Глава 15 Заговор

Глава 15

Заговор

I

Предоставленный самому себе или своему комитету революционной пропаганды, Александр не ушел бы далеко. Он, по всей вероятности, ожидал бы, «когда придет его черед», не делая ничего, чтобы ускорить наступление этого срока. Два члена триумвирата, Чарторыйский и Новосильцев, покинули, впрочем, Россию, а третий, Строганов, был человек далеко не деятельный. Но среди приближенных, приставленных Павлом к сыну, встречались недовольные с другим складом ума, и молодой великий князь находился, вероятно, под их влиянием, так как без него нельзя было задумать никакого государственного переворота. Династические распри принадлежали уже давно минувшему прошлому, и Александр был, может быть, единственным человеком, думавшим, что можно обойтись без государя.

Мысль о свержении Павла, медленно разраставшаяся с начала царствования и пребывавшая в состоянии неопределенности, в виде общего проекта, или просто страстного, но пассивного желания в самых разнообразных кругах и вплоть до императорской фамилии, по-видимому, окончательно окрепла в конце 1799 года. С октября этого года граф Панин занимал пост вице-канцлера, а в действительности был отстранен от всякого участия в руководстве иностранными делами возрастающим значением и захватывающим влиянием Ростопчина. Избыток силы в его двадцать восемь лет, блестящее прошлое, еще более широкие виды на будущее, семейные традиции и гордость не позволяли ему долго мириться с подобным положением. Его полная уверенность в истине своих убеждений и искренний патриотизм привели к тому, что он свое собственное честолюбие отождествлял с интересами своей родины. Так как Ростопчин всегда поступал по-своему, император же слушал только этого советчика, что, по мнению Панина, было погибелью для России, то нужно было во что бы то ни стало предупредить катастрофу.

Это грозило прежде всего и неминуемо гибелью молодому дипломату, потому что острый конфликт между ним и императором становился неизбежным. Воспитанный в доме дяди, Никита Петрович не мог отделаться от дерзкого желания обращаться с государем, как его дядя, высокомерный наставник, обращался – он это видел – с цесаревичем. Со своей стороны, сохраняя по отношению к племяннику кое-что из привычного уважения, питаемого к дяде, Павел однажды, выведенный из себя его упреками и издевательством, удалился большими шагами, чтобы не дать вылиться душившему его гневу. Но Панин следовал за ним через весь Зимний Дворец вплоть до Эрмитажа, где, остановившись перед бюстом Сюлли, император воскликнул:

– Ах! если бы у меня был такой министр!

А Панин возразил:

– Будьте Генрихом IV, и вы без труда найдете Сюлли!

Этот человек с холодным темпераментом, «холодным, как лед» говорит госпожа Дивова, был мечтатель, любитель таинственного, оккультизма, фантазии и фантасмагории. Во вторую половину своей жизни он со страстью предался изучению магнетизма и диктовал своему сыну Виктору целые тома по этому вопросу. Можно даже предположить, что любовь к скрытой, приводящей в трагический трепет, интриге главным образом и вдохновила его в этом направлении; он совершенно не был создан быть настоящим главой заговорщиков, как слишком большой идеалист и человек слишком мало активный для такой роли. На свидания со своими сообщниками он отправлялся, пряча кинжал в своем жилете, но сам по себе, очевидно, никогда не стал бы угрожать серьезно ни жизни, ни даже престолу Павла.

Однако он принимал участие в заговоре и совершенно естественно, чтобы перейти от мечтаний к делу, искал поддержки между людьми очень различного ума и темперамента.

Возвратившись в Петербург, он опять возобновил дружбу, которую можно объяснить единственно сходством противоположностей или близостью контрастов. Сын испанского дворянина, служившего в Неаполе, дона Мигуэля Рибаса и’Баион, или вернее итальянского носильщика, по имени Руобоно, адмирал Иосиф Рибас был не что иное, как авантюрист с разбойничьей душой. Это был завзятый заговорщик для совершения переворота. Родившись в Неаполе в 1749 году, он находился в 1774 г. в Ливорно, когда Алексей Орлов стоял с русской эскадрой на рейде этого города и, уничтожив турецкий флот в Чесменской бухте, был занят похищением известной княжны Таракановой. Молодой Рибас, по-видимому, принимал участие в этом последнем, менее славном, предприятии и этим путем открыл себе в России доступ к неожиданной карьере. Женившись в 1776 году на Анастасии Соколовой – воспитаннице друга Екатерины, Бецкого, и, как говорили злые языки, его отца, которой покровительствовал Потемкин, ему не стоило большого труда преуспевать по службе. Несмотря на такие связи, ему удалось остаться на своем месте даже после вступления на престол Павла. Член Адмиралтейств-коллегии в 1798 году, он в следующем году получил чин адмирала и был назначен начальником Лесного департамента. До сих пор у него были все причины быть довольным. Но в начале 1800 года, вследствие бесстыдных хищений, он получил отставку, и хотя опять быстро вернул себе благоволение и получил должность помощника вице-президента Адмиралтейств-коллегии, он потерял «возможность красть полмиллиона рублей в год», по исчислению Ростопчина. Он не мог после того утешиться и с готовностью принял предложение Панина.

