Глава пятая. КУПЕЧЕСТВО

Глава пятая. КУПЕЧЕСТВО

Купеческое сословие. — Старинный уклад. — Изменение костюма. — Бородатые и безбородые. — Семейный деспотизм. — Племянник Солодовникова. — Традиции. — Расселение. — Жилище. — Прислуга. — Выезд. — Хозяйство. — Распорядок дня. — Свахи. — Приданое. — Смотрины. — Образование. — Мальчики, молодцы, приказчики. — Купеческий клуб. — Первые балы. — Праздничные дни. — Визит императора. — Эволюция купечества

Купечество — сословие, занимавшееся торговлей и предпринимательством. Вступить в купеческое звание мог всякий свободный человек, объявивший о наличии у него денежного капитала, записавшийся в одну из трех купеческих гильдий и заплативший денежный взнос. В начале века капитал, необходимый для вступления в первую гильдию, был установлен в 50, для второй — в 20, для третьей — в 8 тысяч рублей. Объявление величины капитала зависело от самого потенциального купца. Причисленные к гильдии получали личные права и преимущества, присвоенные купечеству. Купцы первой и второй гильдий были освобождены от телесных наказаний, могли получать чины и награды (медали), почетные звания коммерции и мануфактур советников. Все это в купеческой среде очень ценилось и повышало деловой авторитет. Купцы первой гильдии могли даже носить в торжественных случаях шпагу и мундир, присвоенный той губернии, где они числились, — почти как «благородные». Из-за торговой несостоятельности, лишения прав по суду или из-за невозобновления гильдейского свидетельства купеческих прав можно было лишиться.

В первой половине века численность сословия была еще невелика, а купеческие фирмы в большинстве своем недолговечны. Традиционно случалось так, что основатель купеческого рода, выбившийся в люди из крепостных крестьян (или, реже, мещан), с большим трудом выкупался на волю и наживал к концу жизни значительный капитал, а уже его сыновья или внуки либо прокучивали наследство, либо, получив образование, порывали с купечеством, уходя в науку, искусство, государственную службу. Наибольшей долговечностью отличались старообрядческие купеческие роды, и все самые крупные и известные московские фамилии принадлежали к их числу: Мамонтовы, Морозовы, Гучковы, Рябушинские, Носовы, Третьяковы и пр. (Некоторые из староверов, разбогатев, переходили в официальную церковь.) Как и дворяне, все первостатейные купцы были «родня друг другу»: Второвы роднились с Коншиными и Коноваловыми, Третьяковы — с Носовыми и Мазуриными, Морозовы — с Алексеевыми и т. д.

До Великой реформы 1861 года московское купечество представляло собой достаточно замкнутое сословие, с самобытным и весьма живописным укладом жизни, собственной психологией, вкусами, языком и обычаями.

В допожарное время купцы жили в полукрестьянской, хотя и богатой обстановке и носили народный костюм. Во всей неприкосновенности оставались вековые обычаи и старинный, еще допетровский идеал женской красоты, по которому ценилась особа очень полная, дородная, ярко-румяная и чернобровая. По праздникам купеческие красавицы ярко красились: белились, румянились и чернили брови. Почти у всех них были безнадежно испорченные сластями и употреблением вредных свинцовых белил зубы. Как писал современник, купцы «считали за грех подстричь бороду, выйти без кушака, и один из десяти умел грамоте. В крестовой, то есть гостиной комнате <стоял> длинный стол, размалеванный грубыми цветами, несколько скамеек, складных стульев, лампада, теплившаяся у образов, и железные решетки в окнах составляли убранство. Сидели одни, как в карантине, имели ворота всегда на замке, цепную собаку в конуре; пару жирных лошадей, жен такой же толщины, что служило вывескою достатка. (…) Купчихи носили кокошники, фаты, шешуны, ферязи, телогреи штофные, матрасовые, жемчужные ожерелья и алмазные серьги в ушах»^[126].

Этот старинный, чуть не допетровский уклад начал немного колебаться лишь в 1820-х годах, когда в купеческий быт стали проникать кое-какие элементы европейской цивилизованности. В первую очередь это касалось костюма, который начал приноравливаться к современным потребностям и даже иногда к капризам моды. Сперва на смену старинному, низко подпоясанному кафтану пришли долгополые синие сюртуки и сшитые по фигуре поддевки и сибирки, затем на смену круглой шапке с околышем — шляпа-цилиндр и картуз, потом поверх цветной рубахи стали часто надевать жилетку, а там кое-кто из купечества начал подстригать и даже — страшно сказать! — сбривать бороду. Женщины окончательно переоделись в модный костюм в 1830–1840-х годах, когда носили очень пышные юбки. Они выгодно подчеркивали полноту фигуры (а в купечестве в те времена почти не было худощавых женщин) и были оценены купчихами по достоинству. С модным платьем носили большую цветастую шаль, а замужние женщины по старинке надевали на голову повойник («головку») с завязанными надо лбом кончиками. Естественно, что приобщение к модному платью далось не сразу и почти все представители торгового сословия в нем выглядели довольно карикатурно, принужденно и неуклюже, и к тому же демонстрировали (особенно женщины) прискорбное отсутствие вкуса, точнее, пристрастие к любимой в народе яркости и пестроте. «Понаряднее значит у нас поразноцветнее, — писал от лица жителя Замоскворечья А. Н. Островский. — Нелишним считаю сказать, что некоторые дамы имеют к некоторым цветам особую привязанность, одна любит три цвета, другая четыре; и что бы они ни надели, все любимые цвета непременно присутствуют на их костюме»^[127].

