Глава седьмая «ЗАРЯ НОВОЙ ЭРЫ»

Глава седьмая «ЗАРЯ НОВОЙ ЭРЫ»

На наших глазах меняется весь мир. Меняется с быстротой неслыханной и невиданной. Локомотив истории – это теперь не плохонький паровоз девятнадцатого столетия, а мощная машина, которая с невероятной скоростью мчится вперед… Карта мира изменилась, границы на ней вычерчены совсем по-иному, переменились ее цвета.

Н.И. Бухарин, 1935 г.

Глядя на эпохальные события, происходящие в Европе и Азии, не приходится сомневаться ни в причинах, вызвавших к жизни пакт между Японией, Германией и Италией, ни в долге, который они этим на себя принимают.

Сиратори Тосио, 1940 г.

Сиратори меняет куре

Пока, после «пакта Молотова-Риббентропа», самурай Осима был вынужден «пить кипяток» в Берлине, его коллега Сиратори в Риме немедленно попросил об отставке. Узнав о заключении советско-германского договора, он, надо полагать, пережил сложную гамму эмоций. С одной стороны, немцы откровенно и оскорбительно обманули потенциальных союзников и похоронили Антикоминтерновский пакт де-факто, если не де-юре, нарушив секретное соглашение. С другой стороны, Риббентроп говорил о такой перспективе еще в апреле, но тогда его никто – кроме Сиратори! – не хотел слушать, подозревая в словах рейхсминистра очередной блеф. В конце концов, в случившемся виноваты сами японцы: до бесконечности оттягивая принятие решения об альянсе, они толкнули нацистов в сторону вчерашних злейших врагов. Япония осталась без каких-либо шансов на помощь Германии против СССР, но зато могла рассчитывать на содействие Берлина в урегулировании отношений с Москвой – а положение на Халхин-Голе явно требовало скорейшего мира. Сиратори видел, что сбылись все его прогнозы и предостережения, ни одному из которых не внял Арита. Япония осталась без союзников. Кабинет, принимая ответственность за дипломатический провал, ушел в отставку, сделав это вдвойне вовремя, дабы не иметь дела с еше более сложной ситуацией.

Оставаться в Риме не имело смысла, потому что в условиях начавшейся войны и отсутствия союзных отношений с кем-либо в Европе Япония не играла и не могла играть здесь никакой реальной роли. Разумеется, Чиано не удерживал Сиратори, как Риббентроп удерживал Осима, да и в министерстве предпочли поскорее вернуть мятежного посла домой, чтобы иметь возможность лучше контролировать его. Получив 2 сентября официальное уведомление об отзыве и разрешение вернуться в Японию, он стал готовиться к обратному пути. В тот же день он посетил своего германского коллегу Макензена и, проинформировав его о предстоящем отъезде, сказал, что собирается ехать через Москву и был бы рад по пути встретиться с Риббентропом в Берлине. Коснувшись последних событий, Сиратори заявил, что смена кабинета в Токио не означает краха задуманного альянса, а напротив, может увеличить его шансы и что она смягчила недовольство по поводу советско-германского пакта. Теперь и Япония начнет работать над сближением с Россией – через экономические переговоры и, возможно, вплоть до пакта о ненападении. Мотивом своей отставки посол назвал стремление непосредственно и, соответственно, более активно участвовать в принятии решений в Токио. Макензен немедленно сообщил в Берлин и через два дня получил ответ: Риббентроп будет рад встретиться с Сиратори в Берлине и предписал поддерживать с ним контакт.

Прощаясь, Сиратори сказал, что хотел бы еще побеседовать с советником посольства Плессеном. Почему он захотел встретиться именно с Плессеном и ему, а не послу, детально изложил свои взгляды на происходящее, неясно, но меморандум об их беседе, немедленно посланный Макензеном начальству, весьма интересен. Главной темой разговора, состоявшегося 4 сентября, стали отношения обеих стран с Советским Союзом в свете пакта и его последствий. Сиратори напомнил, что он неизменно выступал за скорейшее заключение альянса трех держав и вовремя уведомил Токио, что если альянс не состоится, то Германия, как и предупреждал его Риббентроп, пойдет на оперативную нормализацию отношений с Москвой. Но его не послушали, а Осима упорно утверждал, что ни о каком советско-германском сближении не может быть и речи и что это откровенный блеф. «Осима – как солдат – таких вещей совершенно не понимает», – добавил Сиратори [Вспомним его фразу, сказанную Осима после разговора с Риббентропом ночью 20 апреля: «Ты – сын военного министра, тебе этого не понять. А я – сын крестьянина из Тиба».]. Затем он сообщил, что посол в СССР Того получил указание приступить к урегулированию пограничных проблем и подготовке торгового договора. В Токио ожидают, что в ходе переговоров Москва предложит заключить пакт о ненападении, на который Япония согласится при условии прекращения советской помощи Чан Кайши. Сиратори раскритиковал инструкции: Россия сама никогда не предложит заключить пакт, исходя из неудачного опыта прежних попыток, поэтому наилучший вариант – германское посредничество, так как сам по себе пакт очень желателен. Интересно, что теперь он уже не настаивал на встрече с Риббентропом, уклончиво сказав, что еще не выбрал маршрут (Плессен отметил это). Коснувшись Антикоминтерновского пакта, Сиратори сказал, что в изменившихся условиях «никто не может просить страну совершать самоубийство ради пакта». Возможно, ему вспомнились сказанные еще в 1932 г. и получившие широкий резонанс слова известного японского дипломата и публициста-либерала Нитобэ по поводу Антивоенного пакта Бриана-Келлога: «Ни один народ не пойдет на самоубийство ради соблюдения статьи в договоре».[465] Теперь общим «врагом номер один» вместо России стала Великобритания, суммировал Сиратори. Улучшение японо-советских отношений будет на пользу Германии, потому что ослабит Великобританию и может предотвратить вмешательство США в конфликт. В заключение он довольно оптимистически оценил шансы заключения мира после разгрома Польши, поскольку ни одна из сторон не готова к затяжной войне и не стремится к ней.[466]

