Глава 5 «Белогвардейский заговор»: а был ли он?

Глава 5

«Белогвардейский заговор»: а был ли он?

Рассказывая о пребывании Царской Семьи и Её слуг в доме Ипатьева, нельзя не коснуться темы так называемых «белогвардейских», или «контрреволюционных», заговоров, о которых неоднократно упоминалось в самой разнообразной литературе. (В отличие от провокаций УОЧК, о которых либо умалчивали, либо выдавали таковые как раз за те самые «заговоры».)

Так, к примеру, один из главных фальсификаторов событий, происходивших в Екатеринбурге в означенный период – М. К. Касвинов – в своей книге «Двадцать три ступени вниз» писал:

«Ждут своего часа таящиеся в Екатеринбурге враги и ненавистники народной власти. Еще весной вслед за царской семьей они перебазировались из Сибири на Урал, многие из них обосновались по соседству с домом Ипатьева. Сплачиваются и вооружаются, готовятся к выступлению вооруженные группы. Одни чекистами раскрыты и обезврежены, другие в подполье продолжают точить ножи. В нескольких сотнях шагов от дома Ипатьева расположена эвакуированная из Петрограда Академия Генерального штаба, представляющая собой дисциплинированную, хорошо вооруженную, из опытных офицеров боевую силу, готовую к действию в любой момент.

Зафиксированы несколько попыток антантовских офицеров проникнуть в Ипатьевский дом: в одном случае с подложным “разрешением Москвы”; в другом – с подделанным пропуском Уральского Совета; в третьем – со ссылкой на необходимость проконсультировать с бывшим верховным главнокомандующим план союзнических операций лета 1918 г. …

А тут еще набежала в Екатеринбург многочисленная императорская родня, в том числе группа великих князей, ранее высланных из Петрограда в Вятку. Они притаились в городе и подключились к участию в заговорческих кружках, интригуя и подстрекая. (…)

Это учуял и враг (падение Екатеринбурга должно было произойти в ближайшие дни. – Ю. Ж.), притаившийся в городе. Идет лихорадочный обмен информацией и сигналами между особняком и монархическим подпольем. Романовы взывают о помощи, торопят с нападением на охрану. Письма из дома в дом обнаруживаются в кусках хлеба, в упаковке продуктов.

В пробке бутылки со сливками, принесенными из монастыря, – вспоминал бывший комендант Авдеев, – я обнаружил записку на английском языке: офицер сообщал Романовым, что все приготовлено для их спасения, ожидают их согласия. Бумажка была мной доставлена тов. Голощёкину. После снятия с нее копии она была вложена обратно в пробку и передана по назначению. Через 2–3 дня таким же порядком последовал ответ Николая, что они готовы. Офицер был арестован. Он оказался офицером австрийской армии по фамилии Мачич.

В те же дни в одной из комнат на втором этаже идут почти непрерывные совещания с участием Боткина. В коридор высылаются на вахту Мария и Татьяна: они сидят на сундуке и рукодельничают, а как только покажется посторонний, встают и уходят в комнату, чтобы предупредить. Частенько бродит по караульным помещениям Боткин, заводит разговоры, старается что-нибудь выведать. Доктор Деревенко злоупотребил предоставленным ему правом входа в особняк в любое время (такого преимущества не имел никто, кроме членов Исполкома) – стал агентом местных подпольных групп. Когда же в середине июня тайно прибыл в Екатеринбург белогвардейский полковник И. И. Сидоров со специальной миссией – скоординировать подготовку нападения на дом Ипатьева, Деревенко взял на себя выполнение его поручений».

«Час освобождения приближается, – пишет Сидоров Николаю. – Дни узурпатора сочтены. Славянские (белочешские. – М. К.) армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим. Этот момент наступил…

Ваши друзья не спят, – сообщается в другой записке. – Час, столь долгожданный, настал»[160].

(Далее М. К. Касвинов без соблюдения хронологии приводит отрывки из «писем Офицера», стремясь, тем самым, убедить своего читателя в существовании развитого «монархического заговора», имевшего целью похищение Романовых из дома Ипатьева.)

Но М. К. Касвинов был не один в подобных «отображениях действительности», основы для которых он, разумеется, черпал из других источников: воспоминаний А. Д. Авдеева, Я. М. Юровского и пр.

Впервые текст этой «документальной повести» был опубликован в 1972 и 1973 году на страницах ленинградского литературного журнала «Звезда» (№№ 8–9 и №№ 7–10 соответственно). А буквально вслед за выходом в свет журнального варианта этого литературного детища М. К. Касвинова, появляется книга писателя Я. Л. Резника «Чекист», посвящённая Я. М. Юровскому, где также немало места отводится описаниям всевозможных «монархических заговоров».

«Военная академия генерального штаба, – писал Я. Л. Резник, – надежная опора Николая Второго в годы его господства – была переведена из Петрограда в Екатеринбург в начале апреля 1918 года. Едва в академии начались занятия, как из Тобольска доставили бывшего царя с семьей.

(…) Чекистам прибавилось забот. Юровскому удалось устроить слушателем академии большевика, бывшего прапорщика Колесника, незадолго перед этим прибывшего в Екатеринбург. Вторым секретным агентом ЧК в академии стал Григорий Никулин. (…)

Недели через две чекисты узнали об обмене домашними визитами Андогского (Начальника Военной Академии РККА. – Ю. Ж.) с настоятельницей Ново-Тихвинского женского монастыря. Епархиальное училище, в котором расположилась военная академия, монастырь и дом Андогского находились в самом близком соседстве – на юго-западной окраине Екатеринбурга. Появление игуменьи в доме Андогского и его ответный визит к ней в монастырь можно было рассматривать, как проявление вежливого добрососедства, но Юровский видел в этих визитах другое.

