Раздел 3 Зеленые на карте гражданской войны

Все стороны вооруженного противостояния использовали нераздельную инфраструктуру — железные дороги, речной транспорт, системы связи — телеграф, телефон, почту, разные типы валют, среди которых безусловно царствовал «николаевский» рубль, банковскую систему. Грандиозно развитая за годы Великой войны военная инфраструктура питала, так или иначе, противостоящие вооруженные силы. Все стороны Гражданской войны, все слои населения оказывались таким образом связаны самыми разными и многочисленными зависимостями.

Зеленое движение, в свою очередь, имело пересечения не только с красным и белым движениями. Оно оказывалось вписано во многие горизонты пореволюционного существования человека.

Революция вызвала новый поворот к вере в широких кругах, к борьбе с культивировавшимся советской властью безбожничеством. В то же время богоборчество большевиков в годы Гражданской войны являлось скорее частью общего хаоса, чем продуманной репрессивной политикой. В самой церкви наблюдался сильнейший кризис. Современная историография переоценивает тогдашние возможности как государства, так и церкви⁴⁹⁰. Так или иначе, мощным мобилизующим фактором выступили идеи всенародного очищения через покаяние, активно осмысливались многочисленные знамения и видения⁴⁹¹.

Всплеск веры был очевиден наблюдателям, идеи всенародного покаяния появлялись неоднократно. Интересным событием стал массовый крестный ход в Петрограде накануне большевистского переворота⁴⁹².

Уже в 1917 г. некоторые дезертиры превращались в странствующих проповедников, смущая народ «христианскими» призывами отозвать солдат с фронта и разделить продовольственные запасы. При этом солдаты часто требовали от священников введения в привычные тексты молитв революционных формулировок, своего рода заклинаний. В 1919 г. растущее недовольство большевиками улучшило отношение к церкви. Повсеместно стали возникать братства и союзы верующих. Только в Москве и Петрограде в них вступило до 70 тысяч человек. Они организовывали крестные ходы, невооруженную защиту храмов, сети взаимопомощи верующих. Большевиков страшили именно те церковные деятели, которые были способны организовать масштабные крестные ходы⁴⁹³.

В Тверской губернии имелось пятнадцать мужских и пятнадцать женских монастырей. Настоятели жаловались на распущенность насельников в виде ношения светского платья, участия в спекуляции, заключении браков в нарушение обета и т. п. Ярко выраженных гонений здесь не было. Только в 1920 г. местные власти приняли решение о закрытии всех монастырей. Например, в Калужской губернии это было сделано уже в 1918 г. Но кампания вскрытия мощей с февраля 1919 г. вызвала напряжение. Вскрывали раки с мощами Макария Калязинского, Нила Столобенского, епископа Арсения, великого князя Михаила Тверского. В защиту мощей поднялась волна петиций, стали распространяться слухи о том, что церкви отдадут на откуп «жидам», которые станут их сдавать в аренду верующим. Столкновений не зафиксировано, но обстановка была накалена: при вскрытии мощей князя Михаила священнику достаточно было бросить в толпу два-три слова, чтобы она устроила разгром комиссии⁴⁹⁴.

В православной среде широко известен апокриф про матроса Силаева и его сон о судьбах России. Вкратце суть дела такова. Матрос Силаев с крейсера «Алмаз» был ярым большевиком и чекистом в Кронштадте. После чудесного явления ему святого праведного Иоанна Кронштадтского он отстал от коммунистов и пошел в народ бороться против них за Бога и родину. «В конце июня (1919 г. — Авт.) в Орловском округе, изобиловавшем большими лесами, вдруг появился целый летучий корпус антибольшевистских сил под предводительством некоего матроса Силаева с крейсера «Алмаз». Этот вчерашний «краса и гордость революции», достигший уже чекистских вершин, вдруг переродился и стал ярым активным антикоммунистом, одно имя которого наводило страх на советские учреждения. В летучих отрядах Силаева насчитывалось до двух десятков тысяч бойцов. В свое антибольшевистское дело он вложил весь свой революционный опыт, всю революционную выучку, и отряды его были неуловимы. Какие грозные отдавались советской властью приказы о поимке этого «врага народа»! А когда все угрозы оказались бессильными, началась расклейка воззваний, которых особенно много было вдоль Рижско-Орловской железной дороги, с обещанием: «Если кто доставит хоть голову Силаева, тому советское правительство уплатит миллион рублей керенками или сто тысяч золотом». А мужики и рабочие читали и ухмылялись. «На, мол, вот, получай в обе руки Силаева! Это наш подлинный народный герой». Якобы Силаев в своих прокламациях объяснял народу истинный смысл революции с христианской точки зрения и объяснился сам, как стал из чекиста убежденным антибольшевиком⁴⁹⁵. Оставляя в стороне сведения о двадцати тысячах неуловимых бойцов, отметим, что чекистские сводки и народная память фиксируют «бандита Силаева» как раз в орловских краях, в Кромском уезде.

Силаев упоминается на официальном сайте Сосковского района Орловской области как «анархист и бандит», поднявший мятеж в марте 1918 г. Скорее всего, мы имеем дело с хронологической ошибкой. В марте следующего, 1919 г. в этих волостях Кромского уезда было восстание против продотряда. На подавление явился отряд неких матросов в три десятка человек⁴⁹⁶. Может быть, именно здесь и состоялось обращение Силаева из чекиста в повстанца. В то же время можно предполагать, что Силаевым, по созвучию, стал С.М. Семенёв из Губчека⁴⁹⁷, прибывший на подавление. В то же время, согласно краеведческой информации, уже летом 1918 г. под Кромами действовал отряд «бывшего питерского матроса-чекиста Силаева»⁴⁹⁸. Пока внятно выстроить историю Силаева не представляется возможным. В местной мифологии он описывается на манер старинного разбойника, который имел неприступное укрытие, гору Кураб, с которой весь район виден как на ладони. При этом память удержала и вполне конкретные имена местных сообщников Силаева. «Не случайно в Ивановских местах во времена революции появились знаменитые разбойники. Местные жители называли их дезертирами, не хотевшими воевать. А может, это были люди, не выбравшие для себя сторону «красных» или «белых»… Однажды некто отъявленный разбойник Силаев заглянул на огонек к дамочке остограммиться. А лошадь свою привязал около двора. Шел милиционер и отвязал эту лошадь и поехал на конфискованной кобыле в Кромы. Проехал уже дер. Родину. А Силаев вышел: глядь, нету лошадки. Смотрит: вон она где, милая! С Кураба-то все видать. Рванулся вдогонку, вскинул «винт» и шарахнул. Милиционера враз убил. Взял коня своего, подъехал к дому родителей убитого и сказал отцу: «Заберите сына. Я его убил за воровство». Много пошумели разбойники в тех местах. Под началом у Силая ходили и двое Хвалькиных: Иван да Cepera с «Первого мая», и Чуев с Лужков, и Митя Гудилкин. Закрутило их время, и каждого определило в этой жизни. У братьев Хвалькиных случился неподележ. Один убил другого под Орлом. Митяй Гудилкин сдался добровольно. Некоторое время работал в Кромской типографии. С остальными разобралась власть»⁴⁹⁹. В официальной истории орловской милиции говорится о ликвидации, совместно с ЧК, «банды наемников террориста Силаева, которая действовала в Кромском и Малоархангельском уездах» и терроризировала население. Якобы к марту 1919-го банда в основном была уничтожена⁵⁰⁰. Однако это вряд ли было так. В Кромском уезде самой большой была короськовская волостная ячейка партии. К концу 1918 г. вместе с сочувствующими она насчитывала 33 человека. Короськовский коммунист И.К. Тарасов работал сначала в волостной ячейке, затем в уездной и губернской ЧК. 12 сентября 1919 г. он погиб от рук «политического бандита» Силаева⁵⁰¹. На фоне относительного спокойствия в губернии (сводка за 21–30 сентября) «лишь в Кромском уезде появился бандит Силаев.»⁵⁰². «Известным бандитом Силаевым обезоружен отряд по ловле дезертиров, отобраны 10 винтовок», — сообщает чекистская сводка за 1–7 октября 1919 г.⁵⁰³ При этом он именно «бандит» и даже «террорист», а не зеленый, в терминологии красной стороны. Такое движение ставит вопрос о масштабах и природе религиозного сопротивления большевизму, религиозной составляющей в Белом, повстанческом движениях, протестном поведении значительных групп населения. Данная тема стала появляться в научной литературе⁵⁰⁴. Интересно, что и в первые месяцы 1930 г., на пике насильственной массовой коллективизации, церковь стала не только нравственной, но и организующей опорой крестьянского сопротивления. Автор, работающий на симбирском материале, настойчиво подчеркивает данный момент: гонимая властью церковь оказалась «естественным духовно-нравственным и даже организационным центром сопротивления крестьянского мира политике его «социалистической реконструкции». Церковь «явилась важным духовно-нравственным и духовным компонентом в «событиях» января — марта 1930 г. — противодействии проводимой коммунистической властью политике раскрестьянивания деревни. Усиление традиционных нравственных ценностей, освящаемых церковью, в ходе сопротивления аморальной политике коллективизации способствовало и тому, что власть оказывалась нелегитимной: ее действия не одобрялись большинством населения — крестьянами, так как для их значительной части ни действия власти, ни их моральная основа не соответствовали традиционным народным нравственным ценностям, представлениям о добре, справедливости, совести. В том числе и поэтому власти понадобились массовые репрессии в последующие, и не только 1930-е, годы»⁵⁰⁵. Излишне говорить, что в 1919 г. роль церкви в деревне не была меньшей.

Н.Н. Покровский и С.Г. Петров справедливо указали на то, что бытующее в литературе число 1414 кровавых инцидентов при изъятии церковных ценностей — это данные из «живоцерковной» среды, которые до сих пор не проверены и не конкретизированы⁵⁰⁶. Истинная картина с массовыми выступлениями на религиозной почве пока не нарисована. В марте 1918 г. в Городке Витебской губернии произошло массовое возмущение, по определению советских властей, «церковное восстание» против учета церковных ценностей и имущества. Его поддержали шесть волостей уезда, в них также на видных ролях оказались «церковники». Восстание было подавлено, но оставило крепкую традицию церковно-политического сопротивления. Не подвергшиеся репрессиям участники образовали уже в 1920-х гг. «своего рода братство», церковная жизнь стала постепенно уходить в подполье. Так, до 1938 г. на территории уезда нелегально проживал и окормлял паству настоятель Невельского монастыря архимандрит Иоанн (Моисеев). Интересно, что дело о Городокском восстании расследовало в 1933 г. ОГПУ. Результатом восстания стало «сплочение религиозно настроенных людей в крепкие приходские общины, ставившие себе задачей организацию и устройство церковной жизни при любом правительстве»⁵⁰⁷. В 1919 г. и позднее Городокский уезд весьма активен в зеленом и бандитском движении. Уместно поставить вопрос о соотношении мотивов протестного движения, роли в нем религиозной мотивации.

Уральская глубинка с 1918 г. полнилась слухами о спасении членов царствующего дома. Отсюда слухи и вызываемые ими новые изводы самозванчества распространялись и на восток, на Алтай, и на запад, в центральные районы. Церковно-монархическая организация была вскрыта в 1931 г. в районе Ржева и Сычевки. По делу ржевской организации прошло в 1931 г. 74 человека, в том числе 40 представителей клира и монашествующих. Что интересно, эта организация якобы возникла вскоре после Октября, отличалась прочной внутренней структурой (управлял делами приходский совет ржевского собора, имелся военный руководитель и т. п.), радикальным неприятием советской власти, верой в спасение членов дома Романовых. Представляется интересным исследовать связь этой организации, просуществовавшей много лет со времени революции, с активными зелеными в тверских и смоленских местах в 1919 г. и позднее, которые эта организация охватывала. Наверняка связи были, и, возможно, весьма крепкие и структурированные⁵⁰⁸. Можно предположить, например, какие-либо пересечения с годами неуловимым бароном Кышем.

Свои контакты у зеленых неизбежно возникали с многочисленными мешочниками. Огромная социальная роль мешочников была очевидна наблюдателям, о месте мешочничества в снабжении страны четко написал такой авторитет, как Н.Д. Кондратьев: «…с конца 1917 г. мешочничество получает чрезвычайно глубокие социально-экономические корни: оно является формой напряженной и долгой борьбы народных масс за самое дорогое, что они имеют еще у себя, — за свою жизнь. Имея столь глубокое основание, мешочничество играет очень значительную роль в снабжении населения хлебом, более значительную, чем органы государства. Причем мешочничество, зародившись с конца весны 1917 г., быстро усиливалось. Работа же государственной продовольственной организации под влиянием общих социально-экономических и политических условий, а частью под влиянием самого развивающегося мешочничества, деградировала. Лишь в 1919 г. наметился новый перелом в сторону усиления организационной мощи государственного продовольственного аппарата»⁵⁰⁹. Теневой рынок с 1919 г. резко профессионализируется, наращивает обороты, рынки становятся подобием ярмарок прежних периодов русской истории⁵¹⁰. Мешочники с 1917 г. и на протяжении всего периода военного коммунизма являлись важным фактором конфронтации власти и крестьянства. Организованные и вооруженные, они нередко давали отпор заградительным отрядам, численность которых на важных станциях подчас оказывалась сопоставимой с фронтовыми частями Красной армии. Мешочников часто поддерживали окрестные крестьяне, так что они выступали как авангард крестьянского сопротивления большевистской политике⁵¹¹. Ф.А. Степун передает рассказ о мешочнической поездке своего знакомого после декрета о разрешении провоза двух пудов хлеба из хлебородных губерний. Он на обратном пути «попал в жестокую свалку, почти что в сражение, между народом, везшим домой закупленный хлеб (кое у кого оказались в мешках спрятанные винтовки), и заградительным красноармейским отрядом, отбиравшим не только излишки, но в штрафном порядке и разрешенные два пуда на семью». За хлебом ездили, кроме городских профессионалов, в основном старики и девки, так что бой был неравным. Однако «мешочники» дрались храбро. Помогал им тайный союзник: сочувствие красноармейцев, в глубине души понимавших, что они делают неправое дело, так как не может быть такого закона, чтобы народ помирал с голоду». Знакомый Степуна смог привезти свои два пуда, но вернулся таким измученным, что семья решила поездки прекратить⁵¹². Действительно, красноармейцы, не сочувствуя политике разверстки, могли помогать мешочникам, раздавать обратно реквизированный хлеб⁵¹³.

Наркомпути Марков телеграфировал 26 мая 1919 г.: на станции Пиза в течение нескольких суток скопилось до 15 тысяч мешочников. «Собравшись на митинге, мешочники единогласно постановили пробить у наркомпути немедленной высылки паровоза на станцию Пиза для дальнейшего следования». Штаб войск ВЧК сделал срочное распоряжение комбату Симбирского батальона о немедленной высылке отряда на станцию Пиза⁵¹⁴. Через недалекий саратовский Кузнецк мешочниками провозилось ежедневно от 500 до 3 тысяч пудов муки и зерна. В некоторых поездах удалось произвести осмотр-реквизицию, в других осмотр не произведен из-за вооруженности мешочников, причем «осмотр» повлек несколько жертв (24 мая)⁵¹⁵. Как раз в эти дни по соседству, в Балашовском, отчасти Сердобском уездах Саратовской губернии полыхало открытое массовое зеленое восстание.

Коллапс транспортной инфраструктуры служил лучшей защитой для имеющего хлеб населения. Осваговская сводка за март 1919 г. прямо указывала, что «исключительно благодаря расстроенному транспорту Екатеринославская губерния еще не разделила общей голодной участи Совдепии»⁵¹⁶. Мешочничество также в 1919 г. оказывается под властью организованных профессионалов, вытесняя на обочину добытчиков для себя. Организованные мешочники обзавелись даже своей униформой — форменными серыми пальто; они активно скупали у красноармейцев обмундирование. Для наблюдателей, да и заградотрядов, часто могли сойти за военных, что помогало им в их деятельности⁵¹⁷. Естественно, в тех местах, где господствовали зеленые, заготовительная деятельность большевиков прекращалась или затормаживалась и открывались возможности для неформальной хозяйственной активности населения. Так, в Череповецкую губернию, образованную из части Новгородской, ехали петроградцы в поисках молока и масла. Псков стал центром мешочнической торговли для всего Северо-Запада⁵¹⁸. Центральная площадь Вологды, переименованная в «Площадь борьбы со спекуляцией», была местом самой широкой торговли, и никакой «борьбы» с нею заметно не было⁵¹⁹. Как известно, в этих местах были весьма сильны зеленые, контролировавшие значительные сельские пространства. Надо полагать, что профессиональные корпорации мешочников вполне находили общий язык с ядром зеленых и дезертирских корпораций.

Калужская «Коммуна» жаловалась: «Спекуляция, словно болезнь, охватила подгородние деревни. Никакие заградительные отряды, стеснения и лишения не останавливают любителей легкой наживы, потерявших ум в погоне за «керенками». «Дорогие гости» с мешками и котомками готовы прыгнуть на крышу вагона, опуститься в трубу пыхтящего паровоза или привязать себя к буферам. Зараза глубоко въелась в душу подгороднего крестьянина. Кто скажет, как ее вылечить?» 12 января 1919 г. были утверждены правила для заградительных отрядов и их начальников. Запрещалось провозить зерно, муку и крупу; эти товары при обнаружении отбирались. Разрешается провозить каждому: хлеба печеного — 10 фунтов, мясных продуктов — 5 фунтов, масла — 2 фунта, сала — 2 фунта, кондитерских изделий или сахару — 2 фунта, а всего вместе не более 20 фунтов. На осмотр поезда отводилось не более 15–20 минут и только в исключительных случаях — до 1 часу⁵²⁰. А.Ю. Давыдов пишет о социальной мимикрии, в частности обширном рынке поддельных документов. Враги по своим социальным ролям научались находить негласные способы сосуществования. Так, начиная с 1919 г. и до конца военного коммунизма редки сообщения о перестрелках между мешочниками и «заградителями»¹²¹.

