ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мы уже достаточно близко познакомились с фюрером, чтобы наконец задаться вопросом: а чего же хотел в 1923 году Гитлер? Судя по всем его заявлениям, то власти. Остается только выяснить, какой и над кем.

Как известно, к власти ведут два пути — законный и незаконный. Первый — через парламентскую систему и выборы, второй — через государственный переворот как с применением силы, так и без нее. В зависимости от политической ситуации.

На что мог рассчитывать в Германии Гитлер, который со своими штурмовиками и газетой оставался в общем-то обыкновенной пешкой на политической шахматной доске? Не только в Германии, но и в самой Баварии далеко не все было ясно. К тому времени в ней наметилось противостояние сторонников имперского единства во главе с Людендорфом, военными союзами, штурмовыми отрядами и радикально настроенными офицерами и партикуляристами, которых возглавляли Питтингер и фон Кар. К этому же лагерю принадлежали принц Рупрехт, кардинал фон Фаульгабер и некоторые баварские министры. Что же касается генерала фон Лоссова, то он не столько колебался в своем выборе, сколько желал вообще остаться вне какой бы то ни было политики.

Что думал по этому поводу сам Гитлер? Да то же, что и раньше. Он был отъявленным противником партикуляризма, и Бавария привлекала его исключительно как исходная точка для марша на Берлин с последующим свержением федерального правительства и созданием единого национального государства. Восстанавливать военную мощь Германии, считал он, надо было не игрой в солдатики в баварских лесах и партизанской войной в Руре против французов, а путем захвата политической власти и перевооружения, чему могла открыть дорогу только эта новая власть.

Оставалось лишь узнать, каким же образом эта власть могла быть установлена. Самое интересное заключалось в том, что до недавнего времени Гитлер и сам не знал этого. На собраниях он никогда не упускал случая поиздеваться над парламентской системой и лишний раз подчеркнуть свое преклонение перед силой, но как только его спрашивали, как эта самая сила будет организована и применена на деле, он терялся и отвечал довольно туманно. Однако после знаменитого похода Муссолини на Рим в октябре 1922 года он уже знал, что делать. Идти на Берлин! И он знал, что говорил. Больше всего немцев поразило и обрадовало то, что Муссолини взял власть без единого выстрела. И очень многие верили в то, что нечто подобное возможно и в Германии, поскольку в ней имелись все предпосылки для бескровного государственного переворота: слабое центральное правительство и сила сопротивления ему в лице правого лагеря. Играло на руку Гитлеру и то, что вконец разоренные политикой «пассивного сопротивления» средние классы во всеуслышание заявляли, что «так жить дальше нельзя», и всю вину возлагали на правительство.

— Что вы можете дать народу? — в исступлении брызгал слюной Гитлер. Какую веру, за которую он мог бы ухватиться? Ровно никакой! Ибо вы сами не верите в свои собственные рецепты. Зато величайшая задача нашего движения — дать этим алчущим и заблуждающимся массам новую, крепкую веру, чтобы они могли хотя бы отдохнуть душой. И мы выполним эту задачу, будьте уверены!

На что мог рассчитывать в те смутные времена Гитлер? Только на поход на Берлин баварского рейхсвера и его штурмовиков. Это в свою очередь означало известную легальность его выступления. А вот получил бы он в случае успеха власть — это еще вопрос. И большой вопрос! Трудно себе представить, что собиравшийся стать диктатором Людендорф или фон Кар пригласили бы Гитлера занять место где-нибудь рядом с ними. Он был для них крикуном, барабанщиком, смутьяном — кем угодно, но только не равным им политиком. И ему оставалось надеяться только на то, что он так или иначе сумеет выплыть в случае удачного похода на Берлин.

Гитлер прекрасно понимал, что поход на Берлин следовало возглавить Людендорфу, поскольку ни один солдат не осмелился бы стрелять в прославленного генерала, даже если бы ему приказали это сделать. Большинство офицеров рейхсвера являлись его горячими сторонниками и оказали бы ему необходимую помощь. Да и сам генерал только и мечтал о том светлом дне, когда он выйдет к1 рейхсверу и одним движением руки разобьет дутый авторитет республиканских генералов. Что же касается политического руководства, то лучшей кандидатуры, чем он сам, Гитлер не видел.

— Чего там скромничать, — как-то сказал он фон Лоссову, — я в этом деле понимаю толк… А если вас так уж беспокоит программа дальнейшего развития страны, то надо сначала заполучить страну, а программа… приложится!

На что рассчитывал в этой игре сам фон Кар со своими триумвирами? Сложно сказать, поскольку его позиция и по сей день кажется расплывчатой и выжидательной. По всей видимости, он очень надеялся на то, что центральное правительство попросит его навести порядок во взбунтовавшихся под нажимом коммунистов землях, после чего он продиктует Берлину свои окончательные условия. Однако ничего подобного не произошло. Имперское правительство подавило выступления красных своими силами, оставив фон Кара ни с чем. 24 октября фон Лоссов созвал совещание, на котором были обсуждены детали возможного похода на Берлин. Ни Гитлера, ни руководство СА на него не пригласили.