Они встречались у красавицы Ольги Жеребцовой, сестры Зубовых и любовницы Витворта. Некоторые говорят, что первую мысль о заговоре подала эта изящная женщина, подкупленная английским золотом. Другие, и они более многочисленны, прямо обвиняют посланника короля Георга. Госпожа Жеребцова имела причины для вражды против Павла, так как он держал в ссылке ее братьев, и имения их были секвестрованы. Она также выказывала сильную любовь к английским гинеям, которые, по-видимому, помогли ей впоследствии приобрести одно из великолепных поместий Демидовых. Впрочем, есть основания предполагать, что она получила эту сумму другим путем, уже после смерти Павла, во время пребывания в Англии, где она пользовалась расположением принца Уэльского. Она вернулась оттуда с сыном, который, под фамилией Nord, сделался родоначальником еще недавно известной в России фамилии, и мимолетная связь, плодом которой был этот ребенок, могла доставить матери еще и другие выгоды. Но это приключение не имеет никакого отношения к заговору 1800 года, и ничто в Ольге Александровне не обнаруживает инициаторши политической интриги.

Что касается Витворта, то нельзя безусловно допустить, чтобы ему принадлежала роль инициатора в этом деле. Происхождение заговора относится, согласно всем имеющимся у нас данным, к последним месяцам 1799 года или к началу 1800 г. В этот момент у посланника не было решительно никаких причин общего характера желать смерти или свержения с престола Павла и, напротив, была одна очень серьезная причина частного характера желать сохранения власти за этим государем. Он принимал деятельное участие в России в переговорах, посредством которых Сент-Джемский кабинет надеялся еще привлечь царя к союзу с Англией и, благодаря поддержке русского монарха, получал удовлетворение личного честолюбия, о чем нам уже известно. В марте 1800 года он был сделан пэром, с титулом барона Ньюпорта, в Ирландии. Но он уже не успел получить грамоту в России.

Не разделял ли он иллюзий Питта и Гренвиля? В этом случае он не замедлил бы предупредить своих начальников о таком рискованном средстве, к которому считал нужным прибегнуть, чтобы отвратить предусмотренное действие их ошибки. Однако его сообщения не содержат ни малейшего указания на что-либо подобное и даже в последних из них, написанных в феврале 1800 года, где он заявляет о безумии Павла, он рассуждает о возможности извлечь из этого пользу.

Как любовник госпожи Жеребцовой, он должен был знать о заговоре. Быть может, он даже выказал ему некоторое сочувствие и в последнее время своего пребывания в Петербурге втайне его поощрял. Но это одно только и можно предположить. Тем более что при отъезде посланника, в мае 1800 года, заговор только что был составлен; он висел в воздухе, а с тех пор Витворт, поглощенный заботами, доставляемыми ему его новым положением, в котором ему предстояло утвердиться, женитьбой на леди Арабелле и управлением огромным унаследованным ею состоянием, совершенно перестал интересоваться русскими делами. В марте 1801 года будто бы было замечено его присутствие на одном из судов английской эскадры, шедшей в Балтийское море, и из этого заключили, что, получив предупреждение о дне, когда будет совершен государственный переворот, подстрекателем которого он был, бывший посланник собирался им воспользоваться, чтобы вернуться на прежний пост. Но все это было совсем не так: Витворт отправился в августе 1800 г. в Копенгаген, чтобы предупредить враждебное движение, ожидавшееся со стороны датского двора, и эта поездка опиралась на морскую демонстрацию в водах Зунда. Вернувшись через месяц в Лондон, новый пэр покинул Англию лишь в 1802 году, чтобы быть представителем своего государства в Париже, а в промежутке ответил категорическим отказом Воронцову, настаивавшему на его вторичном появлении в Петербурге.

Интересно угадать мысль, породившую в России эту легенду, равно как и легенду об английском золоте, главном орудии преступления: большая куча свертков золота, виденная у графа Палена; блестящие гинеи, которые полными пригоршнями загребали Валериан Зубов и его жена; миллионы, привезенные из Англии госпожой Жеребцовой для выдачи содержания заговорщикам, но, как говорят, оставленные ею у себя. Золотые монеты, находившиеся тогда в обращении в России, были большей частью иностранного, и главным образом английского происхождения, вследствие субсидии, выдававшейся царским войскам; письма Витворта не указывают на какие бы то ни было вычеты для этой цели из секретных сумм, предоставленных в распоряжение посланника; совершенно невероятно, чтобы, собираясь после катастрофы вознаградить убийц императора Павла, английское правительство поручило миллионы госпоже Жеребцовой; наконец, эта дама могла иным путем привлекать участников дела, которому сама служила, подобно тому, как некоторые заговорщики, намереваясь убить государя, преследовали другие, более благородные, цели. А если принять во внимание, что русское национальное мнение осуждало покушение, то вряд ли мог существовать повод приписывать ему столь низкие побуждения. Ведь в легенде о золоте-соблазнителе, если те, кто его давал, были англичане, то те, кто его брал, были безусловно русские. Но ничто не заставляет, даже не дает права, это предполагать.

Очевидно, при содействии госпожи Жеребцовой и, вероятно, с согласия, данного, в последний момент, ее возлюбленным, интрига затеялась между Паниным и Рибасом, но они вдвоем не могли, однако, придать делу серьезный оборот. У Панина не было силы воли, а у Рибаса необходимого авторитета. Первый, не будучи военным, не имел средств к ее осуществлению; второй, известный мошенник, не пользовался доверием. Поэтому, с общего согласия, они принялись искать третьего сообщника. Как все заговорщики, они должны были поставить себе целью заручиться помощью вооруженной силы, и поэтому естественно, что Пален, как генерал, пользовавшийся уже известною репутацией и притом военный губернатор Петербурга с 1798 года, сделался предметом их исканий.