– По агентурным данным центра, в Екатеринбург выехали два очень близких Николаю Романову человека. Возможно, они уже устанавливают с ним связь через монастырь и академию. Следи за игуменьей и Андогским и за их встречами с новыми людьми, – напутствовал он Никулина»[161].

Приведённые отрывки наглядно показывают, какого рода дезинформацию о пребывании Царской Семье в Екатеринбурге получал наш отечественный читатель, начиная с начала 70-х годов прошлого столетия.

Подробный разбор отрывка из книги М. К. Касвинова мы произведём немногим далее. А сейчас, думается, будет не лишним привести ещё один отрывок, точнее, текстовый фрагмент из работы П. М. Быкова «Последние дни последнего царя», впервые опубликованный в сборнике «Рабочая революция на Урале», вышедшем в Екатеринбурге в конце 1921 года тиражом в 10 000 экземпляров. Причем, ссылка на этот источник весьма уместна не только потому, что таковой явился основой для почти всех дальнейших работ по «истории пребывания Царской Семьи в Екатеринбурге», но ещё и из-за того, что в нём впервые с 1918 года (после опубликования в прессе официального сообщения о расстреле одного лишь Государя) было сказано, что был расстрелян не только бывший Император, но и вся Его Семья.

«В первые же дни после перевода Николая в Екатеринбург, – писал П. М. Быков, – сюда стали стекаться монархисты всех мастей. Начиная с полупомешанных барынь, графинь и баронесс, монахинь, духовенства, кончая представителями иностранных держав.

Доступ к Николаю был ограничен чрезвычайно узким кругом лиц и членов Областного Совета Урала. Вообще же разрешения на свидания с Николаем давались В.Ц.И.Ком.

Поэтому бесконечные попытки проникнуть на свидание с Николаем тех или иных лиц, всегда кончались неудачей. Но монархическое охвостье продолжало загружать номера гостиниц и, между прочим, усиленно писало бесчисленные письма в дни царских праздников.

Корреспонденции поступало на имя Николая вообще очень мало: по преимуществу поздравительные письма и соболезнования, нередко проскальзывали письма явно ненормальных людей, с описанием снов, видений и другой ерунды.

Просьбы о свидании как с Николаем, а также с другими представителями дома Романовых были довольно часты. Мотивировки были самые разнообразные: “повидаться, так как состоят в родстве”, “услужить, что надо будет” и т. д. Являлись представители Красного Креста от разных дипломатических миссий. Однажды даже явился член генерального штаба сербских войск, Мигич, для получения личной информации от Николая о мировой войне.

Вся эта свора получала должный отпор от Областного Совета и злобно поглядывала на зоркий караул и сысертских рабочих-красногвардейцев, расположенных вокруг дома. (…)

К этому времени романовская семья в Екатеринбурге увеличивается. Из Вятки по постановлению Губернского Съезда Советов, были высланы в Екатеринбург бывшие князья: Сергей Михайлович, Игорь, Константин, Иван Константиновичи и князь Палей. Сюда же, по постановлению В.Ч.К., привезена была из Москвы и вдова князя Сергея Александровича – Елизавета Федоровна. (…)

В Екатеринбург, как раньше в Тобольск, продолжают стекаться видные деятели контрреволюции, в задачи которых по-прежнему входит организация заговоров и освобождение Романова и всех его родственников.

Среди лиц, имеющих близкое касательство к семье Романовых, арестовывается указанный выше майор сербской службы Мигич, а вместе с ним фельдфебель Вожечич и некто Смирнов – управляющий делами сербской королевны, жены отправленного в Алапаевск бывшего князя Ивана Константиновича – Елены Петровны.

Эти лица явились в Областной Совет, как делегаты сербского посланника Сполайковича, первоначально для переговоров с Николаем Романовым о войне, а затем якобы для отправки Елены Петровны в Петроград, заявив что на это получено разрешение от центральной советской власти. По справкам, наведенным Областным Советом в Москве и Петрограде, оказалось, что просьбу Сполайковича о разрешении Елене Петровне переехать в Петроград В.Ц.И.К. отклонил.

Цели Мигича и Вожечича были ясны, но выполнить их им не удалось.

С приближением фронта к Екатеринбургу и местное контрреволюционное, “верное престолу”, офицерство пытается завязать связи с царской семьей, усиливает переписку с Николаем Романовым и, главным образом, с его женой, проявляющей большую активность и непримиримость.

Вот одно из писем, которыми обменивались заключенные с заговорщиками, пытающимися устроить в Екатеринбурге восстание еще в июне с целью освобождения Романовых.

“Час освобождения приближается, и дни узурпаторов сочтены. Славянские армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим и теперь надо бояться кровопролития. Этот момент наступил. Надо действовать“.

“Друзья, – читаем мы в другом письме, – более не спят и надеются, что час, столь долгожданный, настал”.

Кто же они, пытавшиеся вырвать из рук народа преступников, лишенных короны, так заботящиеся о царской семье?

Перехваченные с “воли” от Романовских доброжелателей письма все подписаны большей частью словом: “Офицер”, а одно даже так – “Один из тех, которые готовы умереть за вас – офицер русской армии”»[162].

Взяв за основу приведённый здесь отрывок, следует дать некоторые пояснения, чтобы, как говорится, отделить зёрна от плевел.

Ну, во-первых, упоминание о том, что в Екатеринбург, чуть ли не с первых дней пребывания в нём Царской Семьи, «стали стекаться монархисты всех мастей», приведено не более чем для красного словца. Ибо под таковыми П. М. Быков, безусловно, имел в виду царских слуг, прибывших в город в мае 1918 года вместе с Августейшими Детьми.

