Эпилог

Эпилог

Поздним вечером 21 июня 1812 г. Наполеон приехал в маленький польский городок Вильковышки, от которого по большой дороге оставалось всего 28 км до Немана. Отсюда на следующий день император обратится к своей армии с воззванием и объявит о начале войны. А еще через день на рассвете 24 июня прогремят первые выстрелы…

Но об этом речь пойдет в следующей книге. Пока же остановим на миг события истории в эти жаркие дни середины июня 1812 г., когда Великая Армия подходила к берегу Немана.

Эта книга попыталась дать ответ на вопрос: почему началась противоестественная русско-французская война? Почему полки, собранные со всей Западной Европы, многие из которых прошли по 2–3 тысячи километров, подошли к западным границам России? Надеемся, что читатель не думает более, что виной всему якобы существовавшие безумные планы Наполеона о мировом господстве. Нечего и говорить, что толстовская концепция, согласно которой «ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было свершиться, только потому, что оно должно было совершиться», тоже не выдерживает критики. У войны 1812 г. были вполне конкретные авторы, на совести которых лежит подавляющая часть ответственности за эту историческую трагедию.

Обычно ее первым, главным и практически единственным виновником считается император Наполеон. Якобы его захватническая политика, стремление подчинить все экономическому и политическому диктату Франции и, наконец, его жажда мирового господства привели к походу на Россию, которая оставалась единственной независимой страной на Европейском континенте, не желавшей подчиняться наглой воле завоевателя… Вне всякого сомнения, политика Наполеона привела к тому, что сложились условия для этой войны. Но было бы совершенно необоснованно не учитывать ту огромную, поистине роковую роль, которую сыграл в истории Европы русский царь Александр I.

Когда в результате отцеубийства он пришел к власти, никаких причин для франко-русской войны не было и, казалось, быть не могло. Бонапарт, при всем своем властолюбии, сосредоточил свое внимание на внутренней политике, всеми силами стараясь сделать Францию процветающей державой. Именно он выступил инициатором мирных переговоров с Австрией, Россией и Англией, именно он сделал все, чтобы мир с этими державами был подписан в течение 1801–1802 гг. Да, конечно, он стремился сделать так, чтобы мир был выгоден для него, но какой государственный деятель, находящийся в здравом уме, будет поступать иначе? Впрочем, нет, исключение все-таки нашлось: это был царь Александр I. Его политика 1802–1803 гг., направленная на резкую конфронтацию с Францией, не имела под собой ровным счетом никаких оснований. Никакие российские интересы не заставляли Александра I так жестко, так непримиримо действовать по отношению к Франции и ее талантливому лидеру. Но Александр не просто занял резкую антифранцузскую позицию, он фактически подтолкнул английские правящие круги к войне.

Без сомнения, франко-английские противоречия были очень острыми. Без сомнения, английская буржуазия жаждала устранить с мировой арены опасного торгового и промышленного конкурента в лице новой Франции. Без сомнения, английские купцы не переносили Бонапарта, в котором видели человека, живущего совершенно в ином измерении, чем они. Тем не менее вся эта злоба и зависть не смогли бы вылиться в войну, если бы англичане не чувствовали поддержки на континенте. По-пиратски в одиночестве рыскать по морям было бы абсолютно бесперспективно, если бы правящие круги Великобритании не находили никакой опоры на суше. Если в 1803 г. английские олигархи решили растоптать Амьенский мирный договор, то только потому, что они видели — Россия не только не будет противостоять их амбициям, но, наоборот, поддерживает и одобряет их.

Эта позиция — целиком и полностью личная инициатива Александра. Ничто: ни геополитические интересы, ни даже общественное мнение — не заставляли русского царя безоглядно поддерживать наглые претензии британских толстосумов. Подавляющее большинство правящего класса России стояло за независимую внешнюю политику страны в стиле Петра Великого и Екатерины Великой, той, что сумела заставить уважать на морях русский флаг и выступила инициатором «вооруженного нейтралитета». Да, русские дворяне ненавидели Французскую революцию, но Бонапарт был уже не революция. Это прекрасно, кстати, понял Павел I, взявший курс на сближение с Францией. Это прекрасно понимали и многие представители русского правящего класса. Не следует забывать, что все они жили под влиянием французской культуры, говорили, читали и писали по-французски. Безоглядная поддержка Англии была совершенно не в интересах большинства русского дворянства. Если в правительстве и было несколько горячих англофилов, то только потому, что этого хотел царь. Захотел бы он по-другому — были бы другие люди, потому что, следует еще раз подчеркнуть, никакого императива во вражде с Францией у России не было.