II

По мнению, принятому в тесном кружке посвященных, на основании серьезных исследований князя Лобанова и некоторых других лиц, курляндский барон не принимал участия в так называемом первом заговоре, инициатива которого принадлежала Панину и который, потерпев неудачу, не имел, как говорят, ничего общего со вторым, обещавшим больший успех. Факты совершенно противоречат этим рассказам. Пален, несомненно, участвовал в заговоре с самого начала его составления, наряду с Паниным, и даже, перестав руководить им, он не прекратил сношений с предприятием, несмотря на дальнейшие его перемены. Нет сомнения, что вначале Пален принимал в нем только отдаленное участие. Но даже и так, как мог он примкнуть к нему? В его карьере и личности ничто не давало повода предположить в нем такие наклонности.

Его карьера? Это был ряд успехов, слегка прерванных на несколько месяцев в начале царствования Павла. Призванный в следующем году к новым и более высоким обязанностям, бывший рижский губернатор сам, шутя, рассказывал об этой неприятности. Он сравнивал себя «с теми маленькими куколками, которых можно опрокидывать и ставить вверх дном, но которые опять всегда становятся на ноги». Корнет гвардии в 1760 году, в семнадцать лет, один из героев Прусской кампании в 1759 г., раненный в 1770 г. при взятии Бендер, генерал-майор с 1787 г., он еще при Екатерине получил великолепное курляндское имение Экау в награду за свою блестящую службу, а пост военного губернатора столицы, по-видимому, открывал ему еще более заманчивую будущность.

Его внешность? Большого роста, широкоплечий, с очень благородным лицом, он имел вид, по свидетельству госпожи Ливен, «самый честный, самый веселый» на свете. Обладая «большим умом, оригинальностью, добродушием, проницательностью и игривостью в разговоре», он представлял собой «образец правдивости, веселья и беззаботности». Легко неся жизненное бремя, он физически и духовно дышал «здоровьем и радостью». Мария Федоровна разделяла это впечатление: «Невозможно, зная этого чудного старика, не любить его», писала она Плещееву 9-го сентября 1798 г.

Обе женщины ошибались, и почти все вместе с ними. Добродушие, веселость, беззаботность, прямота были только маской, под которой «чудный старик» скрывал в течение почти шестидесяти лет совершенно другого человека, показавшего себя только теперь. Лифляндцы в нем это отлично подметили. Они говорили, что их губернатор изучал еще в школе пфиффикологию (от слова pfiffig: хитрый, лукавый). Бездна хитрости, вероломства, жестокости скрывалась в действительности под этой обольстительной внешностью, при наличии самой твердой воли и самой безграничной дерзости, служащих не стесняющемуся ничем честолюбию, Удовлетворить которое было очень трудно. Не считая пфиффикологию, он не получил никакого образования и не выказывал ни в гражданской, ни в военной службе никаких выдающихся способностей, которые оправдывали бы его высокие назначения, хотя в 1812 году, на основании его прошлого, относившегося к эпохе, предшествовавшей воцарению Павла, так как с тех пор он больше не служил в армии, общественное мнение требовало назначения его главнокомандующим всеми силами, выдвинутыми против Наполеона. Этого захотела его счастливая звезда, а при Павле его способности придворного, испытанная изворотливость, неизменно хорошее настроение, умение вовремя ответить и непоколебимый апломб способствовали упрочению его влияния.

Он заставил оценивать их по достоинству. Занимая одновременно со своей новой должностью место гражданского губернатора в трех прибалтийских провинциях, военного губернатора Риги, инспектора кавалерии и пехоты лифляндского округа, он продолжал идти в гору, и уже предвидели день, должно быть близкий, когда, достигнув наивысшего расцвета своей славы, затмив и опередив всех соперников, он станет всемогущим.

Однако в разгаре своих блестящих успехов он прислушивался к словам Панина. Быть может, самое расположение к нему, такое незаслуженное, возбуждало в нем боязнь за будущее и заблаговременное возмущение против возможного поворота счастья. Это вполне допустимо. Осыпая его милостями, Павел в то же время не оставлял его в покое. Сегодня он обижался на письмо, в котором из недр Сибири Коцебу поручал себя заступничеству своего полусоотечественника:

– Воображаю, что вы уж все можете!

Завтра он прогонял с оскорблениями от своего двора госпожу Пален за то, что ее муж скрыл от покровителя княгини Гагариной дуэль, происходившую из-за фаворитки. Возможно, что этот счастливец, на достигнутой им головокружительной высоте, мечтал избавиться от вечного страха за свое падение, которому он ежечасно рисковал подвергнуться, подобно многим другим мимолетным любимцам.

Однако, по-видимому, в это время он принимал участие в заговоре только наполовину. Его реализм, в высшей степени практический и грубый, конечно, плохо мирился с присутствием Панина во главе такого рискованного предприятия. Но будь он, впрочем, и вполне уверен в успехе, его содействия было еще недостаточно. Панин не хотел смерти императора Павла. Он мечтал об учреждении регентства, вроде тех, какие незадолго до того вследствие психической болезни короля Христиана VII в Дании и короля Георга III в Англии признаны были необходимыми в этих странах. Как и там, регентство должно было достаться наследнику, и надо было заранее заручиться его согласием. Тем более что молодой великий князь пользовался народным расположением. Его популярность росла пропорционально ненависти, предметом которой становился его отец. Рассказывали, что когда сын бросался на колени, заступаясь за жертвы государева гнева, становившиеся все более многочисленными, Павел отвергал его просьбу, толкая ногой в лицо! Говорили, что наследник вставил в одно из окон своего помещения зрительную трубу, чтобы караулить, когда повезут через Царицын Луг несчастных, отсылаемых в Сибирь с плац-парада. При появлении зловещей тройки, доверенный слуга скакал к городской заставе, чтобы нагнать телегу и передать пособие сосланному.

