Заря новой цивилизации

Заря новой цивилизации

В 1928 году походил конец «рыжему времени». С лета, с Шахтинского процесса, закончившегося 5 расстрелами, оно все больше червенеет.

За годы НЭПа страна залечила самые страшные военные раны: была восстановлена экономика, несмотря на многочисленные трудности, особенно остро ощущаемые рабочими и трудовой интеллигенцией — учителями, врачами; жизнь принимала нормальный облик. Это были достижения. Но велика была их цена. Население жило в неуверенности, в страхе за завтрашний день, в страхе нарушить закон. Парадокс жизни в эту пору состоял в том, что те, кто считал себя победителями и кто мог не бояться — рабочие — жили плохо; те же, кто знал, что они побежденные — крестьяне-середняки нэпманы, интеллигенция — были обеспечены в материальном отношении, но жили в страхе.

Страна существовала в разных измерениях. Партия знала Цель, но ее вожди вели ожесточенную междоусобную войну за право вести к этой Цели единственно правильным, своим путем. Соединенные Штаты Америки — американская техника, Форд, Тейлор — становятся моделью, предметом поклонения. Сталин говорит о сочетании «русского революционного размаха и американской деловитости»; пролетарский поэт и создатель Лиги времени Алексей Гастев призывает: «Возьмем буран революции — СССР. Вложим пульс Америки и сделаем работу, выверенную как хронометр». Л. Сосновский объявляет, что он будет искать «русских американцев», людей, которые «умеют работать таким темпом и с таким напором и нажимом, каких не знала старая Русь». Крестьянский поэт Петр Орешин восклицает: «И снится каждой полевой лачуге чудесный край — железный Нью-Йорк». Писатель Н. Смирнов пишет роман «Джек Восьмеркин — американец», о русском человеке, жившем в США и вернувшемся на родину, чтобы перенести американский опыт в советскую Россию. Крестьяне деревни, в которой поселяется Джек Восьмеркин, встречают его недружелюбно. И не только потому, что крестьяне — косный народ, но и потому, что едва лишь крестьянин начинал применять передовые — хотя бы американские — методы, он начинал богатеть. И немедленно становился врагом власти.

Жизнь, казалось, возвращалась в норму, но борьба с религией и нараставшая антирелигиозная кампания, рождали тревогу: устраивались красные пасхи, крещения, молебны. В моде была замена имен и новые имена для новорожденных: в загсах вывешивались инструктивно-рекомендательные списки с именами. Предлагались — для девочек: Атлантида, Брунгильда, Индустрия, Октябрина, Февралина, Идея, Коммуна, Майна, для мальчиков — Червонец, Спартак, Текстиль, Стяг, Пламенный, Владилен. На 4-ой странице «Известий» Демьян Касьянович Миронов извещал, что он меняет свое имя на Декамирон. Но в деревне 75% браков заключались в церкви и детям давали имена по христианскому календарю. Ожидалось отмирание не только семьи, но и школы. Ликвидировалась неграмотность. Но, как заметил немецкий историк, посетивший советскую страну, «большевики организовали народное образование так, чтобы никто не мог выйти за пределы официально разрешенного уровня знаний и образования, дабы не возникла для пролетарского государства опасность приобретения гражданами излишнего объема знаний, что превратило бы их в «подрывной» элемент. Американский писатель Теодор Драйзер, проведший в 1927 году 77 дней в Советском Союзе, говорил Бухарину то же самое: «Вы берете ребенка и вдалбливаете ему определенные понятия. Кроме того, чему вы его обучаете, он ничего не знает — и не будет знать, вы постараетесь об этом. Успех вашей революции, таким образом, зависит от воспитания детей, не так ли? — Отчасти так, — согласился Бухарин...»