«Девять десятых этого многочисленного сословия, — резюмировал в 1844 году В. Г. Белинский, — носят православную, от предков завещанную бороду, длиннополый сюртук синего сукна и ботфорты с кисточкою, скрывающие в себе оконечность плисовых или суконных брюк, одна десятая позволяет себе брить бороду и по одежде, по образу жизни, вообще по внешности, походит на разночинцев и даже дворян средней руки»^[128]. Правда, и модничающие купцы и тогда, и долго после не позволяли себе в костюме никаких крайностей: одевались широко и длинно, немарко, одним словом, скромно и степенно (не случайно же почтительное обращение к купцу было «Ваше степенство»). Портному он говорил: «Гляди, ты не окургузь меня, и ни в каком разе, чтобы сюртук выше колен не был»^[129].

С 1820-х годов в Москве утвердилось негласное, но достаточно определенное деление купцов на «бородатых» (или «серых») и «безбородых».

Поначалу различия между этими категориями носили преимущественно внешний характер. «Бородатые» в основном торговали на внутреннем рынке, чаще в розницу, обороты по большей части имели небольшие, образованности не доверяли и нововведений не любили.

«Безбородые» торговали оптом, нередко с заграницей (не обязательно с Европой, могли и с Китаем), рисковали, пробовали новые виды товаров; собрав достаточный капитал, часто оставляли торговлю и открывали фабрику; стремились дать детям некоторое образование и обучить их языкам, для чего брали им гувернеров; в быту тяготели к «роскоши» и «манерам» на дворянский лад, потому охотно приобретали в собственность дворянские особняки со всей барской обстановкой, обзаводились дворецкими, каретами и прочим.

В остальном разница была небольшая. И у тех, и у других вся власть принадлежала старшему в семье — главе фирмы — деду, отцу или старшему брату. «Выйти из отцовской воли» было делом небывалым. Старшему полностью и безропотно подчинялись младшие братья и незамужние сестры, жена, дети, внуки, племянники, а также домочадцы — приказчики и прислуга.

«Нельзя себе представить, до какого страшного деспотизма доходит власть отца в купеческом быту, — писал И. С. Аксаков, — и не только отца, но вообще старшего в семье. Им большею частию и не приходит в голову, чтоб у младших могли быть свои хотения и взгляды, а младшим не приходит в голову и мысль о возможности сопротивления»^[130].

В «безбородой» среде «сам» был меньше склонен к рукоприкладству и самодурству, в «серой» — больше, и какой-нибудь описанный мемуаристом купец второй гильдии Исаев, который во хмелю буянил и, вывалившись в одном белье за ворота своего дома, кричал на всю улицу: «Вот я, второй гильдии купец Семен Маркыч Исаев! Кто смеет мне перечить?! Я вас!»^[131] — был, в общем, довольно типичен.

«Самодержавие» в домашней жизни было зачастую причиной недолговечности самих купеческих династий. Купец и в тридцать, и в сорок лет, а нередко и позднее оставался в полной воле «тятеньки», не имел собственного целкового в кармане, не смел жить по своей воле и изнывал от множества окружающих его и недоступных соблазнов. Жизнь проходила мимо, как в тюрьме.

Потом «сам» отдавал Богу душу и на его наследника обрушивались разом и воля, и капитал. Как тут не закружиться голове, как не ринуться в омут запретных ранее удовольствий и не пуститься во все тяжкие! Тут же образовывались «друзья» и прихлебатели, появлялись «дамы из „Амстердама“», начинались пьянки, гулянки и все составляющие купеческого разгула — разливанные моря спиртного, всякие «лампопо», купание шансонеток в шампанском, прикуривание от сторублевой купюры… «Ничего, мол, нашего капитала на все хватит!»

Хорошо, как через некоторое время угар проходил, купец спохватывался, собирал остатки состояния и брался за дело. Чаще же, и гораздо чаще, вместе с похмельем исчезало и состояние.

«Вон… шатался по Москве Солодовникова племянник, — рассказывал Е. 3. Баранов, — обтрепанный, ошарпанный, одним словом, хитрованец.

— Угости, говорит, брат, рюмочкой. Я Солодовникова племянник.

— А мне-то, говоришь, какая радость, что ты Солодовникова племянник?

— Да я, говорит, за шесть месяцев по трактирам, по кабакам восемьдесят тыщ наследства пробуксирил! — А сам в опорках и весь дрожит с похмелюги.

Ну, что с ним станешь делать? Возьмешь и поднесешь:

— На, на, мол, пей, ежели ты такой артист»^[132].

Помимо подчинения авторитету, и «бородатые», и «безбородые» свято следовали устоявшимся традициям, согласно которым хороший купец должен был по праздникам скликать нищих к своим воротам и рассылать калачи в остроги и общественные больницы, иметь медаль на шее и быть церковным старостой в своем приходе, а если повезет, то и в каком-нибудь соборе — здесь они традиционно избирались из купеческого или, реже, мещанского сословия. Среди старост Успенского собора был Михаил Абрамович Морозов; Благовещенского — водочник Петр Арсеньевич Смирнов, Архангельского — булочник Дмитрий Иванович Филиппов, у храма Христа Спасителя 27 лет был старостой глава чаеторговой фирмы Петр Петрович Боткин и т. д. Полагалось заботиться о всех малоимущих и слабых из своего рода. Вдовам и сиротам выплачивали содержание, невест-бесприданниц выдавали замуж, одиноким старикам находили приют в собственном доме. Под старость для спасения души следовало позаботиться о возведении храма или какой-нибудь богадельни. Каждый купец должен был свято помнить: слово, данное по делу или кому-нибудь из домашних, — должно неукоснительно соблюдаться.

Следовало держать в доме постоянно накрытый стол, усердно потчевать всех гостей, иметь в собственном доме на первом этаже деловую контору, фабриканту жить рядом с фабрикой, держать в доме, амбаре и лавках жирных, разъевшихся котов, спать после обеда, ходить по воскресеньям в церковь, и т. д. и т. д., — кодекс неписаных, но устоявшихся правил купеческого благочиния был очень велик и неприкосновенен.

