Дух разрушающий...

Дух разрушающий...

Первой задачей, которую ставил перед пролетарской революцией Ленин, было разрушение государства, слом государственной машины, как выражались марксисты. «Слом» этот начался еще до переворота — к октябрю 1917 года была полностью разрушена армия. Сразу же после Октября были ликвидированы суд и вся система правосудия. Их заменяют революционные трибуналы, которые судят на основании «пролетарской совести и революционного самосознания», и самосуд. Грабежи, разбитые винные подвалы, убийства, ставшие бытом столицы революционной России, нашли взволнованного и возмущенного хроникера. Максим Горький в «Несвоевременных мыслях» — до закрытия в июле 1918 года журнала «Новая жизнь» — не перестает приводить факты, негодовать и разоблачать «народных комиссаров», которые стремятся показать свою «преданность народу», не стесняясь «расстрелами, убийствами и арестами несогласных с ними, не стесняясь никакой клеветой и ложью на врага». М. Горький цитирует «матроса Железнякова», который «переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей». В. Бонч-Бруевич, ведавший после Октября безопасностью в Петрограде, вспоминает, что «для поддержания порядка в городе, с конца октября по февраль при разгаре пьяно-погромной агитации, можно было вполне всегда рассчитывать всего лишь на латышский смольный свободный отряд, на некоторую часть егерей, преображенцев, семеновцев, несших караул в Государственном банке, на некоторые части 2 Флотского и Георгиевского экипажей». И несколькими страницами ниже управляющий делами Совнаркома рассказывает о визите во 2-м Флотском экипаже, у «верных моряков». Командуют ими «сознательные анархисты». Анатолий Железняков, о котором вспоминает Горький, тот самый, что разогнал Учредительное собрание и готов был убить миллион человек и его брат — алкоголик и убийца. С некоторым страхом, но и с видимым удовольствием от сознания, что это «его люди», рассказывает Бонч-Бруевич о чудовищных подвигах «красы и гордости русской революции». Один из собеседников описал, как он расстрелял 43 офицера, а потом «самому, знаете, приятно, тепло делается, и на душе спокойно, радостно, тихо, словно ангелы поют...». Когда «сознательные анархисты» братьев Железняковых начали грабить и убивать в размерах, невиданных даже в революционном Петрограде, их разоружили и отправили на фронт защищать советскую власть. Для разоружений был выделен «сильный дежурный отряд латышей-партийцев», и «на всякий случай мы подготовили Волынский и Егерский полки, отличавшиеся в то время трезвостью, или, лучше сказать, терпимым пьянством».

Очистка города от «сознательных» и «стихийных», «чистых» анархистов не означала прекращения самосудов. Расправа с врагами революции становится более организованной. «75-ая комната» (зародыш политической полиции), которую заводит в Смольном Бонч-Бруевич, оказывается слишком слабым органом защиты власти. Хотя она делает все, что может. На заседании Петроградского совета Бонч-Бруевич рассказывает, как он добивается показаний от арестованных, угрожая им расстрелом, несмотря на то, что всего несколько дней назад был принят декрет об отмене смертной казни «75-ую комнату» заменяет 7 декабря, через 5 недель после Октября, новый орган, который станет Органом советской власти, — Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК). Мысль о таком органе родилась у Ленина сразу же после переворота, он искал подходящего человека: «Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвилля, который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?» В начале декабря «свой Фукье-Тенвилль» — большевик, напоминавший кровожадного обвинителя при революционном трибунале в период Французской революции, знавшего только один приговор — гильотину, был найден. Выступая в Совнаркоме Феликс Дзержинский, в молодости хотевший стать ксендзом и ставший революционером, изложил свое кредо «Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна. Теперь борьба — грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть — чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции».

Новый орган «революционной расправы», подчиненный непосредственно Совнаркому, то есть председателю СНК В. Ульянову (Ленину), прежде всего занялся борьбой с «саботажем».

