посреднике. Нападать на Киев сам Ярослав не собирался и готовился только к обороне.

Перед отъездом Глеб пошел в Десятинную церковь и долго, со слезами, молился там. Нестор передает эту молитву так: «Господи мой Иисусе Христе, Его же ради все стало! Как Ты есть помощник на Тебя уповающим, внемли и увидь, что хотят сотворить рабу Твоему Борису, моему брату, – Ты ведь ведаешь все. Но если и меня осудил быть убитым во граде сем, не бегу от устроения Твоего, – если же нет, будь со мною во всяком пути, не оставь меня, Господи Иисусе Христе, и не предай меня в смерть, ибо Ты Спас и Тебе слава во веки, аминь». Помолившись, Глеб подошел к иконе Богородицы, пал перед ней ниц, встав же, облобызал и с тем вышел из храма. Выйдя из храма, он с сопровождающими спустился к реке, где для него уже приготовили ладью. Глеб покинул Киев и вскоре благополучно достиг своего града. Отсюда он сослался с Ярославом, донеся до него вести о болезни Владимира.

Вполне возможно, что к этому времени вести уже запоздали. Владимиру не суждено было дождаться возвращения Бориса. Болезнь усилилась, и он почувствовал приближение конца. 15 июля 1015 года в Берестовом великий князь русский скончался. Перед смертью Владимир обратился к Богу, которому вручал свою душу, с проникновенной молитвой: «Господи Боже мой! Не познал Тебя Богом, но помиловал меня и святым крещением просветил меня. И познал Тебя, Боже всех, Святый Творец всей твари, Отче Господа нашего Иисуса Христа! Слава Тебе с Сыном и Святым Духом, Владыко Боже! Не помяни моей злобы – не познал я Тебя в поганстве, ныне же Тебя знаю и вижу. Господи Боже мой! Помилуй меня – если хочешь меня казнить и мучить за грехи мои, казни Сам меня, Господи, бесам же не предай меня». Так, в сознании былых скорбей и в чистом уповании на милосердие Господне, Владимир отошел в лучший мир. Умер он, хотя и в страхе – страхе Божьем, – но без отчаяния и мучений, «предал душу свою с миром Ангелам Господним».

Среди бурлящих потоков междоусобицы даже успение великого князя стало предметом политических интриг. Сторонники Святополка поняли, что настал их час действовать. Сразу выяснилось, что таковых при дворе немало. Они утаили смерть Владимира, не давая партии Бориса возможности опередить Святополка. Тот все еще находился в киевской темнице. В ночь на 16 июля тело князя, завернутое в ковер, спустили на вожжах в проделанную в деревянном «помосте» между двумя комнатами-«клетями» берестовского терема дыру. Снесши вниз, тело положили на сани и отвезли в Киев. Святополк немедленно был освобожден.

К утру тело князя выставили «у Святой Богородицы», в Десятинной церкви. О смерти Владимира наконец объявили. Бесчисленное множество киевлян оплакивало Владимира – «бояре как заступника земли их, а убогие, как заступника и кормильца». Тело заново спеленали и положили в мраморный саркофаг подле гроба царевны Анны, посреди величественного храма.

Владимир, не успевший назначить наследника, не мог предотвратить разгоравшуюся усобицу между сыновьями. Она началась – и стоила жизни и святым Борису и Глебу, первым мученикам Руси христианской, и Святославу Древлянскому, и самому братоубийце Святополку, заслужившему по праву прозвище Окаянный. Только спустя два десятилетия, когда в мир иной отойдет своей смертью и Мстислав Лютый, вновь появится на Руси самовластец, теперь уже подлинно неоспоримый – Ярослав Владимирович Мудрый. Последствия правления Владимира? Может быть, отчасти, – ведь усобица проистекла из тех кровавых колодезей, которые, к несчастью, так и остались со времен его языческой молодости.