Обе категории купцов долго разделяли праотеческие вкусы и до второй половины века выбирали себе жен и подруг, как сейчас деликатно выражаются, «элегантных размеров». «Жены их не щадят белил и румян, чтобы приправить личико, — свидетельствовал бытописец еще в 1840-х годах. — Они большею частию бывают дамы полновесные, с лицами круглыми, бело-синими, у них руки толстые, ноги жирные, губы пухлые, зубы черные»^[133]. В парадных случаях женщины навешивали на себя массу драгоценностей, особенно любимых в этой среде жемчугов, что служило не только украшением, но и доказательством богатства семьи, своего рода движимым капиталом.

Наконец, той и другой категории долго была присуща красочная манера говорить, мешая безграмотные простонародные и «галантерейные», почерпнутые из лубочных книжек, обороты и словечки типа: оттелева, отселева, а хтер, копли мент, эвося, эвтот, намнясь и т. д., а «безбородые» также порой еще и нещадно «французили» в разговоре, к примеру, рассказывая о происшедшей накануне попойке, могли сказать, что вчера было «бюве боку».

Купцы имели свои сословные предпочтения. К мещанам и крестьянам относились спокойно, как к ровне. Мастеровых недолюбливали, как пьяниц и дебоширов. Перед чиновниками лебезили, но за глаза бранили и относились с гадливостью и презрением — слишком часто «приказные» злоупотребляли своей властью в отношении купечества.

Дворян избегали и относились к ним недоверчиво, с завистью и недоброжелательством. Считали, что если купец принимает дворянина, значит, с корыстной целью: добивается подряда, медали или хочет дочь выдать за «благородного». Если дворянин собирался жениться на купеческой дочери, это тоже воспринимали как корыстный шаг — хочет обобрать до нитки, а потом бросить. Очень богатые купеческие семьи могли, правда, «купить» и порядочного дворянина, но это было редкостью. «Дворянке никак не полагалось выходить за купца иначе, как не имея юбки за душой. А какое же благополучие могло ожидаться при таких условиях? Известное дело: оберет мужа, одарит свою семью, заведет полюбовника из „своих“, да и уйдет от мужа. Да еще смеяться станет: экого дурака обошла!»^[134]

Также как в дворянской среде брак с купчихой, предпринятый для того, чтобы «позолотить герб», считался делом предосудительным, точно так же в купечестве брак с дворянином, тем паче титулованным, воспринимался едва ли не как семейный позор. Ю. А Бахрушин вспоминал, как одна из его теток, страстно и взаимно влюбившись в князя Енгалычева, полтора месяца выдерживала семейную бурю, прежде чем разрешение на брак было получено. «Нужен был весь исключительный такт и обаяние моего нового дяди, — вспоминал Бахрушин, — чтобы со временем сгладить этот неравный брак»^[135].

Несмотря ни на какую цивилизацию и образование, истинный купец считал долгом и честью сохранять верность своему сословию. По русским законам владельцы фирм, просуществовавших сто лет, автоматически получали дворянство, но хорошим тоном считалось от этого дворянства отказываться, что обычно и делали. Не уважали в купеческой среде скоробогачей, быстро и не вполне честно нажившихся на военных поставках, железнодорожном или нефтяном буме или спекуляциях. Даже огромное состояние не вводило их в круг купеческой знати и посещать они могли только таких же, как они сами, новых богатых.

Селилось купечество в разных местах Москвы. Купеческими по характеру были Таганка, Алексеевская слобода и Преображенское, где обитали старообрядцы; много купцов жили в фабричных районах — на Пресне, на Стромынке, в Лефортово. Но, конечно, самым купеческим местом Москвы было Замоскворечье, предпочитавшееся торговым сословием из-за близости к Китай-городу с его Рядами.

Замоскворечье само было целым городом: с крепкими домами, похожими на каменные сундуки, с глухими заборами и прочными воротами, запираемыми в сумерки на надежные замки. На воротах крест или образ — от злого духа; за воротами во дворе — беснующиеся по ночам громадные цепные собаки — от злого человека. Когда кто-нибудь приходил, цепные псы лаяли и бросались к воротам. Под воротами имелась тяжелая доска — «подворотня» с небольшим отверстием, в которое проходила морда, и собака вполне могла цапнуть посетителя за ноги. После звонка из сторожки или из кухни выходил дворник или молодец, ленивым шагом подходил к калитке и осведомлялся: «Кто здесь?», а встревоженные звонком домочадцы прилипали к окнам. Ночью к воротам никто не подходил. Если хозяйские сыновья или молодцы собирались ночью тайком кутить, они сговаривались с дворником, чтобы тот не закладывал ворота «подворотней», и проползали под воротами — туда, а под утро и обратно.

Обычно на улицах Замоскворечья было тихо — ни экипажей, ни пешеходов, ни городовых. За оградами зеленели сады — с огородами, фруктовыми деревьями, беседками, нередко с небольшими прудами. Дач купечество не любило и ездить на них стало довольно поздно, так как вообще не слишком любило передвижение, и в летнее время сад был основным местом пребывания всей семьи: здесь «сидели», пили бесконечные чаи, обедали, дремали после обеда. В жаркие ночи здесь нередко и ночевали — в легких закрытых беседках или просто на травке, расстелив перины и прикрыв лица от комаров кисеей.

Во многих случаях купеческий двор служил одновременно и складом, где под большим навесом хранились товары для лавок. Работа во дворе не прекращалась целый день: то и дело скрипели ворота и пропускали вереницы нагруженных телег; их разгружали, привезенное сортировали и раскладывали под навесом.