С первых же дней новая власть продемонстрировала великолепное владение словарем. Рождается новое искусство — искусство пропаганды, искусство изменения смысла вещей путем изменения их наименования. Поскольку после пролетарской революции забастовки — оружие пролетариата — стали неуместными, они получили новые имена. Всеобщая забастовка служащих была названа — «саботажем», зловещим словом, таившим в себе необходимость сурового наказания.[10]

Среди мыслей Энгельса, сохраняющих свое значение и по сей день, пророчески звучит высказывание о революции: «Народы, которые хвастаются, что совершили революцию, всегда обнаруживали на другой день, что они не имели понятия о происшедшем, что совершившаяся революция ни в чем не похожа на ту, которую они хотели сделать». Первыми — на другой день — обнаружили это русские интеллигенты. Более ста лет ждали они революции, стремились к ней, работали на нее. И чем слабее становилась монархия, тем активнее они действовали. В начале века, уже ощущая подземные толчки близящейся катастрофы, они приветствуют «грядущих гуннов», зовут «огневую стихию», соглашаясь быть растоптанными, соглашаясь на собственную гибель ради обновления России. Февральская революция, подарившая свободы, давшая голос «великому немому» — русскому народу, показалась сначала осуществленной мечтой. Но и народ оказался мало схожим с тем иконописным образом, которому полагалось поклоняться, и Временное правительство, оказавшееся в руках интеллигентов, неясно себе представляло, что делать с властью, М. Горький записал в дневник сетования безымянного интеллигента, отражавшие чувства большинства русской интеллигенции. «Мне плохо. Как будто Колумб достиг, наконец, берегов Америки, но Америка противна ему...»

Потрясенная тем, что революция оказалась непохожей на сон, который виделся сто лет, русская интеллигенция тем не менее находит силы выступить против дерзкого и буйного насильника». Забастовка служащих государственных учреждений и муниципальных органов в Петрограде, потом в Москве, распространяется и на другие города. Останавливается городской транспорт, электростанции. К служащим присоединяются учителя Москвы (они будут бастовать три месяца), Петрограда, Уфы, Екатеринбурга, Астрахани. Резко осуждает захват власти большевиками Пироговское общество врачей. Бастуют врачи, фельдшеры, сестры милосердия, фармацевты. Отказалась признать новую власть профессура высших учебных заведений. Сопротивление оказывает значительная часть технической интеллигенции — ее взгляды выражает прежде всего Всероссийский союз инженеров. Через неделю после Октябрьского переворота ВЦИК пригласил в Смольный творческую интеллигенцию Петрограда. В 7 часов вечера все явившиеся смогли усесться на одном диване: кроме членов партии Рюрика Ивнева и Ларисы Рейснер, на встречу с новой властью пришли Владимир Маяковский, Всеволод Мейерхольд и Александр Блок. Маяковский, в марте 1917 года заявлявший «да здравствует искусство, свободное от политики», и Мейерхольд, поставивший в императорском Александрийском театре роскошнейший спектакль — «Маскарад», премьера которого состоялась 25 февраля 1917 года, представляли новое, революционное искусство. О надеждах новаторов в искусстве скажет позднее А. Таиров: «Как мы рассуждали? Революция разрушает старые формы жизни. А мы разрушаем старые формы искусства. Следовательно, мы — революционеры и можем идти в ногу с революцией». Революционеры в искусстве жестоко ошиблись, рассчитывая на длительное сочувствие революционеров в политике. Однако на первых порах новая власть использует «разрушителей», тех, кого Евгений Замятин назовет «юркой школой», «юркими авторами», знающими, «когда надеть красный колпак и когда его скинуть, когда петь сретение царя и когда молот и серп». Е. Замятин констатирует, выделив подлинного поэта — В. Маяковского, что «наиюрчайшими оказались футуристы: не медля ни минуты — они объявили, что придворная школа — это, конечно, они».

Чужим казался на диване в Смольном Александр Блок. Видевший в революции очищающий Россию огонь, Блок, закрыв глаза, слушал «музыку революции». Закрыв глаза, пишет он «Двенадцать» и «Скифы». Прозрение пришло очень скоро и было страшным: «А когда начались Красная армия и социалистическое строительство... я больше не мог», — занесет он в дневник.

Разочарование подавляющего большинства русской интеллигенции революцией не было неожиданностью для Ленина: вождь партии большевиков, учивший, что только интеллигенция может внести «революционное сознание» в рабочий класс, всегда относился к ней недоверчиво и недоброжелательно. Неожиданным было разочарование революцией рабочего класса, от имени которого и для которого была совершена пролетарская революция.

Из трех лозунгов, позволивших большевикам захватить власть, два — мир и земля — выражали прежде всего интересы крестьянства. Третий, выражавший интересы пролетариата, был гораздо менее четок и менее понятен. Что значило — рабочий контроль над производством — было не очень ясно. Характерно, что декрет о контроле над производством был принят не в ночь с 25 на 26 октября, как два первых, а двадцать дней спустя — 14 ноября 1917 года.