Панин не замедлил открыться молодому великому князю. «Император Александр рассказывал мне, передает Чарторыйский, что граф Панин первый заговорил с ним об этом». Палену, не останавливавшемуся ни перед каким препятствием, удалось устроить свидание между великим князем и вице-канцлером, имевшее место под глубокой тайной в бане. Панин, изобразив в красноречивых выражениях критическое положение империи, старался не оскорбить сыновнего чувства своего собеседника своим предложением. Как подтверждали бывшие в Дании и Англии случаи, Павел мог быть удален от управления государством без применения насильственных мер. Освобожденный от забот, связанных с его положением, государь будет наслаждаться несравненно более завидной долей. Сохранив за собой все приятные стороны существования, он избегнет ужасов, отравляющих ему теперь каждое мгновение.

Александр не дал себя убедить. Однако он не обнаружил и ни малейшего негодования. Не сходились ли идеи Панина с его собственными, и не отвечал ли предложенный ему государственный переворот его собственным тайным желаниям? Он не согласился на предложение, но хранил доверенную ему тайну и продолжал сношения со своим наперсником, обмениваясь с ним записками, которые Пален брался передавать. Вероятно, идеалист Панин, в качестве руководителя в предприятии такого рода, не внушал и ему достаточно доверия. Тем более что и сам вице-канцлер колебался. В своей борьбе с Ростопчиным, в этот момент, он не бросал еще надежды на победу.

Таким образом вопрос оставался нерешенным. В августе 1800 года Пален оставил должность с. – петербургского военного губернатора и был призван командовать, впрочем фиктивно, армией, которую Павел отдал приказание сформировать, и это перемещение мешало проекту, основанному на участии войск, находящихся в столице. Зато в следующем месяце Панин решился нанести окончательный удар не Павлу, но Ростопчину.

Он составил две записки, которые, по его мнению, не могли не открыть глаза государю на неудобства и опасности той политики, в которую втягивал Россию президент коллегии Иностранных Дел. Составив план общего успокоения Европы, Панин предлагал себя в посредники, чтобы провести в жизнь придуманные им комбинации, и хвалился, что сумеет заставить все заинтересованные дворы их принять. Маневр этот был наивен. Записки должны были пройти через руки Ростопчина, и Панин знал по собственному опыту, что никоим образом нельзя было рассчитывать, чтобы они достигли своего назначения. Его соперник воспользовался ими для составления своей знаменитой записки, в которой, предлагая себя посредником для разделения мира пополам с Францией, он на некоторое время окончательно овладел умом государя. Но эта неудача заставила Панина бесповоротно покончить со своими иллюзиями и нерешительностью.

По должности с. – петербургского военного губернатора заместителем Палена был генерал Свечин; «против своей привычки ни к кому не ездить, из чувства собственного достоинства», Панин поехал к новому губернатору и пригласил его к себе. Он встретил его с подсвечником в руке в доме, где не было ни одного лакея. Он нарочно устроил такую обстановку. Но, раскрыв свои намерения, он встретил новую неудачу. Свечин совершенно определенно отказал, и игра становилась чрезвычайно опасной. За генералом установилась репутация человека, обладающего рыцарскими взглядами и неподкупной честностью; но в каком направлении проявит он их? Панин посоветовался с Рибасом, и последний решил возобновить попытку. Он был более ловок. Так как Свечин казался непоколебимым, он бросился к нему на шею.

– Вы честнейший из людей! Оставайтесь всегда верным вашему долгу…

Но через несколько дней генерал был отрешен от должности и замещен Паленом. Это был последний успех вице-канцлера и его сообщника. 15-го ноября 1800 года (старый стиль) Панин лишился места и, высланный в свои поместья, должен был в следующем месяце покинуть Петербург; 2-го декабря Рибас умер. Заговор был, по-видимому, разрушен. Но в этот самый момент он стал приближаться к своему осуществлению, так как нашелся вождь, способный все подготовить, а именно Пален, вскоре проявивший себя.

В течение того же ноября всеобщая амнистия, осуществленная при известных уже нам условиях, доставила заговорщикам самый благоприятный материал для набора рекрутов революции. Она привела в Петербург и Зубовых. Госпожа Жеребцова уверяла впоследствии, будто дала за это 200000 червонцев Кутайсову. Этот человек готов был продать свои услуги за гораздо меньшую цену, но громадные размеры полученной им будто бы суммы делают самую сделку сомнительной. Много вероятнее, что бывшего цирюльника соблазнили обещаниями женитьбы, которая должна была сделать из его дочери княгиню Зубову. Последний фаворит Екатерины оставался отъявленным юбочником. Во время своего недавнего пребывания в Германии он давал пищу местной скандальной хронике, путешествуя сначала в сопровождении девушки, переодетой лакеем, потом пытаясь соблазнить графиню де Ларош-Эймон, очаровательную женщину, жену одного эмигранта, переселившегося в Берлин, и, наконец, пытаясь похитить одну курляндскую принцессу, Вильгельмину, впоследствии супругу принца Луи Рогань. В это же время он также оспаривал у великого князя Александра благосклонность красавицы Нарышкиной.