Что же касается бесконечных попыток проникновения в ДОН «тех или иных лиц», то автору, на сегодняшний день, известен лишь один такой случай – обращение 2 мая 1918 года в Екатеринбургскую ЧК слушателя Военной Академии РККА А. Г. Слефогта, который попросил выдать ему для этой цели соответствующий пропуск. Будучи допрошенным[163], А. Г. Слефогт показал, что, получив на фронте ранение, он с августа 1915 по август 1916 года находился на излечении в Царскосельском Дворцовом Лазарете № 3, где за ним в качестве одной из сестёр милосердия ухаживала Государыня. Посему, в благодарность за эту заботу, он хотел бы поздравить Её лично с праздником Святой Пасхи в первый день таковой. Вот и всё. И ничего более.

Говоря же о корреспонденции, поступающей на имя Царской Семьи, здесь также следует дать некоторые пояснения. Ибо таковая перлюстрировалась самым тщательным образом, после чего к адресатам попадала лишь малая её часть, да и то, написанная, исключительно, самыми ближайшими родственниками, – то есть письма и телеграммы Августейших Детей, направляемые ими из Тобольска.

Однако не подлежит сомнению и тот факт, что, помимо корреспонденции упомянутой, была ещё и другая, направляемая в ДОН из Петрограда и Одессы близкими Царской Семье людьми: А. А. Вырубовой, З. С. Толстой, М. М. Сыробоярской, В. И. Чеботаревой, Ю. А. Ден и пр., письма и телеграммы которых так и не доходили до адресатов. То есть, попросту говоря, именно та корреспонденция, авторов которой П. М. Быков относил к «монархическому охвостью».

Но писали Государю и Царской Семье и совсем незнакомые люди – жители Екатеринбурга, в чём мы наглядно можем убедиться из открытого письма за 4 мая 1918 года:

«Здесь, Вознесенская ул., дом Инженера Ипатьева. Бывшему Императору Николаю Александровичу Романову.

Царь-Мученик!

Сотни и тысячи любящих сердец возносят молитвы Господу Богу за тебя, дорогой, и шлют тебе привет.

Не знаем, дойдет ли до тебя крик нашего сердца. Не имеем права надеяться так как теперь у нас “свобода слова”, а кроме того мы безоружны.

Монархист, твои почитатели»[164].

Строить предположения по поводу этого письма можно двояко.

С одной стороны, это, действительно, могло быть письмо человека, сердцем и душой переживающего за судьбу Государя. Но тогда не совсем понятно, с какой целью человек пишет это письмо, смысловое значение которого, на первый взгляд, мягко говоря, «ни о чём», а характер его написания явно не в правилах обращения к Царственным Особам. И, к тому же, его автор (или авторы) должны были наперёд предположить все дальнейшие последствия, которые вполне могли иметь место в случае получения Государем этого послания.

А с другой, если более внимательно вникнуть в текст письма, таковое вполне могло быть чекистской инсинуацией. И в пользу этого может говорить не только его чисто провокационный характер, но и глубинное смысловое значение. Впрочем, единственное, что заставляет автора усомниться в этом предположении, так это время его написания, датированное 4 мая, поскольку тогда (когда вся Царская Семья ещё не была в сборе) уральские чекисты вряд ли уже строили столь далеко идущие планы.

Теперь далее. Неоднократно упоминаемый «член генерального штаба сербских войск Мигич» был не кем иным, как майором Сербской Королевской армии Жарко Мичичем – Помощником Военного Атташе Сербской Дипломатической Миссии в Москве, который вместе с фельдфебелем Миланом Божичичем, рядовым Аврамовичем, а также Управляющим делами Князя Императорской Крови Иоанна Константиновича С. Н. Смирновым прибыл 4 июля 1918 года Екатеринбург, чтобы сопровождать в Петроград Княгиню Елену Петровну[165].

И, разумеется, никаких переговоров с Государем майор М. Мичич вести не собирался, так как, попросту, не был на то уполномочен, имея совершенно другую конкретную задачу. Кстати, будучи допрошенным членом Коллегии УОЧК В. М. Гориным, он также пояснил, что:

«Прибыв в Екатеринбург, мы явились в Областной Совет и выхлопотали у тов. Белобородова разрешение на проезд вместе с Романовой до Алапаевска унтер-офицеру Божичич. Сами же мы предполагали дождаться его в Екатеринбурге, а затем ехать обратно в Петроград. (Елена Романова решила остаться в Алапаевске)»[166].

Что же касается так называемых представителей Красного Креста, то здесь П. М. Быков не ошибся, поскольку в лице таковых выступала госпожа Риббул – подданная Великобритании, которая, познакомившись с Княгиней Еленой Петровной в Консульстве Великобритании, вызвалась сопровождать её до Алапаевска, посему волею случая и оказалась в компании упомянутых лиц.

Не лишним также будет добавить и то, что на все совершаемые ими действия (проезд из Петрограда в Екатеринбург и назад) имелись соответствующие разрешения центральных властей за подписью Зам. Наркома по Иностранным Делам Л. М. Карахана. Но так как участь алапаевских узников была уже, фактически, предрешена, а увеличивать число предварительно намеченных жертв ещё на двух граждан иностранных государств (Княгиня Елена Петровна оставалась подданной Королевства Сербии, а госпожа Риббул – Великобритании) большевистской головке Урала явно не хотелось, то было принято решение об их аресте без всяких на то видимых причин, что и было сделано 7 июля 1918 года.

Говорить же об «увеличении романовской семьи в Екатеринбурге», вообще бессмысленно, так как не по доброй же воле все они туда съехались…

Так вот, имея перед собой «канву» в виде приведённого здесь текста П. М. Быкова, М. К. Касвинов, если так можно сказать, «усилил» её своим собственными инсинуациями. (Речь о «письмах Офицера» пойдет немного далее.)

