В.А. МАКЛАКОВ (1869-1957)

В.А. МАКЛАКОВ

(1869-1957)

Василия Алексеевича Маклакова я впервые встретила в гостиной Винаверов[127], в 1926 году. Слегка картавя, он читал свои воспоминания о Льве Толстом. Они «подружились», когда ему было 30 лет, а Толстому – 70. Они гуляли в Хамовниках. Возраста Маклакова никто тогда не знал. Он скрывал его, и, как я писала в своей автобиографии (с. 367), он, в небольшой книжке, которую я не раз держала в руках, «Список депутатов Государственной Думы», на том месте, где в столбике был указан его год рождения, продырявил бумагу. В его архиве я нашла, среди его переписки с 17-ю масонами и 7-ю не-масонами, план автобиографии, которую он, видимо, собирался написать. На нем были даты. Год рождения был указан 1870, а затем он был перечеркнут, и тем же почерком, но другими чернилами, две последние цифры были переделаны на 69.

Он никогда не был женат, но был часто окружен красивыми женщинами, преимущественно, не слишком молодыми.

Он был защитником Бейлиса, членом Думы, одним из пособников Юсупова и вел. кн. Дмитрия Павловича в убийстве Распутина – он достал им яд, который на Распутина не подействовал[128]. Он был послом Временного правительства в Париже, куда приехал 25 октября/7 ноября 1917 г. и верительных грамот президенту Пуанкаре представить уже не мог. Тем не менее, он до 1924 г. оставался жить в помещении посольства. В России он был «против монарха», не «против монархии», как он однажды публично выразился, так что в день отказа вел. кн. Михаила Александровича, брата царя, от российского престола, Маклаков воскликнул во весь голос: «Все пропало!».

До этого, в январе, у него были отношения с ген. М.В. Алексеевым, который участвовал в гучковских планах свержения царя. Еще летом 1916 г. Маклаков и Алексеев беседовали о положении в России. Об этом – и о левизне Алексеева имеется его собственноручная запись в его архиве (18 ящиков). Почерк Маклакова был исключительно неразборчив: он вел дневник с лета 1917 г. до весны 1924. К сожалению этот дневник, — драгоценнейший документ, несомненно уникальный, — не может быть прочтен: очень многие страницы написаны на папиросной бумаге, на обеих сторонах, и так, что не ясно даже иногда, на каком языке он писал – на русском или французском[129].

Не все шло у него успешно с его подопечными, когда позже, в 1920-х и 1930-х гг., он занимал во Франции место генерального представителя русских беженцев при Лиге Наций. Бывали трудности с преступными элементами (не часто), но главным образом – с его «сотрудниками», на политической почве: в Сербии аналогичное место «генерального представителя» занимал некто Василий Николаевич Штрандтман, когда-то масон его ложи, а в эмиграции – ультраправый, завязший в Белграде в Монархическом Совете и синодальной юрисдикции деятель; помощником этого мракобеса оказался тот самый Ксюнин, о котором я говорила в связи с концом Гучкова. В Чехии же в это время сидел в качестве русского представителя эмиграции член Земгора, человек с испорченной репутацией, не только в связи с денежными хищениями из отпускаемых ему чешским правительством сумм для нужд русских эмигрантов (обучения детей и лечения стариков), но и в связи с тем, что этот «брат» (которого незадолго перед тем пришлось «усыпить») повадился ходить в советское посольство в Праге в гости, и отказывался давать отчет в полученных суммах.

Теперь известно, что Маклаков был одним из тех масонов, которые после Октябрьской революции собирались в Петербурге в доме графини С.В. Паниной, только уже не в гостиных, а в погребе. Он был товарищем сыновей Льва Толстого по гимназии. Его переписка с Александрой Львовной до конца его жизни очень тепла и дружественна. Он называл ее Сашей, она его – Василием Алексеевичем. В Думе он был оратором, видимо – равным Родичеву.

Французы не очень знали, что с ним делать: сов. правительство они не признавали (до 1924 г.), сов. дипломатам, а вначале даже торговым представителям, въезд во Францию не разрешали. Между тем, он не мог представлять во Франции несуществующее Временное правительство. Он приглашался на официальные приемы, молча сидел на Мирной (Версальской) конференции и вел обширную переписку. В 1919 г. краткие надежды свои он возложил на возвращение России «в концерт великих держав», веря в Уфимскую директорию, где все держалось более или менее на двух (правых) эсерах – Авксентьеве и Роговском, — о последнем Мельгунов писал (значительно позже), как о человеке сомнительной репутации, который, приехав к Колчаку, был им арестован.

Переписку он вел с Бахметевым в Вашингтоне, М.А, Стаховичем в Мадриде, Д. Сазоновым в Лондоне, Гирсом в Риме. Гирс до 1922 г. был председателем Совета русских послов за границей. Переписка шла с приезжающими в Европу, после эвакуации из Крыма, с Врангелем, и с теми, которых выслали в 1922 г., а также со старыми знакомыми: Шульгиным, Григ. Трубецким, проф. Кизеветтером, И.И. Тхоржевским, М. Винавером, В. Оболенским, Н. Чебышевым. С этим последним, как и со Стаховичем, его связывала старая дружба, они были на «ты» и даже одно время жили вместе в Париже. Но сенатор Н.Н. Чебышев начисто отказался вернуться в ложу – он решил «уснуть» навсегда.

Маклаков усиленно поддерживал старания Кандаурова, служившего в посольстве, возродить масонство в эмиграции. Но позже близкого участия в ложах не принимал. Несмотря на это, оно привело его к аресту в годы германской оккупации Парижа.

В его переписке есть отклики русских эмигрантских дел первого периода: полного отчаяния, в которое впал Стахович, эгоизма Гирса, злости Сазонова, левизны Бахметева и деморализации кое-кого из менее видных царских дипломатов, чья тактика теперь была полностью заимствована у цыган: украсть сто рублей и убежать.