На другие, пустые телеги накладывали товар и отвозили на продажу или рассылали в ящиках иногородним заказчикам, выписывающим оптовые партии. Весной, когда начинало пригревать солнце, во дворе расстилались большие рогожи и на них просушивали тот товар (обычно продукты: изюм, чернослив, бобы и пр.), который в этом нуждался.

Во дворе купеческого дома располагались также службы: каретный сарай, коровник, конюшни, прачечная, сеновал, кладовые, ледник, баня, которой, впрочем, пользовались редко, предпочитая ездить в какую-нибудь из городских (супруги непременно ходили в баню вместе), а в задней части участка находился сад.

Дома купечество изначально предпочитало основательные и солидные. Строило их из толстых сосновых бревен, на высоком каменном фундаменте, безо всяких колонн, балконов и прочих архитектурных излишеств. В нижнем этаже размещались контора и молодцовская, во втором — жилые комнаты, обычно тесно заставленные, с тяжелой некрасивой мебелью, главным достоинством которой была прочность, со множеством сундучков и укладок по углам. Четко определенного назначения у большинства помещений обычно не было. «Простых» гостей могли принимать и угощать в спальне, где на постели неизменно высилась гора подушек под кружевной накидкой, угол занимал большой киот с негасимыми лампадками, и висела рядом с киотом на гвозде связка ключей от амбаров и кладовых, а могли и в столовой, и там же за обеденным столом хозяин вечерами проверял счета. Чистота, особенно в том, чего не видно, тоже чаще всего не являлась достоинством купеческого жилища: под кружевными покрывалами на кровати скрывались засаленные одеяла и подушки в грязных наволочках, а за обоями кишмя кишели клопы, которых дважды в год — перед Рождеством и Пасхой выводили кипятком. Дома не проветривались, форточки не открывались, разве только надымит печь или самовар; воздух, как в дворянских жилищах, освежался курением «смолки». Купцы вообще очень любили тепло и даже жару, поэтому крепко топили печи, даже летом, и круглый год пользовались перинами и ватными одеялами.

В парадные комнаты — зал с зеркалами в простенках и развешанными по стенам картинками с изображением Серафима Саровского, митрополита Филарета и святого Сергия с медведем и гостиную с грузным диваном под красное дерево, красно-лапчатыми обоями и потолочной росписью в виде пузастых амуров, рогов изобилия и «пукетов» — заходили редко: только прислуга время от времени смахивала там метелкой пыль и поливала цветы. Выглядели эти помещения нежилыми. Шторы на окнах были опущены, чтобы не выгорала обивка; люстры и мебель, симметрично расставленную по стенам, прикрывали плотные чехлы. Ковры застилались белыми холщовыми дорожками, по которым полагалось ходить, не заступая на ворс. Предметы обстановки были громоздки, аляповаты и разностильны. Рядом с хорошей дорогой бронзой можно было увидеть какую-нибудь дешевую цинковую лампу или медный подсвечник, стол красного дерева могла покрывать домодельная вязаная салфетка с бахромой, в горке рядом со старинным серебром и золотыми пасхальными яйцами на пестрых ленточках красовались дешевые гипсовые статуэтки, купленные на Толкучем рынке. Для всякого купеческого дома были характерны иконы в нарядных окладах, висевшие в красном углу в каждой комнате или стоявшие в массивных киотах. Нередко они были с негасимыми лампадами, поддерживать которые входило в постоянную обязанность кого-либо из взрослых членов семьи. Чем беднее и «серее» был купец, тем сильнее аляповатость и безвкусица присутствовали в его доме.

Отсутствие вкуса сказывалось и в бытовых мелочах. Даже парадный стол в купеческом семействе редко мог похвастать единством и изяществом сервировки. Обычно рядом с дорогой посудой от хороших фирм — Попова и Гарднера — можно было видеть разнокалиберные дешевые чашки, фаянсовые кружки и стаканы в мельхиоровых подстаканниках. Сахарницы с отбитыми ручками, ножи и вилки вперемежку серебряные и железные, сваленные в груду посреди стола, молоко к чаю, поданное прямо в глиняном горшке, — и две-три салфетки на всех, которыми мужчины вытирали усы. Остальным вместо салфеток служили собственные носовые платки.

В середине века многие из купцов становились собственниками городских усадеб разорившегося дворянства. В этом случае их приближали к купеческому вкусу: в контору и молодцовские обращали людские и флигеля, наглухо запирали ворота и возле них сажали цепного пса, вырубали часть сада, чтобы за его счет расширить огород с капустой и огурцами, закрывали парадный вход и всей семьей ходили с черного крыльца. Вносились коррективы и во внутреннее оформление таких барских палат: камины закладывали, превращая в печи, слишком фривольные росписи потолков и стен замазывали — либо полностью, либо частично, снабдив полуобнаженные олимпийские божества какими-нибудь штанами и рубахами («А то глядеть зазорно»).

Лишь наиболее просвещенные из «безбородых» купцов в бытовым укладе и обстановке дома старались ориентироваться на общепринятые европейские нормы и их комнаты и распорядок жизни почти не отличались от вообще принятых в образованной среде: здесь присутствовали единство стиля и элементарный художественный вкус — часто заведенный не столько хозяевами, сколько профессиональными мебельщиками и драпировщиками, которые в те времена исполняли и обязанности дизайнеров интерьера. Хозяева старались созданный интерьер никак не нарушать, поэтому мебель, бронза, картины и безделушки никогда не покидали привычных, раз и навсегда отведенных им мест.

В комнатах у купцов прислуживали женщины и мальчики из собственной лавки или лабаза, а разбогатев, купец мог нанять для представительности целый штат прислуги (чаще всего из оброчных крепостных): горничных, повара, а также обязательно лакея, в обязанности которого входило накрывать и подавать за столом, докладывать о посетителях и сопровождать хозяйку с дочерьми на прогулках, — как у «благородных». Ближе к концу века штат прислуги в купеческих домах мало чем отличался от хорошо поставленного дворянского дома: лакеи и горничные, повара, кухарки, няньки, экономки, буфетные мужики, дворники, кучера и конюхи, а в образованных семьях — и гувернеры с гувернантками.

