Глава 6 Террор охватывает весь мир

Глава 6

Террор охватывает весь мир

«…Он поклялся, что если она не вернется к Господу и Святой Деве, то он убьет ее сам…»

Мексика, 1568-83 гг.

12 сентября 1572 г. десять недавно торжественно введенных в должность судей трибунала инквизиции Мексики прибыли на побережье в Веракрус. Главным среди них был Педро Мойя де Контрерас.

Сразу после прибытия Контрерас назначил чиновников инквизиции. Он учредил должность комиссара в каждом городе, где имелся епископ, притом не только в Мексике, но и в Гватемале, Гондурасе и Никарагуа. К 1600 г. ни одно важное поселение в Гватемале не останется без комиссара от его ведомства[621].

Уже в 1572 г. приступили к рассмотрению первых дел. Складывалось впечатление, что жадно выискивалась любая возможность осуждения. Генуэзец Николо Боэто сидел в тюрьме в Никарагуа за ошибочную интерпретацию изгнания Адама из рая Господом. В Леоне (север Мексики) Эрнандо Санчеса арестовали за то, что он заявил: «Простой блуд не является грехом при условии, что за него заплатили»[622]. Вызвать критику и посрамление оказалось значительно проще, чем любовь. Так начинался экспорт особого вида террора и лицемерия инквизиции.

Хотя инквизиция активно действовала в Мексике и раньше, она работала под покровительством епископов в качестве старого (епископального) трибунала. Прежде не имелось ни сети, ни полномочий новых инквизиторов, которые распространились по Испании после 1478 г.

Вдобавок к американским индейцам, эти первые инквизиторы осудили ряд иностранных протестантов (см. главу 4). Одно из самых крупных дел рассматривали в 1559 г., когда за лютеранство арестовали англичанина Роберта Томпсона, заставив его принести покаяние в соборе Мехико вместе с итальянцем.

Церемонию проводили в присутствии пяти или шести тысяч человек, некоторые из которых прошли сотни миль, чтобы посмотреть на кающихся. Они преодолели горные перевалы, ведущие к городу, любуясь белоснежным сиянием колониального города внизу.

Присутствующим сообщили, как позднее сказал Томпсон, что «мы были еретиками, неверными, людьми, презирающими Господа и Его творения, мы стали больше похожи на дьяволов, чем на людей»[623]. Хотя это и странно, но когда Томпсон и итальянец вошли в церковь, «женщины и дети начали кричать и подняли такой шум, что было непривычно видеть и слышать его. Они выкрикивали, что им в жизни не приходилось видеть более приятных людей, что невозможно, чтобы на них было столько грехов, как было сказано»[624].

Суды, подобные разбирательству дела Томпсона, заставили властей почувствовать: в Новом Свете враги-протестанты («пираты») представляют нарастающую угрозу. Это ощущение в сочетании с атмосферой, сопровождавшей аутодафе в Вальядолиде и Севилье в 1559 г., привели к созданию трибуналов в Лиме (Перу) в 1569 г. и Мексике (в 1571 г.)

До приезда в Мехико персонала инквизиции там было создано несколько тысяч испанских хозяйств, а также 300 000 индейских (в пригородах)[625]. После прибытия Контрерас и его ассистенты сосредоточились на протестантах. Инквизитор Контрерас знал все о нечестивцах пирата Хокинса, которых поймал и отправил часть из них в Мехико закованными в цепи в 1568 г. Луиш де Карвайал. (Он же — Луис де Карвахал; далее будет использоваться испанский вариант его имени. — Прим. ред.)

Некоторые из протестантов были арестованы властями инквизиции еще до прибытия Контрераса. Одного из них, Роберта Баррета, отправили в Севилью, где и сожгли на аутодафе в 1573 г. (см. главу 4)[626].

Англичане оказались самой легкой первой мишенью, особенно из-за того, что инквизиторы великолепно знали и понимали: многие из них стали очень богатыми (как сказал один из протестантов, Майлс Филипс)[627].

Через несколько месяцев после учреждения трибунала, англичан, которые рассредоточились по всей Мексике после того, как их бросил Хокинс, призвали в город Мехико. Десятки были арестованы и брошены в тюрьму — в камеры-одиночки, где находились в течение 18 месяцев. Всех пытали в течение трех месяцев перед вынесением окончательного приговора[628]. Ночью накануне аутодафе Филипс заявил: «Служители инквизиции так суетились, одевая нас в их одежды (санбенито), выводя в большой двор, расставляя нас в определенном порядке, в котором мы должны были пойти на подмостки или к месту судилища уже завтра, что не потрудились позаботиться о том, чтобы мы выспались ночью»[629].

Аутодафе началось рано. Каждое утро от двадцати до тридцати каноэ прибывали в город по каналу, привозя яблоки, груши, гранаты, айву и плоские маисовые лепешки, фураж для лошадей, известь и кирпич для зданий, уголь и дрова для костров[630]. Однако в тот день каноэ не было. Неподвижная толпа увеличивала драматичность и легитимность ритуала наказания и осуждения.

На аутодафе казнили небольшое количество заключенных, остальных выпороли перед началом епитимьи — тюремного заключения или галер[631]. Филипс был одним из приговоренных к тюремному заключению в монастыре. Там он обнаружил, что монахи оказались любезными, «как многие испанцы. Сами они относились с откровенным отвращением и ненавистью к инквизиции, презирая ее за жестокость, сокрушались по поводу наших несчастий и по возможности утешали нас. Но сами священнослужители так боялись этой дьявольской инквизиции, что не позволяли левой руке знать, что делает правая»[632].

Существование в Мексике общей оппозиции инквизиторам, на которую намекает Майлс Филипс, подтверждает рассказ о более раннем аресте его соотечественника Томпсона. Тот говорил, что многие испанцы, жившие в Новом Свете, были против нового органа[633].

