Осада Монсегюра «Неприступная гора»

… В день весеннего солнцестояния десятки людей поднялись на крепостные стены. От подножия осаждавшие хорошо видели, как один за другим они преклоняли колена перед высоким человеком в черном. Тот, возлагая на них руки, что-то шептал – или говорил? – но слова таяли в вышине, не достигая слуха крестоносцев.

«Пусть Святой Дух сойдет на тебя, и душа твоя будет спасена…»

Таинство рукоприложения – единственный обряд, признаваемый еретиками, он заменял им и крещение, и причастие… Его еще называли «утешением». Прошедший его навсегда приобщался к суровой и аскетичной касте, представители которой звали себя «совершенными». В чем-то они и впрямь были совершенны, ибо жизнь их была проста, как правда. Они исповедовали смирение: не лги, не давай попусту клятв, ничего не имей – единственной собственностью каждого было Евангелие от Иоанна в крепком футляре, самолично сшитом из кожи. Любить женщин совершенным не полагалось, как, впрочем, и мужчин, в случае, если рукоприложение совершалось над представительницей слабого пола. Впрочем, повернется ли язык назвать так нескольких дам и девиц, которые вместе с рыцарями приобщились к священному таинству в тот ясный мартовский день? И что были для них мирские запреты? Из всех привилегий «совершенных» имела значение лишь одна – возможность прямиком попасть в Царствие Небесное. Слова «утешения» нередко произносились у смертного одра – и разве не таковым стала для осажденных истерзанная крепость?.. Гора была невысока, но крута – подобные на юге Франции зовутся поги. Фенуйед, Перепертюз, Керибю, Пюивер… Словно орлиные гнезда, венчали монастыри альбигойцев серо-коричневые скалы. Все они были давно разорены дотла – лишь последняя стояла. В домах, что лепились к почти отвесным склонам, вот уже год никто не зажигал огней. Увидев приближающееся крестоносное войско, все альбигойцы – они звались так по имени города Альби, где в 1165 году еретиков осудили на церковном совете, – в мгновение ока укрылись за крепостными стенами. Тех, кому дозволялось брать в руки оружие, было около ста. Остальные три сотни даже помыслить не могли о том, чтобы лишить жизни не то что человека – зверя. Единственным исключением для них являлась змея. Впрочем, пронзая рогатиной ядовитую гадину, вряд ли кто-либо из них воображал себя Георгием Победоносцем – ведь христианских святых они не признавали. А еще еретики в рот не брали мяса – заповедь «не убий» оставалась для них священной и в трапезной.

^{Крепость Монсегюр}

Рассказывали, как однажды к нескольким приговоренным к смерти нечестивцам привели старого пса. Протянутый нож долго переходил из рук в руки, а собаку так и прогнали потом пинками, предав упрямцев мучительной смерти. Они ушли, не обагрив своих рук кровью – и не запятнав чистоты души, которой так гордились… Неслучайно еще одно их имя было катары, от древнегреческого katharos («чистый»).

Впрочем, для французского сенешаля Гуго д’Арси они были скорее нечестивцами. В мае 1243 года, по личному настоянию королевы Франции Бланки Кастильской, с десятитысячным войском он направился к замку и окружил его. Горстка кое-как вооруженных еретиков должна была стать для его рыцарей легкой добычей. Но шел месяц за месяцем, а осажденные все держались – на крошечном пятачке, под палящим зноем и пронизывающим ветром. Мощная камнеметная машина, которую установили у подошвы королевские инженеры, осыпала их градом огромных камней – а они жили. Дожди давали им воду, местные крестьяне тайными тропами подносили продукты. Как они ухитрялись миновать расставленные повсюду посты, никто не ведал. Поговаривали, что часовые, среди которых было немало выходцев из Лангедока, не слишком ревностно несли свою службу… Однако не пойман – не вор. И Монсегюр стоял неприступной цитаделью – Mount Segur, «спасительная гора», «надежная гора», «неприступная гора»…

Когда-то, на языке иберов, этот огромный холм звался Muno Egu – Гора Солнца. Замок, окруженный пиренейским кольцом, словно нимбом, был и впрямь почти всегда освещен солнечными лучами…

…От всем известного испанского побережья Коста-Брава до Лангедока – полчаса езды. Взяв за 30 евро машину напрокат можно целый день кататься по горным дорогам, любуясь дивными пейзажами французских Пиренеев. Развалины катарских крепостей и сейчас видны на вершинах. Стоит пересечь несуществующую границу, и ты попадаешь в абсолютно иной мир. Здесь и море другого цвета – светлее и зеленее, и в деревнях пахнет свежайшим козьим сыром, и даже птицы, кажется, поют по-другому. Впрочем, скорее всего, это не более чем иллюзия – ведь когда-то этот благодатный край благоволил скорее испанской короне, нежели французской. Его жители даже говорили на особом языке, который был ближе к каталонскому наречию, чем к классической речи франков. Здесь царил Раймунд VI Тулузский, граф Сен-Жиль, по силе и богатству не уступавший никому из королей Европы. В богатых городах процветали ремесло и торговля, а бытовавшая в них веротерпимость весьма отличалась от религиозного фанатизма, охватившего в те годы континент. Страшно сказать, но местные святые отцы нередко предпочитали делам духовным дела мирские – их огромные поместья приносили немалые доходы, а в храмах десятилетиями не служились мессы. Так стоит ли удивляться тому, что именно тут зародилась «вонючая проказа юга» – страшная ересь, которая не только угрожала католицизму во всем Лангедоке, но и охватила многие крупные города Германии, Фландрии и Шампани.

