Глава 7. ПЕРЕВОРОТ

Глава 7. ПЕРЕВОРОТ

Выступление было приурочено ко дню отбытия Петра III на театр военных действий с Данией. Но, как часто случается, в самый ответственный момент цепь непредвиденных случайностей вывела события из-под контроля, и они покатились по новому руслу. Накануне переворота был арестован один из заговорщиков, капитан Петр Богданович Пассек – руководитель одной из «фракций», знавший имена всех вожаков мятежа.

Его арест точно подтверждал народную поговорку: шила в мешке не утаишь. Слишком много нижних чинов оказалось уже посвящено в секрет, и рано или поздно кто-то неизбежно проболтался бы. Так и произошло.

После угрозы ареста императрицы среди гвардейских солдат распространились слухи об опасности, в которой находится Екатерина, и высказывались предложения двинуться на Ораниенбаум спасать «матушку». 26 июня капитаны Пассек и Бредихин посетили Дашкову, чтобы посоветоваться: им становилось уже трудно удерживать рядовых от волнения. По словам княгини, она заверила «молодых людей», что никакой угрозы для жизни Екатерины нет.

На следующий день, 27?го, один из встревоженных капралов нашел Пассека и сообщил, будто императрица исчезла. Капитан попытался его успокоить, тогда недоверчивый солдат направился к другому офицеру, чтобы поделиться новостью. Поручик П.И. Измайлов, к которому обратился служивый, в заговоре не состоял. Он немедля донес о случившемся майору П.П. Воейкову, тот – полковнику Ф.И. Ушакову. Последний направил сообщение императору в Ораниенбаум, а пока, от греха подальше, посадил изобличенного Пассека под арест.

В письме Понятовскому Екатерина так отзывалась о мужественном хладнокровии заключенного: «Капитан Пассек выделялся своей выдержкой. Оставаясь двенадцать часов под арестом, он до моего появления в их полку не стал поднимать тревоги, хотя солдаты открывали ему и окно, и дверь, а сам он каждую минуту ждал, что его повезут на допрос в Ораниенбаум… Приказ везти его прибыл уже после моего приезда»³⁹¹.

В автобиографической записке, посвященной перевороту, наша героиня уточнила, что Пассек «оставался в заточении», дабы «ничего не испортить» – «весь полк был бы поднят на ноги и могли бы запереть весь город, чтобы его искать»³⁹².

К счастью для заговорщиков, Петр III ограничился арестом подозреваемого, приказав отложить допрос до своего возвращения в столицу. По сведениям Рюльера, император отвечал приближенным, настаивавшим на скорейшем дознании: «Это дураки»³⁹³. Нетрудно представить, как развернулись бы события, будь один из главарей мятежников вовремя приведен к ответу. Последовали бы аресты, на которые гвардия могла ответить открытым выступлением. Пролилась бы кровь. Но Проведение хранило заговорщиков. Легкомыслие, в котором Екатерина так часто обвиняла мужа, победило наследственную подозрительность императора, и он решил, что заговор подождет.

ПРОМЕДЛЕНИЕ – ЗАЛОГ УСПЕХА?

Тем временем счет шел уже на часы. Пассека арестовали 27 июня около 8-ми вечера. Весть об этом немедленно распространилась по полкам. Григорий Орлов отправился оповестить Панина и нашел его у Дашковой. Екатерина Романовна, правда, утверждала, что Орлов искал именно ее и застал в гостях Никиту Ивановича.

По своему обыкновению, Панин решил, что торопиться некуда. Надо разузнать, не совершил ли капитан какого-нибудь служебного проступка. С этим он и отправил Орлова восвояси. К немалому огорчению племянницы, горевшей жаждой деятельности. Панина вообще часто обвиняли в медлительности. Никита Иванович предпочитал сперва все обмозговать, семь раз отменить… Черпавший сведения в его окружении Рюльер так воспроизводил логику вельможи: «Если бы и успели взбунтовать весь Петербург, то сие было бы не что иное, как начало междоусобной войны, между тем как у императора в руках военный город, снаряженный флот, 3 000 собственных голштинских солдат и все войска, подходившие для соединения с армией… Императрица не может приехать прежде утра… и не поздно было бы условиться в исполнении заговора на другой день»³⁹⁴.

Панин мыслил как истинный елизаветинский вельможа – тише едешь, дальше будешь. Но одно дело – дипломатическая сфера, а другое – заговор. Здесь выигрывал тот, кто быстрее ориентировался в менявшейся обстановке.

По словам Дашковой, она постаралась избавиться от дяди, а когда он удалился, вышла на улицу и направилась к одному из заговорщиков – Николаю Рославлеву, премьер-майору Измайловского полка. Тут ей повстречался Алексей Орлов, которого она до этого якобы не знала, но по наитию окликнула. Сцена разговора Екатерины Романовны с сидевшим на лошади капитаном преображенцев (французские авторы с легкой руки Рюльера часто именовали его «солдатом») не раз подвергалась издевательским комментариям исследователей. Уж очень по-фельдмаршальски вела себя юная мятежница.

Пощадим самолюбие мемуаристки и обратим внимание на два любопытных момента в ее пламенной речи: «Скажите Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, чтобы они сию же минуту отправлялись в Измайловский полк и оставались при своих постах с целью принять императрицу в окрестностях города. Потом вы или один из ваших братьев молнией летите в Петергоф и от меня просите государыню немедленно сесть в почтовую повозку, которая уже приготовлена для нее, и явиться в лагеря измайловских гвардейцев: они готовы провозгласить ее главой империи и проводить в столицу».