Ездить в торжественных случаях купцы любили по-русски, на тройках или, в более позднее время, четверкой цугом; в будни обходились одной или двумя лошадьми. Разъезжать на извозчике, особенно женщинам и пожилым людям, за исключением каких-то экстраординарных случаев, считалось так же зазорно, как и в дворянском кругу. Лошадей приобретали дорогих и породистых, но не «субтильных», — чаще всего орловских рысаков, которых нещадно раскармливали. «Сытой» лошадью купец гордился не меньше, чем дородной женой. В богатых домах могло быть до десятка рысаков, а экипажи менялись ежегодно. Роскошный выезд был таким же знаком престижа, как женины драгоценности. Конские гривы в соответствии с представлениями о купеческом шике должны были быть волнистыми, поэтому их с вечера смачивали квасом и заплетали в мелкие косички, а утром расплетали. Гордостью купеческого выезда был обычно необъятных размеров щегольски одетый кучер, восседавший на козлах совершенно неподвижно и лишь едва заметно, без видимых усилий пошевеливавший вожжами. У Петра Алексеева, богатейшего купца с Таганки, был кучер весом в 10 пудов и с огромной бородой — его знала вся купеческая Москва и отчаянно завидовала Алексееву. Для большей толщины и представительности под кучерской кафтан поддевался ватник, сам кафтан, традиционно синий, зимой подбивался лисьим мехом, опоясывался ремнем, поверх него — ярким шелковым кушаком с бахромой. На голову надевали синюю с меховой (к примеру, бобровой) опушкой шапку, на руки белые замшевые перчатки. Кучеров в хорошем доме полагалось не менее двух — один возил хозяина, другой — хозяйку. Каждому платилось жалованье — 200–300 рублей в год серебром.

Почти все потребные припасы в купеческом хозяйстве были собственного производства. Сами солили рыбу и мясо на зиму, мочили яблоки и сливы, варили мед, пиво, готовили квасы. Н. А. Бычкова вспоминала о своей хозяйке-купчихе: «Под праздник велит мне Марья Дмитровна по бедным да по богадельням пирогов от их милости разнести; пуды кухарка ставила на всех. А летом тоже пудами для всех варенья наваривали. Кому с фунт баночку, кому с два или три, а то и больше, смотря по чину, по званию. Одним на сахаре, другим на патоке — попроще. Маменьке моей десятифунтовая банка полагалась. Паточного»^[136].

Осенью солили огурцы, грибы, рубили капусту. Для рубки капусты был сделан солидный ящик, стоял на погребице. Осенью его вытаскивали на двор и вся прислуга становилась вокруг него и мельчила капусту сечками. Несколько раз перемешивали, чтобы по углам не оставалась крупная. Когда решали, что достаточно мелко, вытаскивали большим совком, солили и в кадку. Пока готовилась засолка, весь дом грыз кочерыжки.

Стирку устраивали раз в месяц. В этот день готовили самое простое, а вся женская прислуга занималась стиркой. Стирали во дворе в больших деревянных лоханях на ножках. В прачечной на плиту ставили большой жестяной ящик, который специально заказывали жестянщику, и в нем кипятили белье. Потом белье полоскали в особом большом чане или везли полоскать на реку. Сушили во дворе или на чердаке.

Дни у купцов текли довольно однообразно. Рано утром после чаепития мужчины уезжали на собственном выезде в лавки, амбары, на фабрики. Домой возвращались к обеду, перед трапезой или после нередко спали часок-другой (летом — в беседке), потом снова уезжали до позднего вечера. Если до дома было далеко и время не позволяло, обедали в трактире или покупали провизию у разносчика. Оставшиеся дома обедали в два часа. Несколько раз на протяжении дня пили чай. Чай пили и вернувшись домой, а спустя некоторое время — часов в восемь — плотно ужинали. Ели вообще много, часто и жирно. В промежутке между чаем и ужином хозяин с хозяйкой, как иронически замечал А. Н. Островский, «молча сидели по углам и вздыхали о своих прегрешениях — другого занятия у них не было»^[137]. После ужина ворота запирались, ключи приносились на ночь дворником «самому», и все семейство укладывалось спать. К 10 часам вечера во всем Замоскворечье в домах гасился свет. Нарушался этот распорядок лишь поездками мужчин по делам и на ярмарки (особенно Нижегородскую) и семейными богомольями.

Браки в купеческой среде обычно решались заглазно и очень рано, так что жених с невестой почти не виделись до свадьбы и мало интересовались друг другом. Е. А. Андреева-Бальмонт вспоминала, как ее отец «смеялся, что в восемнадцать лет, когда он женился, он больше интересовался разговорами с умным дедушкой, чем со своей невестой, девочкой, игравшей еще в куклы»^[138]. В выборе жениха или невесты родители руководствовались солидностью семьи и ее доходами. Брак заключался, по сути, не между людьми, а между состояниями, поэтому сперва с помощью свахи, обязательного персонажа в деле устройства купцами личной жизни, выявлялись потенциальные кандидатуры и согласовывался вопрос о приданом — «прилагательном», как его называли в купеческой среде.