Оба младшие брата, Платон и Валериан, были назначены начальниками первого и второго кадетских корпусов, а старший, Николай, получил звание обер-шталмейстера. Павел их часто видел и хорошо с ними обходился; но он запоздал вернуть обратно земли, пользование которыми было им вновь предоставлено лишь за несколько дней до смерти государя. Все трое жили пока на те суммы, которые выдавал им вперед французский банкир в Берлине, Лево, при посредничестве их сестры. Они теряли терпение, и Палену склонить их было нетрудно. Это было неважное приобретение. Семья сохраняла еще отпечаток того значения, которое набросило на нее благоволение к ней Екатерины, и, женившись на дочери великого Суворова, Николай извлекал некоторую пользу их этого брака. Имея от природы дикую животную натуру, он в состоянии опьянения выказывал себя способным на храбрость. В трезвом же виде, наоборот, он, пристав к заговору, заставил однажды трепетать других заговорщиков: бродя по улицам, охваченный заметным беспокойством, он говорил сам особой и обращал на себя всеобщее внимание. Боялись, чтобы его жена, – Суворочка, как ее называли, – не проведала тайны, потому что, настолько же болтливая, как и глупая, она раззвонила бы о ней всюду.

Из двух братьев Валериан был мечтатель, а Платон бездельник, может быть, не такой глупый и трусливый, как его обыкновенно изображали, но до крайности ленивый, с примесью скептицизма, отвращения ко всему и развращенности, которых не могли с него стряхнуть никакие интересы.

В последний момент Пален устроился лучше. В феврале опала Ростопчина собрала почти все виды власти в его руках. Сохраняя за собой пост с. – петербургского военного губернатора, он взял на себя и управление почтой и разделял с князем Куракиным руководство иностранными делами. Таким образом, он мог работать более спокойно и сделал своим сообщником Беннигсена.

Этот ганноверский уроженец, бывший десяти лет пажом при дворе Елизаветы, в четырнадцать гвардейским прапорщиком и впоследствии генералом, имел личные счеты с Павлом. Много раз увольняемый и снова принимаемый на службу с 1797 г., он, наконец, оказался окончательно забытым в своем поместье в Лифляндии. Амнистия застала его в этом уединении и не вызвала оттуда. Но в феврале 1801 г. настойчивые письма Палена приглашали его приехать в Петербург, где они обещали ему самый лучший прием. Павел действительно принял его очень любезно, но тотчас же опять отвернулся. Взбешенный, генерал хотел снова уехать, но Пален его удержал.

Принадлежа по своему происхождению к той стране, которой царь угрожал либо прусской, либо французской оккупацией, этот чужеземец дал себя охотно убедить, что спасение Европы зависит от перемены государя в России. Приблизительно одних лет с Паленом, высокого роста, как и он, он был во всех других отношениях его живой противоположностью. Сухой, непреклонный, серьезный, «немного похожий на статую командора», как говорила г-жа Ливен, он вносил в среду молодых повес, которых, главным образом, вербовали в свои ряды заговорщики, необходимый уравновешивающий элемент. Его природное хладнокровие не покидало его в решительные минуты и, может быть, оно и обеспечило успех предприятия.

В то же время Пален, продолжая быть посредником в сношениях Панина с Александром и поддерживая представления бывшего вице-канцлера своими более положительными действиями, приближал переговоры к развязке. Еще до отъезда Панина великий князь уже начал сдаваться; прислушиваясь к словам и вздыхая, он не говорил «да», но не говорил и «нет» и при каждом свидании вникал все более в сущность проекта. В феврале, если не ранее, он сдался окончательно.

III

Отношение Александра к этому делу в настоящее время, по-видимому, выяснено многими свидетельствами и указаниями, достаточно убедительными и между собой согласными. Даже одних признаний, сделанных сыном Павла Чарторыйскому, было бы довольно, чтобы определить его роль в мартовской драме. «Если бы вы были здесь, будто бы сказал Александр своему другу… никогда бы меня так не завлекли», – признание, сопровождавшееся рассказом о смерти императора, во время которого лицо рассказчика принимало «выражение страдания и раскаяния, не поддающееся описанию». Кроме того Чарторыйский замечает, что рассказ Палена относительно роли великого князя в мартовском событии, в версии Ланжерона, совершенно согласуется с истиной.

Очень веским доказательством является также письмо Панина к Марии Федоровне, черновик которого сохранился. Оно относится к 1801 или 1804 году, и неизвестно, было ли отослано по назначению; но достаточно того, что оно было написано с таким намерением. Это – энергичное оправдание и вместе с тем своего рода обвинительный акт:

«Вы не можете осудить меня, не отрекаясь от вашей собственной крови. Мое поведение, причины, побудившие меня действовать, должны огорчать супругу Павла, не переставая однако быть из тех, которые заставляют решиться общественного деятеля… Я хотел спасти государство от верной гибели. Я хотел передать регентство в руки Вашего Августейшего Сына. Я полагал, что, лично руководя выполнением такого щекотливого дела, он отстранит всех недостойных… Если Государь передал в вероломные руки план, который я ему представил для спасения государства, то меня ли надо винить, Ваше Величество?.. Было бы достаточно представить Вам письма императора (Александра), чтобы доказать Вам, что, поступая таким образом, я приобрел его уважение и доверие к себе».

В одной записке, составленной уже позже и, по-видимому, в царствование Николая I, бывший вице-канцлер выражается еще определеннее:

«Я обладаю одним автографом, который мог бы с очевидностью доказать, что все то, что я придумал и предложил для спасения государства, за несколько месяцев до смерти императора, получило санкцию его сына».