В отличие от Испании, народ в Мексике не испытывал уважения к инквизиции. Люди боялись контроля, который она может осуществлять за их повседневной деятельностью. Было распространено общее восприятие этого деспотического института как врага свободы, которую в Америке считали неотъемлемым правом от рождения.

Характер правосудия, которое находилось в руках нового учреждения в Мексике, продемонстрирован на примерах этих первых судов над английскими протестантами. Один из заключенных, Коллинз из Оксфорда, объяснил, как он планировал стать священником до разрушения католических церквей и монастырей во время правления Генриха VIII. А после смерти Марии Тюдор и восшествия на престол Елизаветы его арестовали в Лондоне как сторонника католичества[634].

Коллинз подробно говорил об отсутствии католического ритуала в Англии, о ненависти папы, утверждал, что месса, приобщение Святых таинств и исповедь стали «такими ужасающими, что нельзя осмеливаться подробно останавливаться на них»[635]. Из его рассказа было очевидно: этот англичанин не питает любви к протестантизму. Но прокурор инквизиции использовал собственную исповедь Коллинза, чтобы сформулировать шестьдесят восемь обвинений против него, многие из которых имели отношение не к самому арестованному, а к событиям в Англии, вынужденным свидетелем которых он стал. Коллинза приговорили к порке плетями и десяти годам на галерах[636].

Еще одним англичанином, которого судили в это время, был Дэвид Александер из Саут-Лоу в Корнуолле. Александеру в 1573 г. было всего девятнадцать лет, и только тринадцать, когда он отправился в плавание с Хокинсом в Африку и Новый Свет.

Во время морского похода его ожидало чрезвычайное потрясение. По словам Дэвида, поднимаясь на борт корабля, он думал, «что все в мире верили, соблюдая протестантскую веру Англии». Юноша «не знал, что вообще существовала какая-нибудь другая вера»[637].

Во время путешествий по Африке и Америке такая наивность вызвала ощущение, что для юного Дэвида все казалось похожим на сон, где невообразимое стало правдой. Потом наивность наверняка исчезла.

Как остальным англичанам, потерпевшим кораблекрушение, Александеру вынесли приговор на аутодафе. Он провел три года в монастыре, затем в 1577 г. заключенного выпустили, предупредив, чтобы он не покидал Мексику без разрешения инквизиции. Когда в феврале 1585 г. он попытался уйти на корабле в Китай из Акапулько, его арестовали и доставили в трибунал инквизиции. На нем были «переливающиеся туфли из тафты с шелковыми и золотыми полосами, которые, казалось, были сделаны с помощью алхимии, головной убор с перьями, ружье и меч, фляжка». Александер, которому было в то время только тридцать лет, сказал, будто думал, что раз он собирается служить Господу и Филиппу II, от наказания можно воздержаться.

Инквизиторы решили иначе. Узника лишили всего блеска, в котором он явился, приказав больше никогда не покидать королевство[638].

Этот экспорт инквизиции в Мексику (и в Перу) отражает попытку Филиппа II превратить испанское учреждение инквизиции во всемирную власть. Это решение могло изменить жизнь некоторых людей в Мексике. Но чтобы трибунал сумел приобрести такую же репутацию, как инквизиция в Испании, необходимо было дело, аналогичное по размерам делу архиепископа Карранцы. Оно ясно продемонстрировало бы, что никто не может оказаться свободным от подозрений. Процесс являлся бы пищей для культуры страха.

И такое дело не заставило себя долго ждать…

Пока инквизиция устраивалась в Америке, наш старый друг Луис де Карвахал был поглощен тем, что делал себе состояние. Драматические события, сопровождавшие прибытие Луиса в колонию, позволили ему стать близким доверенным лицом самого могущественного человека в Мексике (см. главу 4). Он стал приближенным вице-короля Мартина Энрикеса. Только немногие среди испанцев знали, на что на самом деле похожа прочность его положения. Но Карвахал начал улучшать дело, больше не делая шагов над опасной пропастью. Все следовало взять под контроль.

В 1576 г. Энрикес направил Луиса на север, чтобы разбить индейцев-уацтеков. Экспедиция оказалась успешной, было основано королевство Новый Леон.

В 1578 г. Луис возвратился в Испанию к жене и семье, а также для получения какой-либо награды. Кто из испанцев мог бы подвергать себя таким страданиям в огромном количестве опасных экспедиций, не надеясь на некоторую компенсацию за пыл и старания?! По рекомендации вице-короля Энрикеса Филипп II сделал Карвахала первым губернатором нового королевства. Указ король подписал 14 июня 1579 г.[639]

Трансформация Карвахала из беженца от инквизиции в колониального губернатора — уникальный пример в истории Нового Света. Вероятно, он оказался обаятельной личностью для тех, кто находился у власти. Но нельзя сомневаться: этот человек становился заклятым врагом для встающих у него на пути. Две этих ипостаси сосуществовали в таком пространстве беззакония, как Новый Леон, на борту переполненных кораблей, пересекающих Атлантический океан, среди буйной растительности, скрывающей от людского взора руины в джунглях побережья Мексики…

Так что когда Карвахал прибыл вместе с другими колонистами в Новый Леон, на передний план не выступали такие качества, как доброта, понимание и сочувствие. Он и другие колонизаторы охотились на индейцев, «словно на зайцев». Похоже, все стало повторением его жизни в Западной Африке: Карвахал отправлял их в качестве рабов в Мехико и горнодобывающие центры[640]. Обреченных людей связывали вместе цепями в группы до тысячи человек. А попав на шахты, индейцы вынуждены были работать без оплаты и на голодном пайке[641].

