Глава восьмая ПОБЕДА

Глава восьмая

ПОБЕДА

В Москву! В Москву! В Москву! – Парад Победы. – Танцы и бильярд. – Аптека № 1. – Борьба за культуру обслуживания. – Лотошницы. – Денежная реформа. – Цены. – Трофейные и наши товары. – Газ из Саратова. – Мелочи быта. – Разговоры в очередях. – Что носили москвичи. – Жалобная книга. – Победа и любовь. – Юмор. – Бунт в тюрьме. – Сталинская оттепель. – Национальный вопрос. – «Необарокко» и «Измизм». – Гимны. – Арбузы и дыни в Грайворонове. – Высотные здания. – В автобусах и троллейбусах. – Восьмисотлетие Москвы. – Парады и праздники. – Футбол и бега. – Два великих дня рождения

К победе Москва начала готовиться заранее. В конце апреля 1945 года на совещании работников торговли было принято решение покрасить в магазинах оконные рамы, а в витринах выставить муляжи и бутафорию. Московские дворы очищали от завалов мусора и грязи, мыли окна, вставляли стекла, чистили подъезды, убирали улицы.

Вечером 2 мая в городе был дан салют из трехсот двадцати четырех орудий по случаю взятия Берлина, а 9 мая – салют по случаю Победы. День тот был ясный и холодный, какие обычно бывают в мае, когда подует северный ветер. Зато 24 июня, когда состоялся парад Победы, было тепло и пасмурно. Тем пасмурным утром по Красной площади прошли сводные полки десяти фронтов и Военно-морского флота. Командующий парадом маршал Жуков закончил свою речь словами: «Да здравствует наша победа! Слава победоносным воинам, отстоявшим честь, свободу и независимость нашей Родины! Слава великому советскому народу – народу-победителю! Слава вдохновителю и организатору нашей победы – великой партии Ленина-Сталина! Слава нашему мудрому вождю и полководцу, Маршалу Советского Союза великому Сталину! Ура!»

Теперь, после Победы, любовь к Сталину из организованной превратилась в естественную и всеобщую. 21 июня Сталину было присвоено звание Героя Советского Союза, а 28 июня – звание генералиссимуса «за особо выдающиеся заслуги перед Родиной в деле руководства всеми вооруженными силами государства во время войны». После Шеина, Меншикова, принца Антона Ульриха Брауншвейгского и Суворова Сталин стал пятым генералиссимусом России.

Для его имени теперь не существовало слишком лестных эпитетов. Одни только заголовки газетных статей чего стоили: «Гений Сталина освещает нам путь вперед» или «Как Сталин сказал, так и будет». Люди поверили в силу сказанного им слова. Масса дел, совершенных народом на единицу сталинской фразы, придавала словам вождя необычайный вес. У советских людей начало складываться мнение, что история вообще развивается по указанию начальства.

Весной 1945 года в Москву стали возвращаться фронтовики. Делали пересадку и застревали в столице те, кто ехал к себе на Урал, в Сибирь и Дальний Восток. Счастливые, вольные и пьяные, – ими были забиты вагоны. Они торчали на подножках, толкались в тамбурах, сидели на крышах. На остановках торговки бросали им всякую снедь, а вниз летели деньги и трофейное барахло. В городах военные коменданты снимали с поездов любителей путешествий на свежем воздухе, но на ближайших станциях крыши и ступеньки вагонов снова заполнялись людьми. До глубокой ночи на улицах городов Украины, Белоруссии и Прибалтики стоял шум, были слышны песни и выстрелы.

В Москве воинов ждали награды, поблажки и льготы. Помимо орденов и медалей им вручали нагрудные знаки: «Отличный пулеметчик», «Отличный понтонер», «Отличный повар» и пр. Раненым давали нашивки. Те, кто имел легкие ранения (без повреждения костей и суставов), носили красные нашивки, а те, кто тяжелые, – золотые. За каждый орден или медаль ежемесячно выплачивалось от пяти до двадцати пяти рублей. Вернувшись домой, награжденные получали право ежегодного бесплатного проезда на поезде и пароходе и постоянного бесплатного проезда на трамвае. Льготы коснулись пенсий, жилплощади и налогов.

… И так веселая, пьяная и отчаянная волна подкатывала к Москве, чтобы разлиться по ее площадям, паркам и улицам, гулять в пивных и ресторанах, любить, рассказывать невероятные истории, врать, красоваться друг перед другом и перед дамами погонами (их ввели в январе 1943 года), нашивками, медалями и орденами, выяснять, кто лучше, спорить, драться и вновь пить, целоваться и рвать на себе гимнастерки…

Людей со всего света тянуло в Москву. И не только потому, что многим жить оказалось негде, а потому, что здесь, в столице, бурлила жизнь, был праздник, был Сталин, была Победа.

Перед Новым, 1946 годом в Москве открылись елочные базары. В центре базара на Манежной площади стояла двадцатиметровая елка, а по бокам входа на ярмарку – две избушки на курьих ножках и расписные сани с запряженными в них тройками лошадей. На самой ярмарке маленькие избушки и теремки до конца января торговали украшениями, игрушками, пирожными, конфетами, одеколоном, пудрой, помадой, бутербродами, папиросами, табаком, книжками, альбомами с вырезными картинками и прочими мелочами.

Летом в Центральном, Измайловском и других парках открывались танцплощадки. На них до двенадцати ночи звучали вальсы, фокстроты и танго, а завсегдатаи, держа фасон, носили в танце на открытых ладонях маленькие ручки своих дам. За отсутствием кавалеров женщина танцевала с женщиной, «шерочка с машерочкой». С эстрады время от времени «для оживляжа» объявлялся танец с разбивкой пар или «белый танец», в котором «дамы приглашали кавалеров». Если же кто хотел разбить пару, то подходил к ней и хлопал в ладоши.