* * *

Время шло, Гитлер рвал и метал, но воз так и не сдвинулся с места. Положение осложнялось еще и тем, что кончились деньги, которые рейхсвер платил штурмовикам.

— У меня, — скажет начальник мюнхенского полка штурмовиков, оберлейтенант в отставке Вильгельм Брюкнер, на процессе Гитлера, — создалось впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны отсрочкой похода на Берлин. Они говорили: «Гитлер такой же обманщик, как и все другие. Вы все не выступаете, нам же совершенно безразлично, кто выступит, — мы просто пойдем за любым». Я сказал самому Гитлеру: скоро я не буду в состоянии сохранять власть над своими штурмовиками; если ничего не произойдет, они просто сбегут. Среди штурмовиков было много безработных, они отдавали свое последнее платье, последнюю пару сапог, последнюю никелевую монету на учебу и думали: теперь уж недолго, скоро начнется дело, мы поступим тогда в рейхсвер и выйдем из беды…

Дальнейшее промедление означало крах всех надежд и мечтаний. И не только из-за голодных штурмовиков. Правительство в Берлине не сидело без дела, рано или поздно кризис пошел бы на убыль, что для любых экстремистов было подобно смерти. В конце концов дело дошло до того, что сам Людендорф уговаривал фон Лоссова выступить, если он не хотел, чтобы голодавшие боевики из «Союза борьбы» не опередили их и сорвали все дело. Да и сам Гитлер оказался заложником ситуации. И, наверное, именно поэтому с каждым днем становился все решительнее и наглее, какими обычно становятся люди, которым нечего терять.

— Дни режима, установившегося в ноябре, сочтены! — вещал он на одном из митингов в начале ноября. — Здание шатается, корпус трещит по всем швам. Теперь перед нами лишь два пути: свастика или звезда Советов, мировая диктатура пролетариата или Священная Германская империя. Первым актом возрождения должен явиться поход на Берлин и установление национальной диктатуры!

Но если на улице его еще слушали, то в правительственных кабинетах от него начинали шарахаться как от привидения. Напрасно Гитлер обивал пороги канцелярий и кабинетов — повсюду натыкался на глухую стену непонимания. В конце концов один из тех сытых и гладких чиновников, которых так ненавидел фюрер, с нескрываемой насмешкой спросил у него:

— Зачем вы сюда ходите? Неужели вы на самом деле полагаете, что все ваши бессмысленные речи, которые могут воодушевить только полуграмотных людей, могут подействовать на нас? Идите и изощряйтесь перед теми люмпенами, пока они вас еще понимают!

Это было слишком. Спаситель Германии и новый мессия не выдержал и, вернувшись из своего очередного похода к какому-то «тупоголовому чиновнику», не стал никого обличать. Но то, что он сказал, подействовало на его соратников куда сильнее обычных ругательств и яростных криков.

— Ладно, — устало произнес Гитлер, не обращаясь ни к кому, — черт с ними! Но советую всем запомнить, что уже очень скоро в этой борьбе покатятся с плеч головы — либо наши, либо чужие. Постараемся, чтобы это были чужие! — помолчав, он продолжал: — Сегодня меня спросили, найду ли я в себе достаточно жестокосердия, чтобы рубить эти головы, после того как мы придем к власти. И я ответил: будьте уверены, чего-чего, а жестокосердия у нас хватит! Милосердие — не наше дело. Оно принадлежит тому, что выше нас. Мы же должны будем творить правый суд. И у нас хватит силы отказаться от гуманности, если это поможет нам сделать немецкий народ счастливым…

Никто из присутствующих не нашелся, что ответить, — настолько все были поражены той мрачной решимостью, которая сквозила в каждом слове Гитлера и обжигала словно сухой лед. Судя по всему, Гитлер уже перешел какой-то невидимый для остальных порог, за которым было все или ничего. Но в то же время никто так и не понял очевидной для самого Гитлера вещи: на дело всей своей жизни его толкали отнюдь не вера и жажда той самой крови, о которой он только что говорил, а отчаяние…

* * *

А вот фон Кар, похоже, успокоился и не спешил выступать. Да и зачем обострять и без того напряженную обстановку, если Штреземан и так был готов на уступки и через своего эмиссара адмирала Шера предложил расширить государственную самостоятельность Баварии, дав ей собственную армию, железные дороги, почту и финансы. А после того как его правительство покинули несогласные с его политикой в отношении Баварии социал-демократы, Штреземан был намерен привлечь в него представителей Немецкой национальной партии.