В Мексике наказания, включая кастрацию, выливание на кожу жертвы расплавленного над свечами свиного сала или смолы, отсечение уха, кисти или ноги, повешение, лавиной обрушивались на бесправных[642]. Преследования, которые Луис видел в Лиссабоне и на островах Кабо-Верде, были перенесены в Мексику.

Прибыв в Испанию в качестве избранного первого губернатора Нового Леона, Луис приступил к поиску колонистов для своего нового феодального владения. Он побывал в Медине-дель-Кампо и в доме своей сестры Франсиски, муж которой, Франсиско Родригес де Матос, торговал на знаменитых ярмарках[643]. У Франсиски было девять детей — дочери Аника, Каталина, Изабелла, Лианор и Марианна, сыновья Бальтазар, Гаспар, Мигуэлико и Луис, который известен как Луис-младший, чтобы отличать его от дяди (см. главу 4, где рассказывается о Луисе-младшем).

Губернатор Карвахал пообещал, что Луис-младший станет его преемником в Новом Леоне, а Бальтазар сможет сделаться там казначеем. Семья решила отправиться в Новый Свет вместе со своим блистательным родственником[644].

Карвахалы покинули Медину-дель-Кампо и через двадцать дней прибыли в Севилью, где остановились в доме Луиса и его жены доны Гвиомар. Подобно женам многих путешественников в Америку, донна Гвиомар оставалась в Испании, пока ее муж делал состояние в Новом Свете. Однако она решила не ехать с ним и в этот раз, потому что Луис был верным католиком, а Гвиомар придерживалась некоторых наследственных иудейских обрядов. В Севилье она научила им Изабеллу, сестру Луиса-младшего, попросив ее сказать Луису в Мексике, чтобы тот соблюдал законы Моисея.

«Сама я не осмеливаюсь говорить ему об этом, — сказала Гвиомар Изабелле, — поскольку боюсь, что он убьет меня»[645].

Новые колонисты пересекли океан. Почти все члены семьи Карвахала заболели во время похода в Атлантическом океане, Луис-младший был почти мертв, когда они пристали к берегу около Веракруса[646]. Губернатор привез их в Тампико для выздоровления.

Вся семья продолжала привыкать к другому климату и к другой атмосфере Америки. Отчаянно стремясь приспособиться к новым условиям, все они по семейной традиции вернулись к иудаизму.

Во время морского перехода из Севильи у Карвахалов завязались дружеские отношения с португальским врачом Антониу де Моралешом. Его отчима инквизиция сожгла в Лиссабоне за исповедание иудаизма.

Моралеш и его жена Бланка обсуждали еврейские обряды с Франсиской, сестрой Луиса, а также с Изабеллой.

Казалось, что ураган, в который попали Бальтазар и Луис-младший вскоре после прибытия в Тампико, ниспослан самим провидением.

Оба брата спали в хижине. Волнуясь, что ураган может разрушить ее, они выскочили из строения. Через мгновенье хижину разнесло на мелкие кусочки. Дождь лил как из ведра, они даже не видели перед собой дорогу. Вспышки молний освещали кромешную темноту, пугая их еще больше. Но все же братьям удалось найти дорогу к дому, где находилась вся остальная семья. Поверив в то, что это «чудо» подтвердило правильность их религиозного выбора, Карвахалы сосредоточились на иудаизме[647].

Еще до отъезда в Мексику Франсиско Родригес де Матос обучил законам иудаизма свою жену Франсиску и ее старшего сына Бальтазара. В Тампико к ним присоединилась Изабелла. Позднее в городе Мехико Франсиско обучил тому же Луиса-младшего[648].

Семья соблюдала много еврейских праздников и день отдохновения в субботу[649]. Когда одна из дочерей, Лианор, вышла замуж за богатого владельца шахт Хорхе де Альмейдо, Франсиска и ее дети (Изабелла, Бальтазар и Луис-младший) перебрались к ним. Все вместе они соблюдали еврейские обряды[650], истово молились в саду по субботам, не разрешали слугам работать в эти дни, стараясь обратить и их[651].

Но был один человек, который не укладывался в эту общую картину идеологического мятежа: сам губернатор, ветеран островов Кабо-Верде и Мексики. Прибыв в Тампико, Изабелла выполнила инструкции Гвиомар, жены Луиса. Однажды днем она пригласила своего дядю в свою комнату, так как хотела попросить его о большой услуге. Когда они остались одни, родственница заставила его поклясться, что он никогда не заговорит о том, что будет здесь сказано. Затем Изабелла сообщила Луису, что он делает ошибку, соблюдая закон Христа.

Губернатор пришел в ярость. «Закрыв уши, он сказал, что она — позор всей семьи. Но когда Изабелла попросила его выслушать ее, он поклялся: если племянница не вернется к Господу и Святой Деве, убьет ее собственными руками»[652].

Луис выбежал из комнаты и отправился к своей сестре Франсиске, чтобы сказать, что она должна убить или задушить свою дочь. Франсиска ответила, что Изабелла всего лишь пыталась помочь ему[653].

Губернатор не желал подобной помощи. Он отрекся от семьи, но усыновил Луиса-младшего, которого уже обратили в иудаизм в Мехико.

Дядя с племянником объехали все города на севере. Они поработили индейцев. Приходилось разбивать в пустыне множество лагерей, пораженных личинками мух. От стоянок исходил запах мертвечины.

Однажды в 1583 г. губернатор сказал своему племяннику:

— Ты понимаешь, что твой отец живет по Моисеевым законам?

Луис-младший залился слезами и сказал:

— Это большой грех.

Губернатор, который всю свою жизнь посвятил тому, чтобы спастись от инквизиции, остался доволен подобным ответом. Ему еще предстояло узнать: именно этот племянник окажется самым упрямым еретиком из всех, кто предстанет перед инквизиторами Мексики…

Картахена, Гоа, Лима и Мексика, 1543–1609 гг.