В 1924 г. Маклаков переехал из посольства на собственную квартиру, где прожил до конца своей жизни, на улице Пэги, в двух шагах от бульвара Монпарнас. Там он поселился с сестрой, Марией Алексеевной, никогда не бывшей замужем и обожавшей брата, и старой прислугой-француженкой. Однажды, году в 1935, я встретила там, на его именинах, «сливки эмиграции», включая семейство Шаляпина: Марию Валентиновну, его дочь от первого брака Стеллу, двух дочерей Федора Ивановича, и его самого. Но до войны и падения Парижа я бывала у Маклакова очень редко.

Как я подробно писала в «Новом журнале» (кн. 63, с. 157), Тургеневская библиотека в Париже, над созданием которой потрудились И.С. Тургенев и все семейство Виардо, была вывезена немцами в неизвестном направлении в 1940 году. В этот день я зашла туда случайно и сразу сообразив, что происходит, бросилась к Маклакову, чтобы просить его что-нибудь, если это возможно, сделать, чтобы остановить это расхищение. Я провела у него несколько часов, пока он звонил по телефону разным людям, и наконец нашел проф. Одинца (позже уехавшего в Советский Союз), который согласился пойти в советское посольство на улицу Гренелль и просить советского посла зашиты перед германскими властями, с которыми в то время Россия была в дружеских отношениях. Мотивировка была придумана Одинцом: спасите библиотеку, потому что в этой библиотеке в свое время много работал Ленин. Из этого ничего не вышло. Одинец вернулся, и выслушав его рассказ, я ушла. Маклаков просил меня иногда навещать его. И я обещала.

В. Сухомлин, когда-то левый эсер, живший в это время в оккупированном Париже, и по-прежнему с утра до вечера сидевший в кафе Сен-Бенуа (которое он называл «Святым Бенедиктом»), около бульвара Сен-Жермен, позже вернувшийся в Советский Союз, стоявший тогда уже на советской платформе и глубоко презиравший эмигрантов, так описал свою встречу со мной в этой день:

«(Кругом сидели завсегдатаи Святого Бенедикта:) бывшая танцовщица Джин, англичанка в очках, с мужскими ухватками, щеголяющая грубыми французскими словечками, она работает с начала войны шофером на грузовой машине Красного Креста; пришел ее постоянный собеседник и, если можно так выразиться, «единоверец» Серж Набоков (брат писателя – Н.Б.), женственно изысканный питомец Кембриджа… Пришла взволнованная сотрудница милюковских «Последних новостей» (газета, конечно, перестала выходить в июне, а сам Милюков находился на юге, в неоккупированной зоне) и сообщила, что немцы захватили Тургеневскую библиотеку и заколачивают книги в ящики для отправки в Германию, невзирая на протесты библиотечного правления, состоявшего из видных русских эмигрантов. Парижская русская библиотека, основанная И.С. Тургеневым, существует около 60-ти лет и содержит много ценных книг и даже рукописей».

(Сухомлин. Дневник. «Новый мир», 1965, № 11).

Я стала бывать у Маклакова в мои редкие наезды в Париж (на велосипеде) из деревни, где жила. Велосипед я оставляла на станции, приезжала на поезде, которые из-за бомбежек в тот год ходили нерегулярно. Он постепенно терял слух, пользовался каким-то допотопным рожком, в который нужно было кричать. Я старалась, как могла, развлечь его, просила говорить о прошлом. И он говорил. Но он уже был далеко не тем, каким я его знала до войны, его мучили немощи, и глухота, и одиночество, и вероятно, предчувствие ареста. Он был взят весной 1943 г. К Марии Алексеевне я потом заходила несколько раз, она стала сухонькой и прозрачной, и брала у меня домашнее варенье из черной смородины, которое он любил, для передач.

В тюрьме, где немцев он не видел, все делалось французами; его заставили написать «Записку» о русском масонстве, копия которой лежит в его архиве. Там он объясняет, что это было за тайное общество, имен не называет (они в это время все равно были все пропечатаны в «Journal Officiel», правительственном органе, контролируемом оккупантами): «потерявшие родину помогали друг другу», «на чужбине люди объединялись, чтобы вспомнить родину», «ни политики, ни каких-нибудь нарушений закона не было», — все только на почве личной, интимной привязанности, французы, которые его допрашивали, не хуже него знали все это. Его выпустили через четыре месяца. Он пришел домой. Ему забыли вернуть шнурки для ботинок, и он говорил мне, что вернули часы и брелки на цепочке, и слуховую трубу, а про шнурки забыли, и он сам забыл, и на площади Этуаль (почему он очутился на площади Этуаль, я забыла) он заметил, что волочит ноги.

Я нашла его постаревшим, исхудавшим и совершенно глухим. Помню, во время одного из моих последних посещений в конце лета 1944 г. мы говорили о масонстве Пушкина, и как Вяземский положил ему в гроб перчатку (или перчатки). Наталью Николаевну Жуковский и Вяземский, видимо, устранили от этой обязанности, — обычно это привилегия вдовы. Я спросила его шутя: «А кто же вам положит перчатку, Василий Алексеевич, неженатый вы человек!» А он, как-то грустно глядя на меня, ответил:

— Ну, вот вы и положите, Нина Николаевна.

Русские масоны начали собираться сразу после освобождения Парижа, не дожидаясь конца войны. С начала сентября 1944 г. появились вокруг Маклакова братья, и он стал центром этих сборищ: Тер-Погосян, Титов, Кровопусков, Татаринов, Ступницкий. Через несколько лет к ним присоединились вернувшиеся из США во Францию Алданов, Рубинштейн, Альперин, Керенский. Собирались в пустынных кафе, где-нибудь подальше, где не могли встретиться русские, на «масонские завтраки», или «на чашку чая», в «Биотерапии» (лаборатория, принадлежавшая А.А. Титову), в особняке Лианозова (до его смерти), в квартире Тер-Погосяна, Ступницкого, самого Маклакова. Мельгунов, которого близко к этим собраниям не допускали, но который слышал о них, называл их «маклаковское общество», «маклаковцы». Вольского (профана) звали, но он все откладывал свой приезд из-под Парижа. «Вчерашнее собрание, — писал ему Маклаков – чисто масонское». Так продолжалось до конца 1940-х гг., когда были возобновлены «Северная Звезда» и «Свободная Россия» в теперь отремонтированном здании Великого Востока, на ул. Кадэ.