Наоборот, приличные отношения с Францией при сохранении торговых отношений с Англией были для России самым лучшим способом сбить наглую спесь британских олигархов и притормозить слишком честолюбивые стремления молодого консула. Но Александр выбрал совершенно другую политику. Он развязал англичанам руки. Едва только успев начаться, англо-французская война обострила все противоречия, накалила обстановку на континенте. Однако и теперь война России с Францией никак не следовала автоматически из создавшейся ситуации. Александру потребовались поистине титанические усилия, чтобы заставить другую крупную державу континента, Австрию, вступить в антифранцузский союз. В отличие от первых двух коалиций, третья совершенно не была спонтанной. Австрию загоняли в нее пинками. В подобной ситуации нечего было надеяться на то, что австрийские солдаты и офицеры будут сражаться с большим подъёмом. Даже генералитет и гражданские власти нехотя оказывали содействие союзнику, вынудившему их воевать.

Русские историки часто говорят о войне 1805 г. как о войне превентивной. Якобы Наполеон с самого начала только и думал, что напасть на Россию, и нужно было его остановить. Как кажется, документы и материалы, приведенные в этой книге, убедительно доказывают, что теория превентивной войны не выдерживает ни малейшей критики. Война 1805 г. не предотвратила будущие военные конфликты, а наоборот, их спровоцировала. Расширение Франции за счет Пьемонта или Генуэзской ривьеры мало затрагивало интересы России, а тем более не угрожало ее безопасности. Первый консул, а впоследствии император постоянно подчеркивал свою приверженность концепции русско-французского союза. Конечно, он делал это не по причине какого-то особого пристрастия к русскому народу, а в поисках своих выгод. Но что мешало России умело использовать хорошие отношения с Францией для того, чтобы найти в них выгоды для себя?

Итак, Россия, а вместе с ней и вся Европа были втянуты в глупую, ненужную, кровопролитную войну, за которую большую, если не всю ответственность несет император Александр. Эта война закончилась для русской армии катастрофой на кровавом поле под Аустерлицем 2 декабря 1805 г. Но Наполеон совершенно сознательно не пожелал довести уничтожение русской армии до конца. Он надеялся, что этот поступок будет оценен царём. Буквально через несколько дней после битвы в разговоре с Гаугвицем французский император сказал: «Россия будет со мной, быть может, не сегодня, но через год, через два, через три года. Время стирает все воспоминания, и из всех союзов это будет тот, который мне больше всего подходит»[1].

Увы, Наполеон не знал, с кем он имеет дело. Во главе России стоял человек, который поставил во главу угла только одну задачу — удовлетворить чувство личной зависти и мстительности по отношению к Наполеону. Вспомним, что великий князь Николай Михайлович Романов метко сказал о мелочной, полной личных комплексов политике Александра I: «В остальные же двадцать четыре года его правления интересы России, к сожалению, были отправлены им на второй план».

Что касается французского императора, то его слишком далеко завело желание обезопасить себя в будущем, извлечь максимальную выгоду из победы. Империя Наполеона и появившиеся вокруг нее вассальные государства стали слишком много значить в европейской политике. Баланс сил был нарушен, и с подобным государством стало весьма непросто поддерживать равноправные взаимоотношения. Поражение при Аустерлице также разбудило доселе дремавшие силы. Русское дворянство и, в особенности, офицерский корпус отныне желали реванша. Конечно, все это было еще достаточно далеко от сильных антифранцузских настроений в русском обществе накануне войны 1812 г. Однако это было уже не то в основном безразличное и иногда даже благожелательное отношение к Бонапарту в годы его Консулата.

В этой обстановке Александр развязал новую войну против наполеоновской Франции. Именно развязал, потому что для войны 1806–1807 гг. было еще меньше причин, чем для предыдущей. Тем более что почти одновременно начался очередной русско-турецкий конфликт. Но и эта четвертая по счету коалиция против новой Франции закончилась полной катастрофой: разгромом пруссаков, а менее чем через год жесточайшим поражением русских войск под Фридландом.

Принято писать, что Тильзитский мир, заключенный под давлением неизбежных обстоятельств, был непрочен, что русское общество пылало ненавистью к наполеоновской Франции и новая война становилась все более неизбежной. Действительно, отныне настроение российских элит изменилось. К жажде реванша со стороны офицерского корпуса добавилась вполне серьезная экономическая база для конфликта вследствие континентальной блокады, которая била по интересам наиболее привилегированных слоев российского общества. Кроме того, новая война с Александром вынудила Наполеона коснуться польского вопроса, который стал отныне камнем преткновения в отношениях между державами. Не могло российское дворянство спокойно смотреть на пусть даже маленькую Польшу, возрожденную под именем герцогства Варшавского. Исследования современных историков показывают, насколько сильно было брожение в западных провинциях империи, что, без сомнения, представляло опасность для основ российского государства.