Но уже для русских писателей эпохи Ярослава, его приближенных и соратников, было ясно, кому обязана Русь своим процветанием в те блестящие годы. И для Илариона, и для Иакова Мниха, и для позднейших летописцев именно Владимир был устроителем и зачинателем русского величия. К нему, «подражателю великого Константина, равно умному, равно христолюбивому, равно честному служителю Его», взывал Иларион в своем знаменитом «Слове о законе и благодати»: «Встань, о честная глава, от гроба твоего, восстань, отряси сон! Не умер ведь, но спишь до общего всем восстания. Восстань, не умерший, ведь нелепо умирать уверовавшему в Христа, Жизнь всего мира! Отряси сон, возведи очи, да увидишь, какой тебя чести Господь там сподобил, и на земле не без памяти оставил для сынов твоих! Встань, увидь чадо свое Георгия, увидь кровь свою, увидь милого своего, увидь, кого Господь извел от чресл твоих, увидь украшающего столь землю твою, и радуйся, и веселись!»

Присоединяя свой голос к плачу киевлян об умершем князе, автор величественной и трагической летописной повести «Об убиении Борисовом» провозглашает: «Сей блаженный князь Владимир – новый Константин великого Рима, который крестился сам, и людей своих крестил. Так и сей сотворил подобное ему. Если прежде и пребывал в поганстве, скверной похоти желая, то после прилежал к покаянию, как апостол вещает: “Где умножился грех, тут изобилует благодать”. Если в невежестве какие-то согрешения свершил, то после рассыпался покаянием и милостынями, как глаголется: “в чем тебя застану, в том тебя и сужу”, как и пророк глаголет: “жив Я, Адонай Господь, не хотящий смерти грешникам, но да обратятся они от пути вашего злого!” Многие ведь праведное творящие, по правде живущие, погибают, но воздастся каждому по трудам и неизреченной радостью, кою да обретут все христиане».

Для русских авторов уже XI столетия Владимир был святым. И Иаков, и Иларион немало места уделяют обоснованию этой святости. Они напоминают, что крещение очистило князя от былых нечистот. Что в крещении рождается человек новый, и о делах именно его следует вести речь. Что величайшим и прижизненным чудом являлось само обращение Владимира. Что подлинно чудесной даже для христианского правителя была его щедрость к нуждающимся. К сожалению, убеждались не все. Два столетия в спорах греческого и русского духовенства подготовлялось прославление крестившего Русь великого князя. И вот уже в XIII веке, при Александре Невском, установилось повсеместное почитание Владимира – святого и равноапостольного. Признана была довольно простая вещь. Даже если бы вся мирская жизнь Владимира состояла из политических просчетов и Русь не выиграла бы от его правления вообще ничего – он дал Руси гораздо, неизмеримо больше. Дал христианскую веру. Что же, канонизация – не звание героя, выдаваемое за государственные заслуги. Предоставляет эту честь не государство. И даже, в конечном счете, не Церковь.

Но столь ли велики были просчеты Владимира? То, что таковые имелись, сомнений не вызывает. Иначе сама история ближайших по его смерти десятилетий пошла бы иначе. Но только ближайших десятилетий. Прочные основания, возведенные Владимиром, оказались настолько надежны, что даже кровавая распря его наследников не поколебала единства страны. Напротив, она стала прелюдией к новой ступени единения. Может быть, даже избыточной – и затем сменившейся удельным распадом. Но и в этом распаде сплоченная Владимиром Русь продолжала осознавать себя единым целым – политическим, этническим и не в последнюю очередь религиозным. Так не стоит ли вместо того, чтобы уноситься мыслью на века вперед, ставить князю в вину деяния ближних и дальних наследников, просчитывать упущенные возможности – трезво посмотреть на то, что именно он сотворил и оставил в наследство?