К тем названиям, которые мы уже приводили, добавим еще несколько. Кое-где неверных звали ткачами (многие принадлежали к этому цеху). А после первого отлучения от церкви, озвученного на соборе в Тулузе папой Каликстом II, их нарекли еще и «тулузскими еретиками». Бытовало и слово вальденсы – по имени жившего когда-то лионского купца Пьера Вальдо, который, как гласит легенда, ударившись в аскетизм, раздал все свое имущество нищим. Случалось, альбигойцев называли и болгарами, памятуя о богомильском учении, возникшем столетием раньше на Балканах. Его основатель отец Богомил тоже был «болен» бедностью, а церкви и монастыри считал вотчинами дьявола. Тот факт, что богомилов предавали анафеме и сжигали на кострах, судя по всему, нисколько не пугал их последователей. Впрочем, многие историки полагают, что катаризм пришел во Францию из итальянской Ломбардии, где его приверженцев нарекли патаренами. Кое-кто кивает и на манихеев Малой Азии – мол, для них, как и для катаров, бог тьмы был не менее велик, чем бог света, творец идеального мира. Только мир этот был незрим и более всего напоминал Царствие Небесное. А все то, что можно осязать, пробовать, чувствовать, нюхать, объявлялось приверженцами обоих учений творением Сатаны. В центре борьбы Света и Тьмы стоял человек с его божественной душой и порочным телом. Это тело не должно было плодить новых подданных для царства Зла; оно не имело права радоваться, ибо для обычной радости не было места в мире катаров. Наслаждением было для них общение с Богом – ни иконы, ни священники для этого были не нужны. Да и саму католическую церковь они считали порождением дьявола, ибо она долгие годы оправдывала те мерзости, что творились вокруг. Перед кошмаром ежедневного пребывания в земном аду меркли образы Страшного суда, и катары с легкостью отправлялись в мир иной, исполненный Света и Любви…

Крещение (то самое рукоприложение, которое наблюдали окружившие Монсегюр крестоносцы) они наделяли совершенно особым смыслом. Не глупо ли окунать в купель неразумных младенцев, если это никого еще не предохранило от грядущих грехов? Нет, приобщиться к учению можно, лишь став «не мальчиком, но мужем», сделав этот выбор осознанно. Богослужение катары ограничили лишь чтением Евангелия. Из молитв признавали только «Отче наш». Иисус для них был не Богом – пророком, которого за проповедь Любви по наущению Сатаны распяли на кресте. А стало быть, Крест Господень – всего лишь орудие убийства, наподобие виселицы или плахи. Как можно обожествлять место, на котором свершилась казнь?

И вот по всему французскому Средиземноморью заполыхали храмы – альбигойцам они были не нужны. Для молитвы им было достаточно неба над головой. Папа был объявлен наместником Сатаны. Разумеется, критика в адрес духовенства звучала тогда во многих областях Европы – но лишь в далеком Лангедоке она воплотилась в ересь. Катары превратились в персон нон грата, а позже – в героев-мучеников, чей образ был обильно сдобрен пряностями мистицизма. Свое высшее воплощение он получил, благодаря несколько болезненной фантазии Рихарда Вагнера. Местом действия мрачной оперы о Парцифале он сделал именно Монсегюр. Впрочем, еще задолго до Вагнера баварский рыцарь Вольфрам фон Эшенбах, автор «Парцифаля» литературного, поселил своего героя в некий таинственный замок, владельцами которого было легендарное семейство Грааль. Многие исследователи, правда, полагают, что название «книжной» крепости – Мунсальвеш – скорее германизированная форма названия Монсальва. Впрочем, разница невелика – подобно Монсегюру, долгие годы этот замок был оплотом катаров, и его постигла та же печальная судьба…

Как ни странно, история катаров во многом осталась загадкой и для ученых. Как удалось крошечной секте собрать под свои знамена такую огромную армию? За идеи, пожалуй, чересчур радикальные даже для Средневековья, ее «солдаты» готовы были в одночасье принять добровольную мученическую смерть. Отказываясь верить в то, что несовершенный земной мир – творение Бога, альбигойские философы-сектанты могли заставить любого проникнуться их убежденностью. Их язык был одновременно ярок и прост, а скромный и подвижнический образ жизни заслуживал всяческого уважения в глазах современников. Проповеди, являя собой причудливую смесь евангельских сюжетов и народных легенд, рассказывали о том, что, в конечном итоге, волнует каждого – о борьбе добра и зла, о том, что хорошо и что дурно, и, что немаловажно, сулили Царствие Небесное всякому, кто проникнется их идеями. Открывая школы, катары учили в них детей бедняков – и, разумеется, всякий юный житель Лангедока, жадно внимающий своему наставнику, вырастая, становился верным последователем его учения.