Так что это мнение, в общем, верно — после Тильзита вероятность нового конфликта возросла. Тем не менее многие историки, основывающиеся на данных из мемуарной литературы, без сомнения, утрируют ситуацию. Общественное мнение в России не было столь единодушным, как это было принято считать, и в общем даже в 1807–1810 гг. Александр вполне имел возможность при наличии политической воли не только избежать конфронтации с наполеоновской Францией, но и, наоборот, использовать союз для укрепления и расширения Российской империи. Однако действия русского царя были направлены в прямо противоположном направлении.

Тильзит усилил также и амбиции Наполеона, ввязавшегося в испанскую авантюру. Эту ситуацию царь умело использовал для того, чтобы сделать конфронтацию еще более вероятной. В 1809 г. Австрия начала войну фактически с благословения Александра. Одно его твердое слово, и этой войны могло бы и не быть.

Первым результатом австро-французской войны 1809 г. было то, что англичане спаслись от разгрома в Испании; как следствие, британские правящие круги стали еще менее склонны к компромиссам, и потому всякая возможность мирного урегулирования европейского спора стала еще более призрачной. Но война 1809 г. обострила и польский вопрос. Самоотверженная борьба маленькой армии Понятовского, с одной стороны, с другой — более чем сомнительное «содействие» союзного корпуса под командованием Голицына не могли не повлиять на условия Шенбруннского мира. Герцогство Варшавское было щедро вознаграждено за мужество его солдат. Россия получила лишь нечто, похожее на подачку.

Но что оставалось делать Наполеону, которому его вероломный союзник не только не помог, но более того, постоянно вставлял палки в колеса тем, кому, исходя из буквы договора, должен был содействовать?!

И все-таки, несмотря на эти события, несмотря на совершенно очевидное двуличие Александра, Наполеон принял решение связать свою судьбу с сестрой царя и тем самым совершить последнюю попытку спасти разваливающийся союз. Конечно, в перспективе французский император мог во имя интересов своего государства поступиться родственными связями, но с другой стороны, не был же он сумасшедшим, который желал ввести не только в свою спальню, но и в свой дворец, в свои министерства и штабы представителей страны, с которой он собирался воевать. Ну не мог он думать о русском браке иначе, как о способе укрепить, а точнее, попытаться сохранить союз. Это была его последняя надежда, последний шанс, на который он надеялся в своем десятилетнем поиске сближения с Россией. Того сближения, ради которого он испортил отношения с Турцией, отдал на волю Александра Швецию, прекратил боевые действия 18 июня 1807 г., когда имел все шансы раздавить русский арьергард, а затем просто уничтожить остатки русской армии, разбитой под Фридландом.

Политика, как и всякого человека, нужно судить прежде всего не по словам, а по делам. Все действия Наполеона на внешнеполитической арене до 1810 г. были направлены на то, чтобы попытаться связать Россию и Францию дружественными узами, снискать расположение русского царя, делая последнему такие уступки, которые он мог совершенно не делать. Ведь Россия, проиграв войну в 1807 г., получила не уменьшение своей территории, а приращение! Пусть в истории найдут другой такой пример, когда армия государства, два раза напавшего на другое, два раза была вдребезги разбита, и при этом само государство не только ничего не лишилось, но даже что-то приобрело! Разве это не ясные, очевидные дела, показывающие отношение Наполеона к перспективе русско-французского союза? Реакцией на все эти действия, на все эти жесты был ответ Александра на брачное предложение. Точнее, очевидное уклонение от ответа, означающее отказ. Эта пощечина, которую Наполеон получил от царя, не стала причиной разрыва, но ясно показала: все попытки сблизиться с Александром обречены на провал.

Отныне Наполеон понял, что для укрепления и сохранения той системы, которую он создал и построил, нужно опираться на кого угодно, но не на Александра I. Это, разумеется, не означало немедленной русско-французской войны, но в той сложной накаленной атмосфере, которая существовала в Европе, в обстановке, когда Англия не жалела никаких жертв, чтобы активизировать все враждебные Франции силы, подобное состояние было чревато конфликтом, и обе стороны это прекрасно понимали.