Темы мешочничества и дезертирства, зеленовщины могли пересекаться прямо-таки буквально. Так, в Вятском и Котельническом уездах в конце мая 1919 г. наблюдалось массовое паломничество за хлебом в прифронтовую полосу, что страшно затрудняло продвижение отрядов, находившихся в командировке по очистке лесов Вятской, Костромской и Северодвинской губерний от дезертиров⁵²².

Советская политика в продовольственном вопросе была неизбежно противоречивой, ибо требовалось согласовать доктринальные положения с потребностями жизни. Показательно, что наиболее жестокий нажим на торговлю приходится как раз на вторую половину 1919 г.⁵²³, время самых упорных боев на «бело-красном» фронте и массового зеленого движения. Следующая атака придется уже на период окончания большой войны — конец 1920 г., и завершится введением нэпа.

Дезертиры, так сказать, профессиональные, они же наиболее упрямые зеленые, неизбежно оказывались в некоей серой зоне между основным массивом крестьянства, властью и миром преступным. Участник Тамбовского восстания оставил интересную зарисовку развития взаимоотношений деревенского сообщества с дезертирами. Они стали появляться в чащах и оврагах с осени 1917 г., с крестьянами устанавливали меновую торговлю. В 1918 г. дезертирские группы стали стремительно расти, к местным скрывающимся дезертирам добавился пришлый элемент — бежавшие из Красной армии. Дезертиры стали смелее, облагали деревни данью, но не боялись и столкновений с продотрядами. Деревня страдала от бесцеремонных поборов, но нуждалась в дезертирах как острастке для большевиков. Согласно этому автору, в районе Знаменки Тамбовского уезда именно с обращения ограбленных продотрядом крестьян к местным дезертирам и началась широкая повстанческая борьба уже в рамках антоновщины⁵²⁴. Один из идейных борцов против советской власти на Рязанщине Сергей Никушин вынужденно общался с «безыдейными» дезертирскими отрядами, оказывая и получая поддержку, делясь добычей и т. п., и, очевидно, тяготился таким союзничеством. Отделяли себя от «уркаганов» и зеленые повстанцы Псковщины, в то время как советская сторона усиленно лепила образ дезертира-зеленого как уголовника и беспробудного пьяницы⁵²⁵. Летом 1920 г. в борисоглебских краях «поездки производились исключительно днем, так как ночью ездить было опасно вследствие случавшихся на дорогах ограблений с убийствами, что советская власть приписывала зеленым, а зеленые и крестьяне (а многие ли в то время из крестьян Борисоглебского уезда не были зелеными, хотя бы в душе только?) — большевикам. В действительности же этим делом занимались обыкновенные разбойники, пользовавшиеся неорганизованностью милиции, ее трусостью и ленью»⁵²⁶. В коллекции самооценок участников войны Гражданской есть «бандиты». Один из них, участник грабительской шайки, так вспоминал о взаимоотношениях с зелеными: «Мы глубоко в лес ушли, оттуда и налетали. Только очень нам зеленые мешали. Добудешь всего, запразднуешь, а они навалятся, все у нас заграбастают — и нет их! Мы им уже на сосне прокламацию клеили, чтобы шли они в бандиты и работали совместно. Ответили они письменно: «Нет, мы зеленые, а бандитов брезгаем»⁵²⁷. Перед нами интересный пример лесной щепетильности. Похоже, зеленые нашли способ поддерживать свое существование, грабя грабителей.

Дезертиры, окончательно пошедшие по уголовной линии, понимались в таковом качестве и властями, и крестьянами. Так, в советской сводке за начало декабря 1919 г. сообщалось: «В Кирсановском уезде расстрелян дезертир-разбойник А. Тырин»⁵²⁸. В революционные годы вполне процветал и традиционный разбой, в том числе в местах, славившихся подобным промыслом. Например, известные гуслицкие разбойники, наследники атамана Чуркина в Подмосковье, из тех, что даже в церковь брали уздечку, — а вдруг чужая лошадь встретится (из местного фольклора).

Никакого политического акцента их привычная деятельность не приобретала.

Характерную оценку ситуации дал командующий войсками Тамбовской губернии Ю.Ю. Аплок в сентябре 1920 г., в начале развития мощного повстанческого движения: «О развитии бандитизма, который в губернии начался еще с 1905 года и почти не прекращался, но только присутствие войск заставляет его временно замирать, могу сказать с уверенностью, что, как только будут уведены войска из уездов, бандитизм вновь разрастется и будет представлять постоянную угрозу»⁵²⁹. В скрытом виде командующий давал понять, что эти края исстари бандитские, «здесь всегда так было».

Конечно, в массовом движении в той или иной степени присутствовала деструктивная составляющая. Насколько она была сильна, насколько окрашивала собой дезертирские и зеленые движения — отдельный вопрос в каждом конкретном случае. Революционная эпоха создавала парадоксальные конфигурации. Знаменитый налетчик Ленька Пантелеев успел побыть псковским чекистом; милиционер, а затем удачливый налетчик Александр Козачинский стал журналистом и писателем. Многие советские функционеры, в том числе в ВЧК — ОГПУ — НКВД, имели за плечами проявления «красного» или общеуголовного бандитизма, это характерно, например, для выходцев из сибирских партизан.

Естественно, и зеленая повстанщина могла приобретать, особенно при неудаче, растерянности, под прессингом властей, более или менее густой уголовный отлив.

Можно назвать и иных персонажей, которые жили, волею судеб, рядом с крестьянами и переживали с ними одни и те же события. Например, это какая-то часть помещиков, оставшаяся в своих имениях на положении частных лиц или «трудящихся» (как правило, крестьяне в 1917–1918 гг. готовы были предоставить семье помещика надел для обработки личным трудом). На материалах Пензенской губернии выявлено, что «погромные» настроения во взаимоотношениях крестьян и помещиков в 1917–1918 гг. не преобладали, что ненависть, направленная на личность или усадьбу, далеко не превалировала в этих отношениях. Крестьяне часто бывали спровоцированы на «разгром» действиями уездной или губернской советской власти в ходе учета имений⁵³⁰. В советской историографической традиции подчеркивалось участие «царских офицеров» и «помещиков» в руководстве крестьянским («кулацким») повстанчеством. Данные сведения, в большинстве случаев, не подтверждались. В Зарайском уезде Рязанской губернии проживал в своем имении известный сановник А.Г. Булыгин. Он был расстрелян в начале сентября 1919 г. за свою политику в 1905 г., никак не проявившись в активном местном зеленом движении лета 1919 г. Хотя по своему характеру этот человек не годился в военные вожди. Но были и другие. Алексей Николаевич Смольянинов, 41 года, уроженец имения Кирицы Спасского уезда, штабс-капитан Измайловского полка, был уволен по демобилизации и проживал в своем имении. В Рязанский концентрационный лагерь он попал по приговору губернского ревтрибунала бессрочно за непризнание советской власти, но не за какие-либо активные действия против нее⁵³¹. На севере проживал генерал А.Н. Куропаткин. Его мы также не видим среди участников антисоветского повстанчества. Подобные примеры нетрудно умножить. В то же время никак нельзя исключить общение и, возможно, какое-то союзное или консультативное взаимодействие. Еще один сосед для восстающих крестьян — священство и монастыри. Иногда монастыри становились прибежищем зеленых, как это случилось, например, с рязанскими повстанцами Огольцова, с нижегородскими зелеными. Так случалось и в иных регионах. На Украине наиболее известный сюжет — Матренин монастырь в «гайдамацком крае» в Холодном Яре и его окрестностях в Чигиринском уезде.

Наконец, мировая война стронула с места миллионы человек, породив массовое беженство. Во внутренних губерниях насчитывалось по нескольку десятков тысяч беженцев в каждой. Они тоже вовлекались в военные действия. Есть примеры, когда беженцы оказывались на лидирующих позициях в повстанческом движении. Таков, например, литовец Пужевский в Западносибирском восстании 1921 г. В калужский концлагерь поступали уклонившиеся и дезертиры, в числе которых были и беженцы Первой мировой войны из Западной Белоруссии и Украины, Прибалтики. Вместо эвакуации на родину их принуждали к отбыванию воинской повинности. С этой же целью с ноября 1918 г. ив 1919 г. были вообще приостановлены на неопределенное время реэвакуация и выход беженцев из российского гражданства. Попадание к зеленым оказывалось естественным вариантом развития событий⁵³². Гродненские белорусы-беженцы оказались милиционерами в одной из волостей Борисоглебского уезда и очутились в конфронтации с местными дезертирами. Однако после покушения в ответ на арест дезертира, похоже, нашелся обоюдовыгодный баланс. Милиционеры сначала предупреждали того, кто подлежал аресту, а затем отправлялись его арестовывать. Покушения не повторялись⁵³³.

Данные сюжеты крайне слабо разработаны, и наше перечисление лишь обозначает тему, показывая, кто был рядом с мужиком, кто мог оказываться на положении союзника, советчика, лояльного или нелояльного соседа для дезертира или зеленого.

Наконец, не забудем, что деревни и целые округи имели свою репутацию, свою физиономию, часто оформлявшиеся в кличках, прозвищах, байках. Причем данное обстоятельство нельзя признать только фольклорным сюжетом. В предреволюционных полицейских документах вполне обычными были такие характеристики сел, как «бойкое», «самовластное», «самосудное» и т. и. Например, жители села именуются «дубинщики», так как «всех с дубинами провожали, отнимали все — шел ли нищий с котомкой, ехал ли богатый с телегой»⁵³⁴. В условиях крушения всех официальных иерархий и общего «растормаживания» социальных рефлексов такие села или выходцы из них могли превращаться в местные центры силы, точки сборки той или иной протестной активности. Местная вражда — традиционные массовые драки, давние земельные споры и т. и. — в годы Гражданской войны также имела все шансы развести соседей по разные стороны баррикады.

Гражданская война проявила и антивоенное, пацифистское движение в низах. Нередко оно шло по линии народного сектантства, в частности толстовства. В 1919 г. в некоторых местностях, например в Саратовской губернии, в самарском Заволжье, фиксировались массовые отказы от воинской службы, что властями рассматривалось как одно из проявлений «контрреволюции»⁵³⁵. В Уржумском уезде Вятской губернии настроение мобилизованных «натянутое»; в последнее время наблюдается массовый отказ от военной службы по религиозным убеждениям, причем неправильно истолковывается декрет, особенно это наблюдается в Кузнецовской волости^53б(сводка за 1–7 декабря).

Среди низовых свидетельств есть неявные упоминания о вполне искреннем религиозном пацифизме среди зеленых: «У нас старая баба проповедовала: как война не нужна, да как грех, да как в лесу спасаться. Кто и слушал. А я часу ждал. Святые угодники и те для людей терпели. Вот и мы так. Кто битвой, кто молитвой, абы людям легче бы стало». «Сразу с факелами высыпало полк-полчище. Чистые богатыри, до того при факелах высоко они темнятся. Один спрашивает: «Что ты за человек, зачем до нас в леса пришел? Коли ищешь ты сна и покою — из лесу ступай; коли счеты нашими руками сводить собираешься — ступай от нас; коли ж ты, — говорит, — войну ненавидишь и через всякое злое от войны уйти готов — полезай, братишка, в наш курень зеленым»⁵³⁷.

В белорусских губерниях национальное чувство в 1917 г. стимулировалось драматичной ситуацией. Губернии были оккупированы германцами, дав многочисленную беженскую волну в 1915-м. Десятки тысяч мужчин служили в армии, на замиравших фронтах, особенно много белорусов сконцентрировалось на румынском фронте. Самоощущение местных, «тутейших», в этих обстоятельствах стало преобразовываться в более отрефлексированное национальное чувство, и его носителями выступили прежде всего недавние фронтовики, офицеры из полуинтеллигентов, имевшие крепкие сельские корни. Зеленое движение в белорусских губерниях тесно переплеталось со становящимся национальным самосознанием. Передвижения фронтов, польская оккупация, советские национальные инициативы сформировали много векторов деятельности для активных молодых белорусов. С весны 1919 г. партизанскую борьбу в белорусских и литовских губерниях стремились развернуть партийные организации и структуры Западного фронта РСФСР. Районные повстанческие штабы должны были организовывать партизанскую борьбу в тылу польских войск. И хотя польский фронт в августе 1919 г. фактически прекратил военные действия, разворачивание краснопартизанских отрядов продолжалось. Интересно, что в конце осени 1919 г. наиболее многочисленным был Слуцкий отряд — порядка тысячи человек, — то есть отряд в том самом уезде, который в 1920-м даст массовое антибольшевистское повстанчество с формированием протогосударственных и военных структур (Слуцкая республика и Слуцкая бригада)⁵³⁸.

Интересно, что политические попытки сформировать несоветскую белорусскую государственность принесли в 1918–1920 гг. весьма скромный результат. В то же время политически-повстанческие структуры смогли стать устойчивыми и боеспособными вплоть до конца 1920-х гг. Они оформились в рамках «Зеленого Дуба» — политической крестьянской партии и одновременно боевого партизанского формирования. «Зеленый Дуб» в не меньшей степени обозначал присутствие зеленых в политике, чем более известный Комитет освобождения Черноморской губернии. По чоновским данным на ноябрь 1921 г., банды Смоленской губернии «почти все имеют местный характер», а банды Витебской, Минской и отчасти Гомельской губерний — политический⁵³⁹. Возможно, речь шла о белорусском компоненте в идеологии повстанцев белорусских губерний. Очерки деятельности «Зеленого Дуба» даны, например, Н.И. Стужинской и П.Н. Базановым. Одним из важных сюжетов, который может получать при освщении разные акцентировки, является вопрос о степени национальной мотивации зеленодубцев. Многие атаманы сотрудничали с НСЗР и С⁵⁴⁰.

Надо сказать, что национальные белорусские кадры, как в сегменте интеллигентном, так и крестьянско-повстанческом, оказались в тисках сложного политического выбора, между соблазнами советского «национального строительства» и жестким административным и культурным натиском второй Речи Посполитой. В результате многие атаманы вынуждены были лавировать, пытаясь опереться на польскую, частично, в начале 1920-х — и литовскую поддержку. Боевые силы на отошедших к Польше территориях оказались, на значительный процент, в рядах КПЗБ, под жестким руководством Коминтерна. Сам же «Зеленый Дуб», по информации из прессы «Братства Русской Правды», вошел в ее состав. Братская пресса сообщала об этом: по постановлению правящего центра объединенных партизанских отрядов Западной России (в том числе «Зеленого Дуба») — от Псковского края через Советскую Белоруссию до Западной Украины включительно, вся данная организация, со всеми партизанскими и повстанческими отрядами, округами, отделами, террористическими группами, крестьянскими братствами перешли под знамя и высшее политическое руководительство Братства Русской Правды под наименованием «Западно-Русский Центр боевых дружин Братства Русской Правды», приняв полностью лозунги Братства⁵⁴¹. В этом разделении сил можно видеть тяжелую драму как белорусского, так и общерусского сознания на обширных пространствах Западной России.

Борьба в восточных районах Речи Посполитой была весьма ожесточенной и много после окончания (1925) так называемой активной разведки со стороны СССР. Так, с 1926 г. на Гродненщине создавались подпольные пионерские (!) организации, их юные «секретари» попадали в польские тюрьмы. Число казненных в Западной Белоруссии с 3 в 1928 г. выросло до 33 в 1931-м и 207 в 1932-м. Число арестов, соответственно: 6028 в 1928-м, 16 743 — в 1931-м, и обвальный рост в 1932-м — 48 829. Общее число политзаключенных составило 2800 человек в 1928, 10 тысяч и 12 тысяч в 1931 и 1932 гг.⁵⁴²

Борьба с дезертирами в западных губерниях и зелеными оставалась актуальной и после 1919 г. В конце октября 1920 г., уже после перемирия с Польшей, беспощадно требовал бороться с дезертирством и «разложением» в прифронтовых губерниях командующий Западным фронтом М. Тухачевский. Чоновские подразделения на Смоленщине активно боролись с дезертирством и весь 1922 г. Ельнинская рота ЧОН отчитывалась о борьбе против дезертирства и в мае 1924 г.⁵⁴³

По итогам 1921 г. в штабе Западного фронта вынесли такое резюме. В северных уездах Смоленской губернии, Демидовском (Пореченском), Бельском и отчасти Духовщинском, которые граничили с Велижским и Суражским уездами Витебской губернии, пораженными бандитизмом, находили приют все злостные и незлостные дезертиры. Леса на много верст, обширные заболоченные места способствовали группированию дезертиров. «Контрреволюция» стала объединять прежде всего «сознательных дезертиров» в ячейки, в которые влились преступные праздношатающиеся элементы⁵⁴⁴.

Фактически в начале 1920-х гг. деревня на обширных пространствах белорусских, северо-западных губерний, Смоленщины жила в двух измерениях, «советском» и «бандитском», с дневной и ночной властью. Западный фронт продолжал существовать еще и в 1922 г., при нем работала Полномочная комиссия ВЦИК.

После окончания войны с Польшей в красной лексике стало преобладать название «бандиты» вместо зеленых. Гнездами бандитизма считались Велижский и Суражский уезды. Игуменский уезд, с большим процентом мелкой шляхты, также был беспокойным местом. Советские источники используют выражения «зараженная местность», советский аппарат оценивался крайне низко: часть связана с бандитами, часть относятся к своим обязанностям как к нежелательной повинности.

Данные конфигурации закладывались здесь еще с 1918 г. Близость границы и наличие в Польше савинковских и балаховских кадров делали возможным закордонное повстанчество, которое в большей или меньшей степени поддерживалось местными повстанческими кадрами. Повстанцы активно перемещались из уезда в уезд, затрудняя советским органам борьбу с ними.