В следующие дни Сиратори окончательно раздумал ехать домой через Берлин и Москву, заказав билеты на трансатлантический рейс в Америку. Причина этого решения не ясна: он волен был выбирать себе маршрут и как будто постарался уклониться от встречи, о которой сам же просил. 9 сентября Макензен сообщил в министерство, что Сиратори, оповещенный о готовности Риббентропа принять его, «глубоко сожалеет, что не может увидеться» с ним. То, что он хотел сообщить рейхсминистру, сообщит ему Осима, который теперь собирается на несколько дней в Рим (сведениями о его приезде в Рим в сентябре 1939 г. мы не располагаем, но позже он возвращался в Японию через Италию и США). Все это выглядело, мягко говоря, неучтиво – особенно с учетом вполне дружеских отношений Сиратори и Риббентропа. Несостоявшийся визит стал предметом обсуждения на Токийском процессе: представляя телеграммы Вайцзеккера и Макензена, обвинение обращало внимание, что инициатива исходила от Сиратори. Он резонно парировал, что если бы действительно хотел встретиться с министром, то съездил бы в Берлин без малейшего труда.[467] Но интригующая история их «невстречи» ясней от этого не становится.

3 сентября Сиратори нанес визит Чиано, официально известил его о своем отзыве и сделал следующее заявление: 1) отношение Японии к Италии и Германии не изменилось; 2) военные круги в Токио уверены, что новое правительство заключит пакт о союзе с Италией и Германией после нормализации отношений с СССР; 3) посол Японии в Москве получил указание начать подготовку пакта о ненападении; 4) Япония обратится к Риббентропу с просьбой о посредничестве в деле урегулирования советско-японских отношений. Сообщив это Аурити, Чиано затребовал разъяснений о характере и степени официальности заявления.[468] На этот раз Сиратори действовал в соответствии с инструкциями, подтвердив все сказанное десять дней спустя письменным официальным текстом, который был с удовлетворением встречен министром. Чиано специально предписал послу Аурити выразить благодарность японскому правительству за этот дружественный жест, а также намекнуть, что широкое обнародование заявления в Японии было бы очень желательным.

Что и было сделано, но только две недели спустя и после явных колебаний.[469]

По возвращении в Токио Сиратори был зачислен в резерв МИД в ожидании работы, без прав и обязанностей и с одной третью посольского оклада (то же самое ждало и Осима, хотя тот – как генерал-лейтенант – мог рассчитывать на назначение по линии военного министерства). Поэтому он с жаром отдался журналистской и лекторской деятельности, используя любую возможность для пропаганды своих идей. Хорошо информированный свидетель последних событий в Европе, он становится желанным автором, пишет аналитические статьи, дает интервью, участвует в «круглых столах», как правило, дистанцируясь от официальной позиции. Откликаясь на формулу «сложная и запутанная обстановка в Европе», использованную в заявлении кабинета Хиранума об отставке и на все лады повторявшуюся аналитиками, он писал в статье «Новая ситуация в Европе и положение Японии»: «В сложившейся в Европе обстановке нет ничего «сложного и запутанного». Совершенно естественно, что три недовольных европейских страны – Германия, Италия и Советский Союз – будут сотрудничать, чтобы добиться пересмотра положения, сложившегося в результате Версальского договора. Сотрудничая с Италией, Германия смогла вернуть большую часть того, что утратила в результате Версальского договора, а теперь, пожимая руку Советскому Союзу, возвращает остальное. С другой стороны, Италия нисколько не была вознаграждена за те жертвы, которые понесла в <Первую. – В.М> мировую войну… Если нынешняя европейская война связана в основном с исправлением односторонних выгод, порожденных Версальским договором, то она не имеет большого значения для Японии. Если же она означает создание нового порядка в Европе вместо старого, то ее значение огромно-в свете того, что Япония в настоящее время делает в Восточной Азии. В этом отношении для Японии самое важное – иметь в друзьях ту державу или державы, которые понимают ее глобальную задачу».[470]

Обратим внимание на принципиально важный вывод о единстве интересов Германии, Италии и Советского Союза в европейской войне. Сиратори стал открыто агитировать за «союз четырех» и необходимое для его создания сближение с Москвой в первом же интервью, данном вдень возвращения в Японию 13 октября влиятельной газете «Асахи», чем немало удивил всех знавших о его прежней, крайне антисоветской позиции. Не один только он думал об этом. Еще 2 октября Дриё Ля Рошель записал в дневнике: «Вот и снова демократии ждут решений Сталина, Гитлера, Муссолини. Сформируют ли они триумвират?».[471] Выступая за возобновление переговоров об альянсе с Берлином и Римом, Сиратори призвал и к решительному пересмотру политики в отношении СССР, видя в нем потенциального союзника. От идеи союза с Германией и нормализации отношений с СССР он пришел к выводу о необходимости союза с Германией и СССР, то есть создания принципиально новой системы глобального сотрудничества евразийских держав. Исходя из этой логики, он утверждал, что советско-германский пакт не только не является предательством по отношению к Японии, но, напротив, может и должен быть использован к ее выгоде, в чем, как мы помним, Риббентроп пытался убедить недоверчивого Осима.[472] Замечу сразу, что Осима до конца оставался противником любого японо-советского сближения, даже в рамках последующего превращения «пакта трех» в «пакт четырех». Зато Сиратори уже в конце октября «озвучил» эти идеи в Исследовательской ассоциации Сева, ставшей «мозговым центром» реформаторских кругов, которые группировались вокруг принца Коноэ. Затем он выступал во влиятельной Исследовательской ассоциации национальной политики, в элитной аудитории клуба выпускников Токийского университета Гакуси кайкан, а также в ряде радикально-националистических организаций.