Незадолго до этого на одном из собраний Маклаков читал братьям свои «Еретические мысли», над которыми он тогда работал. Его слушали гости из Великой Ложи, которая тоже возрождалась в это время, и в этот вечер произошло первое после войны и разгрома объединение двух Послушаний, а несколько позже Тер-Погосян делал доклад о том, «что сейчас происходит в России» .

(Письмо Маклакова Алданову от 12 февраля 1954 г.).

Но вернемся к 1945 году, когда Красная армия начала штурм Берлина. По этому случаю братья русской ложи решили навестить советского посла, в это время уже водворенного на улице Гренелль, в помещении, хорошо знакомом Маклакову. Альперин был занят созданием «Общества сближения с Советским Союзом», и постепенно на одном из собраний присутствовавшие пришли к заключению, что необходимо поздравить сов. посла А. Богомолова, вернувшегося в Париж, а также секретаря Гузовского, с победой.

Предварительно получив разрешение из посольства, группа членов «Северной Звезды» и «Свободной России» в начале февраля отправилась на завтрак к советскому послу.

Визит в советское посольство в Париже 12 февраля 1945 г. видных представителей русской эмиграции был огромным событием в последний год второй мировой войны. Часть этих людей вернулась из подполья к себе в Париж, часть жила в Париже, скрываясь от оккупантов, кое-кто был арестован и отсидел во французской тюрьме под немецким наблюдением. Они пошли завтракать к послу А. Богомолову, чтобы поздравить его с близкой победой советского оружия и пить за здоровье Сталина. В США, в газете «Новое русское слово», была 7 марта 1945 г. напечатана длинная корреспонденция бывшего заведующего отделом биржи газеты «Последние новости» Я.Я. Кобецкого об этом посещении. Она приводится здесь с слегка сокращенными речами Маклакова и Богомолова. Кобецкий в группе не состоял, но сам он был масоном. Он знал лично всех, кто пошел к сов. послу (все без исключения были масонами). Одно время считалось, что И.А. Бунин состоял в группе, теперь известно, что Бунина в эти месяцы в Париже не было, — он лично три раза был у Богомолова, но уже значительно позже, когда вернулся в Париж с юга Франции. К этому надо добавить, что причиной его визитов была не столько победа советского оружия, сколько личные дела, связанные с изданием его сочинений в СССР: он хотел сам сделать выбор своих ранних рассказов, но ему этого не позволили.

«Новое русское слово», 7 марта 1945 г. стр. 1-2.

МИТРОПОЛИТ ЕВЛОГИЙ И В.А. МАКЛАКОВ ПОСЕТИЛИ СОВЕТСКОГО ПОСЛА БОГОМОЛОВА

(От парижского корреспондента «Нового русского слова» Я.Я. Кобецкого)

Русская политическая эмиграция в Париже в лице ее наиболее авторитетных представителей вступила на путь полного примирения с советской властью.

12 февраля советского посла Богомолова посетила делегация, во главе которой стоял представитель Эмигрантского комитета, В.А. Маклаков.

В делегацию, помимо В.А. Маклакова, входили следующие лица: Председатель «Союза Советских Патриотов» проф. Д.М. Одинец, А.С. Альперин, А.А. Титов, М.М. Тер-Погосян, В.Е. Татаринов, Е.Ф. Роговский и А.Ф. Ступницкий. Одновременно, по другому приглашению самого полпреда прибыли на рю де Гренелль адмирал М.А Кедров, заменяющий ген. Миллера на посту председателя Обще-Воинского союза, и адмирал Д.Н. Вердеревский[130].

Делегация была принята послом Богомоловым и первым секретарем посольства А.А. Гузовским.

Со слов двух лиц, присутствовавших при свидании, передаем содержание речей, которыми обменялся В.А Маклаков с Богомоловым. 

Речь В.А Маклакова

— Я испытываю чувства глубокого волнения и радости, что дожил до дня, когда я, бывший русский посол, могу здесь, в здании русского посольства, приветствовать представителя Родины и принять участие в ее борьбе с врагами-захватчиками.

Далее Маклаков подчеркнул, что за 27 лет существования эмиграции, существовали определенные предубеждения, создалась особая психология. Нужно время, чтобы исчезла несогласованность, чтобы сгладились все шероховатости и чтобы на основе любви к общей Родине вернулись взаимный контакт, понимание и доверие.

Ответ Богомолова

— Когда эмигранты узнали, как немцы обращаются с русским населением, в них заговорило русское чувство, и они отхлынули от Гитлера. Этот момент был переломным в отношении советской власти к эмиграции. Власть увидела, что в эмиграции не угасло чувство патриотизма и чувство долга перед Родиной.

— Но я сразу хочу подчеркнуть, — продолжал Богомолов, — что есть огромная разница между русским патриотизмом эмигрантов и советским патриотизмом народов Союза. Союз, как таковой, выше России и союзный патриотизм выше русского.

— Смешение понятий русского и советского патриотизма сейчас вещь обычная. Эти понятия смешивает и журнал «Советский патриот». Но эмиграции нужно найти силу духа и разумения, чтобы подняться до понятия советского патриотизма.

Обмен мнений

После речи Богомолова собравшиеся поочередно излагали в разной форме однородные по существу мысли и чувства. Все указывали на необходимость единения и общей плодотворной работы, в которой должны принять участие все культурные силы эмиграции. Один из членов делегации задал послу вопрос: что в современной сов. жизни в социально-политическом плане является незыблемым, не подлежащим изменению и что, возможно, подвергнется эволюции?