Декрет предусматривал: «Рабочий контроль над производством, куплей, продажей продуктов и сырых материалов, хранением их, а также над финансовой стороной предприятия». Казалось: что может быть проще и легче? Рабочие, производители сами все контролируют, и все экономические проблемы решаются сами собой. В январе 1918 года Ленин поощрял пролетариат: «Вы — власть, делайте, что вы хотите делать, берите все, что вам нужно, мы вас поддержим... Вы будете делать ошибки, но вы научитесь». Гигантский — в масштабах всей русской экономики эксперимент — дает немедленный результат. Что такое «рабочий контроль над производством», было неясно. Рабочие часто понимали его просто: «Я явился на завод и начал осуществлять контроль, — рассказывал рабочий-коммунист. — Я вскрыл несгораемый шкаф, чтобы взять на учет деньги. Но денег там не было...» «Вестник труда» — орган ВЦСПС — жаловался, что пролетарии рассматривают «переданную им в руки промышленность», как «неосушимое море, из которого можно без ущерба выкачивать бесчисленное количество благ».

Правительственные меры совершенно дезорганизуют работу промышленности. В мае 1918 года председатель ВЦСПС М. Томский констатирует: «Падение производительности труда в настоящий момент дошло до той роковой черты, за которой (вернее, на которой) грозит полнейшее разложение и крах». Снижение производительности труда было одним из проявлений нараставшего недовольства рабочих. А. Вольский (Ян Вацлав Махайский) в журнале Рабочая революция, единственный номер которого вышел в июне-июле 1918 года, сравнивая Февральскую и Октябрьскую революции с точки зрения интересов пролетариата, замечает: «после Февральского буржуазного переворота рабочая плата сильно повысилась и завоеван восьмичасовой рабочий день, после Октябрьской пролетарской революции рабочие не получили ничего». Было еще одно различие между двумя революциями: после пролетарской — рабочий класс теряет возможность бороться за свои права. «Контроль над производством» оказывается фикцией: разрушение существовавшей системы управления промышленностью резко ухудшает положение рабочих.

В марте 1918 года в Петрограде собирается Чрезвычайное собрание Уполномоченных фабрик и заводов города. Оно констатирует: «Профессиональные союзы утратили самостоятельность и независимость и уже не организуют борьбы в защиту прав рабочих. Советы Рабочих и Солдатских Депутатов точно боятся рабочих: не допускают перевыборов, забронировали себя: они превратились только в правительственные организации и не выражают больше мнений рабочей массы». Декларация, принятая уполномоченными крупнейших петроградских заводов и фабрик — Путиловского, Семяниковского. Обуховского, Балтийского и других, железнодорожных мастерских, электростанций, типографий, обращалась к Всероссийскому съезду советов и подводила итог первым послереволюционным месяцам. «25 октября 1917 г. большевистская партия в союзе с партией левых эсеров и опираясь на вооруженных солдат и матросов, свергла Временное правительство и захватила власть в свои руки. Мы, петроградские рабочие, в большинстве своем приняли этот переворот, совершенный от нашего имени и без нашего ведома и участия... Более того. Рабочие оказали поддержку новой власти, объявившей себя правительством рабочих и крестьян, обещавшей творить нашу волю и блюсти наши интересы. На службу ей стали все наши организации, за нее пролита была кровь наших сыновей и братьев, мы терпеливо переносили нужду и голод; нашим именем сурово расправлялись со всеми, на кого новая власть указывала, как на своих врагов; и мы мирились с урезыванием нашей свободы и наших прав, во имя надежды на данные ею обещания. Но прошло уже четыре месяца, и мы видим нашу веру жестоко посрамленной, наши надежды грубо растоптанными».

Движение Уполномоченных, выражавшее разочарование рабочего класса, стало распространяться и на другие города. В Москве возник организационный комитет по созыву Всероссийской конференции уполномоченных от фабрик и заводов Движение это было объявлено меньшевистским, право-эсеровским, контрреволюционным и разгромлено.

Рабочие голосуют против «пролетарской власти» и руками, — резко снижая производительность, и ногами, — бросая разрушенные, разоренные заводы и фабрики. В мае 1918 года, выступая на первом съезде совнархозов Алексей Гастев говорит о нежелании рабочих работать: «По существу, мы сейчас имеем дело с громадным миллионным саботажем — Мне смешно, когда говорят о буржуазном саботаже, когда на испуганного буржуа указывают как на саботажник? Мы имеем саботаж национальный, народный, пролетарский».