Если в Европе идею «союза четырех» против блока атлантистских держав – иными словами, «присоединения Сталина к Антикоминтерновскому пакту», как полушутя-полусерьезно говорил Риббентроп, – первым выдвинул Хаусхофер, то в Японии приоритет на нее принадлежит Сиратори, если не считать более ранних проектов Гото, появившихся в принципиально иных исторических условиях (заведомая слабость веймарской Германии и отсутствие реальных перспектив европейской войны). Сам Сиратори не раз утверждал, что еще в начале июля 1939 г., то есть до пакта Молотова-Риббентропа, подал в правительство записку о целесообразности такого альянса. По мнению историка Т. Хосоя, этой запиской является сохранившийся в архиве принца Коноэ (в то время председателя Тайного совета) анонимный меморандум «Меры, необходимые для скорого и выгодного разрешения <Китайского> инцидента», датированный 19 июля 1939 г.

Главная мысль документа: Чан Кайши держится на двух опорах – СССР и Великобритании; если убрать одну из них, а именно советскую, гоминьдановский режим рухнет, и «инцидент» благополучно разрешится в пользу Японии. Предлагалось дать советскому правительству следующие гарантии: 1) Германия отказывается от любых посягательств на Украину; 2) Синьцзян, Тибет, Янань, Шэньси и Ганьсу [Сейчас провинции Шаньси и Цзяньсу.] признаются советской сферой влияния; 3) если СССР стремится проникнуть на юг, в Бирму, на это можно согласиться в качестве последней уступки; 4) в случае англо-советской войны Япония, Германия и Италия окажут СССР военную помощь. Как считал автор меморандума, предлагаемый союз не будет уступать англо-франко-американскому блоку ни в дипломатическом, ни в военном, ни в экономическом отношении.[473]

Убедительно доказать или опровергнуть предположение об авторстве Сиратори пока не удалось, хотя японские исследователи много дискутировали о нем. М. Номура выразил сомнения в авторстве Сиратори, предположив, что под «меморандумом» тот имел в виду свои телеграммы в адрес Арита 11-13 июля 1939 г. Однако этот аргумент представляется неубедительным, поскольку в них говорится лишь о возможности скорой нормализации советско-германских отношений, а не о необходимости или целесообразности «союза четырех». Доказательно атрибутировать документ Номура не смог: в первой публикации он высказал предположение об авторстве будущего министра иностранных дел Мацуока Есукэ, но позднее отказался от него. Заслуживает внимания гипотеза С. Хатано, что автор меморандума – деятель национально-социалистического движения Камэй Канъитиро, ставший во второй половине 1930-х годов одним из ближайших советников принца Коноэ. Камэй был известен интересом к геополитике и в 1937-1938 гг. в Германии встречался с Риббентропом, Гессом и Хаусхофером, под влиянием которого проводил идею «союза четырех» в окружении Коноэ.[474]

Так или иначе, содержание меморандума очень близко к идеям Сиратори, хоть и обнародованным несколько месяцев спустя. «Лично я не думаю, что судьба непременно вынуждает Японию и Россию воевать»,[475] – заявил он в апреле 1940 г., подводя итог полугоду своей борьбы за альянс Токио, Москвы и Берлина. Это писал тот же самый человек, который четыре года назад считал грядущую схватку расы Ямато и славян за господство в Азии абсолютно неизбежной и вызванной именно «судьбой».

Здесь нам следует вернуться назад в пространстве и во времени – в Стокгольм ноября 1935 г. Сиратори уже два года был посланником в Швеции и изнывал от безделья в скандинавском «изгнании», которое нарушалось разве что летними поездками в отпуск во Францию, да периодическими визитами в Берлин к Осима и Риббентропу. Прознав, что его друг-враг Арита [Конфликт начальника Департамента информации МИД Сиратори и вице-министра Арита весной 1933 г. был разрешен одновременным переводом обоих на работу за границу.], в то время посол в Бельгии, вскоре будет назначен послом в Китай, Сиратори 4 ноября отправил ему пространное письмо с изложением своего взгляда на проблемы, стоящие перед японской дипломатией. Основное место в письме было уделено Советскому Союзу и отношениям с ним. Видимо, Сиратори рассчитывал, что Арита по возвращении в Токио ознакомит с ним руководство МИД.