Так, в частности, он пытался внушить читателю, что

«ВЦИК и Уральский Совет до последней возможности стремились к организации суда с соблюдением действовавших в то время юридических норм…».

Вот только непонятно, что имел в виду М. К. Касвинов под «действовавшими в то время юридическими нормами», ибо тогда вердикт во всех политических процессах (в тех редких случаях, когда таковые, всё же, имели место) выносился лишь, исключительно, по «законам революционной совести».

Опуская на время рассказы о «записках Иванова» и «письмах Офицера», можно только удивляться буйству фантазии М. К. Касвинова в приведённом ранее отрывке, как, собственно, и во всей книге в целом. Но если, всё же, не отклоняться от темы и взять только приведённый отрывок из его «документальной повести», то и в нём можно найти много интересного.

Например, совершенно непонятно, из каких таких источников упомянутым автором был взят факт «о непрерывных совещаниях с участием Боткина»? Или, как, скажем, он мог «бродить по караульным помещениям», когда жизненное пространство узников ДОН ограничивалось семью комнатами и кухней, покидать пределы которых строго воспрещалось. (За исключением времени прогулок в садике и по естественным надобностям[167].) И уж, тем более, Великие Княжны Мария Николаевна и Анастасия Николаевна никак не могли сидеть на сундуке в коридоре. (Кстати, не совсем понятно, какое из помещений ДОН М. К. Касвинов подразумевал под коридором.) Ибо, во-первых, это было также запрещено, а, во-вторых, никакого сундука там не было и в помине. Но если упомянутый автор называл «коридором» помещение II, а «сундуком» – диванчик, то это также было исключено, поскольку на оном всегда размещался караульный одного из внутренних постов.

Доктор же В. Н. Деревенко, действительно, имел право на вход в ДОН[168]. Но только не в любое время, как пишет М. К. Касвинов, а в строго определённые часы (как правило, после 18.00), да и то не каждый день. Так, если последовательно проследить график его посещений ДОН за май–июнь месяцы (на это время приходилось наибольшее количество его посещений), то мы получим следующую картину:

• с 24 по 31 мая доктор Деревенко наносил визиты в ДОН – 6 раз, отсутствовал – 1 раз, приходил, но не был принят – 1 раз;

• в течение июня доктор В. Н. Деревенко наносил визиты в ДОН – 13 раз, отсутствовал – 8 раз, приходил, но не был принят – 9 раз.

Но это так, как говорится, к слову…

Годы спустя В. Н. Деревенко в своем «Жизнеописании», датированном 18 ноября 1933 года, вот что напишет по этому поводу:

«… согласно ходатайству товарища Авдеева, коменданта Дома особого назначения, мне было разрешено посещать больного Алексея в Доме особого назначения, и на этот предмет мне был выдан специальный мандат, в котором было сказано, что я могу посещать Алексея с разрешения каждый раз и в присутствии коменданта товарища Авдеева. Посещал я Алексея раза два в неделю, причем каждый раз тов. Авдеев вводил меня к нему и провожал обратно, не говоря уже о том, что он присутствовал во время моих визитов, не разрешал никаких передач и никаких разговоров, кроме чисто врачебных. Помимо тов. Авдеева, в Доме ос.[обого] назн. [ачения] дежурили комиссары от заводов, в присутствии которых я приходил, уходил, вел переговоры с Авдеевым и консультировал с доктором Е. С. Боткиным, находившимся в заключении в том же доме.

Рецепты писались в комнате т. Авдеева и передавались последнему. Из вышеизложенного, ясно само собой, что не могло быть и речи о приватных разговорах с членами б.[ывшей] царской семьи или с кем-нибудь из заключенных и о передаче им или получении от них писем и записок. Нарушение строгих правил, о которых я был поставлен в известность, грозило смертью, и я, имея на руках жену, мать и ребенка, не мог и думать, да и не желал нарушать приказа, и я с большим удивлением прочитал в произведении П. Быкова, напечатанном в “Красном Урале”, о том, что я в Екатеринбурге познакомился с генералом Сидоровым и от него передавал письма б.[ывшей] царской семье. Что касается Сидорова, то ко мне действительно явился крестьянин (или человек, одетый под крестьянина), назвавший себя Ив. Ив. Сидоровым, который, узнав от меня о том, что Алексей болен и что он нуждается в усиленном питании, взялся организовать доставку молока и прочих пищевых продуктов в Дом ос.[обого] назн.[ачения], что он и выполнил, но на этом наше знакомство с ним и кончилось, и лишь много позднее от сестер милосердия того лазарета в котором я служил в Екатеринбурге, я узнал, что Сидоров не деревенский обыватель, а генерал»[169].

А теперь о главном. О «планах побега» и «письмах Офицера». Но для начала, уже в который раз, предоставим слово А. Д. Авдееву:

«Вся корреспонденция, исходящая от заключенных, должна была писаться на русском языке и в незапечатанных конвертах передаваться коменданту, который уже передавал ее в областной исполком.

И вот однажды при просмотре писем было обращено внимание на одно письмо, адресованное Николаю Николаевичу[170].