Однако Кар не спешил с ответом: сладких обещаний от «господ с севера» он слышал уже много. Чтобы получше узнать обстановку, он отправил в Берлин полковника Зейсера, и когда тот прямо спросил фон Секта о будущих переменах в правительстве и планах на дальнейшее, тот, изменив своей обычной солдатской простоте, ответил весьма загадочно:

— В конце концов, вопрос о темпе надо предоставить мне…

Зейсер вернулся ни с чем. Фон Кар, так и не получивший ответа ни на один свой вопрос, воскликнул:

— Никаких компромиссов с Эбертом! Никакой мировой со Штреземаном!

Но прежде чем отправиться на завоевание Берлина, надо было навести порядок у себя дома. До него дошли слова Гитлера о катящихся с плеч головах, и он очень опасался, как бы надоевший ему «барабанщик» не выкинул какой-нибудь фортель. Терять-то ему было уже нечего…

Гитлер и на самом деле закусил удила. С утра до вечера он говорил о своем призвании спасти Германию и сравнивал себя с Муссолини. Доставалось от него и триумвирам за их тупость и нерешительность. Да и Людендорф, по его словам, был нужен ему только для привлечения рейхсвера. А когда близкий к фон Лоссову барон фон Берхем с нескрываемой иронией спросил его, как он собирается создавать правительство с такими неумными и трусливыми людьми, Гитлер снисходительно улыбнулся.

— Ничего страшного… Наполеон тоже окружил себя при создании своей директории незначительными людьми…

Кончились все его выступления тем, что над Гитлером начали откровенно смеяться, и военный руководитель «Союза борьбы» подполковник Крибель с улыбкой говорил очередному визитеру из Берлина:

— Никакого руководящего поста Гитлер не получит! Да и зачем он ему? У него в голове только одна пропаганда!

Но одно дело смеяться, и совсем другое — постоянно опасаться какой-либо нежелательной выходки. Да и как можно было относиться к человеку, если столь близкий к нему Геринг заявил:

— Кто будет нам чинить малейшие препятствия, того мы немедленно расстреляем. Вожди уже теперь должны наметить лица, которые надо будет уничтожить. Для устрашения следует сейчас же после переворота расстрелять хотя бы одного человека!

Атмосфера становилась все напряженнее, Гитлер продолжал неистовствовать, и по Мюнхену поползли слухи о готовившемся перевороте. 6 ноября 1923 года уставший от бесконечных нападок на него правых фон Кар встретился с начальниками военных союзов и фон Лоссовом, запретив им даже думать о перевороте.

— Выступление начнется тогда, — жестко заявил он, — когда все будет готово. Приказ к выступлению могу отдать только я…

Один из рвавшихся в бой офицеров с недоумением взглянул на сидевшего напротив фон Лоссова — пожав плечами, тот произнес свою знаменитую фразу:

— Мой бог, я готов выступить, но только тогда, когда у меня будет пятьдесят один процент вероятности успеха!

* * *

Узнав о совещании у фон Кара, Шойбнер-Рихтер, по всей видимости, по-своему истолковал фразу генерального комиссара «Выступление начнется, когда все будет готово». Он поспешил к Гитлеру и сообщил, что фон Кар собирается выступить без них. Гитлер выругался и затянул старую песню про облеченных государственной властью подлецов, ленивых и тупых.

— Хватит, Адольф, — оборвал его причитания Эккарт, — мы не на митинге…

— И что же нам теперь делать? — нахмурился Гитлер.

Эккарт усмехнулся, и в следующее мгновенье Гитлер услышал от него то, чего так хотел и боялся услышать:

— Выступать, что же еще… Если, конечно, — с многозначительной улыбкой продолжал Эккарт, — ты не хочешь, чтобы Кар опередил нас…

Гитлер не хотел, и с этого дня группа заговорщиков, в которую вместе с Гитлером входили Геринг, Рем, Г. Штрассер, Гесс и Штрайхер, с утра до вечера заседала в уединенных комнатах «Бюргербройкеллера». Часто бывал там и Гиммлер, безработный агроном, возмечтавший стать офицером. Как говорили о будущем палаче народов, он мог упасть в обморок от вида зарезанной у него на глазах курицы, но в то же время был напрочь лишен жалости и сострадания. Завсегдатаем пивной стал и начальник мюнхенской криминальной полиции Вильгельм Фрик. Это был честный и беззлобный человек. Именно он добился того, что Людендорфу, которому был запрещен въезд в Мюнхен, разрешили поселиться в столице Баварии. С его помощью получили поддельные паспорта и вернулись в Германию и убийцы Маттиаса Эрцбергера. Фрик мечтал о возрождении монархии в Баварии и очень надеялся на то, что с помощью Гитлера осуществит свою мечту.