Посол ответил:

— Незыблемым, неизменным и вечным является отказ от личной собственности на землю, отказ от собственности на фабрики и заводы.

Члены делегации единодушно заявили о своей готовности к единению и о полном отсутствии какой-либо вражды к «Русскому патриоту»[131].

Тост за Сталина

После речей и обмена мнений членам делегации был предложен завтрак «а ля фуршет». Первый тост провозгласил Богомолов:

— За доблестную Красную армию и ее вождя маршала Сталина!

Адмирал Кедров поднял бокал за Богомолова, благодаря его от имени всех присутствующих за только что пережитые исторические минуты.

Сенсация в русском Париже

Как ни велика была политическая эволюция в русской эмиграции, этот визит делегации во главе с В. А. Маклаковым и Н.А Кедровым произвел на нее потрясающее впечатление.

Делегации Маклакова предшествовал визит на рю де Гренелль в сов. посольство митрополита Евлогия, главы западноевропейской епархии.

В результате этого визита, в церковных кругах сообщают, что митрополит намерен оторваться от юрисдикции константинопольского патриарха и перейти в полное подчинение патриарху Алексию Московскому.

Я. Кобецкий.

Два человека из пошедших в советское посольство не были названы Кобецким – возможно, что они были вычеркнуты редакцией «Н.Р.С.». Это были Адамович и Маковский. Может быть, их имена были сняты по той причине, что они были «литераторами», а не «политиками». Адамович, при нашей последней встрече в парижском кафе Мариньян (Елисейские поля) в 1966 г., сказал мне о том, что он «жалеет, что ходил», и позже в своей книге о Маклакове (биографии, в которой он забыл упомянуть годы рождения и смерти В.А.М.) он писал, что «многие потом жалели об этом визите», и даже что «Маклаков позже жалел, что пошел к Богомолову»[132]. Что касается Маковского, то он был тем человеком, который летом, после возвращения Бунина из Грасса в Париж, устроил ему свидание с послом, и даже повез его сам в советское посольство. Алданов, который писал о Маклакове потом, вовсе не упомянул об этом его визите так, как если бы его и не было, может быть, по просьбе самого Маклакова, а может быть и потому, что вовсе не сочувствовал ему. Сам же Маклаков, несмотря на нападки на него в «Русской мысли» в конце 1940-х гг., когда в Париже начала выходить русская эмигрантская газета, никогда печатно не признался, что имел иллюзии, которые привели его к этой ошибке[133].

В архиве Маклакова в Гувере, как я уже сказала, имеются 18 ящиков (а возможно и больше), где хранятся письма к нему, написанные с 1918 до 1956 гг. Среди них есть и копии его ответов. Два периода особенно полно представлены: период после Первой войны и период после Второй. Официальная переписка времен Версальской конференции (1919 г.) с Бахметевым и другими послами, на толстой бумаге с двуглавым орлом, мною была только просмотрена. Но интимная переписка с ними, а также с бывшими министрами Временного правительства, мне известна. Как писал М.М. Винавер кн. Львову в 1919 г., о себе и своих: «Кадеты мечутся по Европе, а Маклаков у себя, как в крепости».

В этой крепости были моменты и трагические, и комические. Реляции Бахметева смешаны с тяжелыми личными проблемами М.А. Стаховича, посланника в Испании, не знавшего, как выжить в изгнании и скоро умершего – не от болезни, а от переживаний; Керенский из Лондона жалуется в Париж 1 октября 1918 г., что союзники не хотят признавать Уфимскую Директорию, и просит Маклакова нажать на французское правительство, чтобы Франция изменила свою ориентацию… До этого Маклаков обсуждал с ним «левизну генерала Алексеева». За этим следует написанный суконным языком запрос Савинкова, и тут же мрачное письмо бывшего сенатора Н.Н. Чебышева, еще недавно – масона, сообщающего Маклакову свое решение: «Все, к чему имеют касательство Львов, Вырубов и компания, для меня теперь неприемлемо», — пишет он, твердо решив никогда не возвращаться в ложи. Он жалуется на «фо-фреров», т.е. ложных братьев, которых приняли в тайное общество как-то не так, как полагается. «Не удивлюсь никаким их нескромностям», — пишет ему на это Маклаков. Чудом уцелевший «жандарм» Курлов запрашивает: на каком основании русский посол Маклаков окружает себя в Лиге Нацией какими-то полубольшевиками (видимо, имея в виду бар. Нольде, Гулькевича и Рубинштейна), и кто платит им жалование? И откуда берутся деньги на помощь так называемой новоявленной русской эмиграции? На что Маклаков сухо отвечает: «Левые дают на Земгор, правые – на Красный крест» (1923). Тут же другой «жандарм» предлагает свои услуги, это М. Кунцевич из 8-го уголовного департамента царского министерства внутренних дел, намекая, что он не прочь поработать на Маклакова, если понадобится (они знакомы со времен процесса Марии Пуаре), и напоминая, что в 1917 г. прис. пов. Зарудный, тов. министра Керенского, без лишних церемоний пригласил его, Кунцевича, вернуться служить новому правительству, что он и сделал. (См. «Курсив мой», с. 363). Ядовитый И.И. Тхоржевский пытается защитить германофильство А.И. Гучкова и упрекает П.Б. Струве, который, по его мнению, «заходит слишком далеко, когда отрицает у Гучкова моральный стержень». Тхоржевский считает, что у Гучкова какая-то особая способность «соблазнять генералов, сначала русских, потом немецких».

Сам Маклаков в одном из писем Винаверу признается, что для него «новоявленный сепаратизм народностей еще страшнее, чем даже большевики». И сообщает свою блестящую мысль: устроить при посольстве в Париже особый парламентский отдел, который будет влиять на французскую палату, т.е. на французских депутатов, и углублять смысл русской проблемы, через Пети и Нуланса (1919).