При тщательном осмотре, между подкладкой конверта и бумагой самого конверта, был обнаружен листок тонкой бумаги, на котором был нанесен точный план дома, где содержались заключенные, с масштабом и пр. Все комнаты были обозначены, с указанием кто в них помещается. Подписи были сделаны так, что нетрудно было догадаться о составителе плана, написано было так: “комендантская”, “моя и жены”, “столовая” и пр. Был вызван составитель дома в комендантскую. До этого бывш. царя ни разу не приглашали в комендантскую, а все повседневные мелкие вопросы проводились через д-ра Боткина, который сам заходил в комендантскую, или приходил к нему комендант. Поэтому вызов Николая в комендантскую произвел волнение среди населения дома. Позвать Николая направился тов. Украинцев, который приходит и говорит, что д-р Боткин просит разрешения присутствовать при разговоре коменданта с Николаем Александровичем. Когда ему было отказано в этом, Николай все же явился с одной из дочерей – Марией. От стула, предложенного ему, он отказался. Спрашиваю, не знает ли он, что в одном из писем их вчерашней корреспонденции[171] был спрятан под подкладку конверта план дома? Ответил, что не знает, может быть, кто-нибудь из детей это сделал, – он узнает. Когда же я ему показал самый план, написанный им собственноручно, то он замялся, как школьник и говорит, что не знал, что нельзя посылать плана. На вопрос, почему же тогда его запрятали под подкладку конверта, он как ребенок начал просить, чтобы его извинили на первый раз и что больше таких вещей он делать не будет. И тут же спрашивает: а вы все-таки пошлете этот листок с письмом или оставите его? Вопрос был настолько наивен, что его мог задать человек или с перепугу потерявший ум, или совершенно не имеющий его от рождения.

После переговоров с тов. Белобородовым я получил директиву предупредить Николая, если он вообще будет заниматься такими художествами, то будет переведен в местную тюрьму в одиночную камеру»[172].

А теперь автор позволит себе сделать некоторые комментарии по поводу сказанного.

4 мая (21 апреля ст. ст.) 1918 года Государыня Императрица и Великая Княжна Мария Николаевна писали письма в Тобольск. К этому письму приложил руку и Государь, который так описал это событие в Своем дневнике:

«21 апреля. Великая Суббота.

(…) Все утро читал вслух, писал по несколько строчек в письма дочерям от Аликс и Марии и рисовал план этого дома»[173].

(Фото «плана этого дома» было приведено в книге П. М. Быкова «Последние дни Романовых», Издательство «Уральский рабочий», Свердловск, 1990), из чего можно сделать вывод, что, по крайней мере, фотографический снимок этого письма в своё время хранился в бывшем партийном архиве Свердловского обкома КПСС.)

Сам по себе план представляет собой схематическое изображение верхнего этажа дома Ипатьева с указанием спальных мест его обитателей, а также некоторых предметов обстановки. Однако он был выполнен не на отдельном «листке тонкой бумаги», а на том же листе, что и само письмо. Под этим планом имеется надпись, выполненная рукой Государя: «Дом Ипатьева в Екатеринбурге», а какие-либо другие надписи – отсутствуют.

Таким образом, заявление А. Д. Авдеева о том, что этот план находился «между подкладкой конверта и бумагой самого конверта» является его очередным вымыслом, не имеющим ничего общего с реальной действительностью. Кстати, совершенно непонятно также и то, что именно он имел в виду под «подкладкой конверта и бумагой самого конверта»…

А далее все указанные события происходили так, как описал их Государь в Своём дневнике за 7 мая (24 апреля) 1918 года:

«Авдеев, комендант, вынул план дома, сделанный мною для детей третьего дня на письме (выделено мной. – Ю. Ж.), и взял его себе, сказав, что этого нельзя посылать!» [174]

К сказанному же остаётся только добавить, что сам А. Г. Белобородов (лично просматривающий всю корреспонденцию «жильцов дома Ипатьева») в своих воспоминаниях ни словом не обмолвился о «попытке тайной пересылки этого плана», равно как и об этом случае вообще.

Однако автор не исключает возможность того, что сам по себе этот случай впоследствии послужил толчком для дальнейших провокаций со стороны Президиума Исполкома Уральского Областного Совета.

А теперь попробуем разобраться, кто же такой был И. И. Сидоров, о котором упоминает А. Д. Авдеев.

До недавнего времени сведения об этом человеке были самыми отрывочными – о нём лишь вскользь упоминал Н. А. Соколов, а М. К. Дитерихс представлял его бывшим «флигель-адъютантом». Историк же С. П. Мельгунов, анализируя всё известное ему об этом человеке на страницах своей книги, и вовсе приходит к выводу, что под личностью такового вполне могли фигурировать два совершенно разных лица. Один – «флигель-адъютант», «именовавший себя в Сибири “Сидоровым”», а второй – «Иван Иванов», посланный Толстыми из Одессы в Екатеринбург.

Однако пелена загадочности улетучится, словно дым, если ознакомиться с выдержкой из протокола допроса З. С. Толстой, с которой Н. А. Соколов встречался в Париже в июле 1921 года:

«(…) Письма эти возил некто Иван Иванович Сидоров[175]. Я познакомилась с ним в 1917 году в Одессе, где он служил в обществе “Пароходства и торговли”. Это был честнейший человек, несомненный монархист. Он был послан в Екатеринбург моим мужем[176] 4 мая 1918 года. Главная цель посылки его заключалась в намерении установить связь с Царской Семьей, чтобы через эту связь помогать деньгами Ей. В то же время мы послали с ним и письма. Вместе с Сидоровым поехал тогда еще какой-то господин, который раньше служил телеграфистом во дворце, в Царском Селе. Фамилию его я забыла, а имя его Сергей.

28 июня Сидоров вернулся. Он рассказал нам, что проникнуть к Царской Семье лично он не мог: это было абсолютно невозможно. Он видел лишь снаружи дом, в котором Она жила: дом был обнесен забором. Сидоров несколько раз видел доктора Деревенко. Последний рассказал Сидорову, что режим плохо отражается на состоянии здоровья Наследника, и говорил, что Царскую Семью необходимо увезти из Екатеринбурга, о чем он просил Сидорова передать нам. Сидорову удалось установить связь с монастырем, т. е. добиться того, чтобы монахини получили возможность доставлять Царской Семье продукты. Наши письма и образок, который тогда посылал Иванов-Луцевин, он передал кому-то в монастыре. Там же он передал для доставления Царской Семьи и деньги, доставив нам расписку в принятии от него денег. Суммы я сейчас не помню, также и имени лица, подписавшего расписку.