Это письмо не раз упоминалось в литературе, хотя полный его текст до сих пор не опубликован.[476] Ранее оно фигурировало на Токийском процессе, где стало – за неимением лучшего – главной уликой против его автора, а советский обвинитель А.Н. Васильев вообще интерпретировал его как выражение точки зрения японского правительства.[477] Документ действительно «говорит сам за себя», но отражает только частное мнение Сиратори (как можно судить за частные письма?! [На сугубо частный характер письма указывает наличие интимно-дружеского обращения «Арита-тайкэй» («друг мой Арита») вместо обычного нейтрально-вежливого «Арита-сама» («господин Арита»). В японском эпистолярном этикете это допустимо только в частной переписке, и то между близкими людьми. На Токийском процессе защита пыталась обратить внимание трибунала на этот факт, но ее разъяснения не были приняты во внимание.]), причем на ноябрь 1935 г., а не «вообще». А вот о том, что его автор позднее занял совершенно иную позицию и активно выступал за нормализацию отношений и даже за союз с СССР, на процессе не говорилось. Эта историческая несправедливость должна быть исправлена.

Оригиналы писем до нас не дошли; они известны лишь в копиях с копий, никем не заверенных и тем более не авторизованных. Но Сиратори на суде своего авторства не оспаривал и от содержания не отпирался, поэтому примем их за аутентичные (хотя на процессе имущественном или бракоразводном такое вряд ли бы прошло). Письмо состоит из двух частей: короткой пояснительной записки и собственно размышлений о ситуации на Дальнем Востоке и о политике Японии в отношении СССР и Китая. Сиратори сообщил, чго хочет поделиться с Арита некоторыми личными соображениями, возникшими после размышлений, чтения и разговоров со специалистами по советским делам, ссылаясь, в частности, на книги американского журналиста Чемберлена, двенадцать лет (1922-1934 гг.) проработавшего в СССР.[478] Особого внимания заслуживает вторая из его книг – «Железный век России», законченная Чемберленом перед отъездом из Москвы, куда он не собирался возвращаться, а потому мог откровенно писать о негативных сторонах советской политики и жизни, не опасаясь последующих преследований со стороны властей. Рассматривая такие проблемы, как «издержки» индустриализации, раскулачивание, голод 1932-1933 гг. и разногласия в высшем руководстве, автор, обладаваший поистине уникальными для иностранца знаниями о советской действительности, нарисовал картину весьма объективную, но далекую от показного оптимизма официальной пропаганды и ее иностранных «попутчиков». Сиратори также ссылается на дипломата Уэда Сэнтаро, известного прорусскими, можно сказать, евразийскими взглядами (он относился к большевикам без каких-либо симпатий, но нет оснований считать его «русофобом»). Уэда много лет служил в Петербурге и Москве, пройдя путь от переводчика до советника (на эту должность он был назначен как раз в 1934 г.), а незадолго до описываемых событий составил служебную «разработку» МИД о политике в отношении СССР.[479] Он имел богатый опыт контактов с русскими – именно через него Карахан пытался войти в контакт с послом Утида в декабре 1917 г., – что обеспечило ему хорошее знание страны и людей. Далее следовали сами «соображения».

Сиратори начал с того, что главной задачей японской политики является устранение иностранного военно-политического присутствия из Маньчжурии и «собственно Китая», частью которого японцы Маньчжурию не считали. Тогда эти территории окончательно окажутся в сфере влияния Японии, которая сможет эксплуатировать их в соответствии со своими нуждами. Впрочем, это не предполагало полного экономического вытеснения «великих держав», прежде всего США и Великобритании, из Китая (но, повторим, не из Маньчжурии!), потому что такой вариант был заведомо нереален: никто без войны своих экономических позиций здесь не уступил бы. Китай должен иметь наилучшие отношения с Японией и сотрудничать с ней; если он к этому не стремится, его придется заставить. Сиратори считал, что Китай, особенно лидеры Гоминьдана, «не понимает своего счастья», ориентируясь на Великобританию и США, а не на Японию, которая единственная может освободить его от гнета «белого империализма», хотя и не вполне бескорыстно. В результате на Дальнем Востоке воцарится мир, которого жаждут все стороны, и прежде всего Япония. Утверждения, что «в бедах Китая виноват сам Китай» и что он может достичь внутриполитической стабильности и безопасности только путем союза с Японией, с началом «Китайского инцидента» стали официальной линией японской пропаганды.[480] Впрочем, к аналогичным выводам уже в начале 1930-х годов пришли многие авторитетные европейские и американские эксперты, и даже лидеры Гоминдана (например, Ван Цзинвэй), не снимая с себя ответственности за нестабильность в стране, признавали, что пока неспособны справиться с ней.

Переходя к «русскому вопросу», Сиратори назвал СССР не только главным препятствием на пути реализации японской политики в Маньчжурии и в Китае и «силой, которую, бесспорно, надо устранить в первую очередь», но даже единственным государством, которое реально угрожает Японии. Он был уверен, что Сталин не отказался от ленинской концепции мировой революции, которая на самом деле не основывается на идеологических принципах, а только прикрывается ими. Иными словами, советская дипломатия продолжает и развивает экспансионистскую внешнюю политику царской России, – кстати, того же мнения придерживались многие аналитики, включая Чемберлена, Уэда и Сато Наотакэ, одного из лучших знатоков России в японском МИД. Можно сказать, что в судьбе Сато отразилась вся трагическая динамика русско-японских отношений первой половины XX столетия: он был атташе в Петербурге в годы первой революции, открывал японское посольство в Москве в 1925 г. и, уже в качестве посла, принимал из рук Молотова ноту об объявлении войны в августе 1945 г..[481]

Сиратори полагал, что в настоящий момент Советскому Союзу для полномасштабного осуществления внешней экспансии не хватает сил, но не желания. Поэтому его более всего занимала практическая оценка военного, политического и экономического потенциала СССР как противника в будущем противостоянии, а возможно, и войне, к мысли о неизбежности которой он склонялся все больше. Япония должна как можно скорее покончить с влиянием СССР на Дальнем Востоке, не упуская момент и проявляя инициативу. Он считал, что Советский Союз пока слаб и неспособен к эффективной войне против Японии, но понимал, что время работает на Россию, в том числе с учетом ее колоссальных ресурсов и несомненных успехов первой и второй пятилеток. Поскольку Москва заинтересована в мирных отношениях со своими соседями, а для Японии война не является самоцелью, он предлагал приступить к немедленным переговорам, но считал возможным и нужным вести их с позиции силы.