Прежде всего, заметим, что Дашкова называет Екатерину «главой империи», а не «самодержицей». Значит, разногласия между дядей и племянницей о том, кем должна стать императрица, уже были урегулированы. Второй момент: перечисленные заговорщики должны отправиться не непосредственно в Измайловский полк, а в «лагеря» измайловцев под Петербургом, иначе они никак не могли бы «принять императрицу в окрестностях» и «проводить ее в столицу». Туда же намеревалась прибыть и княгиня: «Может быть, я сама приеду и встречу ее».

«Скажите ей, – продолжала Дашкова, – что дело такой важности, что я даже не имела времени зайти домой и известить ее письменно, что я на улице и изустно отдала вам поручение привезти ее без малейшего замедления»³⁹⁵. Рюльер, а вслед за ним и другие французские авторы ставили Алексею Орлову в вину то, что он не передал императрице записки от Дашковой. «Один из сих братьев, – писал дипломат, – отличавшийся от других рубцом на лице от удара, полученного во время драки, простой солдат, который был бы редкой красоты, если бы не имел столь суровой наружности, и который соединял проворство с силою, отправлен был от княгини с запиской в сих словах: “Приезжайте, государыня, время дорого”. …Означенный Орлов… разбудил свою государыню и, думая присвоить своей фамилии честь революции, имел дерзкую хитрость утаить записку княгини Дашковой и объявил императрице: “Государыня, не теряйте ни минуты, спешите”»³⁹⁶.

Странный упрек, ведь княгиня сама признавала, что не писала подруге[14]. Любопытно, почему? Неужели нельзя было вернуться в дом и чиркнуть пару строк? Или, на худой конец, передать послание через час с Федором Орловым, вновь заглянувшим к Екатерине Романовне? Рискнем предположить, что Дашкова поступила так по той же причине, по которой не поехала утром встречать императрицу за город. Ее горячий энтузиазм имел свои пределы. Будь посыльный схвачен вместе с письмом – и княгине не удалось бы отпереться от участия в заговоре[15].

Вернувшись домой, Екатерина Романовна прилегла, и тут раздался «страшный стук в ворота». Это явился Федор Орлов с вопросом, не рано ли посылать за государыней. По словам мемуаристки, она «остолбенела». «Я была вне себя от гнева и тревоги… и выразилась очень резко насчет дерзости его братьев, медливших с исполнением моего приказания… Теперь не время думать об испуге императрицы… Лучше, чтоб ее привезли сюда в обмороке или без чувств, чем, оставив ее в Петергофе, подвергать риску… взойти вместе с нами на эшафот».

Пока безмолвные исполнители «карьером скакали» в загородную резиденцию, сама Дашкова провела ночь в душевных терзаниях. «Я предалась самому печальному раздумью. Мысль боролась с отчаянием и самыми ужасными представлениями. Я горела желанием ехать навстречу императрице, но стеснение, которое я чувствовала от моего мужского наряда, приковало меня среди бездействия и уединения к постели. Впрочем, воображение без устали работало, рисуя по временам торжество императрицы и счастье России. Но эти сладкие видения сменялись другими страшными мечтами… Екатерина, идеал моей фантазии, представлялась бледной, обезображенной. Эта потрясающая ночь, в которую я выстрадала за целую жизнь, наконец прошла; и с каким невыразимым восторгом я встретила счастливое утро, когда узнала, что государыня вошла в столицу и провозглашена главой империи»³⁹⁷.

Из рассказа Дашковой видно, что промедление случилось по вине Орловых, которым пришлось два раза повторять приказ. Того же мнения держался и Панин, три года спустя поведавший свою версию датскому посланнику Ассебергу. Узнав об аресте Пассека, он вызвал к себе Алексея Орлова, «гвардейского офицера, посвященного в тайну», и приказал ему предупредить четырех капитанов своего полка, чтобы они были готовы к следующему утру. После чего Алексей должен был отправиться в резиденцию и привезти императрицу в возке, находившемся у камер-юнгферы Шкуриной. Никита Иванович уверял, что «отправил в Петергоф… наемную карету в шесть лошадей для того, чтобы не дать возникнуть толкам, которые начались бы непременно, если бы государыня поехала в придворном экипаже». В столице Екатерине надлежало ехать в казармы «кавалергардского полка для принятия от него присяги, оттуда… в полки Измайловский, Преображенский, Семеновский и во главе этих четырех полков» явиться «в новый дворец, остановившись на пути у Казанского собора, чтобы там дождаться великого князя, которого Панин привезет к ней».

Обратим внимание, что воспитатель царевича намеревался доставить мальчика в Казанский собор, где производилась присяга. В этом случае крест поцеловали бы маленькому Павлу, а его матери только в качестве регентши – «главы империи». Кроме того, бросается в глаза, что привезти императрицу, по рекомендации Панина, следовало не в Измайловский, а в Конногвардейский полк. Как показали дальнейшие события, среди измайловцев оказалось много сторонников самодержавного правления Екатерины.

Об этих распоряжениях дяди Дашкова или не знала, или умалчивала. Зато оба в один голос заверяли, что в промедлении виновны Орловы. «По его расчету, – писал датчанин о Панине, – Алексей Орлов в четыре часа должен был быть в Петергофе, а государыня после пяти чесов утра в Петербурге. Каждая минута была дорога и каждая рассчитана… Удача или полнейший неуспех могли обнаружиться ежеминутно. Пробило пять часов, и никакого известия не приходило; пробило шесть, а известий все нет. Алексей Орлов пал духом, вместо того чтобы ехать тотчас в Петергоф, он в четыре часа утра еще раз явился к княгине Дашковой узнать – не последует ли какой перемены в решении, и уехал наконец только тогда, когда княгиня приказала ему немедленно отправиться в путь для предупреждения обо всем императрицы»³⁹⁸.