При Владимире Русь стала богаче и стабильнее, чем при его предках. На торговых путях, шедших через страну, установился мир, который княжеская власть уверенно защищала. Выросли новые торговые и ремесленные центры. При Владимире возникли – иногда и прямо его усилиями – десятки новых городов. Именно городов, а не просто огороженных градов. Владимир начал укреплять в стране законность – на основе уже не обычного права, а княжеского, государственного суда.

Ярополк правил, по сути, землями лишь полян и древлян. Владимир же объединил под властью Киева все восточнославянские племена, многих финнов и балтов. Русь Владимира не только многократно превышала размерами владения Ярополка – такое сравнение может показаться кому-то несправедливым (хотя почему?). Она превосходила и Русь Святослава, и Русь Игоря. Даже с учетом финального отпадения Новгорода. На всем этом огромном просторе за все правление Владимира лишь дважды против него вспыхивали мятежи. Конец правления был весьма драматичен – но предшественник Владимира и вовсе не смог удержать власть, а Ярослав не решился нападать на отца. Естественно, что вместе с территорией росло и население Руси. Но росло оно и на коренных землях. Свидетельство тому – устремлявшиеся (и устремляемые князем) на окраины потоки колонистов.

Приняв крещение и крестив страну, Владимир начал прививать законы новой, христианской нравственности. Прославившее его милосердие было лишь одним из проявлений начавшегося глубинного процесса. Владимир сделал первые шаги и в заботе о распространении славянской грамотности, включавшей Русь в мир христианской культуры. Количество письменных памятников в его годы возрастает, и недаром именно к той поре относится древнейшая дошедшая до нас хотя бы фрагментарно русская книга. Основываются первые на Руси подлинные школы.

Справедливо считать Владимира отцом русской цивилизации. Введя христианство вместо разноголосицы племенных культов, он дал русской культуре сердцевину, ту высшую ценность, без которой цивилизации нет. И памятником этого возвел монументальный храм Богородицы в Киеве – нечто прежде невиданное на Руси. Распространение кириллической письменности, основание новых городов – все это труды по выстраиванию здания цивилизации. Здания, до сих пор поражающего своей великой историей и – даст Бог – не менее великим будущим.

Не менее справедливо считать Владимира и строителем – пусть не завершителем строения – Русского государства. Его трудами установилась целостная структура Русской земли с единым, централизованным в Киеве управлением. Вместо гигантского союза племен появилась та реальность, которую современная наука зовет «Киевской Русью». С принятием христианства Русь вошла в семью христианских народов. Не все было благополучно в этой семье в те годы – но границы и независимость Руси получили общее международное признание. Труды Владимира в области законодательства выглядят скромнее. Но именно он заложил ту основу, на которой позже трудился Ярослав Мудрый.

Владимир вовсе не был безупречным политиком и дипломатом. Кстати, был совсем неплохим полководцем, при всем своем миролюбии – за всю жизнь проиграл лишь одну битву. Ошибки же и проступки в его политике проистекали где от суровых нравов полуязыческой эпохи и собственной вспыльчивости, где, напротив, от простой человеческой доброты и Божьего страха. Если бы он их не совершал, то нашлись бы все равно охотники обвинять его и в мягкотелости, и в жестокости. Но то, что при всех своих правительских недостатках князь все же добился столь значимых результатов – не в его ли пользу? А может, в пользу сопутствовавшей ему высшей милости? Владимир оказался подлинным устроителем Русской земли, зиждителем русской цивилизации, первым творцом простоявшего тысячу лет величия. Слава его заслужена мирскими трудами. Но это следствия, а не причина. Славен Бог во святых Своих.

Каждый год, в день 15 июля по юлианскому календарю, звучит во всех храмах Руси на понятном каждому славянину любой эпохи языке торжественная величальная песнь в честь князя-крестителя: «Величаем, величаем тя, святый равноапостольный великий княже Владимире, и чтим святую память твою, идолы поправшаго и всю Российскую землю святым крещением просветившаго». И миллионы верующих на всех языках православного мира, во всякий день взывают: «Святой Владимир, моли Бога о нас!»