Таковы уверения Панина. Но доказать инициативу Александра в этом вопросе или приписать ему какую-либо руководящую роль – трудно. Он умел освобождать себя от ответственности, выдвигая вперед самое орудие и пряча руку, приводящую его в действие. Возможно, что юный великий князь «дал себя завлечь», как он впоследствии уверял Чарторыйского. Зная характер Павла, Пален, вероятно, предвидел, «qu’on ne ferait pas d’omelette sans casser des oeufs», как он, говорят, выразился в последний момент; но до последнего момента он хранил это убеждение про себя. Со своей стороны Панин, скорее теоретик, чем практик, каким был его дядя, строил планы, исключавшие, на бумаге, всякое насилие и, в особенности издали, казавшиеся их автору осуществимыми при этих условиях. Очутившись между этими двумя сотрудниками, от природы склонный никогда не глядеть прямо на вещи, необыкновенно искусный в притворстве и изворотливости, Александр, быть может, создал себе иллюзию и обманул даже свою собственную совесть.

Послушный внушениям Панина, может быть, он искренно представил себе императора Павла покорившимся без борьбы лишению престола и легко утешившимся предоставленными ему взамен жизненными успехами. Сын в угоду отцу увеличит и украсит Михайловский дворец; он выстроит в нем для свергнутого государя чудный театр и великолепный манеж, и, с помощью этого остроумного компромисса, все заживут счастливо и спокойно.

При известном нам образе мыслей Александра, ему тем легче было обманывать себя этой сказкой, что, если бы вопрос шел об его собственной короне, он, конечно, не затевая борьбы, пошел бы на такой компромисс. И не испытал бы ни малейшего огорчения. По крайней мере он так думал.

Но следовало ли ему, однако, остерегаться разных неожиданностей, неразрывно связанных с таким рискованным предприятием? Подумал ли он об этом? Позаботился ли он строгим приказанием или точными обязательствами руководить действиями Панина и Палена? Так утверждали. Это более чем сомнительно. Если бы эти меры были действительно приняты, то, когда совершилось нечаянное нападение, когда происшедшее так ужасно превзошло все предположения и обещания, Пален бы не преминул для того, чтобы снять с себя ответственность, принять, по крайней мере, вид человека, опереженного событиями, обманутого неверными сообщниками. Александр, со своей стороны, не воздержался бы, чтобы не выказать справедливого гнева этим изменникам. Ни тот, ни другой не подумали о чем-либо подобном. Больше того: среди нападавших на Михайловский замок в ужасную ночь 11/23 марта находился любимый адъютант великого князя, князь Петр Волконский. Был ли он там без согласия своего начальника? Это довольно мало вероятно. Как отнесся к нему Александр после переворота? Факт этот достаточно красноречив. При своем короновании наследник Павла произвел этого офицера в генерал-адъютанты и еще более приблизил к своей особе и никогда более с ним не расставался. Впоследствии, как фельдмаршал, начальник генерального штаба, член Государственного Совета, министр Двора и Уделов, канцлер всех российских орденов, он сопровождал нового государя во всех его походах и переездах, и этому явному убийце отца суждено было присутствовать при смерти сына.

По собственному побуждению Александр, впрочем, не покарал, не считая пустяшной немилости, никого из тех, кто принимал участие в убийстве.

Он желал, чтобы «безумный тиран» перестал царствовать и мучить всех, начиная с самых близких. Каким образом достигнуть этого? Сын не знал и не хотел узнавать. Он никому не мешал, вздыхая и закрывая на все глаза.

Его недавно опубликованная переписка с любимой сестрой, великой княгиней Екатериной Павловной, дает возможность снова проникнуть в эту душу, с ее неизведанной глубиной, и в некоторых письмах будущего государя, где самые выразительные места выпущены, обнаруживаются неприятные признаки двоедушия – и чувственности. Человек, писавший их, был, без сомнения, в смысле уклонений от нравственности, способен на многое.

Удаление Панина должно было, впрочем, неизбежно придать заговору новый характер и отклонить его от первоначальной программы. Бывший вице-канцлер, конечно, не избежал бы всех злополучии, связанных с его предприятием, в силу самой цели его и характера сообщничества, которого оно требовало. Не вводил ли он туда в лице Рибаса все, что оно могло получить худшего? Но он обладал характером. В его отсутствие Рибасы оставались хозяевами, и это отозвалось на начатом им деле. При подстрекательстве Рибасом Свечина, по словам последнего, ему ручались, что на жизнь Павла покушаться не будут. Однако итальянец не говорил ни о регентстве, ни об уединении, полном удовольствий, которое предоставят государю. Лично он видел необходимость отречения от престола, сопровождаемого заключением в какую-нибудь крепость, и к этим предположениям он примешивал другие, более тревожные: «чтобы отвезти сверженного императора в крепость, придется переправляться через Неву, а ночью на реке, загроможденной льдами, нельзя отвечать за несчастный случай…» Может быть, сам Александр слышал подобные оговорки.