В Велижском и Суражском уездах, наиболее «бандитских», в 1921 — начале 1922 г. нередко единственный на волость коммунист-предволисполкома не ночевал дважды подряд в одном месте, боясь бандитов, и при этом получал из центра весь набор предписаний и циркуляров по продналогу, лесозаготовкам, топливному трехнедельнику и т. д. Крестьяне жили меж двух огней. Бандиты вводили свои налоги, включая ведра самогона, и получали все требуемое. Бандиты с оружием отправлялись на операции, а на вечеринки и свадьбы уверенно являлись без оружия⁵⁴⁵. В июне 1922 г. на уровне комиссии ВЦИК решался вопрос о выселении из Гомельской губернии семьи братьев Медведевых. Благодаря поддержке семьи бандиты Медведевы оставались неуловимыми, причем действовали, используя «подручный бандитский элемент». Характерный штрих: три бандита по их поручению напали на винзавод в Стародубском уезде, так как готовилась свадьба сестры Медведевых. Попытка облавы не удалась — свадьбу отложили⁵⁴⁶.

«Всего бандитов в Суражском и Велижском уездах по последним сведениям (начало 1922 г.) насчитывается не более 60 человек, и несмотря на то, что борьба с ними ведется с 1918 года, ликвидировать банды такими мерами и силами борьбы удастся лишь в течение 5 — 10 лет. С наступлением весны, а затем лета бандиты, без сомнения, останутся неуловимыми». Губерния мало внимания уделяет бандитизму, работает только Губчека, 100–150 красноармейцев выбиваются в уездах из сил⁵⁴⁷. Председатель Велижского уездного исполкома заявил в середине 1922 г., что деревней правят бандиты, а налеты делает советская власть. Губисполком заявлял, что Велижский и Суражский уезды исстари бандитские; в 1910 г. здесь было 200 бандитов, ныне — 250, так что ситуация вполне обычная. Точно тот же мотив наблюдался в объяснениях тамбовских властей, что было показано ранее. Уездные власти ожидали налетов на волисполкомы, которые никем не охранялись⁵⁴⁸.

Советские органы пристально отслеживали активность повстанцев: составлялись карты, списки банд и «главарей». Однако искоренить «бандитизм» оказывалось весьма непросто⁵⁴⁹.

Сборник весьма интересных воспоминаний советских активистов о борьбе с контрреволюцией, вышедший в 1948 г.⁵⁵⁰, оперирует исключительно названием «бандиты», в соответствии с трактовкой вооруженного повстанчества как политического бандитизма. Но это те же кадры, которые двумя-тремя годами ранее именовались зелеными и зеленодубцами. Это подтверждает и широко известная записка Ленина Э.М. Склянскому от конца октября — начала ноября 1920 г.: «…Прекрасный план! Доканчивайте его вместе с Дзержинским. Под видом «зеленых» (мы потом на них свалим) пройдем на 10–20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 р. за повешенного…»⁵⁵¹Ленин и в начале 20-х применительно к западному региону употребляет вполне понятное для всех и привычное для всех имя зеленых.

Западный регион не знал белого фронта. Зеленое движение, в ипостаси организованного дезертирства, кадров Народного союза защита родины и свободы, балаховских, жигаловских и прочих смогло стать здесь значительным военно-политическим фактором. Этому способствовал характер местности с обилием лесов и труднодоступных районов, возможности использовать всегда небескорыстных, но все же государственно организованных соседей, наконец, национальный белорусский фактор как дополнительный мобилизующий компонент.

Украинские атаманы не были зелеными. Махновцы понимали себя как махновцы, григорьевцы — как Григорьевцы. Однако имелось одно исключение. Повстанческий атаман юга Киевщины Даниил Ильич Терпило (1886–1919) принял кличку Зеленый, с которой и вошел в историю Гражданской войны. Выходец из многодетной сельской семьи, он окончил двухклассное земское училище, открывавшее путь в сельские учителя. Однако судьба сложилось по-другому. В годы первой русской революции прошел путь от эсеров до анархистов-коммунистов, за участие в революционном терроре ссылался на поселение в Архангельскую губернию. В Первую мировую — полковой писарь, в 1917 г. окончил Житомирскую школу прапорщиков. Зеленый отличился тем, что успел сменить довольно много знамен, оставаясь левым, а также не теряя национальной украинской и сугубо местной трипольской мотивации. Близость к Киеву делала формирования Зеленого чувствительными для любой власти на Украине.

В декабре 1917 г. он возродил в родном Триполье местную организацию украинских социалистов-революционеров и организовал отряд Вольного казачества. Летом 1918 г. уже как атаман Зеленый возглавил восстание против германцев и гетманцев в Киевском и Каневском уездах. Со своей Днепровской повстанческой дивизией участвовал в штурме Киева в составе войск УНР. Однако попытка С. Петлюры направить дивизию Зеленого в Галичину на помощь Западноукраинской народной республике вызвала неподчинение атамана и объявление независимой Трипольской республики. Атаман, опираясь на поддержку уездного съезда, ультимативно потребовал от Директории провозгласить советскую власть в Украине и утвердил в подконтрольных селах вольные советы. Зеленый выступал «за самостоятельную Советскую Украину без партийной диктатуры».

Петлюра издал приказ об аресте Зеленого и расформировании дивизии. Борьба с недавними союзниками вызвала необходимость нового союза. Уже в феврале 1919 г. на переговорах в Киеве было принято решение о вхождении зеленовцев в состав Красной армии на правах бригады с выборным командным составом. Союз продлился считаные недели. Зеленый требовал создания широкого «левого фронта» всех социалистических партий Украины и «вольности» Трипольского района. Начало военного коммунизма на Украине и попытка переформировать бригаду вызвали восстание атамана против красных. СНК УССР объявил Зеленого вне закона и в ответ получил ультиматум атамана с угрозой взятия Киева. Восстание началось 21 марта. Под Киевом образовался «зеленовский фронт». 7 и 27 апреля 1919 г. Зеленый, имея несколько тысяч бойцов, пытается захватить Киев. Он объявил себя командующим армией независимой Советской Украины. 25 апреля крестьянский съезд Киевского и Васильковского уездов, организованный Всеукраинским ревкомом и атаманом Зеленым, призвал повстанцев к борьбе против большевиков и Директории УНР.

С начала мая по август 1919 г. атаман ведет упорную борьбу с красными, теряет и вновь захватывает Триполье. В родном селе организует «народный суд», по приговору которого казнено около сотни коммунистов, командиров, чекистов, комсомольцев. Трипольская трагедия надолго станет элементом советской мифологии Гражданкой войны на Украине. 15 июля отряд Зеленого захватил Переяслав на левом берегу Днепра и здесь, от имени Украины, торжественно разорвал Переяславский договор 1654 г.

Летом 1919 г. «зеленый» стало понятием нарицательными для повстанцев, которые четко не выбрали политической ориентации и действовали партизанскими методами против любых властей. В это время атаман поддерживал Повстанческий комитет (независимые украинские социал-демократы) и восстановил связи с Петлюрой, получив от того, при личной встрече в Каменце в сентябре 1919 г., оружие и боеприпасы.

В Киевской губернии Зеленый провел крестьянско-повстанческий съезд, на котором признал Украинскую Директорию верховной властью, но потребовал от нее избрания «народного парламента». Даже кончина атамана символична. Согласно разным версиям, он то ли был смертельно ранен в начале декабря 1919 г. в бою с белыми, то ли заманен в краснопартизанский отряд и там расстрелян⁵⁵².

Молодая Черноморская губерния образовалась по итогам покорения Кавказа и выселения местных горских народов в Османскую империю. К моменту революции в черноморском крестьянстве преобладали русские, со значительной, до 30 %, долей армян. Губерния делилась на Новороссийский, Туапсинский и Сочинский округа. Население же здесь было весьма разнообразным. Во-первых, это вполне зажиточное крестьянство, во-вторых, заметное количество интеллигенции, в том числе пытавшейся реализовывать те или иные социальные проекты в благословенных местах — толстовцы и прочие. В-третьих, большое количество дачников.

В годы первой революции сформировался и функционировал Черноморский комитет Крестьянского союза, возникший летом 1905 г. в Геленджике. Его организовали выходцы из кружка толстовцев, однако быстро сформировавшаяся разветвленная сеть организаций вышла в своей деятельности за пределы толстовских представлений. Б.А. Трехбратов делает вывод, что Черноморский комитет ВКС представлял собой зародыш крестьянской партии. За годы революции состоялись восемь съездов и конференций комитета. От толстовских установок он перешел к наступательной революционной тактике⁵⁵³.

Кубанская область и Черноморье все более привлекали внимание как курортная зона. Тема обострилась в связи с необходимостью реабилитации множества раненых в годы войны⁵⁵⁴.

Революционные события поначалу мало затронули побережье. Мимолетные Черноморская и Кубано-Черномор-ская республики 1918 г. сменились властью ВСЮР. «Матросская» Кубано-Черноморская республика в 1918 г. наделала множество изуверских жестокостей в отношении «буржуазного» населения. Занявшие Новороссийск добровольцы в 1918 г., фактически с негласного разрешения командования, предались безудержной мести. Уцелевшие красные активисты попрятались по лесам и составили первые кадры вооруженных противников добровольческой власти. Множество брошенных или разоренных дач и хуторов послужили им надежным прибежищем.

Черноморье дало один из примеров устойчивого военного крестьянского самоуправления в противостоянии белой государственности. Приграничный Сочинский округ оказался в орбите внимания молодой Грузинской республики. А.И. Деникин, в свою очередь, бескомпромиссно боролся против всяких покушений на русские территории. В этот конфликт неоднократно вмешивалась Великобритания.

Жизнь на Черноморском побережье в близком соседстве с зелеными описали весьма разные люди и в разное время. Один из них — литератор из крестьян Иван Наживин⁵⁵⁵. Другой — офицер и племянник «курского зубра» и столпа черносотенного движения Н.Е. Маркова — Анатолий Марков⁵⁵⁶. Люди различных воззрений рисуют, в интересующем нас отношении, вполне согласованную картину. Хотя, например, для Маркова Наживин — не более чем прохвост, меняющий убеждения по мере личных ущемлений от революции.

А. Марков пишет о том, что первые отягощения и жестокости Черноморье увидело от добровольцев, а не от красных. Кубано-Черноморская республика мало затронула местных крестьян, как и проход Таманской армии. Добровольческая же армия стала возрождать государственность, зачастую с негодными средствами. К тому же к концу 1918 г. последовала мобилизация в войска. Черноморское крестьянство отнеслось к мобилизациям в Белую армию весьма прохладно. Уклонявшиеся, уйдя в горы, образовали зеленые отряды.

Государственные службы под властью ВСЮР восстанавливались даже с некоторым избытком. Так, возродилась пограничная служба, хотя не только охранять морскую границу, но даже бороться с контрабандой было практически незачем в условиях Гражданской войны. На побережье селились семьи офицеров, включая семьи генералов Романовского, Эрна, Маркова.

Действия добровольцев были на удивление неудачными. Прибывший военный начальник в большом селе Береговое приказал публично выпороть отцов неявившихся призывников, чем произвел тягостное впечатление. Наживину по прибытии в Геленджик выпало познакомиться с безобразнейшим поведением чинов контрразведки. О том же пишет в воспоминаниях живший в Геленджике не у дел недавний начальник штаба Донской армии (в атаманство П.Н. Краснова) генерал И.А. Поляков: «Что представляла контрразведка Добровольческой армии, испытал лично и я, проживая весной 1919 года в Геленджике как частное лицо, находясь, как начальник штаба Всевеликого Войска Донского, в 4-месячном отпуске. Произвол ее чинов дошел до того, что я вынужден был пригласить к себе начальника пункта и решительно ему заявить, что при повторении некорректностей его чинов я протелеграфирую ген. Романовскому и попрошу его оградить меня от издевательств. Мое заявление подействовало, и меня оставили в покое. Легко себе представить, что же они проделывали с теми, кто не был в состоянии себя защитить»⁵⁵⁷. Наживин рисует картинку подобного произвола в отношении себя.

При этом добровольческая власть была представлена самыми скромными силами, базировавшимися на побережье. Горы и леса оставались для них малодоступны. Дезертиры и всякого рода обиженные стали пополнять ряды лесного воинства, превращаясь в зеленую армию. В июне из Новороссийска для карательной экспедиции явился Черноморский конный дивизион, состоявший из казаков и кавказских горцев. Эта экспедиция превратилась в «Тамерланов погром» с сожжением сел и хуторов, казнями и всевозможными безобразиями. Дивизион отозвали, но ряды зеленых и их ожесточение после такого «умиротворения» только выросли.

Наживин пишет: «Настроение крестьян в нашем крае было смутное и тяжелое. Большевики определенно и сразу напугали их, хотя здесь они прошли своей Таманской армией только мимоходом, и так как это был медовый месяц большевизма, то они почти совсем не грабили и почти не убивали. Но все же широты их размаха народ определенно испугался и, когда в горах появились первые разъезды добровольцев, многие крестьяне буквально плакали от радости». Однако для борьбы с немногочисленными и неопасными местными большевиками были присланы карательные отряды из горцев с гвардейскими офицерами во главе. Жестоко вели себя и казаки. Кубанцы, отождествляя местных мужиков с большевиками, беззастенчиво грабили, восстанавливая свои потери от большевиков. Из рук вон плохое администрирование, неоправданные показные жестокости, взяточничество естественно сдвигали настроение местных крестьян в «зеленую» сторону. Очередной администратор генерал Корвин-Круковский за считаные дни смог пополнить ряды зеленых нелепой и жестокой трудовой мобилизацией, от которой местные жители, естественно, укрывались в горах.

Зарисовка Наживина о путешествии по побережью такова. «Был вечер. Ехать на ночь сорок верст лошадьми до Геленджика мне определенно не советовали: по дороге шалят «зеленые», — так под цвет зеленых кустиков, называли здесь укрывшихся в них дезертиров. Но я видел уже столько опасностей, что одной больше ничего уже не составляло.

— Ничего, доедем как-нибудь… — успокаивал меня извозчик. — Ну а ежели, между прочим, какие и выйдут, так вы ложитесь в линейке, и я скажу, что везу из больницы тифозного. Авось не стронут.

Поехали. Лежать мне скоро надоело, и я сел. Извозчик неодобрительно покосился на меня. Благополучно проехали цементные заводы, место репутации незавидной, и выехали уже в горы, в места пустынные.

— Ну, слава богу: хулиганов проехали, теперь разбойники начались. — проговорил извозчик.

Я глянул вперед: на ярко освещенном луной шоссе у моста стояло шесть черных молчаливых фигур. Я быстро лег на линейку. Черные фигуры молча подпустили нас к себе, заглянули в линейку и, ни слова не говоря, пропустили мимо.

Проехали благополучно и Кабардинку.

— Ну, теперь слава богу, доедем уж. — сказал ямщик. — Тут уж не грабят.»

Зеленые грабили, убивали одиночных офицеров и солдат, нападали на посты. Приморское шоссе к концу лета 1919 г. окончательно стало непроезжим. Что интересно, А. Марков отмечает психологический перелом. Осенью 1918 г., на подъеме, вскоре после занятия Новороссийска добровольцами, офицеры по одному и по двое ездили и ходили, не опасаясь нападений, даже когда видели костры зеленых на горах. Через неполный год те же люди чувствовали себя окруженными «зеленой стихией», немногочисленные и не очень боевые гарнизоны склонны были в лучшем случае защищать самих себя в укрепленных пунктах, не проявляя желания идти в горы. На небольших пограничных постах офицеры фактически были обреченными заложниками: их солдаты имели связь с зелеными и готовы были сдаться при серьезном нападении, офицер оказывался заведомым призом победителей.

Марков пишет, что летом 1919 г. на стороне белых были фактически только лица, непосредственно связанные с армией. Для большинства населения окрестностей Геленджика, где служил автор, зеленые были своими, а добровольцы — врагами. В таких условиях эффективная борьба с ними, учитывая благоприятнейший рельеф местности, равно как и мало-мальски эффективная работа контрразведки, оказывались невозможны.

В то же время в селах могли благополучно существовать официальные лица от Добровольческой армии, если они были из местных и были в контакте с населением. Так, в Береговом на положении коменданта находился некто Коген, бывший толстовец. Он, безусловно, знал местных зеленых, но жил с ними вполне мирно. Он был зарублен карателями-черноморцами, когда возмутился против расправ.

«Не страшны были в военном смысле и те банды «зеленых», т. е. дезертиров, которые скапливались в тылу, в неприступных горах. Правда, к ним, несомненно, пробрались уже большевистские агенты, которые и использовали их для своих целей, инсценируя разные бессмысленные выступления, вроде захвата какого-нибудь села на несколько часов, и расстраивая жизнь тыла, и без того очень расстроенную. Перепуганные поселяне бросали насиженные гнезда и со всем своим скарбом устремлялись в города. В Черноморской губернии были заброшены таким образом все культурные хозяйства, тысячи десятин виноградников, огородов, садов, посевов: по ночам являлись шайки грабителей и грабили одинокие хутора и усадьбы и иногда брали заложников, чтобы потом получить с них выкуп. Зеленые пытались местами выдать себя за партийных работников, но это, конечно, было только красивой позой: большинство из них просто дезертиры, меньшинство просто уголовный элемент, и на все это — несколько агитаторов-большевиков, стремящихся создать в тылу армии тем больше затруднений, чем блистательнее были успехи ее на фронте»* Один из сюжетов этого бытия на Черноморском побережье описывает Наживин. Местный парень, некий Алешка, растревожил обывателей рассказами о сорокатысячном корпусе то ли красных, то ли зеленых. В Уланку явился отряд зеленых, оставивший после себя несколько трупов и ушедший в город при появлении карательной экспедиции. Местный урядник в таких условиях, конечно, старался проявлять минимум активности. По соседству с Уланкой в Широком три местных парня во главе с предприимчивым Алешкой обошли соседей с «обыском», получив в качестве убогих трофеев «старое ружье Винчестера без затвора и старую генеральскую шпагу, который можно было в печке мешать», и поутру скрылись. Вскоре в Широкое явился отряд зеленых, «долго обстреливал дачу доктора Дробного, у остальных забрал у кого скот, у кого одежду, у кого деньги и золотые вещи, у кого мед и другое продовольствие и со всем этим добром удалился снова в неприступные горы... тот Алешка, который принес нам в Широкую весть о появлении сорокатысячного корпуса и который потом ночью произвел у всех обыск, был уличен «зелеными» в какой-то грязной истории и расстрелян. Труп его валялся в канаве при дороге...».