Потенциальные требования и условия Японии представлялись ему так: демилитаризация Владивостока, вывод войск из Внешней Монголии (т.е. Монгольской Народной Республики, не признанной в то время никем в мире, кроме СССР и Танну-Тувы, а потому как бы несуществующей), затем демилитаризация Забайкалья вкупе с уступками в вопросах рыболовства, лесных концессий и т.д. В число первоочередных требований Сиратори включил также покупку «по умеренной цене» Северного Сахалина с последующими переговорами о покупке Приморья, о чем не раз заговаривал с советскими дипломатами и журналистами в Токио еще в начале тридцатых. Кроме того, он предупреждал, что позиция Японии должна быть заявлена жестко и определенно: переговоры не дадут желаемых результатов, если вести их так же «мягкотело», как во время покупки КВЖД. Под это он попытался подвести теоретическую базу, заявив, что славяне и «раса Ямато» неизбежно столкнутся в борьбе за господство на Дальнем Востоке и на Азиатском континенте в целом.

Сиратори видел в России исконного геополитического противника Японии, которая, находясь в тот момент в более выгодном положении, должна принять все возможные меры к ее ослаблению. Однако он не агитировал непременно за войну, как генерал Араки, а считал ее лишь крайним средством разрешения сложившегося противостояния. Надо готовиться к войне и не отказываться от нее на тот случай, если переговоры по предлагавшемуся им сценарию не увенчаются успехом – вот основной вывод письма.

В поисках союзников Сиратори обращал взоры к Германии и Польше, исходя из их враждебности к России. Рассчитывал ли он на тройственный антисоветский союз Токио, Берлина и Варшавы? Возможно. Но в таком случае он явно недооценивал непримиримый антагонизм Германии и Польши: первая, как известно, так и не признала официально своих восточных границ, определенных Версальским договором, а вторая еще в 1933 г. вынашивала планы превентивной войны против западного соседа в союзе с Францией. Интересно, что позиция Гитлера по отношению к Польше была мягче, чем у лидеров Веймарской Германии, не оставлявших надежд на реванш и ориентировавшихся на союз с Советской Россией, у которой, в свою очередь, были территориальные претензии к Польше со времен войны 1920 г. Польский историк С. Дембски пишет по этому поводу: «Гитлер, хотя и не отказывался от притязаний в отношении Польши, но, в противоположность своим предшественникам, не отвергал возможности решения германо-польских проблем путем переговоров, а не с помощью вооруженного конфликта. Он не стремился к безусловному уничтожению Польши и по этой причине считался в Варшаве <в середине 1930-х годов. – В.М> умеренным и рассудительным политиком».[482] Однако и сам маршал Пилсудский, и его наследники-«пилсудчики» во главе с министром иностранных дел полковником Беком были одержимы идеей «Великой Польши», способной одновременно противостоять и Германии, и России, и в результате добились, как мы уже видели, только вражды со стороны обоих соседей.

Увлекаясь нарисованной им самим картиной, Сиратори потребовал даже разрыва с Россией, считая его насущной необходимостью, более важной, чем вопросы разоружения и проблемы Китая (напомню, что после перемирия в Тангу в 1933 г. Япония не вела боевых действий на континенте). Разрыв и демонстрация силы, по его мнению, могли бы раз и навсегда избавить Японию от опасности с севера. Настоящий момент он считал самым подходящим, поскольку, по его оценке (а точнее по оценке тех, на чье мнение он опирался), Советской России понадобится еще десять лет, чтобы стать державой, с которой Япония не сможет справиться. Сиратори также полагал (возможно, исходя из опыта Германии и Франции), что Россия еще не компенсировала людские потери Первой мировой и Гражданской войн. Кроме того, он считал коммунистический режим слабым и лишенным массовой поддержки, хотя вовсе не исключал ее появления в будущем. Иными словами, Сиратори невысоко оценивал потенциал России на данный момент, но предвидел ее будущее усиление по всем направлениям. «В настоящий момент шансы хороши» – вот его вывод и главная мотивировка немедленных действий. Он хотел видеть Россию «слабой капиталистической республикой», ресурсы которой легко будет поставить под иностранный (читай: японский) контроль.

Сделанный им анализ ситуации не отличается прозорливостью, но причиной заблуждений Сиратори-аналитика стало то, что всю информацию о Советской России он брал из вторых-третьих рук (хотя его источники были далеко не худшими), разделяя популярные воззрения, а с ними и заблуждения своего времени. Однако в отличие от большинства современников, он нисколько не страшился «коммунистической угрозы», видя в России прежде всего геополитического противника. Преимущественное внимание к геополитическим, а не идеологическим факторам помогает понять и оценить дальнейшую эволюцию отношения Сиратори к СССР.