С 1921 по 1928 год советская литература переживает время расцвета. Но начинает складываться особый, неизвестный ранее тип писателя. «Не расстреливал несчастных по темницам», — пишет Сергей Есенин, ставя себе в заслугу то, что всего десяток лет назад было естественным не только для писателя. Казалось, что слова Бухарина: «мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике» были метафорой, поэтическим образом. Но все чаще писатели, чувствуя несоответствие традиционного русского писательского призвания, состоявшего в предстательстве за малых и сирых, с новой действительностью, сами просят, как Илья Сельвинский: «Товарищ! ... обдумай нас, включи наши нервы и наладь в ход, как любой завод...» Маяковский констатирует свершившийся факт: «Я себя советским чувствую заводом...» Комсомольский поэт И. Уткин идет дальше всех: «Мы сами готовы горючим лечь в плавильную печь». Сталин — для населения страны — еще вождь, как и многие другие, гораздо менее известный, чем, например, Троцкий. Но, давно прибрав к рукам партийный аппарат, все больше вникая в экономику, внешнюю политику, Сталин начинает выражать свои взгляды и на литературу. Пока еще в письмах, которые, однако, распространяясь в писательско-издательско-главлитовских кругах, приобретают директивный характер. Шолохов, которого некоторые пролетарские писатели обвиняют в плагиате и апологии белого казачества, объявляется Сталиным «знаменитым писателем нашего времени», поэма А. Безыменского «Выстрел» объявляется «образцом революционного пролетарского искусства для нашего времени», пьеса «Бег» М. Булгакова — «попыткой оправдать или полуоправдать белогвардейское дело»...

Живы еще революционные лозунги, надежды на мировую революцию, на пришествие бесклассового общества и отмирание государства, после окончательной победы над враждебными классами. В газетах много пишут о поисках отважным путешественником Куликом таинственного Тунгусского метеорита. Всеобщее внимание привлекают герои Арктики — бесстрашный норвежец Амундсен и итальянский генерал Нобиле. И, конечно, первые не связанные с войнами и революцией советские герои — моряки ледокола «Красин» и полярные летчики, спасающие в Арктике гибнущих героев полюса. Советская юстиция рождается как юстиция революционная и классовая. Она не стыдится террора — ибо он очищает землю для лучшего будущего. В московском Музее революции в отдельном зале собраны реликвии царской каторги: орудия пыток, макеты камер. «Тюрьмы были и есть, — объясняет Бухарин, — система принуждения есть, — только они направлены на другие цели». «Мы, — добавляет он, — только перевернули понятие „свобода“». То есть раньше была свобода для помещиков и капиталистов, а теперь — для рабочих и крестьян. Но число заключенных в тюрьмах (не менее 40% из них — по официальным данным были рабочие и крестьяне) не переставало расти. Простое сопоставление цифр показывает, что на десятом году революции число заключенных в советских тюрьмах превышало самое большое число заключенных, когда-либо отбывавших наказание в царских тюрьмах. В 1925 году в советских тюрьмах отбывало срок 144 тысячи, в 1926 — 149, в 1927 — 185 тыс. человек». В 1912 г. население царских тюрем составляло 183 864 человека, а потом неуклонно падало, дойдя в 1916 году до 142 399 человек. Население советских тюрем и лагерей будет расти темпами, которых никто вообразить себе не мог. Сбудутся слова Ленина, с возмущением писавшего: «Вряд ли когда-нибудь в прошлом бывали до такой степени переполнены арестованными крепости, замки, тюрьмы, особые помещения при полицейских частях и даже временно превращенные в тюрьмы частные дома и квартиры. Нет места, чтобы поместить всех хватаемых, нет возможности, без снаряжения экстраординарных «экспедиций», пересылать в Сибирь с обычными «транспортами» всех ссылаемых». Когда Ленин негодовал по поводу бесчеловечности царского режима — в 1902 году — в тюрьмах находилось 89 889 человек.

После Октябрьской революции были ликвидированы тюрьмы. Они стали называться — дома заключения (домзак). Была ликвидирована — до 1943 года — каторга, она стала называться концентрационный лагерь. Вычеркнуто было из юридического словаря и слово «наказание». Его заменило выражение: мера социальной защиты. Не было и наказания: лиц, нарушивших революционный закон, следовало либо уничтожить, либо изолировать, либо — социально близких, рабочих и крестьян, действовавших под влиянием пережитков проклятого прошлого — перевоспитать. По отношению к подлежащим «перевоспитанию» применяются западные, передовые методы. Политические заключенные — члены социалистических партий, а потом оппозиционеры — пользуются почти теми же правами, какие они имели в царское время. Юристы-марксисты говорят о «близком отмирании» права, что приведет к ликвидации системы принуждения, тюрем и т. п.