Между тем мы узнаем (1923), что многие общие знакомые живут совсем не плохо и, видимо, в ус не дуют: «Тхоржевский, Аджемов, Гукасов, Лианозов, Нобель продают свои акции, и довольно удачно».

Но этот первый период имеет к масонству только косвенное отношение. Наиболее важные масонские письма относятся к периоду 1945-1956 гг. Здесь мы видим, как целый ряд новых Маклакову людей вступает с ним в переписку: Карпович, Вольский и даже Николаевский, с которым до войны у Маклакова личных отношений не было. Тогда, в 1918-1925 гг., его рвали на части его коллеги, послы

и дипломаты, от Сазонова и Гирса до секретаря русской легации в Чили. Теперь его рвут на части уцелевшие масоны, пострадавшие от немецкой оккупации не-масоны, закинутые в США старые знакомые, рвущиеся домой во Францию, а также сидящие по тюрьмам за сотрудничество с немцами прежние его подопечные. Последних он оставляет без внимания, а старых знакомых делит на тех, которые простили ему и забыли его визит к послу Богомолову, и тех, кто все еще кипит негодованием. Из этих последних на первом месте, конечно, стоит Мельгунов.

Когда пошедшие к послу составляют декларацию, Мельгунов иронически спрашивает: делегация? от кого именно? Он возмущается главным образом тем, что маклаковцы все еще верят, что со Сталиным случился переворот. Мельгунов называет их визит «свидетельством об интеллектуальной нищете и крахе квалифицированной русской интеллигенции», а примирение со Сталиным – «маниловщиной». Он не унимается и говорит, что на Адамовиче «теперь почиет благодать советская».

Через пять лет Мельгунов делается редактором журнала «Возрождение», и предлагает Маклакову сотрудничать у него, — давая ему случай заставить русскую эмиграцию забыть о том, какая им была сделана ошибка. «И Вольский, и Зензинов уже печатаются в «Возрождении», — пишет Мельгунов. Но Маклаков воздерживается от такого шага, хоть в его письмах «друзьям» в США мы встречаем фразу: «Я часто завтракаю с Гукасовым»[134].

В ответ на запрос Б.И. Николаевского из Нью-Йорка, Маклаков пишет ему о попытке русских масонов в Париже добиться открытия лож в СССР. «Слышал я о такой попытке», — пишет он Николаевскому, — давая ему понять, что инициатива эта исходит не от него, а от других. «В этом видят способ привлечь на свою сторону американское масонство. Здесь к этому масонские круги отнеслись отрицательно и приняли меры, чтобы Альперина предостеречь. Но я слышал, что один масон уехал в СССР, это мог быть или Кривошеин или Одинец. Могу если хотите, узнать точно. Я сам там, в квартире Альперина, давно не бываю из-за глухоты».

Но, конечно, далеко не все писали ему из США, что они думают: некоторые молча отходили от него в сторону, и там, и в Париже: парижская эмигрантская газета «Русская мысль» началась в 1947 г. с большими трудностями и с очень малыми деньгами. Кое-кто стал приезжать во Францию после шести-семи лет в Америке. Иные, как М.А. Алданов, вели себя так, как если бы ничего не случилось, и никакого визита в советское посольство вообще не было. Он не упоминает об этом факте ни когда пишет письма Маклакову, ни когда пишет о нем. И молчит о том факте, что Маклаков одно время был сотрудником «Русских новостей», которые субсидировались сов. посольством. (См. № 2, апрель 1945: «Советская власть и эмиграция»). Третьи довольны поведением Маклакова и требуют дальнейшего сближения с советским послом, — этих постепенно французские власти высылают на родину, некоторые из них уезжают по собственной инициативе.

Последний раз тема злосчастного визита вспыхнула в марте 1949 г., когда на процессе известного невозвращенца В.А Кравченко адвокат противной стороны, т.е. французской коммунистической газеты, Блюмель, в громовой речи, потрясая кулаками, напомнил публике, что советская власть теперь совершенно переродилась, и что «в Париже все эмигранты пошли в сов. посольство, во главе с самим бывшим русским послом, и пили за здоровье Красной армии и Сталина, и им всем было позволено вернуться на родину». (См. отчет с процесса Кравченко 1948-1949 гг. «Новое русское слово», Нью-Йорк и «Русская мысль», Париж. Репортером была Н.Б.). Когда отчет этого судебного заседания был напечатан, редактор сов. газеты в Париже (Ступницкий) заявил, что этого никогда не было, и что репортер «Русской мысли» весь инцидент в зале суда выдумал.

Николаевский Маклакову писал часто, и тот на все запросы отвечал. Он послал ему в США, по его просьбе, список людей, работавших с немцами, в разной мере замешанных в «коллаборации»:

Горчаков (?) – «метивший в редакторы на место Милюкова», т.е. «желавший заменить «Последние новости» своей про-немецкой газетой». Не ошибся ли Маклаков, желая назвать Жеребкова, русского гаулейтера, во время оккупации?

Модрах – лицо неизвестное.

Ген. Головин, Д.П. Рябушинский, Илья Сургучев (автор «Осенних скрипок», готовивший себя в будущие председатели Союза русских писателей в «освобожденной Гитлером России»).

А.Н. Бенуа, поместивший отрывок из своих воспоминаний детства в каком-то русском периодическом издании.

С.М. Лифарь – танцевал «Жизель» и другие балеты в парижской Гранд-Опера при оккупации.

Второй список содержал имена лиц, погибших от рук немцев: Мать Мария, Пьянов, Бунаков-Фондаминский, Апостол, Трахтерев, Вольфсон, Левин.

«Пропавшие библиотеки» – Бунакова, Шефтеля, Ходасевича, Осоргина, Тургеневка и т.д.