Среди «совершенных» были астрономы, математики, врачи, инженеры. Легко употребляя имена Аристотеля и Платона, свободно обращаясь в разговоре к философии Древнего Египта и Персии, прекрасно зная историю Палестины, они без труда прививали «проказу юга» и весьма образованным людям. Разумеется, кому-то импонировал романтический аскетизм «совершенных», а кого-то прельщала идея положить конец пресловутой церковной десятине, которую они не платили. Но, так или иначе, в те годы катарские храмы возводились по всему побережью – в Альби, Тулузе, Нарбонне, Каркассоне, Перпиньяне, Фуа… Многие дамы из самых высших слоев общества стремились во что бы то ни стало причаститься у человека, чье скромное черное одеяние было перепоясано обычной веревкой. Это дало новому учению неплохую материальную базу – впрочем, у самых заядлых скептиков вряд ли достанет духу упрекнуть в корысти тех, кто, проводя ночь на земле, завтракал хлебом и водой. Да что там – сам «король Лангедока» граф Раймунд от всей души поддержал новое учение. Так катарский «дуализм» стал почти официальной религией юга Франции, медленно, но верно распространяясь оттуда по всей стране и за ее пределы.

Разумеется, Рим не мог не ответить на это беззаконие. Стратегию борьбы с неверными Святой престол к этому времени отработал до мелочей, а звучное название «крестовые походы» с малолетства было на слуху у каждого рыцаря. Их не пришлось долго упрашивать. Первая попытка искоренить альбигойскую ересь была предпринята еще после III Латеранского собора в 1179 году. Папа Александр III во всеуслышание объявил крестовый поход против вероотступников, пообещав отпущение грехов на два года всем его участникам. Подобно тем, кто героически отвоевывал Гроб Господень в песках Палестины, новые рыцари нашивали на плащи красные кресты. Во главе войска встал аббат Генрих Клервосский, возведенный по этому случаю в кардинальское звание. Но вскоре Александр III отошел в мир иной, и Генрих, успев предать огню и мечу несколько областей Лангедока, оправился в Рим участвовать в избрании нового папы.

Иннокентий III, став папой, для начала направил во Францию своих эмиссаров. Цистерцианские монахи Пьер де Кастельно и Арнольд Амальрик били врага его же оружием. Босыми, в лохмотьях, бродили они по городам и весям, призывая к кровавой расправе над еретиками. О тех, кто считал убийство за смертный грех и проповедовал полный аскетизм, они говорили как о слугах дьявола. Совокупление с демонами, дикие оргии в храмах и даже каннибальство были для героев их рассказов вполне обычным делом. Особенно неистовствовал августинский монах Доминик де Гусман, будущий основатель ордена доминиканцев. «Огнем выжечь треклятых катаров!» – подобно раскатам весеннего грома, катился по стране грозный призыв. На него не мог не откликнуться даже сам его величество Филипп II Август, давно с вожделением поглядывавший в сторону богатого Тулузского графства. Тот факт, что король лишь недавно был отлучен от церкви все тем же Иннокентием III, никого не смутил – перед лицом общего врага Филипп моментально был объявлен августейшим «защитником христианской веры».

^{Доминик де Гусман}

Удобный случай подвернулся 14 января 1208 года. Папский легат Пьер де Кастельно возвращался в Рим после встречи с Раймундом VI Тулузским. Графу так и не удалось уговорить нунция снять с него церковное отлучение, наложенное незадолго до того за поддержку катаров. Сделай это де Кастельно – и, возможно, он прожил бы долгую счастливую жизнь, а термин «альбигойские войны» никогда так и не появился в учебниках по истории. Но он отказался. И едва подъехав к берегу Роны, был смертельно ранен оруженосцем графа. «Пусть Господь простит тебя, как я тебя прощаю», – последние слова затихли у священника на устах…

Трудно сказать, простил ли юного оруженосца Господь, – о его дальнейшей судьбе нам ничего не известно. Но его земной наместник явно никому ничего не собирался прощать. Уже 10 марта Иннокентий III обратился к верующим с пламенным призывом к мщению: «Еретики хуже сарацин – так истребляйте исчадие ада, как подскажет вам Бог!..» И год спустя на Пиренеи вновь двинулось войско крестоносцев. Во главе его стояли двое: аббат Арнольд, настоятель монастыря Сито, и вассал французского короля Симон де Монфор. Самого Филиппа Августа от похода отвлекло неожиданное вторжение на севере английской армии Иоанна Безземельного. Но и в усеченном составе армия де Монфора получилась весьма внушительной: в нее входили рыцари из всех северных регионов Франции, а также из Фландрии, Германии, Англии и даже Скандинавии.

Как ни странно, Раймунд Тулузский испугался. Он без боя сдал крестоносцам семь крепостей и обещал оказывать Иннокентию III всяческое содействие. Но папа остался непреклонен. И вот, в июне 1209 года, граф был вызван в Сан-Жиль, городок, подле которого был убит нунций де Кастельно.