В бытность Сидорова в Екатеринбурге он был арестован большевиками и сидел в тюрьме, но его выпустили все же. Он нам рассказывал, что большевики нашли у него при обыске образ, но не отобрали его, хотя, как он говорил, какой-то комиссар и сказал ему при этом, что он, Сидоров, этот образ привез “Николаю”»[177].

При каких обстоятельствах был арестован Сидоров, и как именно это произошло, я положительно не могу Вам рассказать: не помню этого.

Дорогой на обратном пути в поезде у Сидорова и телеграфиста Сергея был произведен обыск (тогда вообще там производили обыски), и Сергей был арестован, так как у него нашли какие-то заметки про большевиков. Судьбы его я не знаю.»[178].

Показания З. И. Толстой дополняет монахиня Августина, которая, будучи допрошена Н. А. Соколовым 9 июля 1919 года, показала:

« (…) Я заведую художественным отделом нашего монастыря. Как-то летом прошлого года к нам в монастырь явился какой-то мне незнакомый господин и пожелал сделать у нас заказ: икону мученицы Маргариты. В первый же свой приход к нам он завел речь про Царскую Семью. Он стал говорить, что необходимо спасти ее, что для этого надо сплотить офицерство, что надо все сделать для предотвращения опасности, которая может угрожать ей. Я указала этому человеку на доктора Деревенко, как на единственного человека в городе, могущего сказать ему что-нибудь определенное. Сам же он собирался идти в Академию Генерального штаба к офицерам. У доктора Деревенко этот господин был, и, возвратившись от него, он нам сказал, что Царская Семья, по словам Деревенко, нуждается в продуктах. (…)

Иван Иванович Сидоров, как себя называл незнакомый господин, заказавший нам икону мученицы Маргариты, был у нас в обители несколько раз. Он не называл себя, кто он на самом деле, но как-то в разговоре со мной он однажды проговорился и сказал: “У нас при дворе”. С ним однажды был какой-то господин, которого он называл своим “адъютантом”. Однажды они разговаривали с этим адъютантом не по-русски, но на каком именно языке, я не знаю. Этот адъютант, по-моему, однако, тоже русский, как и Иван Иванович. Уехали они тогда же, когда ничего не было известно про убийство или увоз Царской Семьи. Но недели три тому назад этот адъютант был у нас в обители. Кто он такой, я не знаю.

Иван же Иванович хотел именно того, чтобы Государь Николай Александрович был опять ЦАРЕМ, а не Михаил Александрович. Про Михаила Александровича он выражался, что у него “не такой характер”. Иван Иванович хотел, чтобы через нас Царской семье были переданы письма и икона в футляре. Но в то время, когда он был у нас в Екатеринбурге, сделать этого было никак нельзя. Поэтому эту икону и письма он оставил нам, чтобы мы передали все это, когда будет можно. Однако передать все это и потом мы не могли. Так все это у нас и осталось. Я вот теперь Вам представляю конверт с письмами, как я его получила от Ивана Ивановича, и икону в футляре. Еще у меня есть карточка с Ивана Ивановича. Ее тоже Вам представляю. Иван Иванович был в Академии Генерального Штаба у офицеров и говорил мне, что там он “не сошелся во взглядах”. Я его тогда поняла так, что он не сошелся во взглядах по вопросу о спасении Царской семьи и о том, чтобы ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР Николай Александрович снова был царем, как этого хотелось Ивану Ивановичу»[179].

Находясь в Екатеринбурге, И. И. Сидоров встречался также и с епископом Екатеринбургским и Ирбитским Григорием (Г. Ю. Яцевским), который будучи допрошен Н. А. Соколовым, показал:

«(…) Летом прошлого года (точно времени указать не могу) во время приема пришел ко мне какой-то господин, довольно невзрачного вида: лет, так, 40, роста среднего, худощавый, брюнет. Имел он, кажется, небольшие черные усы и такую же бороду. Черты лица тонкие, довольно правильные. Он мне, с первых же слов, сказал: “Я Вам, Владыко, привез поклон от митрополита Одесского Платона”. Митрополита Платона я хорошо знал. Но все-таки ко всем подобным лицам, как явившийся ко мне господин, я относился осторожно, опасаясь провокации. Я спросил его: “Как же Вы через фронт перебрались?” Он мне ответил, что фронта никакого нет: был немецкий кордон, и немцы его пропустили. А дальше он никаких “товарищей” не видел. Видел только двоих красноармейцев. Они у него спросили вид. Он его стал вынимать, чтобы показать им. Но и смотреть его не стали и уехали. Я его спросил, что же его привело ко мне? Тогда он мне сказал: “Мне необходимо установить связь с ЦАРЕМ. Не можете ли Вы мне помочь в этом?” Я осторожно ему ответил: “И сам не имею связи, и помочь не могу”. Но однако потом, поговорив с ним, я вижу: человек как будто порядочный и можно ему довериться. Тогда я ему сказал, что в Екатеринбурге содержится епископ Гермоген[180], с которым установлена связь через посылку ему провизии из женского местного монастыря, что таким же образом можно попытаться установить связь и с ЦАРЕМ.

Как потом мне доложено было, этот человек действительно был в монастыре и просил, чтобы Царской Семье посылалось молоко и яйца. Все это и носилось ей двумя монахинями, кажется, Марией и Антониной. (…)

Как мне известно, этот господин, о котором я Вам говорил, называл себя в монастыре Иваном Ивановичем. Один раз он был в монастыре не один, а вместе с каким-то другим лицом, видимо, иностранцем, похожим, как мне было доложено, на немца, и они говорили между собой не по-русски»[181].