Люди, умершие собственной смертью: Милюков, Переверзев, Бурцев, П.Б. Струве, Тесленко, Бернацкий, К.К. Миллер, Осоргин, С. Булгаков, Коковцев, Калишевич.

Тут же, в одном из писем Николаевскому, — рассуждения Маклакова о «трех группах» русских эмигрантов в Париже: 1-я – «непримиримые» – Мельгунов, Церетели, правые и левые. 2-я группа – «советские патриоты», бывшие эмигранты, навещающие сов. посольство и собирающиеся в Россию – их имена М. не дает. И 3-я группа: центральные. Себя он включает в эту третью группу.

Жизнь его в эти первые годы после тяжелых военных лет была невеселой: старение, прогрессирующая глухота, смерть близких, одиночество и страшные годы в России – последние годы Сталина, все способствовало некой меланхолии, которая начала развиваться в нем. В дни его юбилея (75 лет) «Русские новости» поздравили его, как близкого друга и единомышленника, а «Русская мысль» требовала от него письма в редакцию, что он с советской газетой в Париже ничего общего не имеет. Но он не сумел ответить на это и еще больше раздражил своих критиков, вдруг проявив какую-то неожиданную вялость мысли. Когда-то он мечтал «хоть как-то сговориться с Витте», потом «хоть как-то согласиться со Столыпиным» (обоих он, конечно, знал лично), теперь он «хоть как-то» хотел примирить с собой когда-то ему близкую старую эмиграцию, но печатно это сделать не мог и не хотел, и как-то по секрету, частным образом, старался починить, что было сломано.

Теперь он уже не скрывал, что вместо яда дал Юсупову порошок из двух облаток аспирина, что родился в 1869 г., что не видит, как остановить крушение старого мира, и потерял связь с современностью.

В 1948 г. на одном из своих редких публичных выступлений он, выслушав кого-то (у него теперь был американский аппарат и он мог слышать, что говорят другие), сказавшего из публики, что «одним Евангелием, как собирается сейчас сделать Керенский, нельзя восстановить Россию», он нервно и плохо владея собой, сказал с эстрады:

— Если Бога нет, и нет бессмертия души, то что же нам остается? Только конституция Джефферсона?

И тогда на это отозвался спокойный голос из дальних рядов:

— Да! Дайте нам только конституцию Джефферсона!

Но дальних рядов он, конечно, слышать не мог[135].

Переписка его с 17-ю масонами чрезвычайно интересна, и «старых времен», и «второго периода». Почтовое сообщение между старым миром Европы и новым миром за океаном было налажено к весне 1945 г. В это время до Керенского в Нью-Йорке доходят слухи, что Маклаков начинает жалеть о своем визите на улицу Гренелль, и он этому не может не сочувствовать. Он радуется, что Маклаков «уходит от своих иллюзий», и Маклаков оправдывается: «Наша группа была создана (от Ступницкого до Тер-Погосяна) спешно, и дали знать, что хотят идти в посольство (местоимение опущено: мы или они?). Богомолов назначил день. Председатель – Альперин (группы? Или Общества сближения с Советской Россией?)». О газете «Русские новости» – «она соответствует нашей группе» – Маклаков короткое время сотрудничал в ней, как и Бердяев. В 1958 г. Керенский, узнав о смерти Терещенко, спрашивает, «не осталось ли после смерти Терещенко каких-либо бумаг», и делится с ним своими мыслями о религии и о «вере современного человека в машину».

Переписка с Б.И. Элькиным (Лондон – Париж, 1940-е гг.) главным образом касается тяжбы наследников Милюкова (ум. 1943). Элькин, редактировавший последний (посмертный) том «Воспоминаний» Милюкова, а позже – книгу Адамовича о Маклакове, был к тому же и душеприказчиком Милюкова. С Маклаковым он обсуждает, «что делать с посольским золотом» (три миллиона золотых рублей), лежащим в лондонском банке с 1920 г. Об этом 25 лет тому назад уже запрашивал Маклакова Бахметев: «Где они?» Бахметев, который был против белого движения, видимо, беспокоился, что они будут переведены генералу Врангелю, но насколько можно понять из сумбурного обмена письмами, часть их была переведена в свое время Колчаку. Теперь Элькин советует Маклакову перевести золото в Швейцарию. В 1949 г. он сообщает Маклакову, что «с огромным трудом удалось получить разрешение перевести золото в Швейцарию».

Элькин был членом комитета помощи А.И. Коновалову, и 11 сентября 1947 г. он пишет Маклакову: «Терещенко, как и Бахметев, ассигновали 5 тысяч франков для А.И.», и 6 июля 1948 г. опять: «Если Терещенко будет давать в течение года по 10 фунтов стерлингов в месяц, то дело будет иметь фундамент». 28 июля 1946 г. он сообщает Маклакову в Париж свое впечатление от Ступницкого, которого Элькин видел в Лондоне: «Я отчетливо ощутил перед собой Смердякова», а 28 декабря 1949 г. он, узнав о том, что советская газета на деньги посольства кончилась, и начали выходить «Русские новости» (тоже под редакцией Ступницкого), неожиданно спрашивает: «Неужели же хоть раз в неделю не может он, Ступницкий, продолжать ее?» [136]

Переписка с Е.Д. Кусковой началась у Маклакова рано. Они, разумеется, знали друг друга еще до первой войны. Еще в Берлине, в 1920-х гг., Кускова в письмах начала беспокоиться о Гучкове: «Если увидите в Париже Гучкова, передайте адрес наш ему. Он звонил нам на Хенель-штрассе, когда нас там уже не было» (1920 г.). И несколько позже: «Где А И. Гучков и что делает?» И опять: «Куда девался Алекс. Ив. и почему умолк как-то?»

К середине 1930-х гг. Гучков уходит с ее горизонта – она узнала, что он навсегда «усыплен», и о нем надо забыть.