Однако со временем зеленые становились все более дерзкими, хозяйственная жизнь все более разрушалась. Свое видение черноморской зеленовщины оставил один из белых моряков. «Кавказские горы давали хорошее укрытие разного рода зеленым. Вначале они состояли из укрывавшихся от мобилизации местных жителей и были малоактивными, но постепенно усиливались. В связи с поражениями на фронте банды зеленых сильно пополнились дезертирами и направленными партией из городов коммунистами, и скрывавшиеся командиры приступили к военной организации отдельных отрядов.», составивших вскоре целую армию. Осенью 1919 г. казачьи части были стянуты к крупным центрам, приморское шоссе и прилегающая местность оказались во власти «покрасневших» зеленых⁵⁵⁸. Однажды эсминец «Живой» получил задание освободить захваченный зелеными поселок на побережье, с убийством коменданта. Десантная партия уже никого не обнаружила. Репрессия выразилась в том, что в домах «подозреваемых» (в соучастии?) изъяли полтора десятка гусей, пошедших в командный котел⁵⁵⁹.

Очень показательный пример связан, опять-таки, с оценкой настроений зеленых — реальных и потенциальных. На уединенном хуторе под Геленджиком жил отставной гвардейский генерал, «который своим генеральским басом всюду и везде бубнил: — Чепуха все это. Деникин — баба, а Добровольческая армия — банда! Нужна железная дисциплина. Только тогда наш «добросовестный» и работает, когда его железной рукой за шиворот держат. И нечего дурака валять: нужно скорее царя ставить!» И поселяне, а по рассказу и зеленые, верили этому «настоящему», не говорящему «демократических слов» генералу, как никому. Однажды на генеральском хуторе перессорились рабочие. На шум тут же примчались зеленые «с ржавыми винтовками на веревочках»: «Генерала грабят?» «Генерал поблагодарил их за добрососедские отношения, предложил им покурить, и вот все уселись с цыгарками на бревнышках. И стал генерал их уговаривать: какого черта они в горах сидят — ведь когда-нибудь придется же вылезать из кустов? Те отвечали, что авось скоро подойдут красные. Генерал засмеялся: Добровольцы были как раз в апогее своего успеха, прошли уже за Киев и стояли под Саратовом, — какие же красные? Другому не поверили бы, конечно, но Х-у поверили.

— Ну, а когда так, так пусть уж лучше ставят царя настоящего, а кадетам служить все равно не будем!.. — решил один из зеленых, и — остальные молчанием одобрили».

Из сюжета ясно, что представления о красных были исключительно от противного — от неприятия «кадетов». Действовала железная логика противоборства. И Наживин, издавший свои записки в 1921 г. в Вене, и Марков, завершивший их в 1940-м в египетской Александрии, пишут об одном и том же выразительном случае. Видимо, этот сюжет с генералом и его разговорами с зелеными широко разошелся и запомнился.

Осенью зеленые фактически владели всем побережьем. Сухумское шоссе стало почти непроезжим, грабили и «чистую публику», и бедных греков-колонистов.

Под удар зеленых попала даже совсем не родная для кавказского побережья часть. В Геленджике базировалось эвакуированное из Царицына Саратовское губернское управление и небольшая команда Саратовской бригады государственной стражи при нем. Налет зеленых 8 января 1920 г. практически прикончил команду в 35 человек.

В бою погиб помощник командира бригады государственной стражи Н. Арнольди и 4 стражника, двое были ранены, а 2 офицера, 2 чиновника и 20 стражников попали в плен. Захваченный цейхгауз подарил зеленым 571 английскую винтовку с 40 тысячами патронов, были разграблены личные вещи стражников, сожжены дела в канцелярии⁵⁶⁰.

После январского налета на Геленджик зеленых прибывшая белая часть наделала много жестокостей, которые опять-таки не работали на успокоение края.

Вопрос о том, насколько зеленое движение было перехвачено сознательным действием коммунистических организаций, или же просто часть военных руководителей сделали ставку на явного победителя, а потом задним числом стала описывать выполнение «партийного задания», остается дискуссионным⁵⁶¹. По мнению А.А. Черкасова, более справедлив второй вариант. Дробов, ориентируясь на воспоминания Фавицкого, пишет, как небольшие отряды зеленых Черноморья в 5 — 10 человек росли и менее чем в два месяца выросли в двенадцатитысячную самостоятельную зеленую армию⁵⁶². Н.Д. Карпов рисует картину вполне осознанного оседлывания большевиками из Кавказского краевого и Бакинского комитетов РКП(б) крестьянского повстанчества. При этом подбирались большевики с эсеровским и меньшевистским прошлым, чтобы до времени скрыть их большевистскую принадлежность. В результате Крестьянское ополчение Сочинского округа и Советская зеленая армия, сформированная из местных партизанских групп под Новороссийском уже сразу под влиянием большевиков, объединились в Красную армию Черноморья во главе с РВС. Решение принимал съезд представителей воинских частей, которые на две трети состояли не из местных жителей. Это были недавние солдаты нестойких деникинских формирований, которые в 1918 г., в свою очередь, являлись красноармейцами Северо-Кавказской Красной армии или такими же красноармейцами Кубано-Черномор-ской советской республики, ушедшими в Грузию. Их голоса и решили вопрос о политическом «покраснении»⁵⁶³. Любопытно, что военное командование КОЧ в лице Вороновича пыталось еще в феврале 1919 г. затеять переговоры с белыми, но неудачно.

В 20-х числах марта 1920 г. состоялись переговоры члена РВС Шевцова и атамана Майкопского отдела Кубанского войска генерала Данилова. При этом Данилов полагал, что имеет дело с прежней зеленой армией, и интересовался возможностями пропуска кубанцев на побережье. Шевцов объявил о Красной армии Черноморья, но слукавил, заявив, что гражданскую власть по-прежнему осуществляет КОЧ. В результате казаки сдали без боя Майкоп одному Шевцову, который до подхода частей Первой конной армии окарауливал город освобожденными из тюрьмы политзаключенными⁵⁶⁴.

В мае 1920 г. в Сочинском округе утверждаются большевики. Несколько руководителей ополчения было расстреляно. Сочинский округ смог организовать съезд представителей от сел, снова стали формироваться районные штабы. Уже в июне от разорения и новых тягот пытаются избавиться местные меньшинства, которые могли указать новые желательные адреса: сотни греческих семейств просились на Кубань или в Грузию, в Грузию же стремились местные грузинские семейства. Н. Воронович, обосновавшийся в нейтральной зоне между Сочинским округом и Грузией, начинает формировать новые повстанческие части, организуется новый Главный штаб. Теперь уже советские мобилизации вызывают новый отток местного населения в горы. Зеленоармейцы, естественно, имели самую широкую поддержку в селах. С конца августа 1920 г. на территории округа активно действовал крупный Закубанский отряд полковника Кучук-Улагая. Насколько можно понять, он объединял казаков, местных грузин и армян, русские черноморские крестьяне в нем явно не преобладали. Далее следует «вторжение» Армии возрождения России генерала Фостикова⁵⁶⁵.

Повстанческое бело-зеленое движение в Черноморье продолжалось и далее, даже после 1922 г., видимо дробясь по национальным линиям; например, известны отряд Дадиани, абхазский отряд в Сочинском округе⁵⁶⁶. Однако название «зеленые» применительно к этим формированиям уже, скорее, дань традиции, сложившейся в 1919 г.

Показательно, что и эсеровское возглавление зеленоармейского движения с весны 1919 г., и большевистское, явное и скрытое, с января 1920 г., очень быстро расходилось с настроением и желанием основной массы коренных черноморцев-зеленых.

В любом случае эсеровское руководство КОЧ, с надеждами на сотрудничество в государственном строительстве с Грузией и Кубанской радой и попыткой выстроить «третью силу» в рамках отдельной губернии или даже округа, выступает в роли политического фантазера. Следует иметь в виду, что Сочинский округ имел связь с политически дружественной Грузией, располагал по соседству «буферной зоной», позволявшей отсидеться при необходимости, налицо был предельно выигрышный ландшафт, делавший партизан неуловимыми. Кроме того, известная свобода маневра открывалась и участием англичан, а также связями с кубанскими самостийниками. Наконец, администрация ВСЮР сделала, казалось, все возможное, чтобы восстановить население против себя. И даже в таких условиях попытка «третьего» пути удивительно быстро сошла на нет. Местные голоса были в критический момент забиты массой вовремя «покрасневших» чужаков, а руководство оказалось в большевистских руках. Как раз те, кто приложил усилия по преобразованию зеленых в «красно-зеленых», оставили об этом воспоминания⁵⁶⁷.

Отступление белых породило довольно многочисленных зеленых в их тылу. Борьба с зелеными не раз упоминается в мемуарах. В начале декабря на пути отступления Белгород — Чугуев марковец запишет: «Красные особенно не наседали, но леса полны «зелеными». Частые перестрелки». В одной из деревень они убили офицера и двух артиллерийских разведчиков⁵⁶⁸. Катастрофический характер отступления весной 1920 г. сопровождался стремительным нарастанием зеленых уже в кубанском тылу ВСЮР.

Черноморские красно-зеленые не смогли заблокировать неприступный Гойтхский перевал, пропустив кубанские корпуса на Туапсе⁵⁶⁹. Тем не менее для отчаявшихся, хотя организованных и многочисленных, белых во время новороссийской катастрофы зеленые становились опасным врагом. Сводно-Партизанская дивизия из Новороссийска двинулась на Геленджик, но напоролась в узком месте у Кабардинки на зеленую засаду: «одна сотня с пулеметом держала 20-тысячную армию». Пришлось разбредаться, с перспективой попадания в плен к тем же зеленым в горах.

Отступавшие по кубанским станицам донские корпуса в марте 1920 г. двигались со стесненным сердцем, в условиях невнятных распоряжений и очередного конфликта своего командования с главным командованием. Они шли в среде зеленых, которые уговаривали переходить к ним. Некоторые части уходили на «зеленое» положение. 4-я и 5-я конные бригады 2-го Донского корпуса поступили так, но потом все-таки двинулись за отступавшей армией, оставив около 500 человек в рядах зеленых⁵⁷⁰. Объявили себя зелеными и 1-й и 2-й Запорожские полки полковника Сухенко, они заняли Неберджаевскую, заставив добровольческие и донские части с боем прорываться на шоссе, ведущее к морю. Около 24 марта зелеными объявили себя главные силы 1 — й конной дивизии⁵⁷¹. В плен к зеленым 24 марта едва не попал штаб Донской армии на станции Абинская⁵⁷². Это была своего рода страховка, разведка. Известную роль сыграли боевые действия зеленых в недопущении эвакуации белых с Таманского полуострова. Они связали боем донские и регулярные кавалерийские части, которые могли бы помочь Добровольческому корпусу прикрыть Тамань⁵⁷³. Однако это не приходится считать примером боевого взаимодействия красных армий и зеленых отрядов. Белые мемуаристы говорят о неисполнительности Кутепова.

После сдачи Кубанской армии зеленые активно помогали вылавливать скрывшихся в горах казаков⁵⁷⁴. Мартовско-апрельские зеленые были в основном недавними белыми.

На красной стороне не резало слух словосочетание «служил у зеленых». Например, вот как выглядели этапы службы у некоего офицера, надо полагать, недавнего деникинца, а возможно, появившегося в зеленых из-за Главного Кавказского хребта: Атаянц Арменак Мартиросович, уроженец Шемахинского уезда Бакинской губернии, 23 года, окончил 5-ю Киевскую школу прапорщиков, служил в 172-м Лидском полку на Румынском фронте. У зеленых служил в штабе боевого участка Туапсе — Прасковеевка, арестован в Туапсе (Рязанский концлагерь, дело № 36)⁵⁷⁵.

Весьма яркую картину красной и зеленой Кубани весны — осени 1920 г. разворачивает в своих записках, написанных по горячим следам, И.Г. Савченко, донской офицер, а в 1920 г. подневольный красный военспец и затем повстанец⁵⁷⁶.

Савченко касается такого интересного и малообеспеченного источниками сюжета, как взаимоотношения красных и зеленых. Кубанская рада и главное командование ВСЮР находились в весьма не простых взаимоотношениях. Ключевым моментом стал известный разгон в ноябре 1919 г. рады решением Главного командования. В результате в месяцы отступления, в зиму 1919/20 г., на Кубани появились зеленые, которые внесли известный, хотя и не определяющий, вклад в крах белых войск. Как это выглядело в недели отступления белых армий, уже было показано. Возглавлял эти импровизированные повстанческие войска член рады сотник М.П. Пилюк.

Заняв Кубань, красные действовали по безотказной схеме. Сначала «зеленчукам» пообещали сохранение их внутренней организации в составе Красной армии. Савченко даже видит собственными глазами начальника «зеленой дивизии», к которому обращаются пленные офицеры с просьбой прояснить их участь. Однако очень быстро «зеленая» атрибутика стала поводом для обвинения в контрреволюции, пилюковцев начали вливать в ряды 21-й советской стрелковой дивизии. Самостоятельных союзников красные терпели совсем недолго. Судя по рассказу автора — недели две. Мемуарист встречается с Пилюком уже в кубанских плавнях. Пилюк сидит в окрестностях родной станицы Елизаветинской в 15 километрах от Екатеринодара со считаными соратниками, никаких войск уже и в помине нет, как и красных обещаний оставить все как есть на богатой Кубани. По словам Савченко, Пилюк производил впечатление вполне заурядного неразвитого офицера. Действительно, он офицер по выслуге. Такие люди, попав в водоворот «общественной» жизни, легко оказывались жертвами демагогии, примитивного славолюбия, на чем легко играли большевики.

Данные о Пилюке в исторической литературе серьезно разнятся. Согласно базе данных С.В. Волкова: «Пилюк Моисей… Произведен в офицеры из нижних чинов артиллерии Кубанского казачьего войска 1917. Сотник. Во ВСЮР; в 1919–1920 член Кубанской Рады, затем предводитель отрядов «зеленых», в 1921 арестован, лагеря». А.В. Баранов полагает, что он в конце 1919 г. возглавил массовое восстание казаков-черноморцев против Деникина. С приходом большевиков к власти поддержал их, в июле 1920 г. назначен председателем комиссии Кубано-Черноморского облревкома по борьбе с «бело-зелеными». В сентябре 1920 — январе 1921 г. — фактический руководитель казачьей секции областного ревкома. В январе 1921 г. избран кандидатом в члены облисполкома Советов. Убедившись в преднамеренности «расказачивания», в январе 1921 г. бежал с семьей в горы, где возглавил политотдел Кубанской повстанческой армии. Считался идеологом КПА. В октябре 1921 г. пойман и осужден. После тюремного заключения вернулся в станицу Елизаветинскую психически больным⁵⁷⁷. Возможно, «бумажная» жизнь легального Пилюка на красной службе и реальная жизнь сотника Пилюка в эти месяцы разошлись.

Савченко дает характеристику двух руководителей зеленой — бело-зеленой, антибольшевистской — Кубани, Пржевальского и Фостикова, и их разные подходы к организации повстанческой борьбы. Собственно, Фостиков никаким зеленым себя, очевидно, не мыслил.

«Пестрая гамма мотивов толкала казачество в зеленый стан. Одни убегали от красной мобилизации, другие боялись расплаты за ретивое участие в белом движении — атаманы, шкуринцы-волки, корниловцы-первопоходники, кое-кто зарвался в первые дни большевистской власти и был взят на заметку как неблагонадежный; эти боялись возможных кар. Немало было в повстанческом стане и идейно не приемлющих коммуны. Лес их всех объединял общностью задачи — борьбы с красной властью. В лесу всегда находилось несколько человек сильной воли, «вождей»; вокруг них и собирались маленькие зеленые рати, постепенно сливавшиеся друг с другом.

Четкого, мало-мальски хотя бы определенного политического лица зеленая громада не имела.

На позиции рядом лежит в цепи казак-монархист, полагающий, что «без царя нельзя». и казак-самостийник, убежденный, что «пора уже казачеству своей головой жить». Тут же можно встретить и казака-большевика, который за казачьи советы, но без коммунистов. И всех их объединяет сегодняшний день, неприятие «коммуны», которую упрямо насаждают большевики». Такова оценка кубанской зеленовщины лета 1920 г. Савченко, который сам влился в ее ряды.

«Крыжановский и Фостиков. Вокруг этих двух имен сконцентрировались две значительные повстанческие группы, работавшие в параллельных направлениях, каждая на свой страх и риск.

Это не враждебные друг другу группы, но и не дружественные.

Два зеленых центра.

Лихой генерал и «полосатая рубаха».

Полковник Крыжановский, полагаю, был далек от игры в кубанского Наполеона. Он подчинил бы, несомненно, свой корпус генералу Фостикову, если бы не было некоторых принципиальных «но».