В 1994 г., когда закончилась гражданская война в Мозамбике, остров с тем же названием неожиданно оказался окном в прошлое. Он представляет сбой осколок земли длиной всего в одну милю и несколько сотен метров в ширину. Дома здесь плотно прижаты друг к другу, словно в арабском городском квартале.

История его восходит к древности. Об исламском наследии этого дальнего уголка берега Суахили свидетельствует только одно довольно высокое строение — мечеть с башней и зелеными куполами. В нескольких сотнях метров от нее находится собор, он располагается в самом центре лабиринта узких улочек. На углу собора виднеется небольшая вывеска «Музей старинного искусства», которая приводит нас в старую ризницу. Там хранятся бесценные реликвии португальской империи: хранятся гобелены и иконы из Гоа, религиозные изображения, которые каким-то образом сохранились после перехода через Индийский океан и многих лет гражданской войны.

В настоящее время все это предано забвению. За экспонатами никто не следил и не ухаживал в этом хранилище реликвий империи и давно забытой мечты.

Возможно, немногие посетители надеялись найти эти связи между Гоа и Мозамбиком, свидетельствующие о могуществе, которого когда-то достигла Португалия. Но в зените инквизиции в середине XVI века португальцы создали огромнейшую сеть международного влияния. В Африке у них имелись важные торговые поселения на островах Кабо-Верде и в Гвинее, в Сьерра-Леоне, Конго, на Сан-Томе и по берегам современного Мозамбика, Танзании и Кении. Они контролировали торговые посты в Ормузе (Аравия), в Гоа и во многих районах Ост-Индии, в Макао (Китай), на Зондских островах. Оттуда они торговали с Китаем и Японией.

Между прочим, Испания имела (по меньшей мере, номинально) контроль над большей частью Центральной и Южной Америки. Но — исключая бразильское побережье, которое тоже оказалось в руках Португалии. Испанцы основали торговую базу в Маниле на Филиппинских островах.

Следовательно, страны Иберийского полуострова оказались первыми, у которых имелось то, что можно назвать глобальными империями. В 1994 г. на острове Мозамбик осталось лишь немногое из обломков былого среди руин старого порта, испещренного взрывами и поросшего слоновьей травой. Единственная гостиница оказалась реликвией колониального режима Португалии XX века: двери в огромных комнатах хлопали на ветру, водопроводная система вышла из строя. Морская вода использовались в туалетах, а в плавательном бассейне оказалось полно водорослей.

Само море серовато-желтой массой омывает остров. Двое рыбаков сказали, что не смогли ничего поймать в течение трех ней. Во время «холодной войны» сюда пришли промышленные траулеры русских, они опустошили моря. Там, где некогда стоял центр торгового и имперского могущества, царит полное опустошение. Трудно понять, каким образом распространилась эта мощь по всему миру перед тем, как полностью кануло в лету.

Естественно, что быстрого подъема иберийского могущества в XVI веке удалось достичь не с помощью добрых слов. В тех случаях, когда насилие начинается со своей страны, очень быстро оно находит и путь за ее рубежи. В захвате Испанией Америки насилие стало неотъемлемой частью процесса завоевания огромных территорий. Ему потребовался другой выход, когда в конце XV века целью сделали конверсос.

Поэтому организованное распространение инквизиции на заморские колонии Испании и Португалии началось не в Америке, а в Индии. Учреждение инквизиции Филиппом II в Америке представляет собой развитие существовавшей португальской структуры.

Афонсу де Альбукерк, пользуясь преимуществами местных раздоров и гневом шаха Биджапура, захватил контроль над портом Гоа на западном побережье Индии и завоевал его в 1510 г. для Португалии[654]. Значение Гоа заключалось в том, что этот порт — центр импорта лошадей в регион. Имея новые оплоты в Софале (Мозамбик), в Ормузе и Кочине (юг Индии), португальцы создали цепь фортов, которая сделала их важными посредниками в торговле в Индийском океане. Там их зона контроля была известна как Эстадо-да-Индиа[655].

В 1530 г. Гоа стал резиденцией португальских вице-королей в Азии. Отсюда контролировали торговлю перцем и осуществляли связь с португальскими факториями в других частях Индии — в Бенгалии, Короманделе и Гуджарате, а также с более отдаленными районами[656]. Из Гоа португальские торговцы проводили операции с Макао и Нагасаки, действовали в качестве посредников между Китаем и Японией.

В 1583 г. Макао сделали независимым городом. Он торговал с Филиппинами и Японией, что означало: португальское предпринимательство и поселения распространились в Азию[657].

То, как изолированная окраина Европы достигла глобального влияния менее чем за столетие, останется одним из самых странных событий в истории. Раньше португальцы никогда не проявляли никаких признаков подобных амбиций в ходе своего непродолжительного существования как нации. Большая часть их усилий посвящалась борьбе с Испанией за независимость. Но как только последнее из вооруженных столкновений с кастильцами закончилось в 1385 г. победой короля Жуана I, Португалия направила все свое неистовство на исследования внешнего мира, но не занималась внутренними фракционными раздорами. Первым этапом стало завоевание Жуаном I в 1415 г. Сеуты в Марокко. Это привело к дальнейшим исследованиям побережья Африки во времена правления Энрике Мореплавателя, сына Жуана, а далее — к захвату кладовых Азии.

В экспансии Португалии центральным был порт Гоа, который к началу XVII века сделался баснословно богатым. Вице-король жил в роскошном дворце с двумя большими внутренними двориками. Из первого каменная лестница вела в большую залу, стены которой были расписаны фресками, изображавшими все флоты, которые когда-либо приходили в Гоа из Португалии, с названием кораблей и именами капитанов. Нашлось место и для записи судов, потерянных в море. За дворцом находился город, наполненный невероятным количеством мастеровых: плотники, каменщики, кузнецы и кораблестроители работали в домах, построенных из ракушечника и песка.