Арита не согласился со многими выводами своего стокгольмского коллеги, в частности о наличии реальной возможности союза с Германией и Польшей против СССР, о быстром крахе Советского Союза в результате войны и о том, что славянам и японцам «роковым образом» суждена битва за Азию. Он счел откровенно утопическими требования о демилитаризации частей советской территории, но согласился с тем, что от СССР надо потребовать прекращения «подрывной деятельности» и коммунистической агитации в Азии, прежде всего в Китае и Индии, где Япония могла бы выступить гарантом против «большевизации». Арита ни в коей мере не считал войну с СССР неизбежной и не склонен был недооценивать его военный потенциал, а потому признавал необходимость перевооружения Японии, дабы иметь необходимый тыл для решительных переговоров с северным соседом. Хотя и не настолько «решительных», как предлагал Сиратори.

Но реалии меняются. Менялись и взгляды Сиратори, все более сближавшиеся с позицией Хаусхофера, который в мае 1940 г. писал: «Если страны Восходящего Солнца и Серпа и Молота смогут покончить с взаимным недоверием, они будут непобедимы в прилегающих морях <то есть в войне с атлантистским блоком. – В.М> … Чем меньше напряженности будет в отношениях между Японией и Россией, тем меньше шансов будет у англосаксов и Китая навязывать политику «разделяй и властвуй». Объединившись, Япония и Россия станут непобедимы в Восточной Азии. Монголия, руководимая Россией, Южная Маньчжурия, руководимая Японией, и буферное пространство между ними… могут стать более прочным образованием, нежели все конструкции Версаля».[483] Одновременно с Хаусхофером это отметил видный американский политический аналитик Лоуренс Деннис, убедительно показавший невозможность победы атлантистского блока, даже с участием США, над евразийским блоком с участием СССР.[484]

Сиратори пересмотрел свое отношение и к внутриполитическим реалиям СССР: убедившись в успехах советской плановой экономики, он готов был даже признать превосходство марксизма над капитализмом, который ассоциировался для него с «демократиями». «Заслуга марксизма в том, что он указывает на неразумные черты и пороки капитализма», – примечательное признание для недавнего непримиримого борца с марксизмом. Не отрицая прошлого значения Антиком и нтерновского пакта (куда уж!), Сиратори еще осенью 1939 г. заявил, что «большевизм», против которого он был направлен, переродился и что теперь государственный строй СССР принципиально не отличается от существующего в Германии и Италии, а это внутреннее единство – не только наилучшая предпосылка их союза, но основа «нового порядка», противостоящего англофранцузскому (разумеется, имелись в виду и не упомянутые прямо Соединенные Штаты). Что же касается Японии, то ее уникальный «государственный организм» кокутай, существующий с незапамятных времен, имеет божественное происхождение и настолько превосходит все иностранные модели, что союзу с противниками «демократий» имеющиеся различия помешать не могут.[485]

«Переосмыслению политики в отношении СССР» Сиратори посвятил одноименную статью, появившуюся в марте 1940 г..[486] Она начинается с упоминания об успешной работе совместной комиссии по демаркации границы между Маньчжоу-Го и МНР – той самой границы, которая на протяжении последних лет была местом постоянных «инцидентов». Работа комиссии имела как практический, так и символический характер, устранив если не причину, то главный повод конфликтов и продемонстрировав способность и готовность обеих сторон к диалогу даже по тем вопросам, где они до того «стояли насмерть». Далее автор переходит к особенностям отношений двух стран в ходе европейской войны, решительно говоря о «германо-советской стороне» как противнике «англофранцузской стороны» в борьбе за «новый порядок» (официально Москва таких формул избегала) и о необходимости дальнейшего сближения Москвы и Токио, которое окажет воздействие на США и удержит их от вступления в войну. Напомню, что статья написана до окончания «странной войны» в Центральной Европе и «зимней войны» на Севере, то есть когда победа Гитлера была еще не очевидна, а в Лондоне и Париже планировали войну против Советского Союза, исключенного из Лиги Наций за агрессию против Финляндии. Переломить ситуацию, по мнению автора, могут только решительные действия, а именно оформление союза четырех – союза противников «демократии», воюющих с общим врагом и преследующих одни и те же цели. Это будет геополитический, глобальный союз, преодолевающий узкие рамки азиатского «регионализма», столь милого традиционной японской дипломатии.

Подчеркивая общность целей и интересов потенциальных союзников, Сиратори почти не касался проблем Китая, хотя именно советская помощь Чан Кайши оставалась главным препятствием на пути достижения полного согласия сторон. Относясь к авансам Японии с недоверием, усиленным колебаниями кабинета Абэ, Сталин не собирался прекращать помощь ни Гоминьдану, ни коммунистам, которые в свою очередь приспосабливались к стремительно менявшейся ситуации. В конце сентября 1939 г. Мао Цзэдун написал примечательную статью «Единство интересов Советского Союза и всего человечества», где в полном соответствии с линией Москвы трактовал ее внешнюю политику как «политику мира», хотя обвинял в провоцировании войны уже не только Великобританию и Францию, но и США. Исходя из последних установок Коминтерна, Мао призвал трудящихся всех стран к неучастию в нынешней «несправедливой и захватнической» войне и к «активной поддержке справедливых, незахватнических войн» (под которыми надлежало понимать действия СССР), а также отверг «мнение, что Китай должен участвовать в войне на стороне англо-французского империалистического лагеря», поскольку оно «не отвечает интересам борьбы против японских захватчиков».[487]

Словом, состояние и перспективы японо-советских отношений были не столь радужными, как считал или хотел считать Сиратори. Но, имея перед глазами советско-германский пакт, он был абсолютно уверен, что по его примеру Италия и Япония могут и должны нормализовать отношения с СССР. Поэтому он не раз уверял итальянского посла в Токио Аурити, что Россия не заинтересована в Балканах и готова признать их сферой влияния Италии, но посол, будучи противником союза с Москвой, скептически относился к этим заверениям. Он не верил в добрые намерения Сталина и видел, что, несмотря на давление Германии и военных кругов, правящая верхушка Японии не склонна к сближению с СССР, а влияние Сиратори не так велико, как тому хотелось бы.[488] Однако последний не сдавался, будучи уверен в природной силе «тоталитарных» держав и во внутренней слабости «демократий», которая подтачивает их изнутри.