Танцам не мешала и война с Японией, которая еще некоторое время продолжалась после победы над Германией. Никому не приходило в голову, что японцы могут бомбить Москву.

Когда советские войска начали отбивать у врага наши города, в Москве стали устраивать салюты. Начинался салют в семь часов вечера из ста двадцати четырех орудий и продолжался три минуты.

Помимо салютов, танцев в парках, ресторанах, домах творческой интеллигенции и офицеров, домах отдыха, клубах и просто в учреждениях появился бильярд. Тот самый бильярд, который в начале тридцатых годов пытались искоренить наряду с азартными играми, занял свое место в Доме учителя, Доме санитарного просвещения и других, вполне благопристойных заведениях. В Доме учителя, кстати, в те годы был хороший маркер. Звали его Сидор Иванович. Работал он там до семидесяти лет. Вообще маркеры были игроками высокого класса. Они прекрасно знали бильярд, его технику, историю, хороших игроков. Маркерами называли и просто дежурных по бильярдной. В бильярдной Парка имени Горького, в частности, служили маркерами три женщины. Каждая из них обслуживала ряд бильярдных столов. Выдавала шары, кии, мел. Время начала игры записывалось мелом на доске, а по окончании игры ее участники платили деньги в кассу. Час игры стоил полтора рубля. Поскольку деньги небольшие и любителей бильярда было много, то маркерши вели списки желающих поиграть. Завсегдатаем этого бильярдного зала был Георгий Константинович Карасев, которого прозвали «Жора горбатый» за его сутулость. Он не являлся выдающимся игроком, зато прекрасно знал историю бильярда и связанные с ней случаи и интересные факты. Не так давно он умер, унеся все это с собой в могилу.

Игра на бильярде в Москве существовала, конечно, и до войны. По бильярду проводились соревнования, о которых сообщали газеты. Но особое распространение получила эта игра после войны, когда у нас появилось много новых столов, вывезенных из Германии и других стран, в которых находились наши войска. Хорошие бильярды стояли в домах творческих работников, в частности в Доме архитектора, в ресторанах. В ресторане «Кавказ» на Ленинградском шоссе (там потом была шашлычная), например, было два бильярдных стола. В этот ресторан поиграть на бильярде заходил один старичок. Договаривался с партнером на три партии. Первую играл кое-как, мог даже проиграть, вторую играл лучше, ну а третью выигрывал и с выигрышем уходил.

Бильярдную в подвале гостиницы «Метрополь» после войны посещали игроки высокого класса. Официально час игры на бильярде там стоил 30 рублей. А вот Николай Иванович Березин по кличке «Бейлис», которого звали Саша, отказывался играть, если на кон не ставили 3 тысячи рублей. Такова была его «маза», то есть ставка («мазали» и другие хорошие игроки, не только он), зато и фору он давал до двадцати очков, а это означало, что ему нужно было обставить партнера на сорок очков. «Бейлис» был единственным в то время бильярдистом, носившим на пиджаке значок мастера спорта. Выигранные на бильярде деньги он проигрывал на бегах. Опекал «Бейлиса» директор одного из московских магазинов, Раппопорт. Он оплачивал его редкие проигрыши, а двадцать пять процентов выигрышей брал себе. Такая уж существовала между ними договоренность. У «Бейлиса» был «свой» бильярдный стол в «Метрополе», на котором он, как правило, и играл. Играл он красиво. У него, как ни странно, тряслись руки, но тогда, когда он целился и наносил удар, рука его была тверда. Посмотреть его игру стремились бильярдисты из других городов. Приезжали в Москву такие корифеи бильярда, как Виктор Парамонов, Пащинский, Кочетков по кличке Бузулуцкий, Ефимов по кличке Заика. Парамонов играл зрелищнее «Бейлиса». Особенно красиво у него получались дальние шары. Сильным ударом издалека, клопштосом, он загонял их прямо в лузу. «Бейлис» такими эффектными ударами не отличался, но техника его игры была выше. Он познал все тонкости бильярда. Играл он, как правило, в «русскую пирамиду», а не в «американку», где можно бить по любому шару. В «русской пирамиде» удар наносится по специальному шару, «битку». Этот шар не имеет номера. На его поверхности имеются лишь поперечные полосы. Так вот «Бейлис» прекрасно знал особенность каждого шара в своей пирамиде. Эти шары из слоновой кости точил тогда в Москве единственный мастер по фамилии Трофимов. Со временем шары получали повреждения, их обтачивали шкуркой, и получалось, что, скажем, пятнадцатый шар имел в диаметре шестьдесят восемь миллиметров, а десятый – шестьдесят семь. Прекрасно зная толщину каждого своего шара, «Бейлис» понимал, какой из этих шаров при определенном положении упадет в лузу, а какой – нет. Однажды игра с чужими шарами стоила «Бейлису» проигрыша. Случилось это в Ленинграде, куда он приехал играть со знаменитым ленинградским бильярдистом по кличке «Сапожок» в гостинице «Европейская». Проиграв первую партию, «Бейлис» сел в самолет, прилетел в Москву, забрал свои шары и вернулся в город на Неве. Остальные партии он у «Сапожка» выиграл. Тот не знал таких нюансов с шарами, как «Бейлис».

У специалистов было немало способов, позволяющих получить преимущество в игре. Согласовывая условия будущей партии, они, например, требовали фору за то, что будут играть из-за спины или одной рукой. Специалистов играть одной рукой в Москве было двое: Шахназаров и Михаил Григорьевич Жуков, который и рассказал мне о бильярде сороковых годов.

В пятидесятые годы на бильярд снова начались гонения. Поводом к этому явились нетрудовые доходы профессиональных игроков. А такие были в каждой бильярдной, где заключали пари, или, как тогда говорили, «мазы». «Мазали» на десятки и сотни рублей. Если договаривались на три партии, то первую профессионалы играли кое-как, вторую – получше, ну а третью – блестяще. В ней незадачливого клиента ожидал полный разгром. Профессиональные игроки были, конечно, не только в бильярде. Кто-то зарабатывал себе на хлеб игрой в преферанс, кто-то в шахматы. Но у этих игр есть одно преимущество: им не нужно дорогого тяжелого инвентаря. Играть же в бильярд, не имея бильярдного стола, невозможно. А столы-то как раз и убрали. Многие из них оказались потом на дачах больших начальников, генералов, академиков.