Из всего сказанного здесь можно сделать только один вывод – И. И. Сидоров должен был только разведать обстановку, но никоим образом не выступать в роли организатора похищения Царской Семьи. А вот его «адъютант» Сергей и упоминание в разговорах имени Генерал-Адъютанта и Генерала от Кавалерии Н. Ф. Иванова-Луцевина, вероятнее всего, и породили среди некомпетентных лиц те самые слухи о мифическом «генерал-адъютанте», якобы прибывшем в Екатеринбург для организации дела спасения Царской Семьи.

А теперь несколько слов о находящейся в то время в городе Военной Академии РККА и о некоторых из её преподавателей и слушателей, которым ряд исследователей до сих пор ставят в вину инертность их действий в деле попыток освобождения Царской Семьи из дома Ипатьева.

Но, для начала, именно о самом военно-учебном заведении.

Военная Академия, носившая имя «Николаевской» (по имени её создателя Императора Николая I), была одним из лучших учебных заведений бывшей Российской Империи, подарившая Императорской Русской Армии много прекрасных специалистов – причем, как военачальников, так и учёных.

Созданная в 1832 году как Императорская Военная Академия, она была реорганизована в 1855 году, после чего получила наименование Николаевской Академии Генерального Штаба, а в 1909 году – Императорской Николаевской Военной Академии. В феврале 1918 года, когда старая армия была уже распущена, а на смену ей началось формирование частей новой Рабоче-Крестьянской Красной Армии, встал вопрос о её дальнейшем существовании, так как многие советские политические деятели считали, что подобное «гнездо контрреволюции» не может находиться в революционном Петрограде.

В силу этих обстоятельств, 9 марта 1918 года Главное Управление Высшими Учебными Заведениями РККА принимает решение о её ликвидации или реорганизации в гражданское учебное заведение. Но В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий решают сохранить Академию в соответствии с её основным профилем, и на следующий день особым распоряжением СНК Р.С.Ф.С.Р. отменяют данное решение ГУВУЗ РККА. Но, продлевая жизнь этому учебному заведению, конечно же, имелось в виду, что таковое в дальнейшем станет кузницей советских военных специалистов для нарождающейся Красной Армии. Посему 3 мая 1918 года Нарком по Военным и Морским делам Л. Д. Троцкий отдаёт соответствующий приказ, на основании которого бывшая Императорская Николаевская Военная Академия с 1 июля 1918 года начинает именоваться Военной Академией РККА.

Уже в первых числах мая встаёт вопрос об эвакуации Академии из бурлящего событиями Петрограда в более спокойный в политическом плане регион, но не на юг России (как хотелось тогда руководству академии в лице её начальника Генерал-Майора А. И. Андогского[182] и где в то время начинали формироваться части Белой Армии), а на Урал.

Процесс эвакуации из Петрограда в Екатеринбург занял около двух месяцев (с середины марта по середину мая). Эвакуация же основного имущества этого учебного заведения (библиотеки, музея, типографии и пр.) заняла ещё больше времени и завершилась лишь к 1 июля 1918 года. То есть, фактически, к тому времени, когда уже начиналась эвакуация большевистских учреждений из Екатеринбурга.

Еще в пути следования (21 марта 1918 года), А. И. Андогский получил телеграмму о том, что в Екатеринбурге под вверенное ему учебное заведение уже отведено здание бывшего Епархиального Женского Училища, расположенное почти в самом центре города.

Из книги И. Ф. Плотникова «Гибель Царской Семьи»:

«Как основной состав, так и слушатели академии, оказались в сложнейшем положении. Нет, не только и не столько в связи с эвакуацией, а вследствие того, что они оказались поставлены на службу большевистскому режиму, порвавшему с союзниками России, вступившему в открытый и тайный сговор с Германией и воюющему с собственным народом. Вопреки сложившемуся советскому стереотипу о “золотопогонниках” – офицерах и генералах, они в России не были высокооплачиваемыми (по сравнению с их коллегами в западных странах), в большинстве своем были семейными. Жили на жалованье. Гражданской специальности, других доходов не имели. Это привязывало их к военному ведомству. И поэтому, и в связи с усиленным контролем властей, большинство вынуждено было оставаться в Академии и готовиться к эвакуации. Но и в этой ситуации некоторые преподаватели и слушатели под разными предлогами уклонились от нее. Из профессоров старшего поколения в Екатеринбург с первым эшелоном выехал лишь генерал А. И. Медведев. Ряд других (А. К. Баилов, Б. М. Колюбакин, В. Ф. Новицкий, И. Ф. Филатьев, Г. Г. Христиани и др.), ссылаясь на семейные и другие обстоятельства, заявили, что приедут к месту назначения позднее, самостоятельно. Но некоторые из них вообще не выехали. В конце мая 1918 г. руководство Академии просило местный совет предоставить квартиры на 89 человек. В “Списке лиц учебно-административного состава” были названы и эти люди. Но, судя по другим данным, на месте назначения оказались не все 89 человек. В списке названо 22 ординарных и экстраординарных профессора, 11 руководителей (заведующих) службами, включая начальника Академии и его помощника. Все они были генералами и старшими офицерами. Академия была подчинена местным советским военным органам и их руководителям – областному военному комиссариату Урала и только что сформированному Уральскому военному округу, то есть Ш. И. Голощёкину. Непосредственно же Академией больше занимался его фактический помощник – второй военком С. А. Анучин (в прошлом подпоручик), а позднее, по прибытии в Екатеринбург, – и командующий Северо-Урало-Сибирским фронтом Р. Я. Берзин (Берзиньш). Поскольку Академия была направлена в Екатеринбург Троцким, находилась под общей его опекой, местные большевистские лидеры не решались на крутые меры против нее, на расправу с “контрреволюционным гнездом”. Голощёкин и Анучин лишь бомбардировали ведомство Троцкого телеграммами с требованиями убрать Академию, реорганизовать ее, принимать в число слушателей только лиц, стоящих на советской платформе, и т. д. Часть этих требований Академия приняла.