IV

С февраля до марта число заговорщиков быстро возрастало, но, кажется, не превзошло шестидесяти человек. Как, конечно, должен был поступить и Панин, Пален позаботился пустить в дело гвардию, традиционное орудие дворцовых переворотов. Недавнее массовое поступление в эти войска гатчинцев делало подстрекательство трудным и опасным. Командиры Гусарского и Измайловского полков, Кологривов и Малютин, были вполне довольны всем. Командир Семеновского полка, Депрерадович слыл за человека малонадежного. Однако он был тоже привлечен к заговору, а вместе с ним и командир Преображенского полка Талызин; командир Кавалергардского полка, Уваров; адъютант государя, генерал Аргамаков, а также несколько полковников: грузин князь Яшвиль, Конногвардейского полка, который, как получивший однажды будто бы от Павла удар палкой, не заставил себя уговаривать; князь Иван Вяземский и Владимир Мансуров, Измайловского полка; Павел Кутузов, Кавалергардского полка; Александр Аргамаков – Преображенского, и граф Петр Толстой Семеновского полка; капитаны; князь Борис Голицын, Иван Татаринов и Яков Скарятин; поручик Сергей Марин и корнет Евсей Гарданов, и все были предназначены играть активную роль в готовящейся драме. По свидетельству одного из подчиненных, Татаринов представлял собой «скорее дикое животное, чем человека».

Гражданский элемент имел в списке очень немного представителей. Среди них находился только один важный чиновник: бывший секретарь Екатерины, Трощинский. Мало имен старинной аристократии. Единственный Коцебу называет одного из Долгоруковых, вероятно, молодого генерал-лейтенанта, князя Петра Петровича, который впоследствии имел знаменитое свидание с Наполеоном накануне Аустерлица. Саблуков называет одного из Хитрово, Алексея Захаровича, отставного полковника, в доме которого, находившемся вблизи Михайловского замка, заговорщики будто бы часто собирались.

Талызин, воспитанный в Штутгарте, где он посещал высшую школу герцога Карла, получивший, таким образом, блестящее воспитание в духе того времени, мистик и масон, был самым ценным приобретением. Он обязан был своим назначением командиром Преображенского полка Панину, который, конечно, сделал это не без задней мысли. Молодой, богатый, холостой, он устраивал ужины, продолжавшиеся до поздней ночи, пользовался большой любовью в своем полку, и его дом был превосходным местом для сборищ.

Этой же цели служил дом серба Депрерадовича, который, живя вообще широко и открыто, устраивал частые совещания под видом обедов и ужинов. Женатый на Горчаковой, сестре бабушки Льва Николаевича Толстого, он обладал большими связями, и за свое храброе поведение в польских и турецких походах пользовался особенным доверием Павла. Его присоединение к заговору было приписано одному из тех женских влияний, которые разбили впоследствии его превосходную военную карьеру.

Женский элемент в разной форме оказал побуждающее влияние на заговор. Кавалергардский полковник Николай Бороздин принял участие вследствие шестинедельного заключения в крепости, которое он только что претерпел за то, что имел несчастие привлечь на себя внимание княгини Гагариной; он собирался жениться на одной из дочерей г-жи Жеребцовой, невестка которой, сестра фаворитки, держала заговорщиков в курсе малейших движений Павла.

Не обращая внимания на указы государя, направленные против роскоши, красавица Ольга Жеребцова проявляла пышное гостеприимство; она привлекала всех петербургских лакомок на некоторые особенно тонкие ужины, после которых, переодевшись нищенкой, отправлялась к Палену. Ее связи и проделки не ускользали от глаз полиции, но полиция – это был опять-таки Пален, а подкупленный или обольщенный Кутайсов, в компании с г-жой Шевалье, старался, со своей стороны, обезоружить бдительность полиции.

Однако в этой темной интриге не все было порочно и грязно. Не один Панин вдохновлялся более рыцарскими чувствами. Один из Зубовых, Валериан, считал, что повинуется Екатерине, которая приказала ему и его брату Платону смотреть после нее на Александра, как на единственного законного государя. Сергею Марину, как предполагают, по происхождению итальянцу (Марини), потомку артиста, сопровождавшего будто бы в Россию знаменитого Фиоравенти, суждено было играть в событии 11-го марта значительную роль. Любитель французской литературы, автор сатирических поэм и, эпиграмм, пользовавшихся большим успехом, он всем своим существом был привязан к идеалу культуры, который представляла собой в России Северная Семирамида и который, он думал, возродится при любимом внуке незабвенной государыни.

Другие домогательства обнаруживались в революционном движении, привлекая симпатии, если не содействие, даже лиц, наиболее близких к Марии Федоровне. Куракины не были далеки от мысли, что временем Павел будет не в состоянии сохранить власть, и в таком случае его супруга явится его заместительницей вследствие ранней молодости и застенчивости Александра. Императрица, несомненно, даже и не думала отнимать каким-либо способом власти у мужа. Однако с тех пор как ее размолвки с ним приняли такой нежелательный оборот, она стала оберегать свою популярность и очень о ней заботилась. Она не совершала ни одной прогулки, чтобы не вызвать какой-нибудь инцидент, дать пищу для анекдота, который бы подчеркнул ее достоинство, впрочем вполне заслуженно. И она не переставала расспрашивать об этом Нелидову или Плещеева: «Скажите мне… есть ли у меня, среди моих тяжелых забот, хоть утешение быть любимой народом… Надеюсь, что порядочные люди уважают и любят меня… Скажите мне, довольны ли моим видом, моими поступками… Скажите, что вообще говорят в публике».

Бернгарди говорит даже, что она знала о заговоре, и нет ничего невероятного, что среди оскорблений, нанесенных ее достоинству или ее чувству, среди угроз, которым подвергалась она вместе с другими самыми дорогими ей существами, предполагая, как и ее сын, и еще искреннее его, что дело кончится полюбовно, она примирилась с нехорошим делом, чтобы избежать худшего.