Как видим, при разнице некоторых деталей главное в показаниях княгини и воспитателя совпадает – Орловы проявили колебания и потеряли время. Последнее было совсем не в характере знаменитых братьев. Их обвиняли во многом – невежестве, честолюбии, простонародной грубости – но не в отсутствии решимости.

Со своей стороны Екатерина была убеждена, что главы вельможной группировки отговаривали гвардейских заводил от скоропалительных решений. Орловы поспешили в Петергоф вопреки их желанию. После ареста Пассека, писала она, «трое братьев Орловых… немедленно приступили к действиям. Гетман и тайный советник Панин сказали им, что это слишком рано; но они по собственному побуждению послали своего второго брата в карете в Петергоф»³⁹⁹.

Верить в данном случае следует императрице, поскольку именно при таком развитии событий картина первых часов переворота приобретает логичность. Многочисленные приходы того или другого из братьев на квартиру к главам вельможной группировки были попытками поторопить: не пора ли ехать за «матушкой»? Наконец около четырех утра на свой страх и риск Орловы решились.

В таком случае объяснимо отсутствие записки от Дашковой – Екатерина Романовна просто не знала, что Алексей Орлов уже поскакал в Петергоф. Это вовсе не исключает разговора на улице, но ставит под вопрос его содержание. Становится понятно, почему княгиня не поспешила встретить императрицу за городом. Ссылка на жмущий мужской костюм, якобы «приковавший» юную героиню «к постели среди бездействия и уединения», выглядит неуклюже. А вот неведение о реальном ходе событий вполне понятно: Дашкова, как и Панин, проспала начало «революции». Когда она открыла глаза, все важное уже совершилось.

Что касается Никиты Ивановича, то его братья-торопыги подставили в наибольшей степени. Он прилег у кровати воспитанника в Летнем дворце, дурно провел ночь, а наутро обнаружилось, что присяга уже совершена. Без великого князя. В пользу императрицы.

Кроме того, в Измайловский полк должны были поспеть печатные экземпляры манифестов, закреплявших за Екатериной роль правительницы при несовершеннолетнем сыне. Но везший их из типографии Академии наук Г.Н. Теплов тоже роковым образом опоздал. Следовательно, и гетман Разумовский, по чьему приказу тайно публиковались эти листки, рассчитывал встретить императрицу не в 8 утра, а позже.

Отправившись за ней без разрешения, Орловы получили фору времени и фактически предопределили избрание Екатерины самодержицей.

Однако небольшая заминка у них все-таки вышла. Ранее было уговорено, что за «матушкой» отправится Григорий. Ему казалось легче проскользнуть незамеченным в Монплезир, зная потаенные дорожки в саду и даже, по уверениям Рюльера, имея ключ. Но в самый неподходящий момент к Орлову прилип старый приятель, Степан Васильевич Перфильев – адъютант императора. Его считали соглядатаем, поэтому Григорий пригласил Перфильева к себе на квартиру и там развлекал выпивкой и карточной игрой, пока Алексей «карьером мчался» в Петергоф.

КТО РАНО ВСТАЕТ, ТОМУ БОГ ДАЕТ

В Петергофе Екатерина занимала маленький павильон Монплезир под тем предлогом, что большой дворец нужно готовить к празднованию дня Петра и Павла. В бытность великой княгиней ее обязанностью было устройство торжеств по случаю именин супруга. Теперь впервые предстояло отметить тезоименитство нового императора как государственное событие, и снова хлопоты легли на жену. Петр в сопровождении фаворитки и целой толпы «прекраснейших женщин» собирался приехать из Ораниенбаума к уже накрытым столам.

Как обычно, Екатерина припасла для мужа сюрприз. Самый удивительный за их долгую семейную жизнь. Впрочем, есть смысл предположить, что и Петр готовил своей благоверной подарок. Он отказался от ее ареста накануне праздника, но тем эффектнее стало бы взятие под стражу на самом торжестве – государь любил театральные сцены. Однако сторонники могли уговорить его действовать тихо и совершить желаемое после именин. В любом случае отправляться в поход против Дании, оставив Екатерину у себя за спиной, в столице, было неразумно. Ее участь предстояло решить до отъезда к армии.

Наша героиня успела быстрее. Расстояние от Петербурга до Петергофа 29 верст. Чтобы покрыть его, нужно полтора часа. Около четырех Алексей Орлов и его друг Василий Ильич Бибиков покинули город, они очень торопились и прибыли на место уже в шестом часу. Некоторое время капитан преображенцев потратил на то, чтобы найти присланную Паниным карету, чтобы подогнать ее к воротам парка, и на то, чтобы самому незаметно пробраться по «потаенным дорожкам» к Монплезиру. Ровно в шесть он вошел в спальню Екатерины.

«Я была в Петергофе. Петр III жил и пил в Ораниенбауме, – рассказывала императрица в письме Понятовскому. – В 6 часов утра 28?го Алексей Орлов входит в мою комнату и говорит мне с большим спокойствием: “Пора вам вставать. Все готово для того, чтоб вас провозгласить… Пассек арестован”. Я не медлила более, оделась как можно скорее и, не делая туалета, села в карету, которую он привез. В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова, и мы отправились в Измайловский полк»⁴⁰⁰.

Однако прежде чем императрица оказалась окружена измайловцами и почувствовала себя в безопасности, произошло много интересного. Биограф Алексея Орлова В.А. Плугин резонно задался вопросом, а в какую карету села Екатерина? И насчитал, по разным источникам, четыре экипажа, посланных за государыней в Петергоф. «Телега» Дашковой, карета Панина, возок, на котором примчались Орлов и Бибиков, а кроме того, анонимный украинский автор из окружения К.Г. Разумовского упомянул, что и гетман посылал ее величеству некое транспортное средство. Исследователь объединил кареты Дашковой и Панина, так как оба упоминали доверенную камер-юнгферу Шкурину, у которой до времени стоял экипаж. Вероятно, речь идет об одном и том же возке, только каждый из мемуаристов приписал честь его отправки себе. Что касается гетмана, то о его карете больше нигде не говорится, и Плугин предположил, что безымянный рассказчик отдал своему патрону еще и этот подвиг в организации переворота⁴⁰¹.