Гоа славился как чрезвычайно космополитический город. Бесспорными хозяевами были португальцы. Знать, как правило, появлялась только верхом на лошадях. Упряжь скакунов была изготовлена из шелка, украшенного золотом, серебром и жемчугом, ее импортировали из Бенгалии, Китая и Персии. Богатство города, как сообщал французский путешественник Пирар де Лаваль, в основном обеспечивалось трудом рабов. Многих из них вывезли из Мозамбика и других районов Африки[658]. В результате товарного обмена появились те гобелены, которые и спустя много лет можно было увидеть в Восточной Африке.

Такое бурное развитие можно было обеспечить только в совместной работе с местным населением. Используя разногласия между индусами и мусульманами для захвата Гоа, португальцы сохранили местную систему организации труда и налогообложения до конца XVI века. Солдаты из Гоа и Малабара служили в португальской армии на всем пространстве Эстадо-да-Индиа до 1600 г., а наемные капитаны-индусы пользовались широкой известностью и уважением до середины XVI века[659]. Фанатизма в этом процессе взаимной зависимости почти не было. Будучи резиденцией вице-королей, Гоа стал и центром миссионерской деятельности в Азии. Его роль в качества «Рима Востока» определила будущее этой деятельности, в котором основная роль отводилась инквизиции[660].

Нетерпимость назревала постепенно. 30 июня 1541 г. был отдан приказ уничтожить все замки индусов в Гоа. В течение следующего года имущество этих замков передали в руки религиозных орденов[661]. К концу десятилетия особым налогом обложили мечети в городах Бардес и Салсетте. В период между 1558 и 1561 гг., во время правления вице-короля Константино де Браганса, разрушили около 900 замков. К этому времени приблизительно одну пятую населения Гоа обратили в христианство, так как христиан предпочитали индусам, предоставляя им все лучшие виды работ. Постепенно набирали темп гонения на этих «новых иных», что происходило параллельно с гонениями на признанных «иных в родной стране» — конверсос. Поэтому прошло совсем немного времени до принятия шагов для учреждения инквизиции[662].

Первое инквизиторское наказание в Гоа состоялось еще в 1543 г., всего через семь лет после первоначального учреждения инквизиции в Португалии. Тогда заживо сожгли Гиеронимо Диаша[663]. Однако официального трибунала еще не было, иезуиты-миссионеры, распространяющиеся в то время по Азии во главе с харизматическим Франсишем Шавьером, остро ощущали его отсутствие. В течение десяти лет, которые он провел на Востоке (1542 по 1552 гг.), Шавьер крестил минимум 30 000 человек. Он побывал в Китае, Японии, Кочине и на Зондских островах, проповедуя Евангелие. В разгаре религиозного рвения присутствие конверсос и морисков (несмотря на различные указы, запрещающие «новым христианам» уезжать из Португалии в Азию) казалось значительной помехой[664].

Поэтому в апреле 1545 г. и в мае 1546 г. Франсиш, позднее возведенный в святые, писал королю Жуану III, настаивая на учреждении инквизиции в Гоа[665]. Наконец, в апреле 1560 г. первые инквизиторы, Алексу Диаш Факау и Франсишку Маркеш Ботелью, отправились из Португалии[666].

Решающим фактором в распространении инквизиции из Европы в Азию стало то, что новому королю Португалии Себастьяну было всего три года, когда он унаследовал трон в 1557 г. Регентом стал Энрике, брат Жуана III, великий инквизитор Португалии.

С введением инквизиции облик Гоа изменился. Количество церквей увеличивалось такими темпами, что к началу XVII века не было «ни одной площади, ни одного перекрестка дорог, где нельзя увидеть церковь»[667]. Все они были построены великолепно, украшены ковчегами из серебра, золота и жемчуга[668].

Говорили, что инквизиция здесь работала хуже португальской[669]. Но количество судов в Гоа было пропорциональным числу процессов, проведенных португальскими трибуналами, хотя численность католического населения — значительно меньше[670]. Как и в Португалии, инквизиция сосредоточилась прежде всего на конверсос, причем отмечалась любопытная связь между их богатством и фактом их ареста инквизиторами[671].

Часто людей сжигали: семеро погибли в 1574 г., еще четверо — в 1585 г.[672] В девяти аутодафе в период с 1571 по 1580 гг. погибло не менее шестидесяти пяти человек[673], хотя сожжения сделались более спорадическими в последующие годы.

Численность конверсос в Гоа сократилась. Многие бежали в Китай, Малакку и Кочин, где они могли жить более свободно[674]. Но даже и там конверсос не всегда оказывались в безопасности. В 1575 г. пятерых поймали в Кочине[675], арестовали несколько постоянных жителей в Малакке и Мозамбике[676]. В XVI веке инквизиция нанесла несколько визитов в Кочин, а в 1613 г. португальский король Фелипе II (он же — Филипп III, король Испании) просил инквизиторов Гоа взять под юрисдикцию шахты Мономотапы (на территории современной Республики Зимбабве)[677]. К концу XVI века комиссары инквизиции работали уже в таких отдаленных регионах, как Макао и Тимор[678].

Нельзя предполагать, что было оказано давление на всех или даже на большинство людей на этих передовых постах. Но нельзя и отрицать: это, вне всяких сомнений, отражает первое глобальное распространение организации сыска. Инквизиция явилась печальным наследием, сопровождавшим героические подвиги португальских мореплавателей, первооткрывателей далеких земель.

А сейчас перейдем к рассмотрению чудовищных размеров этого процесса. В 1492 г. Испания еще была разобщенной нацией с внутренними врагами, а португальским мореплавателям еще предстояло обогнуть мыс Доброй Надежды. С потерей Константинополя мир за побережьем Северной Африки превратился для христиан в призрачное безмолвие. А затем, в течение срока жизни одного человека, все переменилось: мир уже был исследован, а гонения набирали темп в качестве жестокого приложения к чуду открытий.