Штрассер предлагал выступить против коммунистической Пруссии и «красного» севера и таким образом спровоцировать власти Баварии на восстание. Гитлер колебался, все еще надеясь на выступление под знаком государственной власти Баварии. Он снова встретился с триумвирами, но все было безрезультатно. Что, говоря откровенно, выглядело странным: если фон Кар на самом деле собирался идти на Берлин, то совершенно непонятно, почему он держал на расстоянии Гитлера. Союзники в таких делах всегда нужны. Он отправлялся не на увеселительную прогулку по Баварским Альпам, и штурмовики Гитлера пригодились бы в уличных боях.

Объяснение подобному поведению генерального комиссара Баварии может быть только одно: либо он не собирался выступать и всячески тянул время, намереваясь в конце концов спустить всю эту эпопею с восстанием на тормозах, либо договорился с начальником «Союза борьбы» Людендорфом обойтись в святом для всякого монархиста деле уничтожения республики без Гитлера — без своих штурмовиков он ничего не стоил.

Помимо всего прочего ни сам фон Кар, ни другие триумвиры так и не смогли свыкнуться с мыслью, что с ними на равных может общаться бывший обитатель ночлежки, каким для всех этих лощеных аристократов являлся Гитлер. Да, он хорошо смотрелся на разночинных собраниях и митингах, но в президентских дворцах всегда выглядел инородным телом. Ему не хватало образования, он постоянно заискивал перед представителями старой аристократии и их титулами, отчего его речь казалась малоубедительной и корявой. Его немецкий был далек от совершенства. И как это ни печально для Гитлера, но он так и остался самым настоящим провинциалом, неожиданно для себя попавшим в блестящую компанию дворян. Да и делиться властью фон Кару не хотелось. Когда его как-то спросили, кому бы он мог доверить политическую власть в Германии, он безо всякой позы ответил: «Самому себе!»

Так ничего и не добившись от триумвиров, Гитлер вместе с другими лидерами «Союза борьбы» решился на выступление. Он не мог допустить, чтобы повторилось первомайское фиаско. С какими бы глазами он появился после нового позорного поражения перед рвавшимися в бой голодными штурмовиками, которых он сам к этому бою и готовил? О какой революции он мог бы говорить, откажись он от того самого похода на «новый Вавилон», о котором постоянно твердил своим восторженным поклонникам?

Конечно, выступать без государственного прикрытия Гитлеру не хотелось. Мгновенно утративший всю свою решительность, в те смутные дни он походил на затравленного зверя, и за всей его возбужденностью чувствовалось огромное нервное напряжение. Он без особой радости выслушал предложенный Шойбнер-Рихтером план, заключавшийся в следующем. В ночь с 10 на 11 ноября нацисты для отвода глаз проведут военные учения под Мюнхеном, после чего боевики должны войти в город и, провозгласив национальное собрание, поставить Кара перед свершившимся фактом. Гитлер не возражал, и уже через несколько минут несказанно довольный таким поворотом событий подполковник Крибель отправился готовиться к выступлению. Но даже сейчас, когда решение о выступлении было принято, Гитлера одолевали сомнения. Решительный на митингах и в гостиных, он в самую важную минуту терялся. И так будет всегда. Какое бы решение ни предстояло ему принимать, оно давалось ему с трудом, порою занимая несколько дней и даже недель.

В конце концов Гитлер дрогнул. Связавшись с канцелярией Кара, он попросил назначить ему 8 ноября встречу с ним, намереваясь уговорить его на совместное выступление. Неизвестно, как бы развивались дальнейшие события, если бы Кар принял его. Однако тот обиделся на лидера нацистов за то, что тот не явился к нему на важное совещание, и не стал с ним встречаться. В довершение ко всему 8 ноября фон Лоссова посетил граф Гельдорф, адъютант руководителя «Стального шлема» Дастюрберга. Судя по всему, он и сообщил генералу, что в Берлине никто не решается выступить против республики. Потерявший терпение фон Лоссов довольно витиевато заявил:

— Мы не намерены застревать вместе с Севером в болоте. Если у Севера нет воли к жизни, то, в конце концов, желаем мы этого или нет, это должно в той или иной форме привести к отпадению!

Понимая, что речь идет об отделении Баварии, граф поспешил к Шойбнер-Рихтеру. Тот тут же связался с Гитлером и поведал ему о своих опасениях относительно Кара, который намеревался выступить за полную независимость Баварии уже в ближайшее время.

— Все, Адольф, — подвел он итог, — больше ждать нельзя! Или мы, или они!

Через час заговорщики разработали новый план восстания. Выступление было намечено на 8 ноября, поскольку в этот день фон Кар собирался выступить со своей программной речью в пивной «Бюргербройкеллер» перед баварскими промышленниками. Гитлер должен был ворваться в зал, арестовать Кара и объявить о начале «национальной революции».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.