Было бы резонно сесть на свежих лошадей, следовательно, воспользоваться каретой Панина. Но при выходе Екатерины из Монплезира произошла заминка. О ней кое-что разузнал Шумахер, который, впрочем, «послал» за Екатериной не Алексея, а Григория – в донесениях дипломатов братьев часто путали. «28 июня по старому стилю, около 6 часов утра, она в черном траурном платье с орденом св. Екатерины вышла из дворца, – писал об императрице датчанин. – Ее сопровождали камер-юнгфера Екатерина Шаргородская и камердинер Василий Шкурин. Вместе с ними она прошла большой садовой аллеей к главным воротам, чтобы сесть там в уже упоминавшуюся карету, запряженную всего двумя лошадьми. Но поскольку слева показались фигуры двух мужчин, наверное, вышедших погулять в саду, то императрица не стала садиться здесь, а вернулась к другим воротам, несколько левее первых. Туда же подъехала и карета. Однако те люди, по-видимому, из любопытства, последовали и в эту сторону, так что у них на глазах императрица с юнгферою уселись в карету, камердинер стал на запятки, туда же к ним присоединился Бибиков, а Григорий Орлов поехал вслед за каретой верхом»⁴⁰². При замене Григория на Алексея все встает на свои места.

О заминке упоминала и сама Екатерина: «Когда императрица отправилась из Петергофа, она потеряла более получаса времени, проходя садами, и вследствие этого не нашла кареты и была узнана на улице некоторыми прохожими. С нею была только горничная, которая ни за что не хотела ее оставить, и ее первый камердинер, искавший карету»⁴⁰³.

Что заставило Екатерину «потерять более получаса времени, проходя садами»? Вероятно, «две мужские фигуры», отмеченные Шумахером. Каким бы беспечным ни был Петр III, а все главы заговорщиков вспоминали о приставленных к ним соглядатаях. За Орловым следил Перфильев. Панин говорил Ассебергу, что при нем «постоянно находился один флигель-адъютант императора, без сомнения, для наблюдения». Дашкова боялась, что собственные слуги могут донести, и сказала Орлову, что на улице ей безопаснее беседовать, чем дома. Словом, два прогуливающихся в ранний час придворных должны были вызвать у нашей героини законные опасения, тем более что они последовали за императрицей и видели, как она села в карету.

Пытаясь отвязаться от любопытных глаз, Екатерина прошла «садами» из Нижнего парка в Верхний, что как раз заняло полчаса, и вышла из бокового входа. Так как карета, за которой пошел Алексей, подъехала к главному входу, то и пришлось посылать на ее поиски Шкурина. Пока государыня стояла на улице, поджидая экипаж, она «была узнана… некоторыми прохожими».

Сохранилась гравюра, изображавшая отъезд Екатерины из Петергофа. Ее автор, Иоганн Конрад Кестнер, создал по заказу императрицы цикл рисунков, иллюстрирующих славные события 28 июня. При столь важной «государственной» работе художник не мог полагаться на свою фантазию: ему говорили, что и как изображать. Поэтому гравюры Кестнера – ценный исторический источник.

На рисунке показаны боковые ворота Верхнего парка. Вдалеке виднеется Петропавловский собор загородной резиденции. На переднем плане небольшая двухместная карета с шестеркой лошадей – единственное подтверждение, что это действительно панинский экипаж. Екатерина выходит из ворот в сопровождении Шкурина. У ограды застыла верная камер-юнгфера Шаргородская. На коне возле экипажа гарцует Алексей Орлов. Практически все детали совпадают с рассказом Шумахера, за исключением числа лошадей. Но эту ошибку можно простить советнику датского посольства, ведь в столицу императрица действительно прибыла в карете, запряженной парой, а не цугом. В дороге случилось еще одно происшествие, заставившее нашу героиню пересесть.

Сама Екатерина писала об этом кратко: «В пяти верстах от города меня встретили старший Орлов и младший князь Барятинский, уступивший мне место в экипаже, ибо мои лошади выдохлись, и мы все вместе направились в Измайловский полк»⁴⁰⁴. Разные источники упоминали, что измученные быстрой скачкой кони пали, и некоторое время императрице пришлось пройти пешком, после чего Алексеем и Бибиковым была найдена крестьянская телега, а только потом появился Григорий с Барятинским. Если в истории с павшей лошадью есть доля истины, то придется предположить, что Орлов увез Екатерину все-таки не в панинской, а в своей карете, почему животные и не выдержали обратного пути.

То был опасный момент: остаться без средств передвижения на открытой дороге недалеко от Красного Кабака. Почти провал. Рюльер сообщал, что заговорщики предвидели возможность неудачи «и на сей случай приготовили все к побегу императрицы в Швецию. Орлов со своим другом зарядили по пистолету и поменялись ими с клятвою не употреблять их ни в какой опасности, но сохранить на случай неудачи, чтобы взаимно поразить друг друга»⁴⁰⁵. Но как бы то ни было, ни стреляться, ни бежать в Швецию не пришлось.

По пути нашей героине встречались различные лица, узнававшие и не узнававшие ее. Например, трактирщик Нейман, окликнувший Алексея: «Кем это ты навьючил экипаж?» Бравый капитан велел ему помалкивать. Или парикмахер императрицы, француз Мишель, которого она якобы позвала с собой. Поступок весьма предусмотрительный, если учесть, что Екатерина «не делала туалета». Весьма характерна реакция куафера: он решил, что хозяйку уже арестовали, и его повезут теперь вместе с ней в Сибирь.

ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ

Около 8 часов утра Екатерина прибыла в казармы Измайловского полка. Город уже был взбудоражен. Повсюду за каретой государыни следовали целые толпы. «Сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют своей спасительницей, – писала императрица Понятовскому. – Двое привели под руки священника с крестом, и вот они начинают приносить мне присягу». Очень быстро к измайловцами присоединился Семеновский и Преображенский полки, затем уже к Казанскому собору явилась Конная гвардия. «Она была в бешенном восторге, плакала, кричала об освобождении Отечества»⁴⁰⁶.

Именно здесь, в плотном окружении гвардейских полков, Екатерина и была «выкрикнута» самодержавной государыней, ни о каком регентстве гвардейцы и слышать не хотели. Присягу принесли императрице, а не великому князю Павлу. По пути к Казанскому собору процессия пополнялась военными и чиновниками, спешившими принести присягу. Молебен вел архиепископ Новгородский Дмитрий Сеченов, давний сторонник Екатерины, не раз возмущавшийся действиями Петра III. Именно он возгласил во время ектеньи «самодержавную императрицу Екатерину Алексеевну и наследника, великого князя Павла Петровича»⁴⁰⁷. Наконец царевич обрел статус, в котором ему отказывал отец.

Вспомним еще раз злополучный дашковский мужской костюм, который якобы помешал княгине принять участие в начале «революции». Этот незначительный эпизод проводит четкую грань между реальными заговорщиками и теми, кто играл в заговор. Наверное, пыльный и усталый Алексей Орлов, полночи скакавший туда и обратно по Петергофской дороге, выглядел не слишком респектабельно. Да и сама Екатерина не сделала «туалета», то есть не умылась и не успела толком причесаться. Шаг, достойный удивления. Императрица, много внимания уделявшая театрализации своих жестов, в решающий момент умела отодвинуть второстепенное ради важного, бутафорское ради настоящего. Только в середине дня, оказавшись в Летнем дворце, наша героиня сумела умыться и переодеться.

Из Казанского собора путь лежал в Зимний. «Я отправилась в Новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе, – писала Екатерина. – Тут на скорую руку составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла войска пешком. Было более 14 000 человек гвардии и полевых полков… Мы держали совет, и было решено отправиться со мною во главе в Петергоф, где Петр III должен был обедать»⁴⁰⁸. В письме к Понятовскому Екатерина не стала углубляться в вопрос о том, зачем понадобилось составлять «на скорую руку» манифест и присягу. Ведь эти документы уже были тайно отпечатаны Тепловым. Трусоватый и медлительный Теплов не поспел с готовым манифестом в Измайловский полк. Его промедление стало удачей для Екатерины и роковым для тех заговорщиков, которые хотели видеть ее регентшей. После того как вся гвардия признала Екатерину самодержицей, стал необходим новый документ и новый текст присяги.

Манифест – несколько косноязычный на современный вкус – задевал в сердцах подданных самые чувствительные струны: еще немного – и от России осталась бы одна Голштиния. «Всем прямым сынам Отечества, – гласил он. – …Закон наш православный Греческий первее всего восчувствовал свое потрясение… Второе, слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием… отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего Нашего Отечества, совсем испровержены». Нарисовав такую малоутешительную картину, составители манифеста от имени императрицы заявляли, что «видев к тому желание всех Наших верноподданных… вступили на Престол Наш Всероссийский самодержавный»⁴⁰⁹.

Сюда же наконец привезли из Летнего дворца маленького наследника, и Екатерина вышла с ним на балкон, показав собравшимся внизу гвардейцам. Считается, что впечатления 28 июня напугали Павла. «Сей ребенок, узнав о предстоящих опасностях своей жизни, проснулся, окруженный солдатами, и пришел в ужас, которого впечатление оставалось в нем на долгое время, – писал Рюльер. – Дядька его Панин, бывший с ним до сей минуты, успокаивал его, взял на руки во всем ночном платье и принес его таким образом матери. Она вынесла его на балкон и показала солдатам и народу. Стечение было бесчисленное, и все прочие полки присоединились к гвардии»⁴¹⁰.

Последние слова нуждаются в уточнении. Единодушие войск, расквартированных в Петербурге, не было полным. Наиболее преданным императрице считался Измайловский. Однако измайловцы, уступали старшинство двум первым созданным в России гвардейским полкам – Семеновскому и Преображенскому. Между ними неизбежно должно было начаться соперничество.

Сама Екатерина так описывает присягу Преображенского полка. «Мы направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский полк… Солдаты окружили меня со словами:

'Извините, что мы прибыли последними, наши офицеры арестовали нас, но мы прихватили четверых из них с собой, чтобы доказать вам наше усердие!.. Мы желаем того же, что и наши братья'»⁴¹¹.

Этими офицерами были – С.Р. Воронцов, брат Дашковой, П.И. Измайлов и П.П. Воейков. Семен Романович вспоминал, как прискакал в свой полк, едва услышав, что в Семеновском и Измайловском провозглашена Екатерина. Преображенцы уже выстроились перед казармами и готовились выступать. Среди них мелькали агитаторы Бредихин, Баскаков и князь Федор Барятинский. Воронцов обратился к солдатам, требуя верности присяге. Трое заговорщиков ничего не ответили ему, ухмыляясь и переглядываясь между собой. Зато к Воронцову присоединились капитан Петр Иванович Измайлов и майор Петр Петрович Воейков, вместе они склонили гренадер на сторону императора, и те даже закричали: «Умрем за него!» Воейков повел солдат к Казанскому собору, чтобы воспротивиться приносимой там присяге. Если бы преображенцы послушались офицеров, приверженцев Петра III, произошло бы кровавое столкновение. Но, на счастье заговорщиков, сзади к колонне гренадер присоединился князь А.А. Меншиков и крикнул им в спины: «Vivat императрица Екатерина Алексеевна, наша самодержица!» И вдруг вся колонна повторила этот призыв. Воейков бросил шпагу со словами: «Ступайте к черту, канальи, е. м., изменники! Я с вами не буду!» – повернул лошадь и ускакал. А Воронцов кинулся к реке искать лодку, чтобы плыть в Ораниенбаум, предупредить императора, но был схвачен. Его преображенцы привели к собору в числе других арестованных как доказательство своей преданности новой самодержице⁴¹².