Главное «но» состояло в том, что Фостиков вел себя как диктатор. Создав вокруг себя правительство, составленное из случайных людей, Фостиков стал на него опираться как на «кубанскую власть». Он объявил мобилизацию, за уклонение от которой грозил всяческими карами; он учредил зеленый военно-полевой суд. К местным казакам, так или иначе причастным к советской администрации (а таких было, разумеется, немало), применялись кары. Террор получил права гражданства на территории фостиковской Кубани.

Фостиков не только очищал станицы от красных, но и брал на себя устройство их внутренней жизни: он восстанавливал «старую власть» своей властью, а не волей населения.

С фронтом Врангеля он не искал смычки. Поскольку Врангель был «продолжением» Деникина, Фостиков относился к нему недружелюбно, памятуя игнорирование Добрармией кубанской автономии.

Фостиков в своей борьбе с большевиками ориентировался на самого себя.

Не то было в корпусе Крыжановского.

Крыжановский освобождал станицы от большевиков, но не насаждал там никакой власти. Он предоставлял станицам свободу самоустроения.

Фостиков армию свою строил на «старый образец»: офицеры и казаки были в погонах. Офицерам дана у него дисциплинарная власть.

Крыжановский сам не носил погон и удерживал от этого своих офицеров. Не запрещал, но отговаривал, замечая, что «это» еще успеется, а пока не всем повстанцам это импонирует. Дисциплинарной власти офицеры Крыжановского не имели. Он был сторонник добровольного подчинения. Кто не хотел подчиняться, мог уходить из корпуса, но наказаний за неподчинение Крыжановский не признавал.

Корпус тяготел к России, которую армия Врангеля представляла сейчас. К Врангелю через Кавказские перевалы Крыжановский послал гонцов и ждал «приказа главнокомандующего».

Крыжановский в своей борьбе с большевиками ориентировался на Крым. Не враждуя, но и не дружа, развивались 1-й Отдельный Кубанский повстанческий корпус и Армия Возрождения России, каждый сам по себе».

Нам представляется, что Савченко излишне акцентирует внимание на слове «зеленый» применительно к формированиям Фостикова. Он активно разворачивал, на регулярной основе, свои части, дав им название «Армия возрождения России» и сломив сопротивление в этом вопросе кубанцев-самостийников. Фостиков бескомпромиссно возрождал казачью власть, не считаясь с тем, что в условиях частой смены власти и партизанской войны это тяжело отражалось на населении. «После свержения ревкомов и расстрела «главарей», нередко казаков же освобожденных станиц, Фостиковым сейчас же восстанавливалась «старая власть», т. е. выплывал на сцену доревкомный атаман. Этот атаман, надо думать, не очень благословлял свою атаманскую судьбу, зная, что не сегодня завтра Фостиков уйдет из станицы и вслед за ним придут красные, которые сделают с зеленым атаманом то же, что сделал Фостиков с красным председателем ревкома. И чем Фостиков строже расправлялся с главарями станичной коммуны, тем больших бед ожидала станица и ее несчастный атаман, поставленный, в конечном итоге, не столько для управления станицей, сколько для того, чтобы быть ответчиком за Фостиковский суд над станичным ревкомом». Крыжановский был более мудр, строя сопротивление в новых условиях, но воинственная позиция Фостикова стянула под его командование большую часть казачьих сил. В результате собственно «зеленая» Кубань не состоялась, состоялась белоповстанческая.

В Южном Крыму был еще один очаг зеленого движения. Горы помогали скрываться от мобилизаций. Местные зеленые-дезертиры не были агрессивны, население им сочувствовало, помогали и деникинские стражники. Политическая часть штаба главнокомандующего ВСЮР 4(17) апреля 1920 г. в своей сводке по итогам работы в крымских деревнях Особого агитационного отряда констатировала и без того известную вещь — чрезвычайную усталость от гражданской войны и экономической разрухи. Даже интерес к земле отошел на второй план. «Крестьяне измучены реквизициями и поборами всяческих отрядов разных комиссий и даже отдельных групп неизвестных людей в военной форме.

Эти поборы, реквизиции и утеснения крестьян сильно настроили их против Добровольческой армии, и исправить нет возможности никакими посулами и обещаниями, вера в кои давно утеряна». Требовалось уделить внимание обострявшемуся продовольственному вопросу, ибо «голод наделает больше бед, чем полчища красных»⁵⁷⁸. Понятно, что с такими настроениями крымские зеленые уверенно себя чувствовали в горных районах, но вряд ли были настроены выходить на открытую борьбу с белой властью.

Ситуацию изменила организующая рука большевистской партии. С января 1920 г., с появлением в горах бежавших большевиков и усилением белых репрессий, зеленые превращаются в «красно-зеленых» и переходят к повстанческой борьбе. Генерал Врангель писал о считаных десятках зеленых весной, которых, однако, усиленно пополняли большевики моторными катерами из Новороссийска и Анапы. Причем он полагал поначалу, что зеленых возглавлял капитан Орлов, автор печально известной авантюры.

В то же время основа более организованной силы, которая вскоре преобразуется в Повстанческую армию, — это никак не местные дезертиры. Это группа П. Макарова, бывшего адъютанта командующего Добровольческой армией В.З. Май-Маевского и прообраза главного героя телесериала «Адъютант его превосходительства», бежавшие заключенные Симферопольской тюрьмы, боевики подпольных партийных комитетов, бывшие пленные красноармейцы. 5(18) августа 1920 г. в Крым была переброшена организаторская команда А.В. Мокроусова. Она стала активизировать повстанческую борьбу. К концу августа у Мокроусова было около трехсот человек в трех номинальных полках, при одном из которых находился областной ревком о главе с Бабаханом (Бабаханяном). Однако контрразведка разгромила партийное подполье, в руки опытного генерала Климовича попало управление государственной стражей, так что больших успехов красно-зеленые не достигли. Документально устанавливалась работа красной фронтовой разведки совместно с Мокроусовым. Накануне эвакуации даже конвой главнокомандующего был отправлен под Ялту, чтобы окончательно загнать в горы зеленых Мокроусова. Генерал Врангель высоко оценивает деятельность бывшего директора Департамента полиции МВД Климовича по очищению тыла армии от большевистских агентов и зеленых⁵⁷⁹. У Мокроусова произошел конфликт с Бабаханяном, окрасивший внутренние взаимоотношения в Повстанческой армии. В группе состоял и И.Д. Папанин, вскоре — активный участник крымских расстрелов, а впоследствии — знаменитый полярный исследователь. Но, собственно, все это уже относится не столько к зеленому движению, сколько к организации коммунистами повстанческой борьбы в тылу неприятеля. Повстанческая армия красно-зеленого цвета даже в ноябре 1920 г. не превышала 2 тысяч человек⁵⁸⁰, а скорее всего, была куда меньше (в сентябре — около 500 человек). Такие зеленые, с местным элементом, оказались хорошим подспорьем для ЧК и особых отделов. 8 декабря 1920 г. начальник особого отделения 9-й стрелковой дивизии сообщал во фронтовой особый отдел о получении в свое распоряжение отряда из 160 зеленых с четырьмя пулеметами, который должен был облегчить поиск бежавшей «буржуазии и офицеров», так как отряд «довольно сильно сплоченный и хорошо дисциплинированный. знающий в горах и лесах тропинки и места, где могут спрятаться.»⁵⁸¹.

Очевидно, обычные дезертиры-зеленые не поспешили в ряды Повстанческой армии Крыма, предпочитая жить своей жизнью. Профессор Брандт проживал в 1920 г. на крымском побережье, на своем хуторе Семидворье в нескольких верстах от Алушты. Он пишет, что зеленые под Алуштой появились в начале лета. Они нападали на помещиков и садовладельцев, сначала в горных районах, а в июле стало слышно о нападениях на приморские владения. «Эти зеленые представляли из себя сброд татар и русских, главным образом дезертиров, которые держались в горах, были хорошо вооружены и иногда сами называли себя передовыми отрядами советских войск. Местное татарское население нередко укрывало их в деревнях». 12 августа состоялось нападение на Семидворье. Выглядело оно так. Вечером хозяева и гости — семья профессора из Симферополя — пили чай. Внезапно трех немолодых мужчин и двух дам окружили восемь человек русских и татар с ружьями и револьверами. Всех отвели в подсобное помещение, заперли и принялись грабить вещи в доме. Кухарка еще ранее была «пленена» и заперта на кухне. Затем зеленые вернулись к пленникам, стали выводить по одному и отбирать носильное платье. При этом произошел выразительный курьез. Хозяин безропотно отдал сапоги, указал, где в доме находится вторая пара, но решительно воспротивился отобранию сапог у гостя-профессора — ему идти шесть верст до Алушты, а он не привык ходить по камням, — и у садовника, «которому сапоги очень нужны». К удивлению Брандта, «они вернули сапоги обоим. Почему-то они стали нас убеждать, что им в горах и в лесу крайне нужны все наши вещи, так как им приходится жить под открытым небом, часто голодать и по ночам страдать от холода». Зеленые удалились, отпустив кухарку и приказав ей через четверть часа после своего ухода освободить вновь запертых хозяев. Грабеж есть грабеж, но в этой сценке не чувствуется ни криминального, ни идейного содержания. Перед нами типичные зеленые-дезертиры, промышляющие сравнительно безопасным грабежом. Еще один налет на Семидворье, также бескровный, при котором были «утащены» некоторые вещи, состоялся уже в последние дни перед падением белого Крыма⁵⁸².

После эвакуации русской армии в Крыму продолжилось сопротивление большевикам, но оно не было «зеленым». В основном это были остатки белых формирований, местные татары. Писатель И.С. Шмелев сделал своим героем командира такого отряда в рассказе «Чертов балаган» 1926 г. В чекистских сводках по Крыму за 1921–1922 гг. часто упоминается бандитизм уголовный и бандитизм политический, но определение «зеленый» является редким. Возможно, о попытке возродить зеленое повстанчество с белым акцентом идет речь в следующей информации от января 1922 г.: «.заслуживают внимания сведения о формировании отряда зеленых генералом Бабочкиным»⁵⁸³. Если информация верна, речь может идти о неких усилиях генерала А.А. Бабочкина (1866–1944), находившегося на тот момент или в Турции, или непосредственно в Крыму. Видимо, какие-то плоды эти и подобные усилия принесли. Обзор ГПУ за май — июнь 1922 г. сообщал, что крымским «зеленым бандам» оказывало поддержку организовавшееся в Константинополе Всероссийское объединение имени Козьмы Минина. Якобы имели место высадка разведчиков, использование курьеров, перемещавшихся в крымские порты на иностранных судах⁵⁸⁴. Отметим, что монархическое эмигрантское объединение и зеленые отнюдь не гнушались друг другом.

Наконец, еще один зеленый очаг возник на территории Всевеликого войска Донского. Это крестьяне-повстанцы наименее казачьего Таганрогского округа. Округу в 1918 г. выпало жить под тремя слабо разграниченными юрисдикциями — украинской, германской оккупационной и донской. Антиказачьи восстания были показательно жестоко подавлены, в результате призывные контингенты округа стали проблемой для донского командования. Интересно, что белая газета с известным сочувствием пишет о тамошних зеленых. Заметка о зеленых северо-западного угла Таганрогского округа, поросшего лесом, называлась «Зеленчуки» и помещена была в сентябре 1919 г. в официозе — «Донских ведомостях». В заметке говорилось, что стража с местными зелеными немилосердна, а армия лишается, может быть, нескольких сотен солдат. Жили зеленые грабежом. Надо полагать, лесной «угол» собрал не только местных, но и всех наиболее упорных таганрогских повстанцев, которых некому было добровольно кормить. Отсюда и неизбежный грабеж⁵⁸⁵.

Сходные с зеленовщиной явления наблюдались и в других местностях. Прикамье и горнозаводской Урал дали в 1918 г. примеры массового антибольшевистского повстанческого движения. И здесь основой было дезертирство или массовое уклонение от службы в РККА.

Приведем несколько штрихов из жизни Вятской, Пермской, Уфимской губерний. В Ториальской волости Уржумского уезда в середине марта 1919 г. наблюдалось скопление дезертиров, население отказывалось выполнять казенные наряды⁵⁸⁶. В связи с неудачами на Восточном фронте кулаки «начинают поднимать голову». В Малмыжском уезде расклеили воззвания с призывом свергнуть советскую власть и восстановить самодержавие. В Нолинском уезде — частичные контрреволюционные выступления. Советский уезд переполнен дезертирами, распространявшими «самые нелепые слухи» о взятии Глазова, эвакуации Вятки, о сожжении хлеба в Котельниче и пр. Со слухами ЧК и исполкомы «усиленно» боролись (1 апреля)⁵⁸⁷. Это настроения периода колчаковского наступления. После отлива белых войск наблюдалась знакомая картина: дезертиры группировались, перемещались в лесные массивы. Так, в Глазовском уезде мобилизация проходила успешно, дезертиров было сравнительно мало. Они группировались в лесах Афанасьевской, Бисеровской, Георгиевской и Гардинской волостей (30 августа). Организованные банды дезертиров в Вятской губернии не обнаружены. Но в лесах Вятского, Котельнического и Глазовского уездов скрывались отдельные группы. По всей губернии действовала разведка и отряды по борьбе с дезертирством. В Котельническом уезде замечался наплыв дезертиров в леса, граничащие с Костромской и Вологодской губерниями. Население покровительствовало дезертирам (31 августа)⁵⁸⁸.

В Карьковской волости Осинского уезда Пермской губернии 6 сентября вспыхнуло восстание дезертиров, к которому присоединились банды колчаковцев. Восставших около 400 человек пехоты и 50 кавалеристов при двух пулеметах, организатор — подпрапорщик Зенин. «При отступлении колчаковцы оставляли по уездам такого рода организационные партизанские отряды, закапывали в землю оружие и т. д. Такого же рода восстание дезертиров и белогвардейцев вспыхнуло на севере Чердынского у.»⁵⁸⁹. Подпрапорщик Зенин — известный белый партизан. В Красноуфимском уезде от мобилизации уклонялись, 40 % подлежащих бежали в леса и группировались в шайки, располагавшие оружием. В Верхотурском уезде в лесах также скрывались дезертиры (21 ноября 1919 г.)⁵⁹⁰. Командующий Запасной армией Б.И. Гольдберг докладывал 14 января 1920 г. главкому С.С. Каменеву «О восстании зеленых банд в районе Златоустовского, Красноуфимского и Бирского уездов» в декабре 1919 г. На подавление было поднято до 10 тысяч человек, в то время как реальное число восставших не превышало 100–200 человек или, в самом драматичном случае, 500–600⁵⁹¹. Штаб Уральского сектора ВОХР сообщал 4 января 1920 г. о препровождении в Уфу за истекшие сутки 181 арестованного зеленого; часть арестованных пыталась бежать и была расстреляна. Составитель сводки полагал, что дело о восстании в Красноуфимском уезде можно было считать ликвидированным⁵⁹². Интересно, что Гольдберг и штаб ВОХР употребляют название «зеленые», хотя оно не было в ходу в этих краях. Указанные уезды активно участвовали в белоповстанческом движении, дали много добровольцев в белые войска, в том числе Златоустовско-Красноуфимскую добровольческую бригаду, но название или самоназвание «зеленые» здесь не было распространено. Для Гольдберга «зеленые» выступали уже как обобщающее наименование повстанцев.

«Зеленое» наименование возникло в 1920 г. на Южном Урале. Второе издание зеленого движения здесь объясняется фронтовой судьбой этого обширного края на протяжении 1919 г. С весны 1920 г. в регионе начинают фиксироваться значительные дезертирские скопления при высоком уровне дезертирства и уклонения от службы. В августе — сентябре 1920 г. здесь будут действовать по меньшей мере две зеленые и даже единственная в стране голубая армия. Данные сюжеты подробно исследованы в монографии Д.А. Сафонова⁵⁹³. Предложим краткое изложение местного «зеленого» сюжета. Голубая армия, немногочисленная, но сравнительно хорошо организованная (штаб, типография, опознавательные знаки и т. п.), базировалась на оренбургские станицы челябинского отдела и возглавлялась казачьим офицером Мировицким. Армия выступала за Учредительное собрание. Очевидно, неожиданный цвет был избран для подчеркивания характера армии как беспартийного объединения. В Кустанайском уезде новосозданной Челябинской губернии зеленая армия сформировалась в ответ на мобилизацию в августе 1920 г. Она не превысила 500 человек и к концу месяца была разбита. У восставших были связи с неким красным командиром. Отметим, что кустанайские крестьяне не раз были свидетелями и участниками вооруженных движений. Это и жестоко подавленное столь же жестокое анти-колчаковское восстание весной 1919 г., это краснопартизанское движение Жиляева летом того же года. Именно в Кустанайском уезде красная разведка обнаружила в апреле 1920 г. первый крупный дезертирский отряд в несколько сотен человек. Зеленая армия возникла в начале августа 1920 г. и в Миасском уезде. Здесь было значительным казачье и башкирское участие. Восставшие действовали партизанскими методами, на протяжении октября последние отряды оказались разгромлены. В этом случае заявлялась приверженность Учредительному собранию, но также и Красной армии. Очевидно, «зеленое» название в пропаганде восставших особенно не педалировалось.

Зеленые часто оцениваются как третья сила в Гражданской войне. «Третья сила» — характерное понятие для периодов острого противостояния. Такой статус получает любой «лишний» на поле, где два основных очевидных игрока. На уровне партийно-политическом сколько-нибудь весомую «третью» позицию никто сформировать не смог. И у этого явления были глубокие корни в самой русской политической жизни.