К 1570-м гг. появились дворцы инквизиции в Гоа, Мексике и Перу. В 1609 г. к трибуналу в Картахене-де-лас-Индиас в Колумбии добавился еще один. Точно так, как инквизиторы в Гоа и в Мексике принимались за дело немедленно после прибытия, к 1575 г. тюрьма в Перу была настолько переполнена (всего через шесть лет после учреждения трибунала), что размещать заключенных оказалось негде[679]. Дела открывали и в тех районах, где не было трибунала — например, в Буэнос-Айресе. Здесь судили старого конкистадора, завоевателя Чили Франсиско де Огирре (между 1571-75 гг.) Ему вменяли богохульство и отсутствие благоговения перед церковью[680].

Как и в Испании, любой мог стать объектом преследований в испанских колониях. Самые первые процессы в Перу были сосредоточены на двоеженстве старых крестьян, а не на неверии конверсос и морисков[681].

В отличие от инквизиции в Гоа, которая была самой кровожадной и плодовитой из всех португальских трибуналов, инквизиция в Америке оказалась более умеренной по сравнению с испанской. В течение всего срока ее существования «освободили» всего около 100 человек. Основная масса дел представлена делами священников-вымогателей, двоеженцев и т. д.[682] Общее количество дел в американских трибуналах не превышало 3 000. Это небольшое количество по сравнению с числом дел в Иберии и Гоа[683].

Но, хотя судов происходило сравнительно мало, следует помнить: численность испанского населения вместе с рабами, которые тоже входили в юрисдикцию инквизиции, была незначительной. В городе Мехико, столице вице-королевства, в конце XVI века имелось всего несколько тысяч испанских хозяйств.

На самом деле, пределы досягаемости инквизиции оказались значительными. В вице-королевстве Перу людей арестовывали в городах, расположенных за тысячи миль от Лимы — например, в Санта-Крус-де-ла-Сьерра[684] и Потоси (Боливия)[685], в Кито (Эквадор)[686]. До учреждения трибунала в Картахене в 1609 г. обвиняемых везли на суд в Лиму из Боготы[687]. После учреждения инквизиции в Картахене людей регулярно арестовывали и доставляли туда из Панамы[688].

Между тем, предпринимались попытки учредить трибунал в Буэнос-Айресе в 1620-ех гг.[689] В трибунале Мексики судили обвиняемых даже с далеких Филиппинских островов, привезенных из бассейна Тихого океана[690]. На него была возложена ответственность за этот регион. И трибунал согласовывал свои действия относительно людей, арестованных в Маниле[691], с португальскими инквизиторами.

Реальность была такова, что в результате учреждения инквизиции удалось охватить каждый город в Испанской Америке. Шпионы и комиссары инквизиции жили в местах, удаленных на огромные расстояния от центров, где находились трибуналы[692]. Известно, что они вели постоянное наблюдение и могли оказывать воздействие по своему выбору. Следовательно, хотя не всегда происходили аресты и наказания, надзор существовал.

Между Испанией и Новым Светом для инквизиции существовало фундаментальное различие. Оно выражалось в том, что ей приходилось осуществлять общественный контроль другого рода. В Испании главенство традиционной веры не вызвало сомнений, но имелось ощутимое неблагоприятное воздействие на ее чистоту со стороны конверсос, морисков и протестантов. Поэтому они считались наиболее досадными угрозами.

В Новом Свете строилось совершенно новое общество, инквизиция намеривалась обеспечить его соответствие охраняемым ценностям, притом — в широком объеме. Проблема заключалась не только в смешанном населении, состоявшем из европейцев и американских индейцев, но и в притоке африканцев, которые в Лиме утверждали, что могут найти преступников «по понедельникам, средам и пятницам»[693]. В Картахене они признавали открыто, что занимаются сексом с дьяволом и блаженствуют в его теплом семени[694].

В подобной ситуации инквизиция становилась не только оплотом против ереси, но и стандартом правильных ценностей в океане ощутимого дьявольского разгула[695].

Трудность проекта инквизиции заключалась в том, что успех иберийских властей при строительстве своих империй отчасти был связан с тем, что в них с самого начала входили страны, имевшие смешанные религии. Этот космополитизм обеспечил представителям Иберии значительное преимущество в работе с народами Африки, Америки и Азии, он внес свой вклад в их успехи и в завоеваниях, и в посредничестве.

Разрушив в результате действий инквизиции этот космополитизм и то, что принималось за толерантность на родине, Испания и Португалия подавили возможности своих представителей действовать через границы. Поэтому со временем умонастроения инквизиции и ее экспорт за моря затруднят способность империй взаимодействовать с различными народами и реалиями.

Что и внесет вклад в крах империй.

Мехико, 1589-96 гг.

Прокурором инквизиции в Мексике был человек с подходящим именем. 18 апреля 1589 г. доктор Лобо Герреро («доктор Воин-Волк») издал приказ об аресте Луиса-младшего. Губернатора Нового Леона Луиса де Карвахала-и-ла-Куэва, дядю Луиса, уже с вызовом арестовали и бросили в тюрьму инквизиции.

То, что в этих арестах оказалось немало политики, было типично для инквизиции. Губернатор Луис сделался врагом вице-короля Мексики дона Луиса Суареса де Мендосы. Обнаружив, что Карвахал был по крови конверсо, Мендоса почувствовал: это обстоятельство даст возможность поймать противника в западню[696]. В то же время арест фигуры такой значимости подчеркнет: никто не может оказаться выше инквизиции, как продемонстрировало дело Карранцы в Испании.