Купеческие свахи еще и в 1870-х носили яркие платья, большие пестрые турецкие шали, шелковые цветные косынки, завязанные надо лбом с кончиками-рожками, и являлись в замоскворецком мирке весьма важными, порой даже незаменимыми персонажами. Настоящая «сваха занимается чем угодно. Она и торговка, и комиссионер, и опытный ходатай по делам, и всеобщий ежедневный журнал без названия»^[139], сообщал бытописец. Женихов и невест у каждой свахи было на примете множество, и всякого она усердно нахваливала, так что заинтересованные лица старались стороною и сами навести справки о женихе. Потом нередко были в претензии и, вызвав сваху, пеняли ей: «Жениха-то твоего нам совсем раскорили». — «Ах, золотая моя, — оправдывалась сваха, — да ведь я не свят дух; нешто влезешь в них; да я таки ничего, признаться, за тем и пришла больше, кое-что слышала о нем, так, стороной, — не рука, как есть не рука, статья не подходящая. Погоди, родная, у меня есть человек на примете — вот жених, так жених, только бы сладить, дело-то важное будет»^[140]. Свахи вообще говорили певуче и елейно, употребляя выражения, вроде: «мраморная ты моя», «золотая», «бриллиантовая».

«Бывали… и умные свахи, — вспоминал Н. П. Вишняков, — которые добросовестно делали благое дело: знакомили между собой подходящие семьи, которые без этого никогда бы не сошлись, ибо не знали бы, где найти друг друга, особенно в то время, когда все жили особняком, почти при полном отсутствии общественности. Такие свахи немало устроили и счастливых союзов»^[141].

Купеческая бесприданница даже при хорошеньком личике имела шансы выйти только за старика, поэтому реестр даваемого за девушкой движимого и недвижимого имущества фигурировал в брачных переговорах буквально с первых же минут. Думается, не лишним будет поместить здесь одну такую роспись, относящуюся к 1840–1850-м годам и характерную для купечества средней руки:

«Роспись приданова.

В начале Божие милосердие:

Образ Всемилостивого Спаса, риза серебряная, вызолоченная.

Образ Тихвинской Божией Матери, оклад серебряный и вызолочен, риза жемчужная.

Образ скорбящей Божией Матери, оклад серебряный, вызолочен, с жемчугами.

Образ Казанской Божией Матери, риза серебряная, венец вызолочен.

Образ Святителя Николы Чудотворца в ризе.

Цепочка жемчужная, пучками, крест золотой.

Цепочка янтарная с крестом серебряным, вызолоченным.

Две цепочки серебряные, вызолоченные, с крестами серебряными, вызолоченными.

Серьги бриллиантовые.

Серьги золотые с алмазами и бурмицкими зернами.

Серьги золотые с алмазами и по одной жемчужине.

Серьги золотые с жемчугом.

Перстень бриллиантовый золотой.

Перстень алмазный золотой.

Полдюжины колец червонного золота.

Дюжина платков французской тафты разных цветов, новые.

Дюжина косынок французской тафты разных цветов, новые.

Восемь платков матеревых, разных цветов, новые.

Два платка газовые, новые.

Шесть платков бумажных, французских, новые.

Дюжина платков бумажных больших, немецких, новые.

Два платка петинетовой кисеи, шитые, новые.

Шесть платков кисейных, новые.

Две косынки декосовые (батистовые. — В. Б.), шитые, новые.

Дюжина платков кисейных ручных, в том числе с кружевами, новые.

Шесть платков кашемировых разного цвету, новые.

Шаль васильковая кушаком, новая.

Платок коричневый, новый.

Платок мериносовый белый, с каймами, новый.

Три платка драдедамовых разных цветов, новые.

Платок малиновый, пуховой, с каймами, новый.

Платье.

Платье бархатное палевое с атласной отделкой, новое.

Платье атласное голубое с блондами и отделкой атласом, новое.

Платье матеревое по атласу, алое, с блондами и атласом, новое.

Платье турецкого атласу, дикое (то есть серое. — В. Б.) с отделкой новой.

Платье газовое белое на белом атласном чехле, новое.

Платье бархатное малиновое, с атласом, новое.

Платье александриновое (хлопчатобумажное. — В. Б.) с атласной отделкой, новое.

2 платья матеревые с отделкой, новые.

Шлафор (то есть халат. — В. Б.) матеревый по атласу с отделкой, новый. Еще шлафор матеревый с отделкой, новый.

Платье астинской кисеи с двумя кружевными прошивками и в два ряда кружева, на палевом атласном чехле, новое.

Платье прозрачной клетчатой кисеи с кружевами и буфами, на розовом флоранской тафты чехле, новое.

Платье прозрачной кисеи с кружевами и снурками, новое.

Платье декосовое, шитое, новое.

Платье декосовое с тремя прошивками и буфами, на голубом флоранской тафты чехле, новое.

Платье декосовое с двумя прошивками и шитой оборкой, новое.

Платье кисейное, полосками, с двумя шитыми оборками, на розовом коленкоровом чехле, новое.

Платье декосовое, с двумя кружевными прошивками и снурками, новое.

Платье кисейное, клетчатое, с буф-муслином, на белом коленкоровом чехле, новое.

Платье кисейное с уборкой (то есть отделкой. — В. Б.), новое.

Три платья кисейные с наподольниками, новые.

Платье декосовое с двумя оборками и кружевами, новое.

Два шлафора шитые, декосовые, новые.

Полторы дюжины платьев немецкого ситцу, в том числе французские, разного цвету и с разными уборками, новые.

Холодное верхнее платье.

Салоп веницейского атласу, новый.

Салоп веницейского атласу с бархатными полами, новый.

Капот матеревый на вате, стеганный на флоранской тафте, с атласной отделкой, новый.

Капот репсовый, васильковый, стеганный на вате, с отделкой, новый.

Теплое платье.

Салоп веницейского атласу, коричневый, на черно-буром лисьем меху, с чернобурым лисьим воротником, новый.

Салоп веницейского атласу, черный, на лисьем меху, с чернобурым лисьим воротником, новый.

Шуба бархатная длинная, зеленая, с двумя воротниками якутских соболей, на лисьем меху, новая.

Шуба длинная кашемировая, на лисьем меху с соболями.