Яркую и нелицеприятную характеристику русской партийной жизни дали авторы записки императору Николаю II, составленной в кружке правых Римского-Корсакова в ноябре 1916 г. Авторы предупреждали, что русская политическая жизнь построена на настроении, а не убеждении, отмечали «полную, почти хаотическую, незрелость русского общества в политическом отношении». Они прозорливо писали, что, при появлении конституции (или «ответственного министерства»), верх быстро возьмут крайние элементы, за коими последует полный коллапс, «революционная толпа» — «коммуна» и, наконец, «мужик-разбойник»⁵⁹⁴. Гражданская война показала, что на политическом поле всякого рода третьи силы оказались величиной, не имевшей шансов на успех.

Под третьей силой понимают и самостоятельные повстанческие силы, и революционные формирования, не готовые безоговорочно вписываться в систему партийной большевистской власти, и политические структуры, прежде всего эсеров. Некоторые из них сами заявляли некую «третью» позицию. На Украине была популярна идея «третьей» революции, анархо-уравнительного толка. Эсеры провозглашали принцип: «Ни Ленин, ни Колчак». Их лидер и теоретик В.М. Чернов еще в 1915 г. объявлял о необходимости выстраивать третью силу во всеевропейском масштабе, чтобы повлиять на условия будущего мира⁵⁹⁵. Довольно сложная картина эсеровских эволюций в ходе Гражданской войны ныне описана и обеспечена документальными публикациями. ПСР после колчаковского переворота встала на позицию «третьей силы», считая при этом белую «силу» большим врагом, чем красную. Партия стремилась дождаться консолидации демократических сил. Во время начинавшегося мощного зеленого движения в июне 1919 г. состоялся Девятый совет ПСР, на котором приняли решение «беречь народные силы» для неизбежного «назревающего общего движения». Однако этого не случилось, а отстраивание партийных крестьянских братств в деревне больших результатов не дало. Соотношение эсеровских и беспартийных союзов трудового крестьянства в Тамбовской губернии выявило это вполне четко. Партия отрицала «вспышкопускательство», то есть поддержку разрозненных крестьянских выступлений⁵⁹⁶.

В 1921 г., во время кронштадтского выступления, Чернов уже делает ставку на поддержку восставших широкими слоями населения, вспоминает и слово «зеленые», полагая, что холода и распутица не давали им быстро мобилизоваться.

По мнению В.М. Чернова, во время Кронштадтского восстания настроение населения Петроградской, Псковской и Новгородской губерний было «более чем подходящим» для действий небольших вооруженных отрядов, вооружающих и присоединяющих к себе крестьян⁵⁹⁷. Однако рассуждения об этом задним числом политической ценности уже не имели.

Вполне естественно, что основные борющиеся силы в годы Гражданской войны третировали всевозможные варианты особого пути и третьей силы. В советской традиции всячески высмеивался обыватель, который стремится спрятаться от ветров истории, исповедует позицию «моя хата с краю». На процессе Ф.К. Миронова государственный обвинитель Смилга так оценивал поход Миронова с его Донским корпусом: «…«я», говорит Миронов в своем воззвании, «призываю в ряды своих войск всех» «зеленых», всех «так называемых дезертиров» и т. д., «при помощи которых я создам грозную силу, которая сломит Деникина», Это бахвальство. Бессмысленное, преступное бахвальство, ибо никакой армии из «зеленых», людей, смертельно уставших от войны, убегающих из рядов Красной армии, никакой грозной силы, никаких боевых кадров не создать. Вы сами знали, что этот путь сомнительный, что эта сделка — обман. Вы поднимаете борьбу и против Деникина, и против коммунистов». Далее Смилга называет социальный идеал Миронова «полутолстовской, полусентиментальной мелодрамой»⁵⁹⁸. Надо сказать, что Смилга прав. Миронов — человек экспансивный, склонный к позерству, чувствительный к славе и известности, что не раз проявлялось уже с лета 1918 г. Действительно, вождем могучей «третьей силы» его вообразить трудно. С.И. Гусев (ЯД. Драбкин) с презрительной иронией писал о красноармейцах: армию приходилось строить «из того же самого темного, невежественного, забитого крестьянства, которое не понимало даже того, что помещик неминуемо захочет вернуть себе отнятую у него. и розданную крестьянам землю». Эту простую мысль приходилось вдалбливать месяцами. Крестьянин, пока не испытал на собственной шкуре белой власти, не шел в Красную армию, «воевать отказывался, укрывался в лесах, образуя там обширные «зеленые» банды дезертиров, помогал помещику, когда наступали мы, помогал нам, когда наступал помещик, — словом, основательно «пакостил» и той, и другой стороне»⁵⁹⁹.

В Зарубежье недавние белые также высказывались о том, что всякого рода «третьи» позиции только работают на руку противнику. О смертельном для белого тыла тандеме большевиков-подпольщиков и сочувствующих им легальных эсеров-общественников писал в известных воспоминаниях «Белая Сибирь» колчаковский генерал К.В. Сахаров. О том, что эсеровский лозунг «Ни Ленин, ни Колчак» всегда на практике означал «Ленина», определенно высказался А.А. фон Лампе. Генерал А.В. Геруа бросает тяжелые упреки генералу А.И. Деникину за способы ведения войны, а именно за непонимание важности союза с местными нерегулярными силами. Это еще один вариант отношения к «третьей силе». Для генерала Геруа «обрегуляривание» партизанских сил и использование таковых для контроля тыла и самооборончески-полицейской службы — естественный ход, которым пренебрегли белые и проиграли⁶⁰⁰. Обратим внимание на то, что псковский «бело-зеленый» пример в этом отношении может быть засчитан как сравнительно удачный для белых.

В новой истории партия выступает механизмом востребования и выстраивания массовой активности. Можно согласиться с мнением, что партии в 1905–1817 гг. были организациями интеллигентского типа, с очень небольшим охватом населения: 0,5 % в 1905–1907 гг., 1,2 % в 1917 г.⁶⁰¹ После крушения самодержавия традиционное сознание большинства населения стремительно социализировалось, полагает С.В. Леонов⁶⁰². С.В. Лурье проницательно заметила, что эсеры весьма точно (в программе и агитации) выстроили идеологию крестьянской общины, но... без Бога⁶⁰³. А. Грациози писал об устойчивом ядре требований в крестьянских восстаниях 1918–1919 гг. при величайшей пестроте местных условий и обстоятельств. К этому ядру он относил требование «черного передела», самоуправление, свободную торговлю. Грациози отметил, что большинство этих требований вполне эсеровские, но это никак не означало доминирования эсеров в движении или принятия их программы большинством крестьянства. А. Вентури разумно связал эту повсеместную «эсеровщину» с популистским характером партии, которая старалась попасть в шаг с крестьянскими требованиями⁶⁰⁴. Партия была вторична по отношению к движению. М. Френкин отметил, что разгром большевиками левоэсеровских организаций нанес мощный удар по крестьянскому повстанчеству, лишив его военной и политической поддержки⁶⁰⁵. В то же время Т.В. Осипова считает, что левые эсеры осенью 1918 г. «потеряли массы»⁶⁰⁶, хотя многие организации оставались на легальном положении, и фактор разгрома нельзя однозначно счесть определяющим. Такой же вывод сделал и Ю. Фелынтинский⁶⁰⁷. В конце 1920 г. точно так же «потеряли массы» большевики, что и вызвало поворот к нэпу. На Украине, в сложной обстановке интервенции, массового повстанчества и усиленного насаждения «социалистического земледелия» наиболее ярко проявилось расхождение народного самоназвания «большевик» и ненавидимой фигуры «коммуниста». Это говорит о том, что в ходе Гражданской войны никакая партия не смогла создать устойчивую инфраструктуру в крестьянской среде, которая бы руководилась программными требованиями партийной верхушки. Наоборот, внутрикрестьянское противостояние и отношения деревни и города достаточно легко приобретали нужную партийную окраску.

Большевики и левые эсеры жестко противостояли друг другу в 1918 г. Эсеровская партия также разбилась на группы и направления, которые пытались заново консолидироваться на той или иной платформе. Две небольшие народнические партии — народников-коммунистов и революционных коммунистов — были довольно быстро поглощены РКП(б). Нельзя забывать о значительной переоценке ценностей многими социалистами и революционерами.

Современники и исследователи отмечали близость самоощущений в партиях низов — социалистических и правых, что породило парадоксальное выражение «белое и красное черносотенство»⁶⁰⁸. Крестьянское сознание с 1917 г. стало практически тотально социалистическим. Но социализм как партийная доктрина и народный социализм как идеал социальной справедливости могли весьма далеко расходиться. Параллельно с победоносным шествием социалистических доктрин начался и возврат населения к религиозной жизни. О социализме как социальной доктрине с симпатией отзывался такой сильный религиозный мыслитель, как епископ Андрей, князь Ухтомский, отрицая социализм как атеистическое учение.

Подобным образом обстояло дело и с анархизмом. В 1917–1918 гг. анархизм завоевал значительные позиции в радикальном революционном движении. Известна знаменитая оккупация особняков анархистскими группами в Москве, пресеченная, с перестрелками, в апреле 1918 г. силами ВЧК. Низовой анархизм был следствием желания сельского сообщества отгородиться ото всех нагрузок, которые традиционно накладывало на деревню государство. Интересно, что в партизанско-повстанческом движении в Гражданскую войну просматривались сходные явления в разных регионах. Так, в угольных регионах Донецкого и Кузнецкого бассейнов родились симпатии к анархизму в широких кругах сельского населения, постепенно оставлявшего сельские занятия. Это вылилось в поддержку Махно в одном случае, в анархистские партизанские формирования Рогова и Лубкова — в другом. Проблемой связей и перекличек в анархистском движении в разных регионах России продуктивно занимался А.А. Штырбул.

Массовый анархизм также не имел выраженно партийного лица. Анархизм в массах воспринимался как выражение свободолюбия, нежелания подчиняться государственному насилию. Анархизм как эмоция выступает неизбежным этапом революционного процесса, если ориентироваться на понимание этого процесса П.А. Сорокиным. Таким образом, эмоция анархизма — воли, нежелания вписываться в социальные институты, как традиционные, так и новые, навязываемые новой властью, во многом мотивировала наиболее активный сегмент молодого крестьянства в разных потоках повстанческого движения.

Крестьяне, востребуя лозунги, аргументацию, уровень образования своих партийных городских знакомых, никогда не были целиком ведомы в политических решениях. Наиболее яркий пример — Тамбовское восстание. Союзы трудового крестьянства не были идентичны эсеровским ячейкам, и движение в целом не руководилось эсеровскими структурами. Сам А.С. Антонов ко времени развития массового движения должен быть назван «бывшим эсером». Он сохранил народнический строй мысли, но уже не руководствовался хоть в какой-то мере партийными установками своей когда-то партии. Большевики любили подчеркивать эсеровскую принадлежность всякого рода заговорщиков и врагов нового строя. Правда в этом то, что многие народнически мыслившие люди оказывались в рядах активных противников большевиков. Но часто они уже не были членами работоспособных эсеровских организаций.

Отрывочная информация о небольшевистских партиях в деревне скорее подтверждает соображение о бесконечной мимикрии, с одной стороны, и «классовых» прочтениях врага — с другой. Так, в Керенске «имеется организация революционных коммунистов из восьми активных членов. Председатель — известный богач, левый с.-р., все остальные, за исключением одного, — анархисты, бывшие левые с.-р. Ведут агитацию, пользуются доверием крестьян и приступают к организации волостных ячеек». Коммунист-богач, анархисты из бывших эсеров указывают на то, что деревня успешно отыгрывала легальные возможности выгодных группировок. Еще одно подобное свидетельство: в Чембарском уезде, по недостоверным, правда, данным, обнаружилась организация левых эсеров и меньшевиков (вместе?). Они пользовались популярностью и выступали под лозунгом Учредительного собрания. Разбрасывались прокламации: «Да здравствует Колчак!» Дезертиры устраивали собрания, на которых также присутствовали дезертиры Сердобского уезда Саратовской губернии. Имелась связь с последними и дезертирами в районе Ртищева, а также сношения с Шильциным и Кудряшовым — главарями восстания 1918 г. По недостоверным сведениям, оружием снабжались от чембарского уездного военкома. Организация выступала под лозунгом: «Да здравствует Колчак и его Учредилка!»⁶⁰⁹ Опять-таки левые эсеры и меньшевики с «Колчаком и его Учредилкой» вяжутся плохо. Очевидно, речь идет либо о весьма основательно испорченном информационном «телефоне», либо об огульном приписывании эсерства и меньшевизма противникам РКП(б). В селе Ивановка Льговского уезда открылась организация правых эсеров во главе с «офицерами и бывшими полковниками Воротниковым, Петуховым, Гетманским и др.» (7 сентября 1919 г)⁶¹⁰. Такое сгущение в одном селе эсеров-полковни-ков вызывает обоснованные сомнения.

На уездном уровне партийная жизнь и борьба были ипостасью местного противостояния или же бытием малодееспособных группок интеллигенции.

Коммунистические же силы в деревне были чрезвычайно малы. 18 мая 1919 г. Калужский губком РКП(б) на расширенном заседании подвел итоги партийной мобилизации. Она прошла с большим успехом во всех уездах губернии. Калужская городская и уездная организации направили на Восточный фронт 100 человек, Козельская — 118, Мосальская — 94, Тарусская — 62, Людиновская — свыше 50 коммунистов. Партийные организации губернии к этому времени послали на Восточный фронт 550 коммунистов. Значительная часть мобилизованных выехала на фронт во второй половине мая 1919 г. «Тихон Ларичев — такова, товарищи читатели, фамилия шкурника, бывшего коммуниста, отказавшегося ехать на фронт и задумавшего еще оправдаться тем, что он в старые времена несколькими комиссиями был освобожден от воинской службы. Запомни же, трус, что для коммуниста нет болезней, если долг требует жертвы!» — клеймила уклониста местная газета. То есть на губернском уровне несколько сотен коммунистов — это максимум, который можно собрать в чрезвычайных обстоятельствах⁶¹¹.

Ситуация не исправилась даже к концу 1919 г., по итогам победных боев на главных фронтах и победы над агрессивным дезертирством. В протоколах Восьмой конференции РКП(б), состоявшейся в начале декабря 1919 г., сугубо оценочно говорится о примерно 4 тысячах сельских ячеек и ориентировочно 60 тысячах коммунистов в сельских и волостных ячейках. Губкомы и укомы «только в самое последнее время» приступили к работе в деревне, не везде имелись организаторы и т. п.⁶¹²

Соответственно, и в зеленом движении искать более или менее организованную единую руководящую партийную руку не имеет смысла. Как раз многочисленные многолюдные зеленовщины 1919 г. служили формой политического участия такого «политического фактора», как крестьянство в целом.

Массовость дезертирства и зеленого движения вызывала внимание разных сторон и в разных жанрах. О зеленых писала пресса, как белая, так и красная. Зеленые, или дезертиры, оказывались в поле агитационного воздействия красных и белых органов пропаганды. О зеленых слышали, читали, размышляли образованные обыватели. Наконец, иногда фиксировалась и рефлексия самих участников «житных полков» и «кустарных батальонов».

Красные активно обращались к дезертирам. Они использовали как агитацию, так и художественные средства. Восьмой съезд РКП(б), провозгласивший поворот к трудовому крестьянству, настойчиво предлагал создавать «богатую сеть народных домов», соединять политическое просвещение с «жизненными задачами крестьянина-земледельца»⁶¹³. В красной газетной пропаганде неизменно высмеивались всякие желания и попытки пересидеть войну или создать некоммунистическую крестьянскую власть без «попа и урядника» как недалекие и утопичные. На этом строилась напористая пропаганда, неизменно подкрепляемая угрозой репрессий.

Интересно, что Белое движение практически не адресуется к зеленым и дезертирам из Красной армии. Печать о них пишет, но на уровне плаката — наиболее выразительного печатного средства, обнаруживается полное молчание. В сентябре 1919 г. в Омске выпущен плакат с призывом идти в армию, утверждавший, что «дезертир не даст мира ни своей семье, ни своему народу»⁶¹⁴. Но это классическая тема любой стороны.

Белая пресса неоднократно упоминает зеленых в красном тылу, рассматривая их как союзников и как свидетельство антибольшевистского настроя деревни. Одна колчаковская газета писала в августе 1919 г. о том, что в тылу красных растут зеленые из недавних фронтовиков⁶¹⁵. В сентябрьской, 1919 г., листовке, очевидно выпущенной на Востоке, говорится о том, что «по всей совдепии идет партизанская война зеленых»⁶¹⁶. В заметке «Зеленая армия» еще одно издание, уже в начале октября, сообщало, что бежавшие из Красной армии и от мобилизаций крестьяне во многих местах соединились в отряды, живущие по лесам. Отборные каратели заняты на фронтах, «а «зеленые» все подкапливаются да подкапливаются»⁶¹⁷. Через некоторое время та же газета сообщила, ссылаясь на красное радио, что в районе Батраки — Сызрань скопилось свыше 50 тысяч дезертиров из Красной армии⁶¹⁸.

Царицынская газета «Неделимая Россия» также отозвалась на актуальную тему. Заметка «Зеленая» армия» была опубликована в первой половине июля. В ней сообщалось, что в последних сводках не раз отмечались действия в красном тылу зеленых отрядов. Это не те зеленые, что грабят в Черноморских горах. Саратовские и тамбовские зеленые — это отряды восставших крестьян. Они облегчают наше продвижение вперед, так же как и Верхнедонское восстание и бунты на Украине. Но главное — аспект политический. На какое-то время большевики пленили сердце русского крестьянина. Но мужик проснулся и идет с дубиной на «коммунию».

Россия — крестьянская страна, «мужик же сейчас с нами, — с казаками и добровольцами»⁶¹⁹. Эта тема вскоре вновь появилась в газете. «К моменту прихода добровольцев среднее крестьянство Царицынского и Камышинского уезда пришло к убеждению, что «хозяйству их все одно — конец», а потому, если придут казаки, надо соединяться. И действительно, перед добровольцами все время беспокоили красных зеленые отряды, по-волчьи забиравшиеся в села с целью «пристукнуть комиссара»⁶²⁰. Скорее всего, так и было. Зеленые действовали весьма адресно, не собираясь воевать с красноармейскими частями, а наказывая или нейтрализуя как раз ту силу, которая отравляла жизнь на месте.

