Спорить с Сократом легко, с истиной – невозможно

Риторически прекрасная речь Агафона вызвала одобрение присутствующих, чего не было после речей предшествующих ораторов. К этой высокой оценке присоединился и Сократ, заявив, что он теперь в затруднении, и толком не знает, о чем говорить. При этом в его словах слышится ирония.

Притворно унижая себя, Сократ говорит, что ему во время речи Агафона вспомнился «великий говорун» Горгий, и он испугался, что Агафон «напустит голову Горгия» (Игра слов: имя Горгий напоминает имя Медусы Горгоны, от чьего взгляда люди обращались в камень) и превратит его (Сократа) в «камень безгласный». В притворном смятении Сократ говорит, что напрасно согласился говорить похвальное слово, потому что выяснилось, что он не сведущ в любовных делах и в построении похвальной речи. Он-то думал, что о восхваляемом предмете нужно говорить правду! И выбирать из этой правды самое замечательное, чтобы расположить все это в нужном порядке. «Оказывается, уменье произнести прекрасную похвальную речь состоит вовсе не в этом, а в том, чтобы приписать предмету как можно больше прекрасных качеств, не думая, обладает он ими или нет: не беда, стало быть, если и солжешь. Видно, заранее был уговор, что каждый из нас должен лишь делать вид, что восхваляет Эрота, а не восхвалять его в самом деле».

Этими восклицаниями Сократ как бы перечеркнул все сказанное до него – все эти пустые упражнения в славословии и натужном мудрствовании. И это, по словам Сократа, годится только для неосведомленных людей. Похвала получается красивой – и только. Интригуя собравшихся, Сократ предлагает им рассказать правду, но «на свой лад» и притом «в первых попавшихся, взятых наугад выражениях».

Получив согласие собравшихся, Сократ адресует свои вопросы к Агафону, подводя его к совершенно другому видению Эрота, чем то, которое только что прозвучало из уст самого Агафона.

Первая позиция, которой добивается Сократ – понимание межсубъектной роли Эрота. Любовь ведь предполагает не «любовь вообще», а любовь к кому-то. Если это любовь к отцу, то он является отцом кому-то. То же и мать или брат и сестра. Таким образом, Эрот – это любовь к кому-то. Агафон соглашается со всеми положениями, высказанными Сократом. А мы должны вновь обратить внимание на то, как Сократ определяет любовь. В данном случае его примеры касаются любви между родственниками.

Вторая позиция – это опровержение того противопоставления которое Агафон увидел между Необходимостью и Любовью. Сократ предложил согласиться с тем, что любят и вожделеют в том случае, когда не обладают предметом любви. Обладая какими-то свойствами, как же еще и желать их? Только в смысле сохранения этих свойств в будущем. То есть, это желание того, чего еще нет. Вожделение вызывает то, чего недостает, а не то, в чем нет недостатка. И получается что это необходимость. Агафону приходится согласиться.

Итак, у любви есть объект, а предмет ее – то, в чем испытывается нужда. Сети ловушки для Агафона расставлены. Теперь ловушка захлопывается.

Сократ напоминает, что Агафон говорил о том, что дела богов упорядочились, благодаря любви к прекрасному (ведь любви к безобразному не бывает). Значит Эрот – это любовь к красоте. Агафон соглашается. А раз так, то Эрот лишен красоты и нуждается в ней. Тогда его нельзя назвать прекрасным! Агафон попался: Эрот не может быть прекрасным. Стремление и достижение – вещи разные!

Теперь Сократу остается развернуть следствия из достигнутого понимания. Если доброе прекрасно, а Эрот нуждается в прекрасном, то он нуждается и в добре. Значит, ему не хатает доброты. Он не добр!

Агафон уже сдался и не хочет идти по пути, на который завел его Сократ. Действительно, ему теперь пришлось бы сказать, что Эрот не добр. И Сократу приходится перейти от вопросов к изложению своих представлений. При этом форма изложения – рассказ, в котором самому Сократу приходится отвечать на вопросы «мантинеянки Диотимы». Эта загадочная женщина, сведущая во многом, представлена Сократом ее достижением: во время жертвоприношения она добилась десятилетней отсрочки эпидемии чумы в Афинах. Больше ничего: «чужеземное» происхождение из Манитеи и отсрочка эпидемии.