Развал промышленности отозвался очень быстро в сельском хозяйстве. Партия большевиков, «позаимствовав» эсеровскую аграрную программу, получила поддержку крестьян. Ленин не скрывал этого: «Не менее чем до лета 1918 г. …мы держались, как власть, потому что опирались на все крестьянство в целом». Крестьянство поддержало большевиков в октябре 1917 года, но разочарование приходит быстро. Популярная в первые послереволюционные годы песня обещала: «Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка». Русское крестьянство не хотело «лететь» так далеко, оно решило сойти на остановке «раздел помещичьих земель».

Радикальная аграрная реформа, о которой сотни лет мечтали крестьяне, и сто лет — интеллигенция, прошедшая пожаром по стране, дала результаты неожиданные: на долю исконных земледельцев пришлось в среднем, в подавляющем большинстве губерний, — не более полудесятины прирезанной земли (бросившие города заводские рабочие, ремесленники, прислуга и так далее потребовали себе наделов и — получили их). Основной причиной разочарования крестьянства было, однако, не это: сколько-то земли каждый получил, было окончательно ликвидировано помещичье землевладение. Недовольство новой властью началось с того момента, когда она потребовала от крестьян сельскохозяйственные продукты, не давая ничего взамен, — инфляция совершенно обесценила деньги, промышленность перестала производить товары, нужные деревне. К «саботажу» интеллигенции, к «саботажу» пролетарскому присоединяется «саботаж» крестьянский. В ноябре 1917 года было заготовлено 641 тысяч тонн зерна, в декабре — 136, в январе 1918 — 46, в апреле — 38, в мае — 3, в июне — 2 тысячи тонн. Город голодает, голодные рабочие сокращают и без того низкую производительность или просто бегут в деревню.

Властью партии большевиков недовольны не только противники советской власти, контрреволюционеры — это вполне естественно, ею недовольны те, кто ее поддерживал, те, от чьего имени была совершена революция. Но не менее сильным было и разочарование Ленина в русском пролетариате (крестьянством он всегда был недоволен). Русский рабочий класс, «политическую зрелость» которого Ленин — после Октябрьского переворота — оценивал необычайно высоко, оказывается через несколько месяцев «незрелым», «недостаточно подготовленным» для управления страной, недостаточно «пролетарским».

Утопические мечты, изложенные накануне Октябрьского переворота в «Государстве и революции», развеялись при соприкосновении с действительностью. В конце апреля — начале мая Ленин пишет новую утопическую программу, статью «Очередные задачи советской власти». В ней определены важнейшие черты «коммунизма», который, после того, как станет очевидной его неудача, будет назван «военным коммунизмом». Первая задача революции, говорит ее вождь, выполнена: «Задача преодоления и подавления сопротивления эксплуататоров в России окончена в своих главных чертах». И он назначает следующую: «На очередь ставится теперь задача управления государством». И вторая задача казалась такой же легко выполнимой, как и первая. Она состояла, по мнению автора утопии, из учета и контроля за двумя простыми операциями: взять и распределить.

Наиболее полно изложил свою программу Ленин в октябре 1921 года, признавая, что «мы сделали ошибку», и тем самым отпуская себе грехи за три с лишним года строительства коммунизма: «В начале 1918 г. мы ...решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение». Приблизительно, признавался Ленин, «в этом духе мы и действовали».

Именно в это время, в начале 1918 года Ленин, по свидетельству ближайшего тогда его соратника Троцкого, не переставал повторять на заседаниях Совнаркома: через 6 месяцев мы построим социализм. Десять лет спустя Андрей Платонов напишет роман «Чевенгур» о революционных мечтателях, решивших построить коммунизм «враз», в «боевом порядке революционной совести и трудгужповинности».

В отличие от персонажей Платонова Ленин имеет широчайшие возможности для реализации коммунистической утопии. В промышленности начинается переход от «контроля над производством» к национализации. Запрещается частная торговля — основа капиталистического строя. Вводится трудовая повинность. Начать ее, указывает Ленин, «мы должны с богатых». А затем «от трудовой повинности в применении к богатым советская власть должна будет перейти, а вернее, одновременно должна будет поставить на очередь задачу применения соответственных принципов к большинству трудящихся, рабочих и крестьян».

Германия эпохи первой мировой войны кажется Ленину подтверждением правильности его схемы: «Германский империализм, представляющий в настоящее время наибольший прогресс не только в военной мощи и военной технике, но и крупной промышленной организации в рамках капитализма, ознаменовал, между прочим, свою экономическую прогрессивность тем, что раньше других государств осуществил переход к трудовой повинности». План Ленина гениально прост: кайзеровская экономика плюс советская власть. Итог: коммунизм.