Ну а в сороковые годы государство еще не успело прийти в себя после войны и за всем уследить. Граждане этим пользовались.

На радостях они старались не замечать разруху, принесенную войной. «Что нам стоит дом построить? Нарисуем – будем жить», – говорили они и верили, что пройдет немного времени и Москва снова похорошеет и даже станет лучше, чем была. Да и сами москвичи после войны стали смелее и шире душой. Они научились ценить жизнь и презирать богатство. Помню одного фронтовика, который, в конце сороковых годов, получив зарплату, напивался и, сидя на асфальте у своего дома в Большом Сухаревском переулке, раздавал мальчишкам сотенные купюры. На что он потом жил – не знаю, но в этом сумасшедшем широком жесте безусловно звучала радость Победы. Все понимали: преодолено главное, остальное – ерунда.

А сама Москва под конец войны стала выглядеть неважно. Пожары не способствовали ее украшению. В ней давно не красили дома, не мостили улицы, не сажали цветы и деревья. На Чистопрудном бульваре трава была вытоптана, а сам пруд превратился в грязную лужу. Пришла в запустение и площадь у Белорусского вокзала, а мостовая в Кривом переулке, это между улицей Разина (Варварка) и Мокринским переулком, пришла в такое состояние, что в ее выбоинах и ямах ежедневно застревали машины. Надо было очистить пруд, привести в порядок площадь у вокзала, убрать с нее трамвайный круг, разбить сквер и вообще сделать очень много нужных и неотложных дел.

В домах, например, прохудились и текли крыши, развалились подъезды. Некоторые из них были так изуродованы, что нельзя было ни войти в дом, ни выйти из него. Во флигеле дома 10 по Конюшковской улице упразднили крыльцо (на дрова, наверное, растащили) и теперь, чтобы выйти на улицу, жильцам приходилось прыгать на землю чуть ли не с двухметровой высоты. Необходимо было восстановить подоконники, двери, рамы, которые в холодные зимы жители города выломали и сожгли.

И снова вспомнилась поговорка: «Москва не сразу строилась». Настало время собирать камни, мусор и грязь. Надо было начинать новую жизнь. И начали. Постепенно, но стало возвращаться прошлое.

Со временем исчезли такие приметы военных лет, как скелеты разбомбленных домов и кладбища военной техники. Одно такое кладбище находилось в районе станции Ховрино. Там лежали горы разбитых истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков.

В начале 1946 года открылись после ремонта Сандуновские бани, заработали в городе шестьдесят чайных. В новой чайной на Добрынинской (Серпуховской) площади стала подаваться традиционная «пара чая» – один большой чайник с кипятком и маленький – с заваркой. Летом были сняты трамвайные рельсы в Охотном Ряду.

В городе появились булочные, работавшие круглосуточно и продававшие хлеб без карточек. Такими стали булочные в доме 30 на Кировской (Мясницкой) улице, в доме 2 на Малой Бронной, а в доме 6 на улице Горького (Тверской) открылся большой хлебный магазин, который тоже продавал хлеб без карточек.

Уже в 1945 году на кондитерской фабрике «Большевик» запустили в работу аппарат по расфасовке и укладке печенья «Бисквит», а на фабрике имени Бабаева впервые в стране стали делать для шоколада пластмассовые формочки взамен металлических; была возобновлена и механическая укладка конфет в коробки. Фабрика «Рот Фронт» стала выпускать шоколад «27 лет Октября», «Гимн» и «Дирижабль», а также шоколадные конфеты «в завертке»: «Мишка-сибиряк», «Красная Москва» и «Золотая нива».

Конфеты имели и другие интересные названия: «Броненосец Потемкин», «Мистер Твистер», «Коломбина», «Эсмеральда», «Ковер-самолет», «Наше строительство», «Тачанка», «Шалость». Торты назывались: «Мокко», «Дипломат», «Зандт», «Манон», «Миньон», «Баумкухен», «Отелло» и «Калач». «Отелло» был шоколадный, как мавр, а «Калач» из безе – круглый, белый и пышный. Такой могла бы стать Дездемона, проживи она подольше.

Пирожные назывались: буше, тарталетки, меренги, трубочки, муфточки, кольца, картошка обсыпная и глазированная. Появились пирожные «Наполеон», «Эклер» и «Шу».

Вообще в послевоенные годы разнообразие названий конфет, бисквитов, восточных сладостей и прочих кондитерских премудростей могло удивить любого. Другое дело, что не все они, не везде и не всегда появлялись в продаже. Разве что в каком-нибудь привилегированном буфете можно было отведать такие восточные сладости, как «Хилами», «Парварда», «Грильяж сабирабатский», «Ногул кинзовый», «Шакер пендыр» мятный, ванильный, имбирный или лимонный, «Бадам аби набад», жареный мак с медом, «Гязь исфаганская», абрикосовая косточка в сахаре или соленое урюковое ядро.

В 1945–1946 годах с предприятий пищевой промышленности города исчезли суррогаты и была введена довоенная рецептура продуктов, установлена минимальная жирность молока – 3,2 процента. Сахарин, дульцин и прочие искусственные «сладости» ушли в прошлое. В рекламе кондитерских изделий и мороженого особо подчеркивалось, что приготовлены они «на чистом сахаре».

Возвращение к мирной жизни означало и возвращение к порядкам мирного времени.