Нашлись и союзники. Уже в сентябре 1939 г. Накано Сэйго, известный пронацистскими и одновременно прорусскими симпатиями, темпераментно писал: «Престарелые руководители японского правительства беззастенчиво критикуют Германию за заключение пакта о ненападении с СССР. Стоит напомнить этим старцам, что виноваты именно они, упустив из-за собственной нерешительности шанс заключить трехсторонний союз».[489] Влиятельный либеральный экономист Исибаси Тандзан, будущий послевоенный премьер, был более сдержан в выражениях, но не менее конкретен: «Я выступаю за урегулирование японо-советских отношений. Один американский сенатор заявил, что японо-советское сближение будет большой опасностью для демократии и вызовет у американцев ощущение военной угрозы. Это сказано слишком сильно. По-моему, в нормализации японо-советских отношений нет ничего неразумного. Если из-за этого и возникают какие-то опасения, то виной тому только прежняя политика Японии, которая заставила наш народ думать, что Япония никогда не будет жить в мире с СССР».[490]

Арита разводит тушь

К концу 1939 г. стало ясно, что от принятия радикальных решений не уклониться, поэтому избегавшая их половинчатая дипломатия Абэ-Номура стала вызывать всеобщее недовольство. В самый канун нового года германский посол Отт сообщал в Берлин, что Сиратори и Осима (возвратившийся в Токио в ноябре) «усердно трудятся для свержения нынешнего кабинета» и что, по их мнению, «нужно еще два или три переходных правительства, чтобы осуществить фундаментальную смену курса».[491] Незадолго до того большая группа депутатов парламента при негласной поддержке армии потребовала отставки правительства. Премьер Абэ сначала хотел распустить парламент и назначить новые выборы, но 14 января предпочел подать в отставку.

Вопрос о главе нового кабинета оказался исключительно трудным. Армейские круги выдвигали генералов Хата, Тэраути и Сугияма, но так и не смогли прийти к единому мнению. Принц Коноэ от предложения сформировать правительство отказался. В результате выбор пал на бывшего морского министра адмирала Ёнаи, временно находившегося не у дел, но считавшегося главным претендентом на пост начальника Генерального штаба флота. Его кандидатуру поддержали лорд-хранитель печати Юаса, бывший премьер адмирал Окада, пользовавшийся большим влиянием при дворе и во флоте, а также Коноэ и Хиранума. Девяностолетний гэнро Сайондзи уклонился от участия в обсуждении, но неодобрения не высказал. Согласно некоторым источникам, инициатива назначения Ёнаи вообще исходила лично от императора, что делало открытую оппозицию невозможной. Более того, император приказал военному министру Хата остаться на своем посту и сотрудничать с новым премьером.[492] Сформированное в середине января правительство отличалось от предшествующего совсем не в том направлении, как хотели бы «обновленцы», – недаром британский посол назвал его «одним из наиболее цельных и сбалансированных кабинетов последнего времени».[493] В него вошли по два представителя от партий Сэйюкай и Минсэйто, уже почти полностью «оттертых» военными и бюрократами от власти, крупный промышленник Фудзивара Гиндзиро и… никто из «активистов». Министром иностранных дел в третий раз стал Арита. Комбинация Ёнаи-Арита показывала, что по сравнению с курсом Абэ-Номура принципиальных перемен не предвидится.[494]