Венгерка коротенькая бархатная, малиновая, на лисьем меху, опушь соболья.

Венгерка коротенькая веницейского атласу, васильковая, опушь соболья, на лисьем меху, новая.

Венгерка парчовая на лисьем меху, с соболями.

Венгерка канелевая (сорт плотного шелка. — В. Б.) зеленая, с лисьими полами и с соболями.

Белье.

Две дюжины сорочек, рукава кисейные, станы коленкоровые, с оборками и вышиты, в том числе с кружевами, новые.

Две дюжины сорочек, станы ткацкого холста, рукава коленкоровые, новые.

Четыре скатерти столовые, с каймами, новые.

Три дюжины салфеток камчатных (камчатного полотна. — В. Б.), с каймами, новые.

Полдюжины полотенец декосовых и коленкоровых, с кружевами, в том числе одно шитое, новые.

Полторы дюжины полотенец ткацкого холста, с кружевами, новые.

Постель с прибором.

Перина пуховая, на нее наволока голубая китайчатая, другая ситцевая; шесть подушек пуховых, на них наволоки китайчатые розовые, новые.

Еще наволоки на подушки кисейные, с оборками и кружевами, на тафтяных розовых чехлах, новые.

Еще наволоки на подушки коленкоровые, с оборками, новые.

Еще наволоки на подушки немецкого ситцу, новые.

Занавесь штофная малиновая, с белым атласным подзором, с бахромой и кистями, новая.

Еще занавесь коленкоровая, белая, с бахромой и кистями в кольцо, новая.

Покрывало кисейное шитое с оборкой и кружевами, на розовом тафтяном чехле, новое.

Одеяло немецкого ситцу, стеганое, новое.

Полдюжины простынь коленкоровых, в том числе кисейные с кружевами, новые.

Полдюжины простынь ткацкого холста, новые.

Дюжина чулок бумажных, новых.

Полдюжины чулок касторовых (суконных. — В. Б.), новых.

Дюжина черевик (то есть башмаков. — В. Б.) разного цвету.

Комод красного дерева, новый.

Гардероб для платья, новый.

Две укладки алого сафьяну, окованы белым железом, новые»^[142].

По традиции в состав приданого включалась полная обстановка спальни: если основную часть квартиры молодых отделывала и обставляла сторона жениха, то спальня целиком предоставлялась заботам стороны невесты. Кроме того, в состав приданого входили несколько комплектов мужского белья, вплоть до носков и «необходимого», и мужские халаты. В конце росписи помещали: «деньгами наличными… — столько-то тысяч рублей, деньги отдадутся в девишник. Подарки на другой день свадьбы, как будет угодно с вашей стороны. Споров и прекословий никаких не будет. Даем все с нашим удовольствием, при благословении Божием»^[143].

Роспись рассматривалась, обсуждалась, родители, при посредстве свахи, торговались друг с другом, предполагая дополнительные выгоды. Наконец дело слаживалось и оставалось только показать молодых друг другу. Тут следует прибавить, что в купеческой среде, как и у простонародья, строго соблюдалось правило: дочери выходили замуж обязательно по старшинству, младшая после старшей, и нарушать это правило считалось прямо неприлично.

Широко были распространены публичные смотрины. Притом что уже с 1830-х годов московское купечество устраивало балы, «демонстрация» потенциальных, как и уже сосватанных невест и женихов традиционно происходила не здесь (как у дворянства), а в церкви (в этом качестве особенно знаменито было «Малое Вознесение» на Большой Никитской) или на гулянье, прежде всего в Вербную субботу. Этот день в купеческой среде долго носил негласное название «смотр» и готовиться к нему начинали заблаговременно и со страшным волнением.

«Накануне Вербной субботы по всему Замоскворечью идет страшная кутерьма, приготовлениям и примериваниям нет конца; женский пол почти не спит в эту ночь, все наполнено завтрашним днем, все ожидают его с замиранием сердца. Не спится в эту ночь и купеческим сынкам. Стоящим на очереди наступает время скоротать свою волюшку, — писал в 1862 году в своих „Очерках Москвы“ Н. Скавронский. — Не один отец призовет с вечера к себе детище и поведет с ним такую речь: „Оденься завтра в хорошую шубу да ступай пораньше из лавки-то, чтобы не опоздать на гулянье: будет Дарья Ивановна кататься с дочками — посмотри… да чтоб понравилась! Будет тебе шалопаить-то!“»^[144] На этом, собственно, брак и решался, что молодые купчики прекрасно знали, и вечером, прямо с гулянья, отправлялись с приятелями в кабак и творили тризну по своей холостой жизни: «Что ж поделать, из тятенькиной воли не выйдешь». Попойка, дорого стоившая бы им в обычное время, на сей раз была узаконена, и протрезвившегося на другой день сына тятенька спрашивал только: «Ну, был вчера?» — «Был». — «Видел?» — «Видел, тятенька». — «И что?» — «Да, порешимся».

После этого в дело снова вступала сваха, и на Красной горке молодых венчали.

Традиция предварительных смотрин не исчезла в купеческой среде до самого конца столетия, даже во вполне просвещенной части сословия, хотя, конечно, время внесло в обычай свои коррективы.

Е. А. Андреева-Бальмонт вспоминала о таких смотринах, относящихся уже к 1880-м годам. «Маша (сестра) страшно возмущалась таким сватовством. Она говорила, что уважающий себя человек не будет искать себе жену через сваху, что это делают только „сиволапые мужики“. Она отказывалась ехать в театр, где должны были быть смотрины. А меня это только забавляло: мы сидим в Большом театре в ложе бенуара. Я в бинокль ищу претендентов и нахожу их в первых рядах партера, двух молодых людей во фраках, рассматривающих нашу ложу в бинокль. В антракте они, стоя спиной к рампе, продолжают смотреть на нас…

На другой день мы узнаем от тетушки, что мы понравились. Через несколько дней молодой человек делает нам визит. Его привозит к нам один из наших дядей. Они сидят в гостиной… Я иду в гостиную и держу себя скромно и с достоинством, как подобает девице из хорошего дома. Меня душит смех. Молодой человек, красивый (это я уже рассмотрела в театре), модно одетый, с глупым лицом, сидит на кончике стула, держа в руках шляпу, не сводит глаз с дяди и отвечает робко на вопросы моей матери: „Как здоровье вашей матушки?“ „Как ваш батюшка?..“»^[145].