Знаменитая аптека № 1 на Никольской (бывшая Феррейна) до войны сверкала огнями люстр, красным деревом и зеркалами. Ее украшали китайские вазы и металлические скульптуры-светильники. На лестнице, между первым и вторым этажами, стояла скульптура Ленина с вытянутой рукой, у подножия которой всегда лежали цветы. Аптека на своей «фабрике медикаментов» готовила лекарства на всю Москву. В ней постоянно находились врач и медсестра, готовые оказать помощь. Кроме того, имелись глазной кабинет и отдел парфюмерии. «Во время войны, – вспоминает работавшая в ней в те годы Ольга Григорьевна Озерова, – работы у аптеки было так много, что приходилось трудиться по ночам. За три рабочие ночи можно было заработать 20 рублей и купить на них туфли». По окончании войны аптека постепенно вернулась к условиям мирной жизни, однако после ремонта, проведенного в конце сороковых годов, в ней не стало парфюмерного отдела и глазного кабинета, однако дежурства медсестер продолжались.

Теперь, после войны, повысились требования к работникам торговли. В магазинах появились «бригады отличного обслуживания». «Культурное» обслуживание покупателей стало навязчивой идеей некоторых руководителей торговли, а газеты и общественность повели охоту на грубых продавцов.

Работник Московского городского комитета партии Романычев как-то стал свидетелем сценки, произошедшей в табачном магазине: покупатель потребовал папиросы «Звездочка», а продавец заявил ему, что этих папирос в продаже нет, кончились. Тогда покупатель возмутился: «Как же нет, если они на витрине выставлены!», на что получил ответ: «Я, гражданин, из-за вас витрину ломать не буду».

«Вот вам и культурное обслуживание покупателей! – с досадой сказал по этому поводу Романычев на совещании в Горторге. – А ведь сейчас, как никогда, встает вопрос повышения деловой и политической квалификации продавцов… Были случаи, – понизив голос продолжал он, – когда люди, окончившие Плехановский институт, не могли ответить ни на один политический вопрос».

Работника горкома такое положение не могло не беспокоить. Мало того, что продавцы грубы, нечисты на руку, так еще и политически неграмотные. Более того: чем неграмотнее, тем грубее. С продавцами проводили политзанятия, им читали лекции на темы: «Ленин и Сталин в борьбе за партийность в марксистской философии», «Влияние коммунистического манифеста на развитие марксистского движения в России», «Ленин и Сталин о коммунистическом воспитании», «Борьба за единую демократическую Германию» и даже «Низкопоклонство перед Западом в советском литературоведении». (В стране шла борьба с космополитизмом.) Однако ничего на них не действовало, а самые несознательные продавщицы готовы были чистить картошку, лишь бы лекцию не слушать.

В начале 1948 года в некоторых продовольственных магазинах стали проводиться покупательские конференции. На них приглашались покупатели, прикрепленные к магазину. Те, конечно, не хотели портить отношения с работниками прилавка, так как зависели от них, и поэтому, как правило, хвалили продавцов и директора. Правда, кое-какая критика на страницы протоколов конференций все-таки просачивалась.

Люди требовали не навязывать им принудительный ассортимент товаров (к свежей треске, например, добавлять не совсем свежую селедку), просили вывешивать в магазине объявления о сроках действия талонов на получение продуктов, возмущались тем, что фасоль в магазине очень «мусорная» и т. д. А один невезучий старичок как-то сказал на одной из конференций: «Иногда придешь в магазин, а продуктов нет. Продавцы говорят: „Подождите, обещали привезти“. И вот ждешь, ждешь – ничего нет. Только уйдешь, а оказывается, привезли».

В магазинах, торгующих рыбой и мясом, в конце дня, когда москвичи шли с работы, прилавки пустели. Оказывается, директора не любили в конце дня выдавать продавцам под отчет продукты. Почему? Потому что продавцы, вместо того чтобы пустить их в продажу, могли взять да и продать их на рынке втридорога. Директоров, конечно, можно понять, но покупателям от этого не легче. Бывало, что соленые огурцы возьмут да пропадут из продажи. Почему? Да потому, что те же директора магазинов не желают с ними связываться: уж в очень больших бочках их завозили с базы. Некому в магазине такие бочки двигать. Работали-то в магазинах в основном женщины да инвалиды. Не любили по той же причине продавцы торговать молоком в бидонах. Большими и тяжелыми были эти бидоны. Весили они вместе с молоком сорок пять килограммов. Куда спокойнее и легче было торговать «лежкоспособными» товарами, такими, как крупа, сахар, конфеты. «Нележкоспособными» же, скоропортящимися, старались больше торговать перед праздниками, когда их расхватывают.

Не любили продавцы торговать и дешевой, «столовой», картошкой. Только вымажешься, а прибыли никакой. А нет прибыли – нет плана, а нет плана – нет зарплаты.

Правда, зарплата продавца в годы войны от его труда не очень-то и зависела. Она определялась исходя из его же заработка за последние три месяца. В 1947 году этот порядок отменили и ввели опять, как до войны, «индивидуальную сдельщину». Были вновь установлены нормы рабочей нагрузки на продавца, перевыполнение которых влияло на заработок.

Чтобы как-то еще стимулировать труд работников прилавка и общественного питания, в том же году руководство разработало систему их морального поощрения. Были учреждены звания «Лучшего продавца», «Лучшего повара», «Лучшего буфетчика», «Лучшей посудомойки», «Лучшей уборщицы», «Лучшей свинарки». «Лучшие» должны были не только хорошо работать, содержать в чистоте свое рабочее место, быть вежливыми и культурными, а также соблюдать правила личной гигиены. Кроме того, «Лучший повар», например, должен был проявлять изобретательность «в наилучшем приготовлении блюд из новых видов сырья (дикорастущих растений, белковых дрожжей) и в снижении норм отходов», а «Лучшая посудомойка» должна была вносить «рационализаторские предложения по улучшению работы предприятия».

Портрет того, кто три месяца подряд считался «лучшим», вывешивался на Доску почета. Тот, кто ходил в «лучших» полгода, получал Почетную грамоту, и фамилия его заносилась в Книгу почета.