Вступая в должность, Арита сделал очередное заявление типа «и нашим, и вашим». Признав необходимость улучшения отношений с СССР, он заявил, что Антикоминтерновский пакт не отменен (так говорил и его предшественник Номура) и что связи «трех стран анти-status quo» (обратим внимание: трех, а не четырех!) остаются нерушимыми. Кабинет – судя по всему, по инициативе Ёнаи, не чуждого русофильских настроений, – предпринял некоторые конкретные шаги по нормализации японо-советских отношений, прежде всего по решению пограничных проблем, и возобновил переговоры о заключении пакта о ненападении, хотя сам Арита относился к этому без энтузиазма. Однако в целом позиции премьера и министра совпадали: оба стремились к «замирению» Китая и расширению экспансии в Юго-Восточной Азии, стараясь не осложнять отношений с Соединенными Штатами, поскольку в результате пакта Молотова-Риббентропа Япония осталась без союзников.[495] В то же время прагматически мыслящие американские политики и бизнесмены все активнее ратовали за возобновление двусторонней торговли в прежних масштабах, потому что экспорт из США в Японию на протяжении многих лет в несколько раз превышал экспорт в Китай, причем такое положение сохранялось, несмотря на все дискриминационные меры и прокитайскую политику Рузвельта.[496] Даже в августе 1941 г., когда многим война казалась неизбежной, лидер оппозиции сенатор Уилер заявил: «Япония – один из лучших покупателей нашего хлопка и нефти. Мы тоже один из ее лучших партнеров, поэтому нет никаких причин не жить с ней в мире».[497] Но президент и его окружение избрали совсем иной курс. Усилия кабинета Ёнаи сосредоточились на Китае. 30 марта в Нанкине было провозглашено создание нового «центрального» правительства во главе с Ван Цзинвэем, которое Токио сразу же признал единственным законным во всем Китае. Однако непризнание со стороны США было столь же оперативным и демонстративным.[498] Не спешил признавать новый режим и Советский Союз, связанный дипломатическими и экономическими отношениями с Чан Кайши и не менее активно поддерживавший коммунистов. Тогда Япония активизировала свои действия в южном направлении, еще в феврале предложив голландскому правительству заключить торговый договор на основе взаимного режима наибольшего благоприятствования. Американское эмбарго на поставки многих жизненно необходимых видов сырья и материалов толкало Японию в сторону Голландской Индии, от природных богатств которой теперь зависела ее судьба, но и там высокопоставленных японских эмиссаров, включая бывшего министра иностранных дел Ёсидзава, ждала неудача. 15 апреля Арита сделал специальное заявление, что правительство было бы «глубоко озабочено» изменением там status quo в результате «вмешательства» третьих стран, но США и Голландия отвергли эти недвусмысленные притязания. Только в мае, после оккупации Голландии вермахтом, генерал-губернатор Голландской Индии, оказавшейся в двусмысленном положении колонии без метрополии, снял ограничения на поставки в Японию стратегического сырья. Месяцем позже то же сделали власти Французского Индокитая. Затем под давлением Японии Великобритания решила на три месяца закрыть Бирманскую железную дорогу, использовавшуюся для снабжения войск Чан Кайши. В условиях тотального военного поражения Франции, в разгар воздушной «битвы за Британию» между Королевскими ВВС и Люфтваффе, еще не имея конкретных гарантий помощи со стороны США, Лондон всеми силами стремился избежать войны на двух континентах. Что касается Рузвельта, то его главные военные интересы пока лежали в Европе, а не в Азии, и были нацелены на уничтожение Германии. Кроме того, осенью 1940 г. его ждали президентские выборы, победить на которых под интервенционистскими лозунгами было заведомо нереально. Сложившееся положение вполне устраивало Арита, идеолога «доктрины Монро для Восточной Азии», манифестом которой стало его радиообращение 29 апреля «Позиция империи и международное положение».

Стремительное развитие событий в Европе наводило многих на мысль, что и Японии пора переходить от многозначительных заявлений к активному осуществлению экспансии в Азии, пока ее не опередили другие державы, прежде всего США. При всей склонности «загребать жар чужими руками» – именно так выглядели уступки со стороны Голландской Индии и Французского Индокитая, которые стали возможны только в результате разгрома их метрополий Германией, – Арита ничуть не возражал против экспансии. Более того, он не был и противником союза с Германией и Италией, только желал придать ему исключительно политический, а не военный характер, что в любую минуту оставляло бы возможность «запасного выхода». Поэтому его вполне устраивал Антикомин терновский пакт. Но тут возникала другая проблема, уже сугубо личного характера: за свое пристрастие к «дипломатии разведенной туши», загнавшей японскую внешнюю политику в тупик в августе-сентябре 1939 г, министр полностью утратил доверие армии и влиятельных «обновленческих» кругов и не мог рассчитывать на их поддержку, какую бы линию ни проводил. Не доверяли «хамелеону» и в Берлине. Кроме того, антисоветские настроения Арита явно шли вразрез с набиравшей силу кампанией за нормализацию отношений с Москвой, необходимость которой, особенно перед лицом растущего антагонизма со стороны Лондона и Вашингтона, становилась все более очевидной.

Еще в апреле Коноэ собирался отправиться с полуофициальной миссией в Москву, Берлин и Рим, но это вызвало нервную реакцию не только Арита, но и Сайондзи, поэтому вояж не состоялся. Масла в огонь подлило желание принца взять с собой в качестве советника Сиратори, который как раз в эти месяцы во всеуслышание говорил о «пределах неучастия» и осуждал выжидательную позицию правительства, из-за которой Япония может остаться в стороне от плодов победы, включая азиатские и тихоокеанские колонии поверженных стран. Война с «англо-американо-французской демократией и либерализмом» уже идет на деле, и не надо притворяться, что мы в ней Fie участвуем, – вот лейтмотив его выступлений. В такой мемент великая держава Fie может быть нейтральной, даже если формально и не находится в состоянии войны. События развивались быстрее, чем писались статьи и выходили журналы, поэтому Сиратори открыто заявлял, что время «разведенной туши» прошло, что наступило время действовать, заключать союз с Германией и СССР и идти на юг, в Индокитай и Голландскую Индию.[499] При этом он недвусмысленно намекал, что залогом успешной реализации экспансионистской программы является смена кабинета и руководства МИД, на первых ролях в котором он, конечно, видел самого себя.

Судьбу кабинета Ёнаи и, соответственно, дипломатии Арита решили две проблемы – проект «новой структуры», радикального социально-политического переустройства страны на авторитарных началах,[500] и военно-политический союз с Германией и Италией. Сторонники авторитарных внутриполитических реформ (роспуск существующих политических партий, профсоюзов, общественных организаций с последующим объединением их в массовое националистическое Движение под лозунгом «помощи трону» и «всеобщей мобилизации нации», окончательное лишение парламента каких-либо полномочий, унификация идеологии, тотальный контроль над средствами массовой информации и системой образования и т.д.) одновременно выступали за «активную», т.е. экспансионистскую внешнюю политику, в то время как правительство в обоих случаях не спешило действовать.