«Донские ведомости» сообщили в июле 1919 г. о прибытии к донцам представителей зеленой армии. Посланники заявили, что «в Тамбове, Кирсанове и их окрестностях поголовное восстание населения против советской власти»⁶²¹. В сентябре та же газета упоминала разные слухи о Миронове и Мамонтове, которые гуляли в красных тылах, — в том числе об их объединении. Из-за этих слухов в советских частях происходили антивоенные митинги. В районе Серпухова якобы скопилось до 40 тысяч зеленых⁶²².

Известный московский мемуарист Н.П. Окунев также коснулся «зеленой» темы. Запись от 4(17) июня 1919 г.: «Очень развивается в красной армии дезертирство. Дезертиров так много, что они составляют из себя целые армии, которые так и называются в отличие от красных: «зеленая армия». На днях было даже объявление: если дезертиры явятся в течение семи суток, то им будет прощено». Окунев имеет в виду постановление от 3 июня. Показательно, что московский обыватель, далекий от военного дела, знает о зеленых и считает нужным фиксировать связанные с ними сюжеты. 6(19) июня 1919 г. он записывает не без недоумения: «Так и сказано в «Известиях: «Зеленой армией заняты Майкоп и Туапсе»⁶²³. «Известия» преувеличили, но интересно, что советский официоз обращает внимание на зеленых в белом тылу, так же как белые газеты — на зеленых в тылу красных.

Зинаида Гиппиус в своем остром и нелицеприятном дневнике дает оценки народу и его отношению к войне. Ее «сводка» относится ко второй половине 1919 г.: «…Собственно народ, низы, крестьяне, в деревнях и в красной армии, главная русская толща в подавляющем большинстве — нейтралы. По природе русский крестьянин — ярый частный собственник, по воспитанию (века длилось это воспитание) — раб. Он хитер — но послушен, внешне, всякой силе, если почувствует, что это действительно грубая сила. Он будет молчать и ждать без конца, норовя за уголком устроиться по-своему. Ему довольно безразличен «коммунизм», пока не коснулся его самого, пока это вообще какое-то «начальство». Если при этом начальстве можно забрать землю, разогнать помещиков и поспекулировать в городе — тем лучше. Но едва коммунистические лапы тянутся к деревне — мужик ершится. Упрямство у него такое же бесконечное, как и терпение. Землю, захваченное добро он считает своими, никакие речи никаких «товарищей» не разубедят его. Он не хочет работать «на чужих ребят»; и когда большевики стали посылать отряды, чтобы реквизировать «излишки», — эти излишки исчезли, а где не были припрятаны — там мужики встретили реквизиторов с винтовками и даже с пулеметами. Воевать мужик так же не хочет, как не хотел при царе, и так же покоряется принудительному набору, как покорялся при царе. Кроме того, в деревне, особенно зимой, и делать нечего, и хлеб на счету; в красной же армии — обещают паек, одевку, обувку; да и веселее там молодому парню, уже привыкшему лодырничать. На фронт — не всех же на фронт! Посланные на фронт покоряются, пока над ними зоркие очи комиссаров; но бегут кучами при малейшей возможности. Панике поддаются с легкостью удивляющей, и тогда бегут слепо, невзирая ни на что. Веснами, едва пригреет солнышко и можно в деревню, — бегут неудержимо и без паники: просто текут назад, прячась по лесам, органически превращаясь в «зеленых»⁶²⁴. Соображения Гиппиус близко сходятся с приведенными выводами П. Сорокина, надо заметить, хотя и высказаны в более жесткой стилистике. Интересно, что социалисты делали иные акценты в понимании крестьянского взгляда на жизнь и на революцию. И. Церетели указал на феномен, уже диагностировавшийся нами на других сюжетах: приверженность крестьян к государственному порядку с враждебностью крайним левым лозунгам, с одной стороны, и радикализм в вопросе о переходе в свои руки помещичьей земли — с другой. По его мнению, значимость для крестьянства правовой санкции на этот переход перевесила проявления бунтарской стихии, и большинство крестьянства готово было ждать Учредительного собрания. Однако крестьянство ждало мер против саботажа помещиками хозяйственной деятельности (или слухов, часто преувеличенных, о таковом саботаже). Так родились земельные комитеты как сеть однотипных правительственных организаций. И. Церетели писал, вслед за В. Черновым, о неединичных случаях отказа целых волостей в 1918 г. принимать землю из рук большевиков, без санкции Учредительного собрания. Он делает вывод: «Результаты всех свободных крестьянских голосований, какие только имели место в революционной России, ясно показали, что организованные демократические методы решения аграрного вопроса гораздо больше соответствовали правосознанию большинства крестьян, чем методы самочинных захватов земли»⁶²⁵. Вопрос в том, насколько данные сомнения были продуктом правового сознания, а насколько — опасения оказаться виноватыми при очередном повороте событий.

Гиппиус пишет о парадоксальной ситуации: «Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения, в громадном большинстве, относится отрицательно и даже враждебно». Эта кучка людей опирается на силу «латышских, башкирских и китайских полков». Почему же эта власть держится? Гиппиус продолжает: «.мы знаем, что это именно так и должно было быть; но мы знаем еще, — и это страшно важно! — что малейший внешний толчок, малейший камешек, упавший на черную недвижность сегодняшней России, — произведет оглушительный взрыв. Ибо это чернота не болота, но чернота порохового погреба. Никаких тут нет сомнений у большевиков. Никаких нет и не было сомнений у нас, всех остальных русских людей. Отсюда понятно, что переживали мы в мае 19 года, мы — и они, большевики. Они, впрочем, трусы, а у страха глаза велики; при одном лишь том факте, что наступает лето, делается возможным удар на Петербург и все в городе ждут удара, — большевики засуетились, заволновались. А когда началось наступление с Ямбурга, — паника их стала неописуема. Целые коллективы, по вывеске большевицкие, в неусыпном напряжении ждали такой минуты. Красноармейцы, посылаемые на фронт, были проще и разговорчивее: «Мы до первого кордона. А там сейчас — на ту сторону». Помню их весело и глупо улыбающиеся лица»⁶²⁶. Гиппиус точна в представлении о глубоко неполитическом мышлении русского простолюдина. При этом «принудительная война, которую ведет наша кучка захватчиков, еще тем противнее обыкновенной, что представляет из себя «дурную бесконечность» и развращает данное поколение в корне — создает из мужика «вечного» армейца, праздного авантюриста»⁶²⁷.

Г.А. Князев, петербургский интеллигент тридцати с небольшим лет, записывал в дневнике 10 июня 1919 г.: «Очень много дезертиров. Образовались целые отряды (банды) их. Их называют «зелеными». По-видимому от того, что они кочуют в поле, в лесу, прячутся в зелени. красные, белые, зеленые. Последние борются и против белых и против красных. Не они ли в конце концов будут победителями. Процент дезертирства очень высок». Наблюдение о победителях надо признать глубоким. Но интеллигентское сознание не воодушевляется зеленой силой, как и белой. Естественным исходом оказывается выбор меньшего зла: «И вот отсюда мое отношение к большевикам — ненавижу их от всей души, от всего ума, как ненавижу всякое насилие, всякую диктатуру, но не вижу исхода, не жду радости от «белых», «зеленых», «черных». Из двух зол надо выбирать меньшее, и пусть лучше большевики, чем те, кто придет только мстить и восстанавливать свои имущественные права на свои каменные дома, особняки и имения.»⁶²⁸

Профессор Ю.В. Готье записывал в эти же дни, 22 июня (5 июля) 1919 г.: Деникин продвигается с юга, добравшись до Белгорода, Борисоглебска и Балашова. Красные «стараются тянуть всех, кого могут, на защиту своего социалистического государства; выходит мало, но я все-таки боюсь, что выйдет достаточно, чтобы лавина вновь откатилась; боюсь, потому что откатывались прежние и потому что мы совершенно не знаем, что являет собою наступающая армия и какую помощь может ей дать явление дня, так называемая зеленая армия, т. е. громадные скопища дезертиров, накопляющиеся по всем углам Совдепии»⁶²⁹. Для Готье зеленые — сила безусловно антибольшевистская.

Сергей Семенович Маслов, активный народник, впоследствии лидер Трудовой крестьянской партии в эмиграции, окончивший жизнь под советским приговором, уже в 1922 г. дал подробный очерк пореволюционной жизни. Наблюдения С.С. Маслова разносторонни и интересны. Они касаются разных форм социальной активности и затрагивают в том числе зеленых. Он констатирует рост тяги к образованию, к расширению горизонтов в крестьянской среде. Если прежде русская интеллигенция была слишком «вселенской», а крестьяне слишком «тамбовскими», то по окончании Гражданской войны ситуация стала иной. Маслов оценивал состояние крестьянской психики как возбужденное и активное. Об этом свидетельствовали «густые кадры зеленых», восстания, попытки политических организаций, не в последнюю очередь — широкое развитие словесной литературы антибольшевистского толка. Он делает парадоксальное наблюдение, что в условиях разрушения государства культурный уровень деревни поднялся. «.Гнет усилил политическую активность деревни, он дал крестьянству сознание его классовой однородности внутри себя и сознание классовой особности от других социальных слоев, он заставил усиленно работать его мысль». Маслов считал, что в 1918-м крестьяне лишь отзывались на антибольшевистские призывы, будь то призывы чехов или ижевских рабочих, а в 1919-м появляется самостоятельная сила — зеленые, партизанская тактика. Он разделяет зеленых на пассивных и активных. В ответ на репрессии происходят убийства коммунистов. Командир зеленого отряда говорил автору, что в лесах Костромской губернии, в зависимости от правительственного натиска, скрывалось от 4 до 30 тысяч зеленых. Еще один вид самозащиты — оборона своей территории от появления советской власти: в стране сотни волостей, в которых советской власти не было⁶³⁰. Показательно, что человек совсем другого настроя, М. Горький, в том же 1922 г. сделал сходные наблюдения: «.унижение хитроумного горожанина перед деревней имело для нее очень серьезное и поучительное значение: деревня хорошо поняла зависимость города от нее, до этого момента она чувствовала только свою зависимость от города». И даже — «...ценою гибели интеллигенции и рабочего класса, русское крестьянство ожило»⁶³¹.

Гораздо труднее уяснить народное понимание зеленых, в том числе и самих участников лесной жизни. В этом отношении выразительные характеристики дают корреспонденты Софьи Захаровны Федорченко. В 1920-х гг. она представила читателям известный свод солдатских высказываний «Народ на войне». Третья его часть посвящена войне гражданской. Одна главка называется «Зеленые». «Зеленое — мирный цвет, без кровинки. А тут и красных и белых — кажного на зелень потянуло. Мобилизации — почем зря. А зеленые до того войны боялись — бесперечь им воевать пришлося. И грабить молодцы стали».

Свидетельства, собранные Федорченко, часто касаются мотивов ухода в лес, в зеленые. Есть откровенно рационалистические: «Я и при царе по куткам ховался, не дал шкуры своей. Нет тяжеле дезертирского житья. Я войну до последнего ненавижу. Я рад бы на свое дело силу тратить, да не на войне. А теперь только война и живет». И еще: «А я в лес ушел обдумавши. Месяц-два — кончится война, я целым выйду. А с мертвого калеки какая кому прибыль?..»

Но в большинстве случаев слышны мотивы усталости от крови, войны, желания «тишины». Вот эти свидетельства.

«Все терпел, раны всякие, страх. А то раз вскинулся я под звездами и до того удивился как бы, что спокойно. С тех пор ушел я».

«Думал я, думал: нигде тихого угла не видать. И ушел я в леса тишины искать. А в лесах нас-то, тихих, — полк. Так и жили, зеленя поганили».

«Не мог я русской крови видеть, не принимал, что ли. И все мне разъясняли, — голова знает, а сердце неймет. Вот я и ушел в лес. А там и того хуже. Скажу — воры просто, для-ради себя и шкуры берегут».

«Кто как, а я прямо скажу: страхом хворать стал. Вот и убег в зеленые. Хорошего мало».

«Кабы не зверел я в бою, может, и воевал бы. А то чисто тебе волк, ажно зубами врага брал, ажно сине в глазу. Памяти не станет. Чисто сумасшедший. Оттого и сбег в леса».

«А кто и так: вот день, вот ночь — война и война, и краю ей не видать. От последнего устатку в леса». «.Черти мы зеленые», — говорит один из лесных, мечтавший стать летчиком, а не «летчиком». Любопытно, что мотив не страха, а усталости от бесконечно войны вполне понятен и советскому автору, который изучал дезертирство из РККА: старый солдат в Красной армии утомлен, он способен на одноактный героизм, но «эта масса бежала часто не от боязни участия в сражении, а от бесконечности этих сражений»⁶³².

Память участников сохраняла ощущения скудной и тяжелой лесной жизни.

«...Мы не то что бабы, а и печи, почитай, год не видали. От крови далеко, живем во зеленых лесах, и есть мы зеленые». «Как жили-то! Крови не лили, голодом томились, из лесу ни ногой: комарня, мошкарня, совий гук да волчий вой. В самой глуши курень под землею, да не хуже медведя хворостом закидано. Ни духа, ни солнышка. Болото разведем и спим в нем чередами и сторожко. Только зубы и светятся, до того в куреньках обкурилися, до того зеленями обросли». В то же время долгая жизнь в лесах формировала свой быт, систему отношений с «легальным» миром. «Девки нас любили. Чего может — наготовит, да и жить с нами не отказывались. Хоть и лесные, а знает девка — и сегодня ты с ней, и завтра до ней. А военный — сегодня здесь, завтра бог весть. Лесные покойнее». «У нас в лесу и бабы жили. Кто к мужу, кто к хахалю, а кто и от войны отдыхает». «Меня бабы за то жалели, что ласковый, что крови не любил. Просто под подолом спрячут, как какая-нито часть в селе». Житейский сюжет, оставшийся в памяти солдата Гражданской войны: он наткнулся на человека на сеновале: «Я и гукнуть не поспел, как шепот его слышу. «Не кличь, — шепчет, — братишка, я зеленый, не бандит. Невинный я, здесь за провиантом был да за девичьей лаской в лес не поспел».

Народное сознание отмечало разницу в настроении и повадках зеленых. «Двоякие зеленые есть. Бедные и богатые. У бедных в лесу подземный текучий куренек, хлеба корки немае, табачковым делом навоз заимается, на собственных ломотных костях спят, родною вонью греются. А есть богатые зеленые. Ковры у них и золото, сигары и вина разные, кони и даже машины. А коло них, на золотце, злыдни из простых людей снабжением ведают и как бы вестовыми служат», «Наши зеленые — те ничего. Пограбят от нужды, всякому впору. И различии не делают, кто красный, кто белый, кто еврей, — абы хлебушка. Те же зеленые геройствовать взяли моду. Налетом налетят, не то что хлеба, а всё берут, более всего — вина и вещи дорогие. Для ужаса евреев перебьют, как бы за коммуну», «Захватили они нас, не для истребления, а чтобы ихних зеленей не выдали. А нам лесные жители и люди, не в пример добровольцам. Остались мы охотно. Кто из нас покаленее — красных дожидался, а кто позеленее — и по сие время в бору дремлют». «Эти святые! До того воевать не любят, хучь белый стреляет, хучь красный — бегут святые во места лесные, ажно портки сеют. Зато как выстрелов не слыхать — оберут место до последней корочки, баб угонят и в скитах своих зеленых миролюбием хвалятся».

Переходя на язык официальных советских сообщений, можно грубо предположить, что «богатые» и «бедные» зеленые — то же, что «активные» и «пассивные». Первые старались выстраивать какие-то структуры, бороться с властью, нуждались в материальной базе, создавая ее налетами. Вторые же просто прятались, живя тяжелой лесной жизнью. Следствие долгой жизни в лесной блокаде наблюдал, как можно понять, боец красного отряда по борьбе с дезертирством. «Приказал нам зеленых по лесам не шукать, а строго-настрого, ни с села в лес, ни с леса в село — никогошеньки. И пришелся рецептец тот через неделю, — потянулись до нас из лесов мощи живые, до того тощи, до того не евши — от корочки вдрызг пьяны. Взяли мы их голыми руками. Да безвыгодно для походного дела. И слабы, и воевать отвыкли».

Еще одна грань взаимодействия большого, все более современного, мира и мира мужицкого: «Аэроплан над лесом. Как сыпанет листками, а грамотного — ни одного. Кто нас кличет, друг ли, враг ли, а из лесу выбираться надо. К нам аэропланы не летают, им в лесу не станция. Пролетит, бывает, над лесом, бросит бомбу или листовок каких — и дальше. А раз головку сыру сбросили, верно нечаянно». Такие воспоминания остались в записях С.З. Федорченко.

Сегодня обретает новую популярность такая известная и неоднозначная фигура Гражданской войны, как С.Н. Булак-Балахович. Он уже упоминался на страницах этой книги. На современной политической карте он оказывается с разными акцентировками интересен российским, белорусским, польским исследователям. Показательно, что польский военно-исторический журнал в декабре 2016 г. сделал его персоной номера и поместил на обложку⁶³³. Природа популярности Балаховича среди населения и военной удачливости является перспективным исследовательским сюжетом. Он легко увеличивал контингенты, привлекал на свою сторону части противника⁶³⁴. Формирования Балаховича известны потаканием антиеврейским настроениям белорусского крестьянства, хотя в октябре 1920 г. он разрешил формировать Отдельную еврейскую дружину⁶³⁵, еврейская молодежь служила у Балаховича. Как раз его партизанская ухватка и вызывала обаяние после крушения белых фронтов. Зинаида Гиппиус оставила известное мнение о нем.