Ну а тот, кто становился «Отличником социалистического соревнования», получал специальный значок.

А что «давало» работнику признание его «лучшим», «победителем» или «отличником»? Помимо морального удовлетворения, почета и уважения, от которых с таким презрением всегда отмахиваются лодыри и разгильдяи, такое признание должно было учитываться при распределении жилой площади, путевок в санатории и дома отдыха, а также при поступлении детей-»отличников» в учебные заведения Министерства торговли.

Учитывая же, что на улучшение жилищных условий мало кто тогда рассчитывал, как и на путевки в санатории, а о поступлении детей в торговую школу и не думал, то главным стимулом в работе по-прежнему оставалась зарплата.

У московских лотошников зарплата была сдельная. В Москве после войны лотошников стало много. Летом 1948 года на улицы столицы их высыпало каждый день до пяти тысяч. Свои лотки они носили на ремне, накинутом на шею. Когда останавливались, ставили под лоток складные козлы. Не все лотки поощряло московское руководство. В апреле 1949 года торговлю с устаревших лотков можно было вести только за кольцом «А», то есть за Бульварным кольцом, которое трамвай «А» преодолевал за сорок минут. Потом появились лотки «баянчики». Они были не такие громоздкие и более симпатичные. В городской торговле вообще соблюдалось единообразие. Даже цвет лотков для мороженого утверждался специальной комиссией для всей Москвы.

Первое время лотошники торговали только мороженым, потом стали торговать мороженым и табачными изделиями одновременно. А в конце сороковых чем только они не торговали! И едой, и галантереей, и детскими книжками. Торговали даже горячими котлетами, сосисками и сардельками со специальных «мармитных» тележек с кипятком. Винно-водочные изделия продавали с лотков в таре по сто и двести пятьдесят граммов, не более.

Каждый лотошник имел свою «стоянку», то есть место, где должен был торговать. Но многие торговали совсем в других местах. Объяснялось это тем, что на «стоянках» торговля шла плохо, а там, где торговать не разрешалось, – хорошо.

Лотошница Перепелкина, например, имела стоянку на улице Москвина (Петровский пер.), а торговать ходила к Стереокино, на площадь Революции. «Здесь, – рассказывала Перепелкина на совещании в Управлении торговли, – милиционеры тебя, как собаку, гоняют и по шее надают. Они у нас на нервах играют». Тут лотошница замялась, а потом вымолвила: «А может быть, и мы у них на нервах играем. Гоняют нас милиционеры потому, что у нас нет разрешения на стоянку». У лотошницы Веселовой стоянка была на Ваганьковском рынке, а стояла она у станции метро «Смоленская». «… Торгую мороженым культурно, вежливо, – рассказывала Веселова. – Подходит милиция, толкает, забирает в отделение. Там я плачу штраф 20 рублей… А как-то меня оштрафовали на 20 рублей и мороженое растаяло на 60».

Выслушав лотошниц, нельзя было им не посочувствовать.

Все они в один голос утверждали, что летом мороженое им выдают без льда и оно тает, а зимой они сами замерзают. Одеты-то плохо, а морозы в Москве жестокие. И вот «промерзнешь так, – рассказывала лотошница Бирюкова, – что зуб на зуб не попадает. Промерзнешь настолько, что ничего не интересует. Стоишь, ничего не кушаешь, без горячего до двенадцати часов ночи».

Бедные женщины! Те из них, кто побойчее да поорганизованнее, зарабатывали неплохо, а большинство еле-еле сводило концы с концами. «Мы работаем на процентах, – говорила лотошница Зенина, – так как у каждой семья, все почти без мужей», а Юлина добавила: «Вся публика покупает батоны, а я не имею возможности купить батон. Я зарабатываю 200 рублей в месяц… зовут меня и верблюдом, и слоном, потому что все на себе таскаю…»

Сравнение Юлиной с животными было, вероятно, навеяно тем, что торговала она недалеко от зоопарка.

Впрочем, люди вообще любят сравнивать себя с животными. Гусь, кот, пес, кобель, сука, свинья, козел, осел, ишак – вот тот неполный перечень имен, коими мы величаем себе подобных. Но бывают моменты, когда все население страны чувствует свою принадлежность к какому-либо одному виду млекопитающих, например ослу. Такое бывает, в частности, в дни денежных реформ. И сколько бы люди о них ни думали, ни говорили, случаются они всегда неожиданно. Так было и на этот раз.

15 декабря 1947 года в «Правде» было опубликовано постановление «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары».

Этим постановлением с 16 декабря вводились в обращение новые деньги. Не стало красных тридцаток, появились четвертные – купюры по 25 рублей. На всех купюрах (от 10 и выше) появился портрет Ленина. Старые деньги до 22 декабря включительно можно было обменять в сберкассах и выплатных пунктах на новые из расчета 10 старых рублей на рубль новых. Только мелочь не утратила своей стоимости. Монеты продолжали хождение по номиналу.

Денежные вклады до 3 тысяч рублей после проведения реформы выдавались также по номиналу, то есть в виде 3 тысяч новых рублей. Если же вклад был больше 3 тысяч, то первые 3 тысячи выдавались по номиналу, а остальные деньги до 10 тысяч выплачивались из расчета 2 рубля новых за 3 рубля старых, а свыше 10 тысяч – из расчета 1 рубль новых за 2 рубля старых.

Некоторые москвичи, имевшие большие вклады в сберкассах, ругали себя за то, что поверили призыву: «Брось кубышку – заведи сберкнижку!» «Золото надо было купить, бриллианты», – думали они, ну а мелкие мошенники вырезали из газеты или из «Огонька» снимки новых денег, склеивали их, раскрашивали и выдавали за настоящие. Первые дни многие еще не видели новых денег, особенно те, кто приезжал в Москву из провинции. Этим мошенники и пользовались.