При всей специфичности заключения браков редко в какой купеческой семье жена потом не верховодила мужем, наружно оказывая ему, впрочем, все подобающие знаки уважения. Ко второй половине века купцы-самодуры, тиранившие жену и детей, почти извелись, и атмосфера в купеческих семьях в основном была благодушной и мирной. «Ни в одной из этих семей, — вспоминала Андреева-Бальмонт, — я не помню грубой сцены, тем более пьянства, брани или издевательств над подчиненными»^[146].

В состоятельной среде «женская половина жила в свое удовольствие. Пили, ели без конца, выезжали на своих лошадях в церковь, в гости, в лавки за покупками шляп, уборов, башмаков, но отнюдь не провизии. Это поручалось поварам или кухаркам. Когда готовились к большим праздникам, сам хозяин дома ездил в Охотный ряд присмотреть окорок ветчины, гуся, поросенка. Хозяйки этим не занимались. Они наряжались, принимали у себя гостей, большей частью родственниц, играли в карты, сплетничали»^[147], когда не было гостей, валялись одетые на постелях, непрерывно что-нибудь жевали — семечки, орешки, пряники, пили чай с наливками.

В среде «серого» купечества хозяйственных забот у женщин было побольше. Здесь купчихи шили, штопали, мыли цветы, нередко сами ходили на рынок и в лавки, часто распекали прислугу, что тоже считали важным хозяйственным делом.

Вечером к такой купчихе приходили гостьи-соседки с рукоделием, «посидеть». Им подавалось традиционное угощение — орехи, изюм, винные ягоды, по праздникам по рюмочке «сладенького», причем дамы усиленно отказывались и отмахивались, прежде чем выпить. Приходили также монахини, богаделки. Частыми гостями были всевозможные подлинные и мнимые юродивые, странники («странные»), богомольцы, кликуши, монахи, собирающие на монастырь и пр., которых возле купечества всегда кормились целые толпы.

Детьми занимались няньки; их нещадно кутали, обильно кормили, пороли за провинности, но в общем предоставляли самим себе. Летом купеческие отпрыски находили себе развлечения во дворе или в саду; зимой их из дома не выпускали. Никаких прогулок не полагалось, — боялись простудить, и воздухом удавалось подышать только во время поездок в церковь по воскресеньям. Сидя целыми днями взаперти, дети болтались по дому, торчали в молодцовской, лазили на чердак, резались друг с другом в карты и со скуки изобретали разные проказы, за которые потом жестоко расплачивались.

В ранний период образование в купеческой среде носило религиозный характер. Главными наставниками были дьячки и пономари. Около года дети учили азбуку, затем приступали к часослову; завершением образования являлся псалтырь. Когда обучающиеся доходили до псалтыря, этим гордились точно так же, как позднее родители гордились поступлением ребенка в университет. Помимо грамоты учили чистописанию (у купца должен был быть красивый, «конторский» почерк), арифметике с выкладкой на счетах и умением учитывать векселя и, если фирма имела дело с заграницей, немножко немецкому или другому какому языку. Важнее же всего считались добрая нравственность, благочестие да послушание воле старших.

Даже «безбородые» купцы, смутно сознававшие пользу образования, поначалу не очень себе представляли, чему еще следует учить. Н. П. Вишняков, принадлежавший как раз к такой семье, вспоминал, как для его братьев пригласили в наставники протоиерея Архангельского собора о. Алексея Лебедева, и передавал рассказ брата об этом обучении: «Когда мы прошли предначертанный нам курс, Алексей Николаевич, очевидно, был в некотором недоумении, что с нами делать дальше, так как времени оставалось еще много, но затем придумал исход. Однажды он возвестил нам, что, миновав благополучно камни преткновения земной премудрости, нам следует одолеть камень премудрости небесной, а именно учение „о тайне Святой Троицы“. И мы засели за какие-то крайне запутанные рассуждения о Высшем Существе, об Ипостасях, о сверхчувственном мире, о пресуществлении и еще не знаю о чем. Но тайная Святыя Троицы, как никак, была пройдена, а учиться надо было продолжать. Тогда Алексей Николаевич нашел, что следует начать повторение всего пройденного. Повторили. А время все есть. Опять нам предложено было углубиться в тайну Святыя Троицы. И ее мы повторили с прежним успехом»^[148]. Естественно, что подобные уроки редко приносили детям что-либо, кроме неизбывной скуки, и ученики бурно радовались, когда ученость заканчивалась. Лет в 13–15 всякие уроки у купеческих отпрысков прекращались и они начинали «заниматься делом» — помогали в лавке или амбаре и сопровождали отца на ярмарки.

Учить детей всерьез и систематически решались очень немногие представители купечества.

«За Москвой-рекой не живут своим умом, — писал А. Н. Островский, — там на все есть правило и обычай, и каждый человек соображает свои действия с действиями других. К уму Замоскворечье очень мало имеет доверия, а чтит предания и уповает на обряды и формы. На науку там тоже смотрят с своей точки зрения, там науку понимают, как специальное изучение чего-нибудь с практической целью. Научиться медицине — наука; научиться сапоги шить — тоже наука, а разница между ними только та, что одно занятие благородное, а другое нет. Науку как науку, без видимой цели, они не понимают»^[149].