Теперь начинают следовать новости из Праги в Париж, из которых одна весьма ценная: в письме от 3 марта 1936 г. она пишет, что Н.И. Бухарин был проездом в Праге, после того, как побывал в Голландии и Германии, и объявил о своей лекции на русском языке. Зал, в котором обычно происходили эмигрантские собрания, был переполнен (трудно понять по письму, сколько он вмещал человек, по-видимому, не менее 300). «Под конец, — пишет Кускова, — он сделал (на эстраде) символический жест (т.е. масонский салют), придрался к случаю и сказал: «Ведь вот сидящий тут Егор Егорович Лазарев (правый эсер) хорошо помнит, как мы…» А когда лекцию окончил, направился в упор к Лазареву, жал ему руку»… Что это значит? Что Бухарин был масон? Вряд ли. Но он знаком давал знать аудитории, что есть связь между нею и им, что прошлая близость не умерла. Через два года на московском процессе Бухарина судили. Конец его известен.

Письма конца 1940-х гг. отчетливо показывают ее политические настроения: в это время Маклаков, как и некоторые другие эмигранты, не сочувствовали тем советским пленным и вывезенным из России немцами русским, которые не хотели возвращаться домой. В своих письмах Маклакову она пишет, что старается объяснить швейцарским властям, что русских – бывших пленных или ушедших с немецкой армией из России, или увезенных на работы в Германию, которые почему-то хотят остаться в Европе, надо отсылать назад, что их Родина ждет и примет с радостью, что там они будут дома, а не жалкими безродными беженцами, затерянными в чужих странах[137]. Она, переехав из Праги в Женеву, не может понять, почему эти люди прячутся, как могут, от властей, и когда случайно встречает их, объясняет им, что им необходимо вернуться на родину, чувствуя при этом к ним враждебность, и не стараясь ее даже побороть.

В 1945 г. Ступницкий поехал навестить ее, и он очень понравился ей. Она согласилась сотрудничать у него в газете и жалуется, что Элькин собирается вчинить ему иск за то, что он взял милюковское название «Последние новости» для своих «Русских новостей». В начале 1950-х гг. она переходит к сплетням: «Бунин в своем доме, в Грассе, строил против Зурова баррикады», «Вельмин увлечен доставкой в Америку разных архивов», «Панина сделала черную работу для АЛ. Толстой в ее книге «Отец». В 1954 г. она решила написать статью о Горьком: «Опустила все места, где была замешана Ек. Павловна. Она еще жива, а живых «там» трогать боюсь. Опустила также период его отношений с баронессой Будберг. Эта женщина противная и насквозь фальшивая. Но уж за нее обиделся бы Вас. Вас. Вырубов. Не знаю, почему он дружит с ней? В Женеве она все пыталась познакомиться с нами. Но я решительно это отвела».

Затем очередь доходит до М.Ф. Андреевой: «Алексей Стахович, брат Михаила, восхищался М.Ф. Андреевой и ее глупостью, и называл ее «мимозой». И посмеивается над Керенским, который не знает политического выхода, кроме Нагорной проповеди.

Маклаков отвечает ей в спокойном, даже холодноватом тоне, посылает ей в 1945-1946 гг. свое «Необходимое разъяснение»[138] (о визите к Богомолову), объясняет ей, кто был германофилом в эмиграции, до войны Германии с Россией (адмирал Кедров, ген. Головин). Сообщает ей о собраниях «маклаковской группы»: «9 декабря 1952 г. Вчера было собрание у Т(ер)-П(огосяна). Доклад делал (приехавший из США) Зензинов», и терпеливо объясняет ей, в связи с ее внезапной неприязнью к Элькину, французский закон о наследовании: «Дела Нины Васильевны (вдовы Милюкова) не блестящи»[139].

* * *

Письма Ариадны Владимировны Тырковой гораздо более сдержанны, умны, и менее подвержены бесконтрольным эмоциональным выпадам: у Тырковой было чувство юмора, и это помогало ей сообщать Маклакову такие новости (в 1919 г.), как: «Совет Послов обратился к Чичерину, прося его не уступать Дарданеллы союзникам». На сообщение Маклакова о том, что визит к Богомолову продолжался два часа с половиной, и что он собирался навестить его, Богомолова, еще до его приглашения, когда посол ему особо подчеркнул, что он хотел бы непременно видеть у себя Кедрова и Вердеревского, Тыркова спрашивает его: «Что об этом скажут Ваши друзья-масоны?» И даже о масонстве она говорит без торжественной серьезности: вспоминая Маклакова в 1905 г. у нее в доме, на званом вечере, она пишет, что войдя он сделал масонский знак:

«Кто-то из моих гостей так истолковал Ваш жест. Сейчас, 50 лет спустя. Вы берете это всерьез, употребляете Ваше выражение «нарушать доверие». В те времена к масонству относились иначе, чем теперь, с усмешкой, а не с ненавистью. В 1904 – 1905 гг. я слышала не раз толки о том, как Ковалевский набирает членов в свою ложу». Слово «Ареопаг» приводило ее в веселое настроение: «Мы с Вами были членами двух Ареопагов!» (т.е. кадетской партии и ложи). Это название «тайного общества в тайном обществе», где сидели только Досточтимые и Премудрые, и о равенстве было забыто, вызывало ее улыбку.

Есть правда в ее словах: серьезность появилась в масонстве только после тяжелых поражений 1917 г., и вспоминая их, Тыркова сама теряла чувство юмора.

Ее удивляет, что в ограде православного собора на улице Дарю водрузили красный флаг. Маклаков отвечает ей, что это так и надо, потому что был праздник победы над Германией, и если бы не было флага, это была бы демонстрация. Вероятно, он был прав, но… «разве церковь не отделена от государства?»

* * *

Бесспорная ценность писем Алданова к Маклакову в том, что они открывают нам картину масонского предсмертия. Оба умерли в 1957 г., и о своем близком конце, если и думали про себя, друг другу не заикались, но конец масонства был ими осознан вполне, — может быть, Алдановым сильнее даже, чем его корреспондентом, которому оставалось два года, чтобы дожить до девяноста лет.