Рядовой Преображенского полка Г.Р. Державин, в заговоре не участвовавший, но разделивший с товарищами «измену» 28 июня, не помнил уговоров Воронцова. По его словам, в полку было неспокойно с ночи. В 12 разнесся слух об аресте Пассека. «Собралась было рота во всем вооружении сама собою, без всякого начальничья приказания, на ротный плац; но, постояв несколько во фрунте, разошлась». Около 8?ми утра преображенцы увидели скакавшего мимо рейтара конной гвардии, который что есть мочи кричал, чтобы все «шли к Матушке в Зимний каменный дворец… Рота тотчас вышла на плац. В Измайловском полку был слышен барабанный бой, тревога, и в городе все суматошилось». Державин заметил, что в роте были люди «некоторые равнодушные, будто знали о причине тревоги». Однако они молчали, и без всякого понуждения с них стороны, рота, заряжая на ходу ружья, помчалась к полковому двору. Солдат попытался остановить штабс-капитан Нилов, но его не послушались. По двору в задумчивости расхаживал майор Текутьев, «его спрашивали, куда прикажет идти, но он ничего не отвечал».

Тут служивые увидели марширующую по Литейной улице гренадерскую роту своего полка – ту самую, которую подбил на сохранение присяги Петру III Семен Воронцов. Однако к моменту встречи с державинской 3?й ротой гренадеры уже сделали выбор. «Не взирая на воспрещения майора Воейкова, – писал Гавриил Романович, – который, будучи верхом и вынув шпагу, бранил и рубил гренадер по ружьям и по шапкам, вдруг, рыкнув, [рота] бросилась на него с устремленными штыками». Воейков поскакал прочь, преследуемый собственными гренадерами, и, боясь, как бы те не захватили его на Семионовском мосту, «въехал в Фонтанку по груди лошади». Тут гренадеры от него отстали.

«Третья рота, как и прочие Преображенского полка, по другим мостам бежали одна за одной, к Зимнему дворцу. Там нашли Семеновский и Измайловский уже пришедшими, которые окружили дворец и выходы все заставили своими караулами. Преображенский полк… поставлен был внутри дворца… Тут тотчас увидел митрополита новгородского Гавриила с святым крестом в руках, который он всякому рядовому подносил для целования, и сие была присяга»⁴¹³.

В одном из автобиографических отрывков Екатерина добавляла по поводу преображенцев: «Когда гренадерская рота первого гвардейского полка подошла близ Казанской церкви на встречу императрице, они хотели занять свой пост у экипажа императрицы, но гренадеры Измайловского полка возразили им с горькими упреками, что они явились последними и что никоем образом им не уступят; это был очень опасный момент, потому что, если бы первые стали упорствовать, пошли бы в ход штыки; но ничуть не бывало, они сказали, что это была вина их офицеров, которые их задержали, и самым кротким образом пошли маршировать перед лошадьми экипажа императрицы»⁴¹⁴.

Екатерине положительно везло в этот день. Но такие опасные сцены возникали на каждом шагу. Может быть, именно для того, чтобы сгладить у преображенцев неприятное впечатление от «первенства» измайловцев, а заодно показать, как им доверяют, императрица распорядилась поставить старейший полк на караулы внутри дворца.

В городе еще оставались войска, верные Петру III. Особенное беспокойство вызывал кирасиры. «Дело дошло почти до драки между созданным императором лейб-кирасирским полком, очень ему преданным, и конной гвардией, – сообщал Шумахер. – Командующий этим полком подполковник Фермойлен и другие немецкие офицеры хотели захватить Калинкин мост, через который шла дорога на Петергоф и Ораниенбаум, но их быстро отделили и взяли в плен… На Васильевском острове располагалось два пехотных полка – Ингерманландский и Астраханский. Вторым командовал генерал-майор Мельгунов, фаворит императора, так что этим войскам не очень доверяли. На случай, если они проявят враждебность, был выделен один отряд с пушкой, которому следовало отстаивать от них мост через Неву. Но и там полковника, заявившего о своей верности государю, взяли под арест собственные же солдаты»⁴¹⁵.

По другой версии, кирасиры не пытались захватить мост, а просто были обмануты вестью о гибели императора. «Явился кирасирский полк, – рассказывал придворный ювелир Иеремия Позье, – состоявший из трех тысяч самых лучших солдат, какие только имелись в войске, которому император послал приказание отправиться к нему в Ораниенбаум; но императрица послала одного из своих придворных вельмож воротить полк… Офицер, командовавший полком, по всей вероятности, не знал, в чем дело, и я сам видел, как он чуть не подрался с караулом из конногвардейцев, которые стерегли мост… Они, как бешеные, бросились с ружьями и штыками наперевес… Несколько гвардейских офицеров подошли, чтобы остановить этих сумасбродов, и что-то сказали на ухо кирасирскому офицеру, который тотчас же усмирился… Если бы этот полк остался верен императору, то он мог бы перебить всех солдат, сколько их ни было в городе»⁴¹⁶. Но судьба распорядилась иначе. Кирасир привели к присяге без сопротивления. Хотя никакого энтузиазма они не выражали. «Один полк явился печальным, – описывал их Рюльер. – …Офицеры отказались идти и были все арестованы, а солдаты, коих недоброхотство было очевидно, были ведены другими из разных полков»⁴¹⁷.