Многие реформе радовались. Ушли в прошлое такие понятия, как «отовариться», «промтоварная единица», не надо было теперь «прикрепляться» к магазинам, собирать и сдавать всякие справки для получения карточек, бояться того, что их потеряешь или их у тебя украдут. Ушли в прошлое такие объявления, как: «Прием стандартных справок до 19-го. Не сдавшие своевременно останутся с пятидневками» или «С 1 февраля 1946 года будет производиться продажа картофеля по продовольственным карточкам на февраль (по безымянному талону) по три килограмма на человека. Отпуск картофеля будет производиться по месту прикрепления продовольственных карточек».

Больше всех радовалась, конечно, пресса. «Полновесный новенький рублик зазвенел золотым звоном!» – заливались газеты в припадке восторга.

Ну а когда в Москве открылись наполненные товарами магазины, москвичи обалдели. После жалких прилавков военной поры картина была впечатляющая. На прилавках лежали продукты, о которых москвичи давно забыли. В Москве тогда сразу открылось сорок два кафе, столовых и закусочных. Первое блюдо в столовой стоило от 80 копеек до полутора рублей, а второе – от 70 копеек до 4 рублей. В учреждениях и предприятиях, помимо столовых, заработало четыреста буфетов.

Единственное, что портило впечатление, так это ценники.

Согласно им килограмм ржаного хлеба стоил 3 рубля, пшеничного – 4 рубля 40 копеек, килограмм гречки – 12 рублей, сахара – 15, масла сливочного – 64, подсолнечного – 30, килограмм мороженого судака – 12 рублей, литр молока 3–4 рубля, десяток яиц – 12–16 рублей (яйца тогда были трех категорий). Килограмм кофе стоил 75 рублей, бутылка «Московской» водки (пол-литра) – 60 рублей, а пива «Жигулевского» – 7.

При зарплате в 500-1000 рублей жить было, конечно, трудно. Ведь помимо еды нужно было покупать кое-какие вещи, а они были недешевы. Скромный мужской костюм, например, стоил 450 рублей, а приличный, шерстяной – 1500. Туфли стоили 260–300 рублей, галоши (артикул 110) продавались за 45, а носки мужские, «рисунчатые» – за 17–19 рублей. Разоряли москвичей такие приобретения, как часы, радиоприемники и пр. Часы марки «Звезда» или «ЗИФ», как и патефон «ПТ-3», стоили 900 рублей, радиоприемник «Рекорд» – 600, фотоаппарат «ФЭД-1» – 1100 рублей.

Первые послевоенные годы, особенно 1946-й, были голодными годами. Да и последующие сытыми не назовешь. Изобилие продуктов первых послереформенных дней таяло. Деликатесы люди не брали, а дешевых продуктов и, в частности, хлеба не хватало. Правда, кое-какие продукты мы получали в виде репараций из Германии. Помню, в магазине «Яйцо-птица» на Сретенке в те годы на прилавках лежали фазаны с длинными хвостами. Еще не исчез из продажи американский «яичный порошок». Все же жить можно. 21 января 1949 года в Москве, как шутили тогда, похоронили последнего голодного. Им оказался поэт Михаил Семенович Голодный, а неделю спустя в газетах появилось постановление правительства «О новом снижении с 1 марта 1949 года государственных розничных цен на товары массового потребления».

Как разъясняло постановление, «новым» это снижение цен называлось потому, что в 1947 году, во время денежной реформы, были отменены коммерческие цены на продукты питания. На этот раз были снижены на 10 процентов цены на хлеб, крупу, макароны, рыбу, мясо, яйца. Водка подешевела на 28 процентов. Больше всего, на 30 процентов, подешевели патефоны и часы.

С 1 марта 1950 года грамм золота в СССР стал стоить 4 рубля 45 копеек, а один доллар США – 4 рубля (до этого он стоил 5 рублей 30 копеек).

Снижение цен в 1950 году было самым большим. Крепкие десертные вина подешевели тогда на 49, а пиво на 30 процентов, хлеб и масло также подешевели на 30 процентов. На 25 процентов были снижены цены на юфтовые ботинки. Эти ботинки делались из жирной кожи и были водонепроницаемыми.

В 1951 и 1952 годах цены тоже снижались, но меньше. Кроме того, в 1952 году, в отличие от предыдущих лет, снижение цен произошло не 1 марта, а 1 апреля. Было ли это случайностью, или нет, не знаю, но с тех пор цены снижать перестали, а первое апреля назвали «Днем смеха».

В отличие от амнистии и всеобщей мобилизации снижение цен касалось всех, и радость по этому поводу была всеобщей.

А тем временем вещи, привезенные из Германии, которыми торговали барахолки и комиссионные магазины, постепенно старели и исчезали. Правда, некоторые дамы еще надевали в театры трофейные ночные рубашки вместо платьев, мужчины еще брились опасными бритвами фирмы «Solingen», по городу еще ездили трофейные автомашины, но прилавки магазинов все больше заполнялись отечественными товарами. В парфюмерных магазинах это были «сюрпризные коробки»: «Камелия», «Магнолия», «Белая ночь», лосьоны «Тоник», «Топаз», «Вита», крем для употребления после бритья «Норд». Несколько позже появились духи и одеколон фабрики «Красная заря»: «Огни Москвы», «Красная Москва», «Черный ларец», «Голубой ларец» (коробки для них имели форму ларца), «Золотая звезда», «Манон», «Камелия» и «Магнолия». Фабрика «Новая заря» выпустила духи «Жди меня» в лазурных коробках с незабудками – цветами верности. Духи «Кремль» продавались во флаконах, похожих на Водонапорную башню Кремля.