А. И. Андогскому приходилось вести себя чрезвычайно осторожно по отношению к власти, ориентировать на то же и весь состав учебного заведения. Не давая себя спровоцировать, Андогский и его коллеги “тихой сапой” все же саботировали распоряжения властей. В Москву выезжал один из преподавателей для связи с французской миссией. Ловили вести об антибольшевистском движении на юге Урала, в других районах, особенно следили за восстанием чехословацкого корпуса, интенсивно развивавшимися с этого момента военными событиями. Как могли, затягивали распаковку прибывавшего оборудования, библиотеки, утаивали хоть какое-то количество оружия (на 25–30 человек), откладывали активный процесс обучения.

Как отмечал в августе 1918 г. в “Памятной записке” генерал-лейтенант, профессор Христиани, заменивший на посту начальника Академии Андогского, “частичные занятия в Академии начались с прибытием первого эшелона, начавшись в полной мере лишь с 1-го июля и прекратились за несколько дней до занятия города чехословаками”. Сама по себе учебная программа была емкой и разносторонней: от курсов по стратегии, общей тактике, военной философии, психологии – до политической экономии и вопросов мирового хозяйства, логики и методов научного исследования и 8 иностранных языков. Но она осиливалась теперь далеко не в полном объеме, особенно с новыми, малограмотными слушателями-краткосрочниками. Данные о количестве прежних, то есть прибывших из Петрограда, слушателей в источниках расходятся. Выяснить вопрос тем более сложно, что происходила большая подвижка: часть слушателей с расширением масштаба военных действий направлялась в красную армию. Андогский называл численность слушателей на момент Октября 1917 г. и далее – “свыше 300 кадровых офицеров”. Очевидно, он включает в их число и вновь принятых слушателей в Москве, также из бывших кадровых офицеров. На старший курс к июню прибыло в соответствии с приказом наркомвоенмора 58 слушателей и столько же окончивших подготовительные курсы. Кроме того, на ускоренный курс (вместе с опоздавшими) – 115 человек, но тоже офицеров. Еще более 100 слушателей на ускоренные курсы было направлено на самом Урале. Это были люди, имевшие опыт военной службы в армии не менее 3-х месяцев, знания в объеме четырехклассного училища, стоящие на советской платформе. Всего на 1 июля оказалось 329 слушателей. Среди слушателей ускоренного курса также преобладали бывшие офицеры, только военного времени. Были и комиссары. Более 100 слушателей уже в те летние дни направилось в красную армию»[183].

Так вот, из всей этой информации некоторые исследователи, зачастую, выделяют лишь то обстоятельство, что на 1 июля 1918 года в Военной Академии РККА насчитывалось более 300 слушателей, что, в известной мере, представляло собой серьёзную силу. А если к тому же учесть, что почти каждый из этих слушателей имел за плечами довольно солидный фронтовой опыт, то их бездействие просто непонятно… Но это только на первый взгляд.

В Государственном архиве Российской Федерации сохранились воспоминания бывшего профессора этой академии Генерал-Майора М. А. Иностранцева «Конец Империи, революция и начало большевизма», в которых он довольно ясно выразил своё мнение по данному вопросу:

« (…) многие (…) после освобождения Академии от большевиков (…) выбросили по ее адресу несправедливые и незаслуженные обвинения в том, что она, состоя из многих десятков военных людей и находясь в одном городе с заключенными царскими узниками, не только не пыталась освободить их от рук злодеев, но не помешала их варварскому убиению…

Действительно, личный состав служащих и слушателей (конечно, лишь старшего класса, т. к. о красных слушателях едва ли можно говорить) составлял несколько десятков человек, приблизительно около 70–80. Но, во-первых, все мы были обезоружены, т. к. скрытого Андогским оружия могло хватить лишь на 25–30 человек. Следовательно, мы были с голыми руками. Но даже если бы состав Академии и был вооружен, то едва ли бы он мог от большевиков Царскую семью освободить, т. к. гарнизон Екатеринбурга составляло несколько тысяч красноармейцев, которых, несомненно, поддерживали бы еще несколько тысяч рабочих Верхне-Исетского завода и железнодорожных.

Саму охрану дома Ипатьева составляла едва ли не целая рота чрезвычайки и, притом вооруженная, как говорится, “до зубов” и, следовательно, Академия не имела сил справиться даже с одной этой охраной»[184].

Приблизительно такой же точки зрения придерживается и бывший Глава Королевского Консульства Великобритании в Екатеринбурге Томас Гиндебратович Престон, которого часто посещали П. Жильяр и Баронесса С. К. Буксгевден:

«Мы проводили долгие часы, обсуждая пути и средства спасения царской семьи, – говорил Престон позже. – Предпринимать что-либо для царской семьи, зная о 10 000 красных солдат в городе и о шпионах на каждом углу и в каждом доме, было безумием и чревато величайшей опасностью для самой семьи… Никогда не было предпринято в Екатеринбурге никакой организованной попытки что-либо сделать»[185].

А что же сами слушатели Военной Академии?

Ответ на этот вопрос нам дают показания Капитана Лейб-Гвардии Д. А. Малиновского, допрошенного Н. А. Соколовым 17 июня 1919 года, который, в частности, показал:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.