Тем временем в Зимний дворец набилась уйма народу. Именно здесь, с трудом пробившись через толпу, нашла императрицу Дашкова: «Перо мое бессильно описать, как я до нее добралась. Все войска, находившиеся в Петербурге, присоединились к гвардии, окружили дворец, запрудив площадь и все прилегающие улицы. Я вышла из кареты и хотела пешком пойти через площадь; но я была узнана несколькими солдатами и офицерами, и народ меня понес через площадь высоко над головами. Меня называли самыми лестными именами, обращались ко мне с умилением, трогательными словами и провожали меня благословениями… вплоть до приемной императрицы, где и оставили меня, как потерянную манжету. Платье мое было помято, прическа растрепалась, но своим кипучим воображением я видела в беспорядке моей одежды только лишнее доказательство моего триумфа»⁴¹⁸.

Княгиня сумела напомнить о себе государыне ярким театральным жестом с возложением на Екатерину ленты ордена Cв. Андрея Первозванного. «Заметив, что императрица была украшена лентой св. Екатерины и еще не надела Андреевской – высшего государственного отличия —…я подбежала к Панину, сняла с его плеч голубую ленту и надела ее на императрицу, а ее Екатерининскую, согласно с желанием ее, положила в свой карман… Государыня предложила двинуться во главе войск на Петергоф и пригласила меня сопутствовать ей… Желая переодеться в гвардейский мундир, она взяла его у капитана Талызина, а я, следуя ее примеру, у лейтенанта Пушкина»⁴¹⁹.

Между тем следовало подумать о Кронштадте, куда мог податься свергнутый государь, о флоте и об армии, находившейся за границей. Заговорщики – люди сухопутные – о морской твердыне вспомнили только около полудня и пришли в ужас. «Не представлялось понятным, чтобы император не подумал об этом порте и крепости, – писала Екатерина. – Надо было сделать водою только одну милю от Ораниенбаума, тогда как от города было четыре»⁴²⁰. В Кронштадт отправился вице-адмирал Иван Лукьянович Талызин, которого за глаза «считали погибшим». Однако ему удалось арестовать присланного от Петра III генерал-аншефа П.А. Девиера и привести гарнизон к присяге.

Одновременно вице-адмиралу А.И. Полянскому был послан приказ объявить всем флотским и адмиралтейским чинам о вступлении Екатерины II на престол и организовать присягу. Другой рескрипт получил генерал-поручик П.И. Панин, находившийся в Кенигсберге. Ему надлежало сменить П.А. Румянцева в качестве командующего Померанским корпусом, поскольку последний был обласкан Петром Федоровичем и мог выступить на его стороне⁴²¹.

Толчея во дворце не стихала. Ювелир Позье, за которым государыня специально посылала офицера, прибыл одновременно с канцлером Воронцовым, присланным от императора разузнать, как обстоят дела в столице. «Мы вошли в залу, которая до такой степени была наполнена народом, что пришлось подождать добрых полчаса, прежде чем удалось пробраться до императрицы… Я еще стоял за стулом императрицы, когда явился великий канцлер Воронцов… Она спросила его, затем ли он пришел, чтобы присягнуть ей». Но, услышав отрицательный ответ, сказала: «В таком случае вы не прогневаетесь, если я вас посажу под домашний арест»⁴²².

У Шумахера эта сцена полна драматических подробностей: «До Красного Кабака дорога была совершенно пустынна… Но в этом местечке оказался сильный сторожевой отряд. Когда Воронцов спросил у солдат, что они здесь делают… ему ответили очень кратко: “Император сбежал, а императрица взошла на трон”. …В Петербурге… он вынужден был, как все, не исключая даже дам, вылезти из экипажа и пешком идти во дворец, где застал [Н. Ю.] Трубецкого и [А. И.] Шувалова. Они прибыли за несколько минут до него и теперь с язвительными усмешками рассказывали императрице о задании, данном им императором».

Из всех троих эмиссаров Петра III только канцлер обратился к мятежнице с увещевательной речью. «Он сказал, что послан императором, чтобы дружески, но со всей серьезностью призвать ее величество пресечь восстание немедленно, пока оно еще в самом начале, и воздержаться впредь, как подобает верной супруге, от любых опасных предприятий. В этом случае не будет препятствий для полного примирения… Императрица и граф Воронцов стояли как раз у окна, и вместо ответа она предложила ему бросить взгляд в это окно и убедиться собственными глазами, что все уже решено и произошедшее есть выражение единодушной воли всей нации. “Разве не поздно, – спросила она, – теперь поворачивать обратно?”»⁴²³.

Рюльер привел другой ответ Екатерины: «Причиной тому не я, но целая нация»⁴²⁴. В тот же день канцлер написал прошение об отставке⁴²⁵, которое, впрочем, не было принято сразу.

Столица признала Екатерину. Но оставалось еще захватить свергнутого императора и принудить его к отречению. «Около 10 часов вечера я облеклась в гвардейский мундир, села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого гвардейского полка для охраны моего сына. Я выступила во главе войск, и мы всю ночь шли на Петергоф»⁴²⁶.

«ОНА СПОСОБНА НА ВСЕ!»

Низложенный государь далеко не сразу узнал о происходящем. Заговорщики позаботились об этом. «Утром, как только собрались гвардейцы, – доносил в Лондон Кейт, – несколько отрядов были посланы на Петергофскую дорогу, дабы никакое известие не могло достигнуть императора»⁴²⁷.