Трудовая повинность по отношению к крестьянам выражается в правительственных декретах, принятых в мае и июне 1918 года, о «хлебной повинности» — обязанности сдавать государству «все излишки» по твердым ценам. Вводится продразверстка, о которой председатель Совнаркома говорит: «Разверстка хлеба должна лечь в основу нашей деятельности... Разверстка должна быть доведена до конца. И только тогда, когда мы решим эту задачу, и у нас будет социалистический фундамент, мы сможем строить на этом социалистическом фундаменте... роскошное здание социализма...»

Запрещение частной торговли, отсутствие государственного торгового аппарата вызывают голод в городах, о каком не имело представления население, совершившее революцию из-за перебоев с доставкой хлеба. Ленин формулирует свою политику строительства «роскошного здания социализма»: «Есть два способа борьбы с голодом: капиталистический и социалистический. Первый состоит в том, чтобы допускалась свобода торговли... Наш путь, путь хлебной монополии». Открывается «хлебный фронт», начинается «борьба за хлеб». Для конфискации хлеба мобилизуется продовольственная армия — продотряды, которые Ленин назовет «первым и величайшим шагом социалистической революции в деревне». Комитеты бедноты, созданные декретом от 11 июня 1918 года, должны «ввести революцию в деревне». Часть найденного и конфискованного с помощью комбедов хлеба шла в их пользу, что должно было «материально заинтересовать» бедноту. В. Бонч-Бруевич вспоминает об эпохе «коммунизма»: «Ход революционных событий… так двигал наши общественные отношения, что считалось за наилучшее благо решительно все национализировать, начиная от крупных фабрик и заводов, до цирюлен с одним цирюльником, одной машинкой и двумя бритвами — включительно, и до последней морковки в магазине. Всюду стояли заставы, чтобы никто не мог ни пройти, ни проехать с какими-либо продуктами, — все были посажены на паек...» Управляющий делами Совнаркома не пишет ни о том, что паек был не только очень разный, но что некоторым категориям населения он вообще не полагался, ни о том, что только «мешочничество», только провоз продуктов через заставы спас население городов советской республики от голодной смерти. 60% продовольствия в 1918—19 годах население приобрело на «черном рынке». «Хлебная монополия», советская продовольственная политика в значительной степени способствовала деморализации советских граждан, возникновению убеждения в необходимости обходить закон, рождению массовой преступности, появлению всемогущего «черного рынка». «Хлебная монополия» и запрещение торговли внедрили убеждение в «контрреволюционности» торговли, как таковой, в недостойности этого занятия.

«Хлебная монополия», как и все другие декреты советского правительства, имели не только конкретную цель, но и несли «пропагандную», «воспитательную» нагрузку. Они разрушали старое общество — каждый в своей области. Разрушали не только административные устои свергнутого общества, но и его моральные устои.

13 января 1918 года декрет об отделении церкви от государства лишил церковь всего ее имущества и юридических прав, поставив фактически вне закона. В сентябре 1918 года почти одновременно были приняты декрет о семье и браке и декрет о школе. Революционизировалась семья: брак признавался лишь гражданский (церковный отменялся), становился свободным, свободным становилось и вступление в брак и развод. «Семья, — провозглашала А. Коллонтай, — перестала быть необходимой. Не нужна государству, ибо отвлекает женщин от полезного обществу труда, не нужна членам семьи, ибо воспитание детей постепенно берет на себя государство». Государство еще не могло — сразу же после революции — взять на себя воспитание детей, но могло включить — и включило — в кодекс статья, позволявшие сделать это впоследствии. Намерения государства были изложены на съезде по народному образованию З. Лилиной, требовавшей изъять детей из-под грубого влияния семьи, для того, чтобы создать из молодого поколения поколение коммунистов. З. Лилина, руководившая народным образованием в Петрограде, настаивала на «национализации» детей, ибо они «подобно воску поддаются влиянию» и из них можно «сделать настоящих, хороших коммунистов».

Декрет о школе революционизировал школу: она стала совместной, отменена была плата за обучение, отменены были все экзамены, задавание уроков на дом. Поддерживая принцип реформы школы, Всероссийский учительский союз выступил против подчинения школы государству.

Разрушительные удары во все стороны, разрушение всех устоев дореволюционного общества — армии, суда, администрации, семьи, церкви, школы, политических партий, экономики — не пугали Ленина, верившего, что у него есть универсальное средство для сооружения на голом, очистившимся месте нового мира, утопии. Средством этим была диктатура пролетариата.