Сократ принимает на себя исходную позицию Агафона, а Диотима становится его учителем – играет роль самого Сократа. Вместо Агафона в воображаемом диалоге Сократ провозглашает: «Значит, Эрот безобразен и подл?!» И здесь открывается суть любого процесса и напряжения – исходное несовершенство субъекта. Но при этом не всё, что непрекрасно, непременно безобразно; не все, что не мудро, непременно невежественно. Есть нечто среднее. Верное, но необъясненное, не есть ни знание (понимание), ни невежество (неведение). Так же и Эрот – не добр и не прекрасен, но при этом не зол и не безобразен.

Здесь возникает этический конфликт. Ведь общепринято считать, что Эрот – великий бог, а все боги блаженны и прекрасны. Диотима предлагает разобраться в определениях и учитывать мнение тех, кто сведущ. Ведь Эрот не отличается ни добротой, ни красотой, а только вожделеет к этим качествам. Тогда выходит, что Эрот не бог, а смертный? Действительно, Эрот – нечто среднее. Кто же? Великий гений, – отвечает Диотима. Функция гениев: «быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждения за жертвы». Эрот – посредник!

Здесь налицо опровержение мифа, в который «верит, ибо это абсурдно». Сократ предлагает логичный вывод из исходных посылок о том, что «Эрот есть любовь». Но мифу логические противоречия неинтересны. Именно поэтому Сократ доходит до опровержения мифа: Эрот не бог. И если бы подобные измышления коснулись не такой полузабытой мифической фигуры, Сократу бы не поздоровилось. Что, собственно, и стало причиной смертного приговора афинского суда, который поставил миф выше логических выводов из его же исходных посылок.

Сократ утверждал (под видом речи Диотимы), что боги, не соприкасаясь с людьми, общаются и беседуют с ними только через посредство гениев. Благодаря им Вселенная связана внутренней связью и возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству.

Диотима предлагает свою версию рождения Эрота. Его зачала нищенка Пения от охмелевшего Пороса, сына Метиды, который участвовал в пиршестве богов по поводу рождения Афродиты. Поэтому Эрот стал спутником и слугой Афродиты. А вот по рождению ему достались не самые замечательные черты: «он всегда беден и, вопреки распространенному мнению, совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и расцветает, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять. Все, что он ни приобретает, идет прахом». При этом Эрот философствует, находясь между мудростью и невежеством – унаследовав промежуточное состояние между мудрым отцом и невежественной матерью. А вот богам философия не нужна: они и так мудры, и учиться мудрости им не нужно.

Ознакомившись с определением Эрота мы можем заметить, что это портрет самого Сократа! Намек на это был дан в самом начале «Пира», да и в самих словах Сократа, который говорил, что ни в чем не смыслит, кроме любви. Скрытый смысл «Пира» тем самым приоткрывается: Сократ сам выступает в качестве посредника – проводника к мудрости и любви. Не бога, но гения, жреца некоего тайного культа, существование которого теперь логично предположить.

Эрота, – говорит Сократ, – расписывают прекрасными эпитетами, полагая, что он предмет любви. А на самом деле он – любящее начало. Здесь-то Сократ (Диотима) находит совершенно иной образ Эрота в сравнении с тем, который вдохновлял других ораторов. Называя посредника «гением», они на самом деле возводят Эрота в статус героя, которому было бы недурно явиться в эпосе и трагедиях, но не в мифах. Потому что ему должны быть свойственны перипетии и страдания, устремляющие его к прекрасному, а вовсе не разнеженное существование среди цветов.

Диотима спрашивает: чего хочет тот, кто любит прекрасное? Ясное дело: чтобы оно стало его уделом. А что он от этого получит? Он будет счастлив. Как обладатель блага. Тем самым вопрос, «почему?» снимается, ибо глупо спрашивать, почему хотят быть счастливыми. Раз так, то это вопрос общепонятный. Но Диотима тут же это опровергает: почему-то об одних говорят, что они любят, а о других нет. Почему? Потому что любовью называют только одну ее разновидность, а другим дают иные названия. Диотима приводит пример творчества. В широком смысле это переход из небытия в бытие. Но далеко не всех подряд называют творцами. Музыка и поэзия именуются творчеством. Так и любовь. Не всякое желание блага и счастья называют любовью. О корыстолюбцах, атлетах, философах не говорят, что они влюблены.

Возвращаясь к своим наставлениям о любви в общем смысле, Диотима заявляет, что «искать свою половину» – это не тот ориентир, который можно было бы назвать любовью. Если в таких поисках не ожидается блага, то не будет и любви. Она приводит Сократа к мысли, что любовь – это стремление к благу, к обладанию им на вечные времена.