Штелин записал в своем дневник под 28 июня: «В час по полудни его величество со свитой… отправился в Петргоф, чтобы присутствовать там при всенощной праздника святых Петра и Павла. В два часа… мы прибыли туда и с изумлением узнали, что императрица отбыла в 5 часов утра одна… оставя нас в неведении обо всем, равно как и всех своих придворных дам и кавалеров. Тогда начались совещания о мерах, которые нужно было принять. Начались замешательства, от часу увеличивавшиеся, пока наконец в 9 вечера его императорское величество и весь двор сели на галеру и яхту, чтобы отплыть в Кронштадт»⁴²⁸.

Действительно, путешествие из Ораниенбаума в Петергоф было и приятным, и веселым. Гофмаршал двора Михаил Михайлович Измайлов, на которого император возложил почетную обязанность приглядывать за Екатериной, до середины дня не знал об ее исчезновении. Служанки уверяли, что государыня еще почивает, когда же гофмаршал заподозрил неладное и все-таки заглянул в комнату, было уже поздно. «Измайлов, как был – при полном параде, в башмаках и белых шелковых чулках… влез на скверную крестьянскую лошадь… и сломя голову помчался навстречу императору», – сообщал Шумахер. Бедняга застал государя в пяти верстах от резиденции в открытом фаэтоне в общества «прусского посланника фон Гольца и некоторых дам». Отдувающийся и вспотевший гофмаршал выглядел жалко и был встречен насмешками.

Правда, желание Петра Федоровича шутить сразу пропало, когда Измайлов сообщил ему на ухо неприятную новость. По словам датчанина, «он был совершенно ошеломлен». Фаворит государя генерал-адъютант Андрей Гудович, фон Гольц и присоединившийся к ним вскоре фельдмаршал Миних советовали «повернуть назад и обеспечить за собой кронштадтскую гавань». Но император не мог ни на что решиться, он продолжал бесполезный уже путь в Петергоф, теряя драгоценное время. Ему словно нужно было своими глазами удостовериться в отсутствии супруги.

На пороге дворца он встретил канцлера и спросил «испуганным голосом»: «Где Екатерина?» А получив ответ, что, по всем сведениям, уже в городе, «на мгновение глубоко задумался и тихо сказал с сильным чувством: “Теперь я хорошо вижу, что она хочет свергнуть меня с трона. Все, чего я желаю – это либо свернуть ей шею, либо умереть прямо на этом месте”. В гневе он стукнул тростью по полу». Потом приказал слугам принести ему русскую гвардейскую форму «вместо прусской с орденом Черного Орла, которую он до тех пор носил постоянно».

Слишком поздно! Если бы император показал гвардии свое уважение раньше, все могло бы сложиться иначе.

Переодевшись в комнате сбежавшей императрицы, Петр потребовал, чтобы фельдмаршал князь Трубецкой и граф Александр Шувалов, которых он назначил полковниками Семеновского и Преображенского полков, отбыли в столицу: «Вам нужно быть в городе, чтобы успокоить свои полки и удержать их в повиновении мне. Отправляйтесь немедленно и действуйте так, чтобы вы могли когда-нибудь ответить перед Богом». Оба заверили государя в преданности, но «не успел Петергоф скрыться из виду, как они приказали кучерам ехать тихим шагом, полагая, что особых причин торопиться нет»⁴²⁹.

Поведение вельмож показательно: их, списочных генералов, носивших почетные военные чины, император превратил в действительных командиров полков, да еще и приходил поразвлечься, наблюдая, как немолодые, обремененные брюшком или слабыми подагрическими ногами придворные тянут носок и учат этому рядовых. Никаким авторитетом в полках эти люди не обладали и даже рисковали разделить участь избитого конногвардейцами принца Георга, сунься в город и начни призывать солдат к порядку. Для них безопаснее было пустить лошадей шагом и подождать, как развернутся события. Фортуна явно не улыбалась Петру.

Рюльер добавил к рассказу несколько ярких штрихов. Узнав о бегстве императрицы, Петр воскликнул: «Что за глупость!» Потом потребовал выпустить его из коляски вон, некоторое время оставался на дороге, с горячностью расспрашивая «адъютанта». Наконец велел всем дамам выйти из экипажей и добираться в Петергоф по аллеям парка, а сам вскочил в карету с несколькими приближенными и погнал лошадей.

Оба мемуариста – и Рюльер, и Шумахер – независимо друг от друга зафиксировали один и тот же порыв государя: своими глазами убедиться в исчезновении супруги. «Приехав, он бросился в комнату императрицы, заглянул под кровать, открыл шкафы, пробовал своею тростью потолок и панели и, видя свою любезную (Елизавету Воронцову – О. Е.), бежавшую к нему… кричал: “Не говорил ли я, что она способна на все! ”»⁴³⁰. Рюльеру можно было бы не поверить, но Екатерина, со слов своих слуг – свидетелей сцены – подтверждала, что муж «искал ее всюду, даже под кроватью»⁴³¹. Курьезное поведение для человека, который должен думать о спасении своей власти.

В довершение ко всему посреди комнаты стояло парадное платье императрицы, приготовленное для торжественного обеда. Странно, что Петр не выместил на нем злость и не поколотил его тростью, изорвав в клочья.

Тем временем Екатерина принимала уже не присягу, а поздравления с «благополучным восшествием на престол». «Полки потянулись из города навстречу императору, – писал о начале похода на Петергоф французский дипломат. – Императрица опять взошла во дворец и обедала у окна, открытого на площадь. Держа стакан в руке, она приветствовала войска, которые отвечали продолжительным криком; потом села опять на лошадь и поехала перед своею армиею»⁴³².

В этом шествии было много карнавального: ликующие толпы по сторонам улиц, полки, переодетые из новых «прусских» в старые елизаветинские кафтаны, молодая императрица верхом на белом скакуне, рядом с ней Дашкова, обе в преображенских мундирах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.