Напоминало башню и фигурное мыло с названием «Кремль», а мыло «Кремлевские звезды» имело форму звезды. Продавалось такое мыло в коробках, по три куска в каждой, и стоило 8-10 рублей. В продажу поступили наборы мыла с названием «30 лет Октября», «Триумф Октября». Набор «Московские зори» продавался в коробках с портретом А. С. Пушкина. В аптеках покупали зубной порошок, носивший на своих круглых коробках такие названия: «Юбилей Октября», «Детский», «Виктория», «Садко», «Метро». Зубной пасты тогда еще в аптеках не продавалось.

А в табачных магазинах и киосках можно было купить сигареты «Аврора», «Метро», «Тайга», «Дукат», «Радио». Табачные магазины (один такой был в доме 14 по Столешникову переулку) расписывались под хохлому – золотым, черным и красным цветом. В них и мебель была какая-то хохломская.

Фотоаппараты и радиоприемники в сороковые годы были редкостью. В марте 1946 года руководство страны приняло решение «выделить» тридцать тысяч приемников для секретарей райкомов партии, комсомола и председателей исполкомов из расчета пять приемников на каждый район. Простые же люди купить в магазине приемник не могли. Для этого нужно было иметь доступ в специальный магазин «Особторга», да и приобретать там товар по «значительно повышенной цене», как отмечалось в одной из докладных записок ЦК ВКП(б). Наконец в 1948 году москвичи получили возможность покупать на автоаккумуляторном заводе в Верхних Лихоборах за 70 рублей детекторный приемник «ДР-1 с комплектом одного двуухого телефона-наушника». Потом появился радиоприемник «Москвич». Стоил он 250 рублей. Купить его можно было только в образцово фирменном магазине «Главэлектросвязьсбыта» на Большой Колхозной (Сухаревской) площади. Тогда же в этом магазине, впервые в нашей стране, появились и «телевизионные приемники» марки «Т-1 Москвич». Стоили они 1500 рублей. В объявлении, опубликованном по такому случаю в «Вечерней Москве», говорилось: «Магазин производит доставку, установку, а также инструктирование и обучение потребителей настройке и пользованию телевизором бесплатно».

Первый телевизор имел двадцать ламп и экран размером десять на тринадцать сантиметров. Экран размером десять на четырнадцать сантиметров был у появившегося в 1949 году телевизора «КВН-49». (КВН – это первые буквы фамилий его изобретателей: В. К. Кенигсона, Н. М. Варшавского и И. А. Николаевского.) Вскоре появились линзы, наполненные дистиллированной водой. Эти линзы увеличивали изображение на экране в два раза. Потом выпустили телевизор «Т-2» с экраном тринадцать на восемнадцать сантиметров, проигрывателем и радиоприемником.

У голубых экранов «телевизионных приемников» два-три раза в неделю, по вечерам, собирались их владельцы, соседи владельцев, их близкие и дальние родственники, соседи этих родственников и родственники соседей. Смотрели телевизор, как и кино, в полной темноте, не отрываясь. Если про кинотеатр спрашивали, что в нем идет, то про телевизор – что по нему показывают. А показывали спектакли из Большого, Малого, Художественного театров, из театра Ермоловой. Показывали и детские спектакли «Снежная королева», «Двенадцать месяцев», концерты, кинофильмы. О предстоящих передачах сообщали дикторы Нина Кондратова, Валя Леонтьева. Их сразу полюбили. В газетах программы телевидения еще не печатались, да и вообще телевизор был в то время большой редкостью. Только после смерти Сталина, в середине пятидесятых годов, он получил распространение и стал обычной вещью.

Музыкальной заставкой передач стал припев к песне А. Титова на слова поэта Сергея Васильева «Советская Москва». В нем были такие слова:

Москва, Москва моя,

Москва моя – красавица!

Несравненная, родимая земля!

Неба синего, далекого касаются

Звезды алые старинного кремля.

Текст песни был опубликован 30 апреля 1949 года в газете «Вечерняя Москва».

Поначалу телевидение москвичам казалось чудом. Люди ничего не знали о том, что еще до войны в Москве проводились его пробные передачи. Мало кто знал и о видеотелефоне, о котором в марте 1945 года сообщала газета «Московский большевик». Если верить газете, то разговаривающие по видеотелефону граждане могли видеть на экране изображение своего собеседника «в половину натуральной величины бюста сидящего за рабочим столом». Но видеотелефоны у нас как-то не привились. Дорогим и сложным было это удовольствие. А вот к радио советские люди успели привыкнуть. Способствовали этому «Телефункены», «Бляопункты» и прочие трофейные марки.

С радиоприемниками в первые послевоенные годы были свои сложности. Распространению их мешала цензура. Дело в том, что 24 марта 1946 года Англия начала вести радиопередачи на русском языке. Запретить передачи Би-би-си наше правительство не могло, однако и не желало, чтобы их у нас слушали. Возможно, поэтому государство не спешило возвращать своим гражданам приемники, изъятые у них во время войны, а вновь приобретенные и трофейные приемники требовало регистрировать. Летом 1948 года в газете можно было прочитать такое объявление:

«Вниманию владельцев радиоприемников!

… Регистрация приемников производится в почтовых отделениях по месту жительства владельцев в трехдневный срок со дня приобретения… В тех случаях, когда радиоприемник пришел полностью в негодное состояние или передан в пользование другому лицу, необходимо подать в почтовое отделение по месту регистрации радиоприемника заявление в двух экземплярах о снятии с учета. Абонементная плата за радиоприемник принимается почтовым отделением по месту регистрации за любой срок, но не менее чем на один квартал… За каждый день просрочки платежа штраф один рубль. За нерегистрацию радиоприемника взимается штраф в размере 50 рублей».

Вот чего у москвичей совсем не было, так это магнитофонов. Их тогда не производили не только у нас, но и в Америке. Имелись они только в Германии. Помимо стационарных были у немцев еще и полевые магнитофоны. Использовались они при допросах военнопленных, для радиоперехватов и других целей. После войны наш радиокомитет вывез из Германии магнитофоны и магнитофонную пленку. До этого в СССР запись звука производилась только на пластинки и кинопленку. Проявка кинопленки занимала пятнадцать часов, изготовление пластинки – пять суток, а тут – момент и готово. Хочешь – сотри и запиши снова, а хочешь – вырежи кусок и склей пленку. И никаких проблем.