И здесь мысль наставительницы делает непростой оборот: в любви должно быть какое-то рвение, чтобы это была подлинная любовь. А когда таковая имеется место? Диотима отвечает: когда совершается акт рождения и одновременно разрешения от бремени. Это можно понимать в духовном или телесном смысле. В телесном плане «соитие мужчины и женщины есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном».

Заметим, что здесь гомосексуальный мотив исчез полностью. Гомосексуальная «любовь» в телесном плане бесплодна, она ничего не разрешает и ничего не порождает. Более того, «неподходящее» для божественного (неподобающее) – это безобразие. Поэтому гомосексуализм, если смотреть вглубь суждений Диотимы, – это богоборчество, истинное безобразие. А значит, и в духовном плане он не может быть прекрасным, то есть – проявлением любви.

Приняв во внимание сказанное, придется не согласиться с Алексеем Лосевым, который полагал, что платонизм исключает понимание ценности продолжения рода, родительства, деторождения. Напротив, любовь в понимании Сократа – расширенное понимание родительства. Ведь из своих мыслей о прекрасном Диотима выводит, что любовь даже и не стремление к прекрасному, а стремление родить, произвести на свет в прекрасном. Почему именно родить? Потому что это «та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу». Но тогда, наряду с благом, нельзя не желать бессмертия. И тогда любовь – это стремление к бессмертию!

Вот фундаментальный вывод, который перекрывает все мудрствования собеседников Платона: любовь – это стремление быть бессмертным в цепи бесконечных порождений самого себя духовно и телесно. У людей, как и у животных, любовное вожделение означает стремление по возможности быть бессмертным, вечным. А достичь этого можно только порождением, «оставляя всякий раз новое вместо старого». И все живое постоянно меняется, что-то приобретая, а что-то утрачивая. Именно этим смертные отличаются от богов – приобщением к бессмертному, постоянным производством нового.

Следуя этому пути, можно сказать, что неизменные в своем существовании боги не могут любить. Именно это прочитывается в рассуждениях Сократа, вложенных в уста Диотимы. Точно также уникально человеческим является и стремление к бессмертной славе, которое совершенно не нужно богам. Диотима приглашает вспомнить, что ради этого люди подвергают себя опасностям, тратят деньги, сносят невзгоды и даже жертвуют жизнью. Люди жаждут бессмертия, бессмертного прославления своих добродетелей. При этом Эроту служат те, кто надеется приобрести бессмертие в деторождении (опять отметим отсутствие в сократовском понятии любви какой-либо гомосексуальности), а «беременные духовно» вынашивают свои добродетели, духовные качества. В этом случае как раз применяется слово «дружба» – как сопричастность друга к порождению творческого детища. Здесь родство душ может быть глубже, чем родство по крови, ибо дружеская связь – в общей бессмертной славе. Бессмертные «дети» – поэтические творения Гомера и Гесиода, законодательные творения Ликурга и Солона. А вот за обычных детей, «еще никому не воздвигали святилищ». Но ведь не всякому быть вровень с самыми выдающимися греками и иметь свои культы.

Телесное бессмертие ниже духовного, а потому оно доступнее в молодости. И Диотима рекомендует указывать молодым верную дорогу через любовь к прекрасному телу. Это родит прекрасные мысли, а потом – понимание, что красота у всех тел одна и та же. И тогда возникнет любовь ко всем прекрасным телам, в сравнении с которой любовь к одному отдельному телу покажется мелкой. И тогда откроется ценность красоты души, которая выше красоты тела. И когда юноша постигнет красоту нравов и обычаев, начнет рождать благие суждения, красота тела покажется ему ничтожной. Потом от нравов он перейдет к наукам, и уже никогда не пленится чьей-то частной красотой и не пренебрежет морем красоты, созерцаемым в мудрости. Наконец, ему откроется вечное – прекрасное само по себе, возвышенное над разновидностями прекрасного, божественно прекрасное. Тем самым родится истинная добродетель, а вместе с ней возникнет любовь богов.

На пути перехода от менее возвышенной к более возвышенной любви Диотима (Сократ) поминает «правильную любовь к юношам», благодаря которой можно подняться к другим разновидностям прекрасного. Впрочем, узрев истинно прекрасное, зрелый человек, по мысли Диотимы, не будет приходить в восторг от красивых мальчиков и юношей, которых греки называют «возлюбленные» и которыми у них принято было любоваться. Тем самым гомосексуализм и педофилия, будучи реальностью Древней Греции (как и современного мира), Сократом представляются как низменная «любовь», нечто от «пошлого Эрота».