«Небольшой, совершенно молодой, черненький, щупленький и очень нервный. Говорил все время. Вскакивал, опять садился.

— Я ведь не белый генерал. Я зеленый генерал. Скажут — авантюрист? Но борьба с большевиками — по существу, авантюра. У меня свои способы.

И его способы, чем далее он говорил, тем более казались мне разумными, единственно действенными, ибо тоже большевицкими. Балахович — интуит, дитя и своевольник. Балахович во всяком случае генерал «с изюминкой».

Гиппиус передавала впечатления в дни последнего похода Народно-добровольческой армии, 14 ноября 1920 г.: «Вчера Евгения Ивановна приносила два письма от Савинкова — откуда-то из-за Пинска. Очень бодрое. В обоих

— «Я уверен, что мы дойдем до Москвы». «Крестьяне знают, что идем за Россию не «царскую и барскую». «В окрестных деревнях 3 тысячи записались добровольцами». «Как отсюда ничтожны все Маклаковы». И ясно, пишет еще, что «Рангель» — по выговору крестьян — непременно провалится»⁶³⁶.

Очень показательно увлечение и неудача Савинкова, который пытался скопировать, поставить на некую политическую основу неизменный военный успех «зеленого генерала». В конце 1920–1921 г. Б. Савинков настойчиво разрабатывал и пропагандировал идею крестьянской антибольшевистской революции с опорой на местный, «губернский» патриотизм, широкую, по его данным, систему тайных революционных крестьянских обществ и отрядов зеленых силами небольшого добровольческого корпуса из солдат, «оторванных в настоящее время от их родного дома.»⁶³⁷. За деятельностью Савинкова следили и оценивали ее англичане и французы. Английская разведка писала о задачах, которые он ставил перед собой: «.установить связь между различными партизанскими группами, «зелеными», крестьянскими организациями, секретными революционными кружками, красными частями недовольных большевиками.» «Активные связи» якобы имелись в Петроградской, Новгородской, Псковской, Витебской, Смоленской, Могилевской, Минской, Волынской и Киевской губерниях⁶³⁸. В письме военному министру Французской Республики Барту Савинков в марте 1921 г. писал о надежде на одновременные восстания в Петрограде, Псковской, Смоленской, Витебской, Минской, Новгородской, Гомельской губерниях, на Украине и «может быть» в «казацких республиках»⁶³⁹.

Однако в конце мая 1921 г. вся сеть НСЗР и С по западным и северо-западным губерниям, включая волостные ячейки, была раскрыта ВЧК⁶⁴⁰. Тем не менее в рамках деятельности НСЗР и С в сентябре 1921 г. планировался приказ № 1 по Западной области, помеченный Полоцком. Он предписывал на местах организовывать народно-революционные комитеты и объявлял Красную армию демобилизованной. Вместо нее предписывалось создавать народную оборону или милицию⁶⁴¹.

Генерал П.С. Махров, недавний военный представитель П.Н. Врангеля в Польше, отнесся к этой идее прохладно. «В своих действиях для поднятия крестьянских восстаний Савинков придавал большое значение пропаганде и информации. Для последней он образовал при своем комитете особое информационное бюро. Оно имело целью установление связи с отдельными повстанческими отрядами, партизанскими группами — «зелеными» и тайными крестьянскими сообществами. По данным этого информационного бюро, к 20 января 1921 года тайные крестьянские революционные общества имелись в 9 западных и во многих внутренних губерниях бывшей Российской империи. Партизанские же отряды и «зеленые» действовали, начиная от Мурмана, в Карелии, Петроградской, Псковской, Новгородской, Минской, Могилевской, Киевской, Харьковской, Полтавской, Екатеринославской, Херсонской, Таврической губерниях, на Дону, Кубани и на Северном Кавказе». Генерал полагал, что идея борьбы с советской властью силами русского крестьянства совершенно фантастична. Савинков планировал, что повстанцы будут состоять «исключительно из добровольцев крестьян и красноармейцев, которые будут сражаться только за свой дом и свое поле, и никто не будет их принуждать идти далее на Москву. На пути к Москве будут подниматься другие волны повстанцев и т. д. Всюду освободившиеся будут организовывать свое управление, и для помощи им в поддержании порядка Савинков предполагал явиться во главе небольшого, но дисциплинированного отборного отряда силой только в пять тысяч человек. В этой фантастической программе и плане действий, казалось, Савинков все предусмотрел, кроме того, что большевистская власть не положит вдруг оружия, а будет действовать силами значительно превосходящими пятитысячный «отборный» отряд Савинкова. Причем «отборность» этого отряда выражалась в том, что благодаря «керенщине» Савинкова все лучшие офицеры и высшие начальники вынуждены были уйти»⁶⁴².

Очевидно, параллельно с Савинковым разрабатывались сходные идеи и другими кругами. Соображения о небольшой организованной силе, которая способна решительно способствовать аккумуляции всех недовольных, реализовались в любопытный план под названием «Меморандум организационного штаба Псковщины» о выступлении белогвардейских отрядов в Псковской губернии. Документ отложился в фонде савинковского РПКи, судя по содержанию, разработан в 1922 г. Констатирующая часть признавала, что после объединения советским правительством всей бывшей России, за исключением окраинных государств, антикоммунистическая борьба вступает в новую фазу и принимает партизанский характер, выливаясь в народное движение в разных регионах. Из этого обзора делался вывод о необходимости образования Северо-Западного государства, которое должно сомкнуть единый фронт от Белого до Черного моря. Таким образованием признавалось государство Псковское как «колыбель для возрождения Руси».

На Псковщине наблюдалось массовое дезертирство, спекуляция, деморализация советской администрации. В связи с описанной обстановкой документ намечал в качестве наиболее удобного места для создания плацдарма Островский уезд: ближайшее расстояние от границы до города при удаленности от губернского Пскова; русское население на латышской стороне, слабость советской пограничной охраны. Подготовка выступления и вербовка отряда начались в июле 1921 г., проводилась разведка. Ближайшей задачей ставилось взятие Острова, Опочки, Пскова и установление связи с белорусской организацией. В дальнейшем предполагался созыв Псковского веча⁶⁴³.

Масштабные идеи, как известно, не реализовались, а вот партизанская борьба продержалась в западных губерниях едва ли не все 20-е гг.

Революция неизменно ставит на службу политики искусство. Художественно «обслуживалась» и «зеленая» тематика, свои голоса пробивались и из самого зеленого лагеря.

Знаменитое «антидезертирское» стихотворение Демьяна Бедного «Проводы» опубликовано в декабре 1918 г., герой имеет прототипа — псковского коммуниста-крестьянина, отправившегося на Восточный фронт вопреки мнению своих семейных. Помечено оно при этом Свияжском. Это важная точка в военной истории 1918 г.: свияжские расстрелы Троцкого, приведение в порядок и переформирование красных частей после потери Казани, переход в контрнаступление. Характерно, что близкий к Троцкому и Ленину новый придворный поэт именно здесь вдохновился на такое произведение или, по меньшей мере, счел нужным пометить свою работу Свияжском. Однако у плодовитого Бедного есть еще и поэма, посвященная дезертирам-зеленым. Она называется «О Митьке-бегунце и об его конце», написана в 1919 г. и помечена следующим авторством: «Раскаявшийся дезертир Спиридоновского лесного отряда Тимофей Ряз. (фамилия неразборчива)». Таким образом, произведение несет явную агитационную нагрузку. Действительно, перед читателем развернута картина жизни дезертира-зеленого с максимальным педалированием самых тяжелых или морально ущербных моментов. Дезертир Митька — кулацкий сын, отец ворчит на новую власть, ждет Колчака и не пускает сына в Красную армию. Начинается жизнь дезертира, с частыми отлучками в лес. Отец разочарован, приходят дурные вести: Колчак отогнан от Волги. Дезертирам приходится перебраться подальше, в чужой уезд. А там не прожить иначе как грабежом, что вызывает ненависть местных мужиков. Наконец, зеленый предводитель решает передаться Деникину, в ожидании его победы. Однако и тут мечтам сбыться не суждено: казаки издеваются над лесным воинством, вчерашних зеленых сразу посылают в бой, в котором они и гибнут. Митька снова бежит, теперь уже домой, с твердым желанием сдаться «комиссару» и выйти из «отцовской воли» — отправиться служить в Красную армию. Дома он застает блуд отца со своей женой и погибает от руки отца. Апофеоз — сиротливая могилка «Митьки-бегунца». Выразительной находкой автора оказывается сражение героя, разворошившего муравейник, с дружными «коммунистами»-муравьями. Упоминаемые в поэме Волга, к которой вот-вот подойдет Колчак, Ока, близ которой деревня героя, вторая половина лета, наконец, Деникин, коему передались зеленые, позволяют предположить, что произведение написано непосредственно по следам и мотивам массовой зеленовщины в центральных губерниях. Митька может быть условно опознан как рязанский дезертир, скрывавшийся в тамбовских или воронежских краях, откуда можно было податься к Деникину.

На горячую тему откликнулся и В. Маяковский своей «Сказкой о дезертире». При всей невозможности сравнения поэтического таланта В. Маяковского и Д. Бедного надо сказать, что содержательно Бедный гораздо более точен в представлении картины зеленого бытия, чем Маяковский в гротескной и размашистой «Сказке».

Литературно сильная и активная белая газета на Юге — «Донская волна» Виктора Севского — прокламировала пафос белого партизанства. В фельетонах издание едко характеризовало тех, кто отсиживался, пережидал, искал «нужную» сторону. Газета вспомнила и о зеленых. Стихотворный фельетон «Зеленая армия»⁶⁴⁴ позволяет сделать некоторые наблюдения. Ему предпослан эпиграф: «На Украине зеленые полки носят названия места, где они притаились: кукурузный, житный и т. п.». Можно полагать, что текст эпиграфа позаимствован из другой газеты или представляет собой некое обобщенное представление. Автор Макс остроумно развивает это посылку, пародируя лермонтовскую строку:

 …Да-с был денек. неоднократно

 Уже с утра ходили в бой

 На правом фланге — «Подкроватный»,

 На левом — «Конно-погребной».

 Вначале бой был неудачный,

 Противник даже фронт прорвал,

 Два пулемета сдал «Чердачный»,

 И «Лейб-сарайный» отступал.

 Но тут из общего резерва

 Зашел противнику во фланг

 «Подъюбочный стрелковый 1-й»,

 С ним броневик и милый танк.

 И враг бежал.

Далее автор уверенно обещает пополнение поредевшим силам из «зеленого града», коим оказывается Ростов, наполненный тыловыми «орлами».

Пафос произведения понятен, и исполнение, надо сказать, гораздо выше, чем в рядовой газете. Но вот что интересно. Чердачно-погребная зеленая сила помещается на Украину. Однако как раз там царствует атамания, которая, в общем, довольно активно сражается и с белыми, и с красными. Фельетон опубликован в сентябре 1919 г. Только что подавлена, с известным отливом наиболее непримиримых в белые ряды, хоперская зеленовщина. Все лето полыхали зеленые восстания в центральных губерниях. Однако эти события не попадают в поле зрения автора. Конечно, требовать аналитичности от фельетона никак не возможно, но сама связка зеленовщины с «чердачно-подъюбочным» существованием характерна. К тому же украинским кукурузным полкам подкрепление довольно неожиданно шлет Ростов как символ беззаботного, развращенного, эгоистичного тыла.

Народная литературная реакция на события — это фольклорная реакция. В многообразии частушек выделяется тема, посвященная зеленому движению, которое воспринималось как самостоятельная, мужицкая, противоположная и белым и красным, сила. Что интересно, «дезертиры» и «зеленые» выступают не в качестве безусловных синонимов. Представленные ниже примеры почерпнуты из работы, которая построена в основном на приуральском материале. Надо ожидать, что близкие и более богатые вариации существовали и в центральных губерниях.

Ох, ты, яблоко, Ананасное,

К ногтю белого,

К ногтю красного.

Ни Слащевы не указ,

Ни Буденные.

Мы ни «эти» и не «те»,

Мы — зеленые!

На Вязовку наступали

Красны неприятели,

Да зеленые герои

Их назад попятили.

Дезертиры, в ряды стройся,

Красной армии не бойся.

Заряжайте пистолеты,

Разбивать идем Советы.⁶⁴⁵

Существует и махновский частушечный фольклор. В нем зеленые могут противопоставляться своим, махновцам, наряду с белыми и красными:

Я не белый и не красный, Не зеленый и ничей,

Запрягай коней в тачанку,

Атакуем сволочей.

Один из известных предводителей зеленых на западе Оберон издал «Песни партизана». Выходные данные примечательны: издание «Сыр-Бор», Волшебный замок, 1921 г. Вот одно из них:

К красноармейцу Одумайсь, брат мой красноармеец!

Сорви повязку с глаз скорей!

Пойми, советский кровопиец

Не лучше деспота-царей.

Все то, что раньше обещали:

Свободу, равенство и мир

Они предательски попрали.

Всяк комиссар теперь вампир.

Что ты свободен бесконечно,

Лжец-политрук тебе кричит:

О да! Свободен ты, конечно,

Молчать, как дерево молчит⁶⁴⁶.

Поэтически скромное произведение содержит весь набор представлений антибольшевика-демократа с мотивами предательства коммунистами своих обещаний.

Тема зеленого движения и близкие к ней и в дальнейшем присутствовали в сфере внимания литераторов. Так, Артем Веселый всю жизнь писал полотно жизни России в Гражданскую войну. В основном у него речь идет о южной части, хотя грандиозный замысел «России, кровью умытой» предполагал максимально широкий территориальный охват. В 1920 г. он разослал «опросные листы», попросив участников Гражданской войны ответить на поставленные вопросы. Среди этих вопросов были и касавшиеся зеленых: «Если зеленый, то были ли в камышах или в горах», «Как белогвардейцы преследовали дезертиров, зелено-армейцев и их семьи?»⁶⁴⁷. А.Н. Толстой при работе над «Хождением по мукам» проявлял активный интерес к атаманщине — Махно, Григорьеву, народной стихии в революции. Он имел возможность расспрашивать многих действующих лиц Гражданской войны, включая Сталина. Многое из собранного оказалось приглушено в итоговом тексте. При этом была мысль сделать Рощина, на каком-то этапе его «хождений», зеленым. В записных книжках Толстого имеется запись: «Путешествие Рощина. Катя и Рощин у разбойников. Рощин делается зеленым»⁶⁴⁸. Для нас существен сам ход мысли писателя, готового включить «зеленый» сюжет в свою эпопею. Толстой не раз поминает и дезертиров, в частности, есть такая запись о переломных событиях на Южном фронте осенью 1919 г.: «На фронте: бестолочь, бесперспективность. Разорванный фронт. Отсутствие связи. Пополнение дезертирами.» (курсив А.Н. Толстого)⁶⁴⁹. Узел XV «Красного колеса» А.И. Солженицына «Октябрь девятнадцатого (23 сентября — 14 октября)» сопрягает следующие события: «Неделя дезертира» по центральным губерниям России; ловля их и расправа. — Антонов и Токмаков в Иноковке вырвались из оцепленного и подожженного дома, ушли. Декрет Ленина о регистрации бывших помещиков, капиталистов и должностных лиц (подготовка расчистки тыла; за уклонение от регистрации кара как за государственную измену). «Партийная неделя»: усиленное пополнение партии беспартийными». То есть автор ставит в один ряд разные способы расчистки тыла от потенциальных противников и массовую мобилизацию в партию. Дезертиры выглядят в этой логике как угроза для советской власти, с которой необходимо справиться, сочетая карательные и милостивые методы.

Крепкие «зеленые» связи могли продолжать жить в деревне и после Гражданской войны. На языке советского политического контроля всякого рода нелояльные объединения именовались «группировками» или, при более рельефной структурированности, «организациями». Их образовывали нередко бывшие белогвардейцы, «бандиты», красные партизаны и иные подобные категории, порожденные Гражданской войной. Можно говорить и об известной инфраструктуре, берущей начало в зеленом движении. Скажем, один из ярославских братьев-атаманов Озеровых так и не был пойман, значит, имел возможность скрываться, имел какой-то круг общения. Более того, он породил целую традицию мифотворчества. Озерова видели или «видели» разные свидетели едва ли не до 1960-х гг. Теряется след и активного тверского повстанца, который из зеленого предводителя превратился в организатора неуловимого отряда, годами продолжавшего борьбу на обширной территории, — это Ф. Беляков. В большинстве же случаев судьбы зеленых предводителей вполне похожи на судьбы основной массы повстанческих вожаков Гражданской войны. Как правило, это смерть в бою или расстрел, иногда без суда. Те, кто не вырос в командира значительного отряда, а остался руководителем локального выступления, мог отделаться незначительным сроком заключения. Однако эти люди попадали в учетные категории ОГПУ и НКВД, часто их вспоминали уже в 1930-х гг. Так, некий нижегородский крестьянин, бывший зеленый, был арестован весной 1941 г. и домой уже не вернулся⁶⁵⁰. В годы «большого террора» арестованным могли предъявляться обвинения по участию в событиях Гражданской войны, особенно по поводу причастности к убийствам коммунистов. Мы писали об этом применительно к прихоперской зеленовщине.

Разумно предположить, что из восстаний, массового дезертирства и зеленовщины 1918–1920 гг. вырастало неприятие советской власти как легитимной, а СССР — как подлинного отечества. В событиях 1920-х гг. это неприятие примет форму религиозного нонконформизма, сознательного уклонения от мобилизации в годы Великой Отечественной войны по религиозно-политическим мотивам. Нижегородский материал в этом отношении частично исследован и может дать представление о логике формирования, на базе событий революции и Гражданской войны, «параллельного» существования какой-то части сельского населения.