Доказательства, собранные против семьи, восходили к Рождеству 1587 г., когда Изабелла, сестра Луиса-младшего, беседовала с неким Фелипе Нуньешом из Лиссабона и ясно высказалась: в христианской вере нет ничего хорошего. Когда Нуньеш рассердился, Изабелла сказала ему, что ее отец сказал однажды: «Некоторые чиновники могли бы преследовать нас в этом мире… И эти чиновники — инквизиторы»[697]. Затем она рассмеялась и заявила, что лишь проверяла силу его веры.

Нуньеша не удалось убедить. 7 марта 1589 г. он выдал ее. Арест состоялся 13 марта. Теперь были подготовлены доказательства против всей семьи. Инквизиторы Бонилья и Санктос-Гарсиа готовились нанести удар.

Однако сначала следовало выследить Луиса-младшего. Он работал вместе со своим братом Бальтазаром в качестве странствующего торговца, бродя по разрушенным холмам колонии, продавая обувь, ткани, изюм и джем. Они решили накопить вместе денег, которых хватило бы для возвращения в Европу, чтобы жить с евреями в Италии, но сперва, до отправления в морское путешествие, отдать все долги[698]. Вероятно, у них был потрясающий вид, когда они шли по ослиным тропам на пересеченной местности со множеством безлюдных горных цепей с зазубренными вершинами.

Братья были очень похожи друг на друга: Бальтазар, носивший широкополую защищающую от солнца черную шляпу, был бледен, его подбородок украшала светлая борода и Луис-младший — в такой же обуви и одежде, как брат. Лицо его было удлиненным, бородка лишь начинала отрастать.

В тот апрельский день Луис-младший возвращался в Мехико с шахт своего зятя Хорхе Альмейды, располагавшихся в Таско. Узнав, что арестовали их дядю-губернатора, они вместе с Бальтазаром спрятались в надежном месте в городе Мехико.

Братья размышляли над своим будущим. Жизнь в колонии не сулила ничего хорошего. Они решили попытаться бежать на Кубу, где не имелось инквизиторского представительства.

Братья переоделись до неузнаваемости и смогли добраться до самого побережья около города Веракрус. Но тут угрызения совести взяли верх над инстинктами. Они решили, что один должен вернуться, так как их мать Франсиска осталась в Мехико совершенно одна на милость инквизиторов.[699]

В понедельник 8 мая Луис-младший вернулся в Мехико. Колониальная столица расположилась у подножья дымящегося вулкана Попокатепетль, постоянно угрожающего самому существованию города. Прибыв в дом Франсиски, Луис-младший пообедал с матерью и сестрами. На следующий вечер появились секретарь мексиканской инквизиции Ариас Вальдес и главный бейлиф Педро де Вильегас. Они постучали в дверь дома Карвахала. Ворвавшись туда, они обыскали все и нашли Луиса, который прятался в небольшой кухне. Его связали, изъяв из карманов все серебряные монеты, чтобы оплатить его питание за то время, пока арестованного будут содержать в тюрьме[700].

Как обычно, суд инквизиции зашел в тупик. Прокурор вызвал Луиса-младшего и предъявил ему обвинения. Он отверг их все. Но 7 августа Луис попросил аудиенции и упал на колени, ударяя себя кулаками в грудь и выкрикивая: «Я согрешил, помилуйте, помилуйте! Помилуйте грешника!»

Ему приказали подняться на ноги. Затем он сообщил инквизиторам, что Господь внушил ему, что он должен покаяться, что ему приходилось бороться с дьяволом, который постоянно пытался отговорить его, не разрешая рассказать всю правду. Сейчас, когда его совесть спасена, он добровольно раскаивается в том, что вся его семья исповедовала иудаизм[701].

Разумеется, это было именно то, что хотели услышать инквизиторы. Самообвинений оказалось вполне достаточно, чтобы уничтожить губернатора Луиса Карвахала, нового врага вице-короля. Хотя оставался вопрос, был ли губернатор истовым католиком, как ясно заявили Изабелла и Луис-младший в своих показаниях. Зато стало ясно, что он знал о ересях в своей семье и не заявил об этом инквизиции. Это уже само по себе было преступлением, так как каждый был обязан сообщать подобные сведения. Имея такие доказательства, инквизиторы могли получить нужного человека.

Губернатор Луис, безусловно, выступил с энергичной защитой. Он протестовал, заявляя, что у него не имелось времени, чтобы преодолеть огромное расстояние до Мехико и разоблачить свою семью, так как он вел войны с индейцами. Карвахал перечислил все свои добрые дела — военные кампании, города, основанные им, открытые рудники, построенные церкви. Арестованный отказался от контактов со своими родственниками и просил своих племянников Луиса-младшего и Бальтазара уплатить за тот объем соли и вина, который он предоставил им в долг[702]. Но ничто уже не могло его спасти.

К концу 1589 г. инквизиторы вынесли приговор. Губернатор Луис де Карвахал-и-ла-Куэва должен пройти очищение и быть выслан из Вест-Индии на шесть лет. Луиса-младшего, Франсиску и Изабеллу приговорили к четырем годам покаяния в монастыре, Марианну — к двум годам покаяния, Каталину и Лианор — только к одному году каждую.

Бальтазара, который продолжал скрываться в Мехико, а также Франсиско Родригеса де Матоса, мужа Франсиски и отца ее детей, который к тому времени уже умер, приговорили к символическому сожжению в изображении на аутодафе 25 февраля 1590 г.[703]

Для настоящих еретиков, Франсиски и ее детей, этот приговор был строгим наказанием. Но в нем не было ничего необычного в мире, где инквизиция оказалась столь могущественной.