Правда, мы сами, еще до войны, пытались изобрести звукозаписывающую аппаратуру, но распространения она не получила. В начале 1941 года в ЦУМе на Петровке (или «Мосторге», как этот магазин обычно называли москвичи) появились в продаже аппараты для воспроизведения звука с фонограмм. Один аппарат воспроизводил звук с целлофана, а другой – с бумаги. Он так и назывался «Говорящая бумага». Бумага и целлофан в этих аппаратах с помощью лентопротяжного механизма пропускались через звукосниматель, а звук шел из радиоприемника, к которому эти аппараты подключались. Продавали их за 500–600 рублей. Бумажная фонограмма стоила 8 рублей 55 копеек, а целлофановая – 18 рублей 20 копеек. При всей своей необычности они не смогли заменить даже патефон. После войны, в 1947 году, в Камергерском переулке, или проезде Художественного театра, как его тогда называли, открылась студия звукозаписи. Можно было прийти в эту студию, заплатить деньги и записать свой голос «сапфировой иглой на целокартовую (проще говоря, гнущуюся) пластинку».

Технический прогресс тех лет в СССР затронул и автомобильную промышленность. Если почитать объявления, опубликованные в «Вечерней Москве» в конце сороковых годов, то нетрудно заметить, что москвичи в эти годы стали избавляться от трофейного транспорта и переходить на отечественный.

Надо сказать, что к публикации частных объявлений газета вернулась в июле 1948 года и тут же, наряду с объявлениями об обмене жилплощади, даче уроков, продаже и покупке собак (немецких овчарок и доберманов), приглашении опытных домработниц и нянь, появились такие объявления: «Продаю Мерседес-Бенц», «Продаю Мерседес-Адлер на ходу», «Продаю Опель-Олимпия», «Продаю Опель-Адам», но в то же время: «Куплю авто „Москвич“».

Постепенно трофейные «опели» и «БМВ» заменила «Победа» В ноябре 1948 года состоялся ее первый пробный пробег. Продажа автомашин «Победа» и «Москвич» стала рекламироваться в газетах. «Москвич» тогда можно было купить за восемь тысяч рублей. В начале 1948 года на Бакунинской улице открылся магазин, торговавший «Москвичами» и деталями к нему. Потом там стала продаваться и «Победа».

«Победа» особенно понравилась москвичам, к сожалению, не только добропорядочным гражданам. В конце

1949 года в городе сформировалась банда из четырех человек, которая, вооружившись гаечным ключом, кузнечным зубилом и молотком, нападала на шоферов такси марки «Победа», высаживала их из машин, а машину угоняла. Деньги у шоферов бандиты не отнимали, а машину, покатавшись, бросали. После того как одну из машин они разбили о дерево, их задержали.

Вообще, автомашины и в те годы приносили москвичам много хлопот. Хоть было их не так много, как теперь, и максимальная скорость транспорта на улицах города не должна была превышать тридцать пять километров в час, однако автодорожных происшествий случалось довольно много. Никто не хотел соблюдать правила уличного движения: ни пешеходы, ни водители. Последние к тому же позволяли себе садиться за руль в нетрезвом состоянии. Случалось, что такой водитель то заезжал на тротуар и давил на нем людей, то сбивал пассажиров на остановке городского транспорта, то наезжал на шедшую по мостовой колонну военнослужащих. 3 ноября 1943 года пьяный Петрыкин, к примеру, проезжая на грузовике по Смоленской площади, выехал на тротуар и сбил четырех человек, двое из которых скончались на месте. Получил за это Петрыкин семь лет.

Но каким бы ни был в те годы технический прогресс, перемены в области питания радовали людей больше.

В конце сороковых годов ненавязчивая советская реклама сообщала москвичам: «Кетовая икра полезна и вкусна, продается всюду». Она предлагала им покупать пастеризованную черную зернистую икру, упакованную в баночки по 28, 56, 110, 168 граммов, она соблазняла их двустишием: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Баночка крабов стоила тогда, если мне не изменяет память, 5 рублей 60 или 80 копеек. В голодные военные годы о таком лакомстве никто и подумать не мог.

И тем более обидно, что люди, имевшие возможность купить и съесть баночку крабов или икры, на них и смотреть не хотели, а тянулись, как всегда, к вину и водке. Несмотря на все трудности жизни того времени, выбор спиртного был достаточно широк. Осенью 1948 года в продаже появилось фруктовое вино (его еще называли «бормотухой»). Бутылка «бормотухи» объемом 0,75 литра стоила 25 рублей, а пол-литра – 18. Бутылка портвейна в те времена стоила 40–50 рублей. 0,75 литра портвейна «777» (три семерки) в каком-нибудь уличном павильоне можно было приобрести за 66 рублей 80 копеек. Из водок, помимо «Московской», были «Брусничная», «Клюквенная», «Зверобой», «Зубровка». Бутылка водки стоила 40 рублей 50 копеек.

После махорки военных лет люди снова получили возможность курить папиросы и даже сигареты. Картонная коробка папирос «Казбек», со скачущим по горной тропе всадником на крышке, стоила 5 рублей 20 копеек, папиросы «Северная пальмира» с Ростральными колоннами Петербурга и Невой стоила 8 рублей, «Беломор» – 3 рубля 20 копеек, «Норд» – 2 рубля 10 копеек, ну а сигареты «Дукат» стоили вообще рубль. Были еще сигареты «Друг» в красных коробочках с головой немецкой овчарки на крышке. Выпускала их ленинградская фабрика имени Клары Цеткин, а незнакомое тогда понятие «сигареты» раскрывалось на этикетке более понятными словами: «безмундштучные папиросы». Коробок спичек стоил 20 копеек.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.