Между тем заговорщики встречали и сопротивление, и далеко не вся гвардия была им предана. Не говоря уже о солдатах, которых они и не старались привлекать на свою сторону, офицеры, в довольно большом числе, не поддавались им. Так, например, представитель старинной фамилии, генерал Кологривов: хороший кавалерист, но ограниченного ума, он, вследствие своей ничтожности, избегал немилостей, сыпавшихся на его более одаренных товарищей, и, быстро подвигаясь по службе, получив только что 15000 десятин земли в Тамбовской губернии, не находил ничего, что можно было бы поставить в упрек правительству, от которого видел столько милостей.

Комендант Михайловского замка, Николай Котлубицкий, Николка, как его фамильярно называл Павел, охотно давая ему секретные поручения, имел тоже веские основания не желать перемены. Сын скромного канцелярского чиновника, произведенный в двадцать два года, в 1797 году, в генерал-адъютанты, благодаря своему поступлению в гатчинские войска, он превосходил Кологривова глупостью и был равен ему верностью.

Другим упрямцем был автор мемуаров, о которых часто упоминалось в этой книге, и командир эскадрона Конной гвардии, Николай Саблуков. Он не был гатчинцем и вовсе не походил на царедворца; принадлежал, однако, к числу тех немногих привилегированных лиц, которых щадили капризы и гнев Павла. Безукоризненный солдат и человек необыкновенной честности, он нравился государю и внушал ему уважение к себе своей строгой военной выправкой и умеренной свободой в разговоре.

Странно только то, что ни один из них не предупредил государя о том, что ему угрожает, хотя все, по-видимому, об этом знали.

V

Заговор, составленный небольшим кружком лиц, поддерживался молчаливым согласием всех кругов общества. За две недели до его приведения в исполнение о нем говорили на улицах. Но Павел напрасно льстил себя надеждой, что от него не ускользнет ни одна тайна. Многие из посвященных отгоняли с ужасом мысль о соучастии в покушении, но приводили себе различные доводы, чтобы умолчать о том, что им известно. Рано узнавший о нем граф, впоследствии князь, Христофор Ливен, военный министр, обрадовался своей болезни, из-за которой Павел счел неудобным обращаться к его содействию. Если бы он это сделал, у Ливена не оставалось бы другого выхода, по его собственным словам, как застрелиться. Он не мог выдать заговора: «Это значило бы погубить все, что было лучшего в России».

Трусливые обдумывали, что им делать в случае, если захотят привлечь и их. Саблуков прибегнул к осведомленности секретаря бывшего польского короля, Сальватора Тончи, писавшего исторические картины и портреты, поэта и автора философской системы, при помощи которой он намеревался «поставить человека лицом к лицу с Богом». Выслушав его совет, он, после зрелых размышлений, решил держать себя так, чтобы никому и в голову не пришло к нему обратиться.

Вечером 11-го марта один чиновник департамента полиции, Санглен, возвращаясь домой на извозчике, услышал от последнего следующее:

– Неужто правда, что хотят убить царя?

– Что с тобой? Ты с ума сошел? Ради всего святого, не говори подобных глупостей!

– Полно, барин, мы между собой только об этом и говорим. Все не переставая повторяют: «Это конец».

Через несколько часов, около полуночи, в момент, когда совершалась драма, многие, сидевшие в разных местах за ужином, смотрели на часы и требовали шампанского, «чтобы выпить за здоровье нового государя».

Таким образом, момент выполнения заговора был известен даже тем, кто не принимал в нем никакого участия, а Павел ничего о нем не знал. По крайней мере ничего такого, что позволило бы ему принять энергичные меры. В опасениях и подозрениях он никогда не имел недостатка. Но это был его хлеб насущный уже в течение многих лет, и это же вредило его проницательности. Представляя себе постоянно вымышленную опасность, живя среди кошмаров, созданных его воображением, и видя, что они исчезают бесследно, нисколько его не задевая, он почувствовал себя в относительной безопасности, заключавшейся в уверенности, которую поддерживал в нем Пален, что, поражая на авось, как он поступал всегда, он всегда справится со своими врагами, как он думал, что справлялся с ними до сих пор. Увы! он еще сражался только с призраками.

За несколько дней до покушения главный злоумышленник вынужден был будто бы критическими обстоятельствами открыть жертве существование интриги и ее козни, не повредив, однако, своей откровенностью ее успеху. Нужно считать сильно прикрашенным, если не совсем вымышленным, рассказ самого Палена об этом инциденте, часто приводившийся с различными изменениями. Впрочем, характер Павла позволяет допустить в нем некоторую долю правды. 9-го марта, придя в 7 часов утра к императору, министр застал его озабоченным и серьезным, что его очень встревожило. Павел закрыл дверь своего кабинета, когда Пален к нему вошел; он несколько мгновений молча разглядывал вошедшего, потом обратился к нему со следующими словами.

– Вы были здесь в 1762 году?

– Да, государь; но что хотите сказать этим, ваше величество?

– Вы принимали участие в заговоре, лишившем престола моего отца?

– Государь, я был свидетелем, но не действующим лицом в этом перевороте. Я был слишком молод и простой унтер-офицер в одном из кавалерийских полков. Но почему вы мне предлагаете подобный вопрос, государь?

– Потому что… потому что хотят повторить то, что было сделано тогда!

Почувствовав мгновенный испуг, но тотчас же вернув себе хладнокровие, Пален ответил с невозмутимым спокойствием:

– Да, я знаю, государь. Я знаю заговорщиков – и я сам из их числа.

– Что вы говорите?

– Сущую правду.

И хитрый человек рассказал, что он делает вид, будто принимает участие в заговоре, чтобы лучше следить за его развитием и держит в руках все нити. Потом он постарался успокоить государя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.