Для губернатора Карвахала приговор сделался непереносимым унижением. Ведь это человек, который сумел создать собственную небольшую империю, потратил всю свою жизнь, чтобы бежать от ужаса, который инквизиция обрушила на его родственников в Португалии и на островах Кабо-Верде. Он сам присоединился к войскам империи, используя это в качестве средства самосохранения.

Луис-старший добился процветания. Но империя всегда может повернуть все силы разрушения внутрь. И она уничтожила его.

Вскоре после аутодафе он скончался в тюремной камере, ожидая изгнания из Нового Света, где надеялся обрести спасение.

Пока инквизиция совершала нашествие на Испанскую Америку, для португальских амбиций на куске этого континента, в Бразилии, все складывалось иначе. У гостей Бразилии часто возникало ощущение, что они попали в некий земной рай[704]. Солнечные лучи здесь были самыми золотистыми, звезды на небесах вызывали ощущение настоящего счастья[705]. Европейцы называли Бразилию «лучшей провинцией для жизни людей во всей Америке, свежей и невероятно плодородной, радостной и приятной для человеческого глаза»[706]. Все пространство было покрыто «очень высокими и густыми лесами, орошалось ручьями и реками во множестве прекрасных долин». В реках и в море рыбы оказалось достаточно, чтобы прокормить людей, не используя мяса вообще[707].

Эта Бразилия была настолько изобильным местом, что туземные индейцы из племен тупинамба часто доживали до ста или даже до ста двадцати лет[708]. У аборигенов, которые, как правило, ходили обнаженными, нижняя губа украшалась вставленной в нее костью, а тело богато татуировалось. Этих людей, которых считали беззаботными, часто видели с «мараки» — емкостями для воды, сделанными из тыкв[709].

В прекрасной Бразилии, в отличие от Гоа и испанских трибуналов в Картахене, Лиме и Мексике, во время правления португальцев никогда не было официального учреждения инквизиции.

Сначала это казалось чем-то аномальным. Начиная с 1540-х гг. и далее в Бразилии имелись люди, чьи дела хорошо документированы — конверсос, тайно исповедующих иудаизм[710]. К 1553 г. обвиняемые бежали от инквизиции в Бразилию[711]. Эта территория, как казалось, является классической для учреждения трибунала. Однако причина его отсутствия совершенно понятна, она стала ударом в самое сердце этой политизированной организации.

В отличие от великих цивилизаций ацтеков в Мексике и инков в Перу, португальцы не обнаружили в Бразилии иерархически организованного общества с уже существующими властными структурами. Более того, не было и крупных золотых или серебряных копей, как в Мексике или Перу. Поэтому в ходе XVI века португальцы извлекали свое богатство из торговли азиатскими специями. А Бразилия имела меньшее значение[712]. Только после увеличения доходов с плантаций сахарного тростника на этой территории португальская корона обратила внимание на свою колонию в Америке.

В июле 1621 г. верховный инквизитор Португалии написал королю, что в силу увеличения численности населения Бразилии было бы очень хорошо разместить там постоянных представителей инквизиции[713]. Но к тому времени делать что-либо подобное оказалось уже поздно. Иберийские власти находились под постоянно нарастающей угрозой со стороны голландцев и англичан. Португалия больше никогда не сможет собраться с экономическими силами, чтобы учредить новый трибунал. Требовалась политика, основанная на реальности и материальных потребностях. И пришлось признать: арест богатых конверсос в Америке приведет к большому ущербу, но не принесет ничего хорошего.

Отсутствие постоянного трибунала в Бразилии свидетельствует о том, что инквизиция в огромной степени зависела от насущных требований, предъявляемых временем. Они заставляли ее двигаться в направлении, противоположном поставленной перед ней задаче. Трибуналы часто несли убытки, что отрицательно сказывалось на королевских ресурсах[714]. Это означало, что необходимо сосредоточиться на такой деятельности, которая обеспечила бы наибольший доход. Именно по этой причине испанцы стремились учредить трибуналы в Америке, игнорируя Филиппинские острова, а португальцы в первую очередь обратились к Гоа, проигнорировав Бразилию.

Инквизиция стала жертвой материальных ценностей, хотя и заявлялось, что они — ниже ее достоинства. И мучительным образом (характерным для нее), организация по проведению преследований способствовала поощрению богатства и его накоплению.

Но как только португальские власти поняли потенциальное значение своей американской колонии, их отношение к ней начало меняться. В 1591 г. из Лиссабона в столицу колонии Баию направили представителя инквизиции Эйтеро Фуртаду де Мендонку с широкими полномочиями отпускать грехи, расследуя правильность веры в Баие и в Пернамбуко.

В течение четырех следующих лет Мендонка завел 285 дел в Баие и 271 дело в Пернамбуко[715]. В Олинде, столице провинции Пернамбуко, он даже провел два аутодафе в силу полномочий, данных ему в Португалии[716]. Однако эти усилия привели инквизицию в Португалии почти что к банкротству. Ему приказали прекратить свой визит и не беспокоиться о посещении передовых постов в Африке, что тоже входило в полномочия Мендонки по отпущению грехов, когда в 1591 г. он покинул Лиссабон[717].

И вновь на передний план выступили финансовые трудности в процессе пресечения ереси.

Но ни одно положение из перечисленных ранее нельзя трактовать в том смысле, что влияние инквизиции в Бразилии стало незначительным. После визита Мендонки в 1591 г. до середины XVII века сотни конверсос обвинили в исповедании иудаизма[718]. Хотя экономические проблемы Португалии привели к тому, что официальные визиты вновь последовали только в 1618 и 1627 гг.[719], инквизиция в получении информации и при арестах могла положиться на сеть своих комиссаров и шпионов. Она хватала, как правило, конверсос из высших слоев общества — тех, что вступали в браки с португальской аристократией. Более бедных конверсос, которые имели тенденцию заключать браки с африканцами и индейцами, часто игнорировали[720].