С 1926 году прерогативы ОГПУ начинают расширяться. Немало надежд было связано с исчезновением ВЧК. ГПУ, констатирует немецкий путешественник, «работает более изысканно и элегантно, чем ВЧК. Сотрудники чрезвычайно вежливы, обаятельны и услужливы, желая стереть память о ЧK». Иного мнения были иностранцы, имевшие возможность познакомиться с «работой ГПУ» в качестве его клиентов. Одно из первых иностранных свидетельств о Соловецком концлагере, книга финна Бориса Цедергольма называлась «В стране НЭПа и ЧК». Формально это было неверно: следовало бы сказать — в стране НЭПа и ГПУ, но Б. Цедергольм различия не видит. Как не видит его и американский журналист Джорж Попов, озаглавивший свои воспоминания о пребывании в 1924 году «на Лубянке, 2» коротко: «ЧК». ГПУ получило в наследство от ЧК главную резиденцию — Лубянка, 2, имя, наводившее ужас: «Ночью растолкать кого-нибудь и брякнуть: „Лубянка“ — взглянет на босые ноги, со всеми простится, молодой, здоровый — бык — заплачет, как мальчонок». Получило в наследство председателя — Дзержинского. Навыки работы. В первые годы НЭПа были сделаны нерешительные попытки «закрепить очень важное демократическое начало, согласно которому право назначать наказание принадлежало только судебным органам». Но попытки эти очень быстро прекратились. В октябре 1922 года ГПУ получает право применять внесудебные репрессии, включая расстрел, по отношению к бандитам. Круг клиентов быстро расширяется. 6 мая 1926 года центральные газеты поместили, например, сообщение о расстреле — по решению ОГПУ — трех работников наркомфина «за спекуляцию золотом, валютой и государственными облигациями». В наследство от ЧК получило ОГПУ «собственные» места заключения, в том числе Соловки. До появления гитлеровских лагерей «Соловки» будут символом произвола, жестокости, тиранической власти. «Здесь власть не советская, а соловецкая», — приветствовал заключенных на острове начальник лагеря. «Власть соловецкая» была властью ОГПУ, но это — квинтэссенция советской власти. С 1923 года ГПУ все активнее включается в партийную борьбу. В десятилетие «органов» «Правда» приветствует их достижения и провозглашает необходимость ГПУ для борьбы с классовым врагом, для охраны закона и порядка. Весь 1927 год полномочия ГПУ не перестают расширяться: после убийства Войкова в июле «органам» предписывается принять решительные меры для защиты страны от иностранных шпионов, провокаторов и убийц, и их монархических и белогвардейских союзников. После взрыва партийного клуба в Ленинграде — возможно провокационного — ГПУ объявляет о расстреле 10 бывших монархистов по обвинению в шпионаже. Репрессии расширяются и усиливаются. Гуманитарная пенитенциарная система подвергается критике, как проявление буржуазной гуманности, как антимарксистский уклон.

В 1928 году Бухарин, уже зная, что из себя представляет Сталин, заявляет: «Мы создаем и мы создадим такую цивилизацию, перед которой капиталистическая цивилизация будет выглядеть так же, как выглядит «собачий вальс» перед героическими симфониями Бетховена».

Не вдаваясь в оценку создаваемой цивилизации (есть, как известно, ценители Бетховена и любители «собачьего вальса»), можно согласиться с Н. Бухариным: рождалась цивилизация новая. Ее необычность почувствовал один из редких иностранцев, посетивших Советский Союз в 1927 году. Альфред Фабр-Люс понял, что он побывал «в будущем или в невозможном». «Я себя чувствую«, — пишет он в заключение своих дорожных заметок, — «как герой Эйнштейна, который возвращается на родную планету, поседевший, после десятиминутного путешествия».

Осип Мандельштам определил рождавшуюся цивилизацию менее поэтически и гораздо точнее: «они думают», — сказал он своей жене, глядя на спешивших по своим делам москвичей, — «они думают, что все нормально, ибо ходят трамваи».