Такт и мера в характере Алданова не были врожденными чертами, они были им благоприобретены. Он создал их в себе, он всю жизнь заботился о своей «гештальт», образе, который он проецировал на других, образе «европейца», цивилизованного члена цивилизованного века, так или иначе не позволявшего себе проявлений эмоций дикаря, ошибок дурака, дурных манер и слишком искренних исповедей. Алданов не подозревал, что кое-кто, особенно из «молодых», над ним посмеивается, и продолжал называть Толстого «граф Лев Николаевич», напоминать при каждом удобном случае, что «Иван Алексеевич» получил премию Императорской, а не какой-нибудь советской, Академии за перевод «Гайаваты», что раз «Павел Николаевич» сказал, что это – так, спорить с ним было бы неуважительно. Еще в 1937 г. Алданов нашел тон переписки с Максаковым:

«Я сейчас пишу статью… Можно упомянуть о Вашем устном рассказе, как Вы беседовали в 1917 г. с ген. Алексеевым? Помнится, он признал невозможным сотрудничество с Романовыми».

Алданов, конечно, был в ужасе от визита маклаковской группы к Богомолову, но тем не менее 11 июня 1945 г. он писал из Нью-Йорка А. Титову, что «Василий Алексеевич написал прекрасное письмо об их хождении». В архиве есть письмо Маклакова к Адданову, помеченное 10 мая (года нет), это то письмо, о котором Алданов сообщает Титову.

Маклаков, полу-оправдываясь, писал ему:

«Я невольно вспоминаю 41 год – поход Гитлера на Россию для ее «освобождения от большевиков». У нас никакой силы не было, но нам приходилось решать, на чьей мы стороне. И несмотря на общую ненависть к Советам, зародилось течение, которое в этой схватке стало на стороне Советской России. Никто не был уполномочен решать это за эмиграцию, но, посреди официального германофильства, возникло течение за предпочтение Сов. России – Германии. Оно публично не могло выступать, но сами собой подбирались единомышленники так, чтобы не было огласки; собирались побеседовать за чашкой чая, то у меня, то у Ступницкого, то у других. Несогласные отходили, согласные приглядывались и оставались. Так зарождалась группа, которую сначала связывали с собственными именами, потом она выпустила печатную листовку, которую подписали самозванным именем.

В 1945 г. группа ходила к Богомолову, потом задумала оформить себя в Общество сближения с Советской Россией, чтобы (неразборч.: распасться? закрыться?), как только Советы пошли не по нашей дороге».

Конца письма в архиве нет, нет и подписи, это – машинопись, лицо и оборот, видимо – копия, которую Маклаков оставил себе.

Из их переписки, начатой в 1930-х гг., становится бесспорным, что Маклаков предпочитал встречаться уже в эти предвоенные годы с «друзьями» у близких друзей на дому, или в кафе, или ресторане, но не в здании на ул. Кадэ. Встречались у Фондаминского (Бунакова), у Софьи Григорьевны Пети, в квартире самого Маклакова. До войны Демидов и Зензинов также входили в эту небольшую группу. В 1948 г. Маклаков официально возвращается в ложу, и в 1950 г. круг людей ему близких суживается до 10–15 человек: одни и те же имена начинают повторяться в письмах к Алданову и Алданова к нему. Среди них: Вырубов, Элькин, Тер-Погосян, Титов, Альперин, Керенский. В это же время в письмах обоих возобновляется камуфляж, столь привычный в переписке масонов, и постоянная оговорка о новом завербованном члене группы «хотя он и не масон», или «он, как Вы знаете, конечно, не масон»: «Хотя АА. (Титов) и не масон, его надо привлечь». В это время и Титов, и Вырубов думают о создании некоего «совещания», где можно будет говорить о текущих событиях: «Нет причин, — пишет Алданов в 1956 г., — придавать такому совещанию именно масонский характер». (Но, конечно, без обращения в газеты!). А событий немало, и одно из них – довольно неприятное: на съезде советских писателей в Москве Федин под шумные аплодисменты объявил, что Бунин перед смертью стал советским гражданином. «Все потребовали, — пишет Алданов, — чтобы В.Н. Бунина это опровергла, она не захотела» (Бунин умер за три года до этого). И Алданов не понимает: Почему? Она не скрывала: запретил ей это Зуров.

Теперь и Алданов начинает предпочитать «маленькую группу». На улице Кадэ закончен ремонт, но там стало так неуютно: двери широко открыты, чужие люди входят и выходят, все тайны описаны в книгах, символы расшифрованы, описаны ритуалы и имена опубликованы. Братья в палате (теперь – Генеральная Ассамблея) уже имеют не сотни мест, а всего десятка два. Кое-кто из новоприезжих просится в масоны, но как они оказались здесь, в Париже? Кто знает, что они делали до этого, и где? Некоторых берут в Ученики, но проходит и три, и четыре года, а они все еще не могут пройти в Подмастерья, и в ложах нет Мастеров, и значит, никакого Ареопага создать невозможно. Этого никакой Устав не предвидел: некого послать в Совет, в Консисторию, на Конгресс… Но где этот Совет? И будет ли Конгресс? У кого есть время разучивать ритуальные диалога и делать доклады? И что осталось от свободы, братства и равенства?

Брат Газданов, вышедший недавно в Тайные (3°) Мастера, пишет Маклакову, что никто вокруг него не знает, о чем писать, чтобы получить следующую степень. Им кажется, что церемонии, диалоги и ритуалы хорошо бы было сократить, они только отнимают время. Среди них есть уже «третье поколение» эмигрантов, и братья «второго» кажутся новоприбывшим стариками. Общего разговора не получается: одни окончили французский лицей, едва говорят по-русски, другие – «перемещенные лица» и ничего не окончили. И что делать, если между ними попадутся «власовцы», носившие немецкую форму? Куда их девать?