Именно поэтому с 1810 г. и с той и с другой стороны начинают принимать меры предосторожности на случай агрессии теперь уже потенциального противника. Эта ситуация не родилась спонтанно, не вытекала естественным образом из природы государств и их экономических интересов. Она появилась только благодаря десятилетней целенаправленной деятельности Александра I. Если Наполеону можно и нужно ставить в вину многие его шаги на внешнеполитической арене и, конечно, прежде всего, его агрессивную войну в Испании, то в отношении России его поведение в течение долгого времени было постоянно самым дружелюбным. В документах, исходящих от императора, нельзя проследить ничего, кроме уважительного отношения к Российской империи и ее главе и попыток как можно более тесного сближения на основе общности геополитических интересов.

В этой связи очень важен вопрос континентальной блокады, а точнее, проблема интерпретации влияния континентальной блокады на русско-французские отношения. Многие русские историки, стремясь выставить Наполеона сумасшедшим агрессором, всеми силами старались изобразить ситуацию, в которой оказалась российская экономика, как катастрофическую и близкую к погибели из-за сближения с Францией. Благодаря такой картине ненависть Александра к французскому императору получала рациональное объяснение, и более того, царь превращался в защитника русских экономических интересов. Однако большинство рассуждений по поводу разрушительного влияния блокады на российскую экономику рассыпаются в прах при столкновении с фактами.

Существует очень важный связанный с блокадой вопрос, который искаженно освещается многими историками. Это вопрос инфляции бумажного рубля, которая якобы возникла как следствие блокады. Подобное утверждение является грубой подтасовкой фактов и откровенной ложью. Как было показано на страницах этой книги, инфляция проистекала единственно из-за огромного ничем не обеспеченного выпуска ассигнаций, который, в свою очередь, был напрямую связан с авантюристической, агрессивной политикой Александра I.

Итак, с 1810 г. начинаются военные приготовления обеих сторон, которые при желании можно интерпретировать по-разному. Однако в скором времени в действиях русского царя начинает явно просматриваться подготовка к вторжению в герцогство Варшавское. Александр желает провозгласить себя польским королем, он считает, что сможет поставить под свои знамена поляков, затем поднять против Наполеона Пруссию и в конечном итоге разгромить Французскую империю, пользуясь ослаблением силы Наполеона в Центральной Европе вследствие трудностей испанской кампании.

В начале 1811 г. огромная передислокация российских войск к западным границам не оставила больше никаких сомнений в намерениях Александра. Самым явным, самым показательным действием явилась переброска более чем половины сражавшейся против турок армии, произошедшая в тот момент, когда эти силы были остро необходимы на дунайском «фронте». Подобное перемещение невозможно объяснить с точки зрения нужд обороны. Оно было возможно только в случае, если готовилось немедленное нападение.

Именно так его и восприняли современники. В герцогстве Варшавском началась настоящая паника в ожидании вторжения русских войск. Это тревожное настроение, этот страх быть растоптанными подавляющим превосходством сил князь Понятовский донес до Наполеона, которому передалось беспокойство поляков. Отныне император понимал, что волей или неволей ему нужно готовиться к войне в Центральной Европе.

Однако после долгой беседы с вернувшимся из России послом Наполеон на некоторое время засомневался. Результатом страстной речи Коленкура была отмена ряда военных мероприятий. Но вскоре Наполеон получает новую информацию, опровергавшую мнение его бывшего посла в России. 15 августа 1811 г. на приеме дипломатического корпуса император обращается к русскому посланнику Куракину с такой речью, что всем становится понятно: отныне война предрешена.

Обе стороны теперь лихорадочно готовились к вооруженному конфликту. Хотя в русской армии полностью господствовал наступательный дух, в 1811 г царь не осмелился отдать приказ о вторжении в герцогство. Причиной этому была твердая позиция Понятовского, не пожелавшего стать изменником. Впрочем, перемещение русских войск к границе продолжалось, и можно почти с уверенностью сказать, что если бы французский император не предпринял в конце 1811 — начале 1812 г. беспрецедентные по размаху военные приготовления и дипломатическое наступление, которое лишило Александра поддержки Пруссии, русская армия почти наверняка перешла бы в наступление весной 1812 г.

При подготовке боевых операций Наполеон исходил из следующего положения: русская армия стоит на границах в полной готовности и в любой момент может вторгнуться на территорию герцогства, тем самым нарушив все планы и расчеты французского командования. Отсюда первым и главным желанием Наполеона было не допустить этого внезапного русского нападения. Именно поэтому император стремился организовать выступление своих войск максимально скрытно. Именно поэтому он пытался принять все возможные меры предосторожности (оказавшиеся, впрочем, совершенно бесполезными), стараясь сделать так, чтобы русское командование как можно позже получило информацию о приближении французских войск к Висле.

Главной стратегической задачей Наполеон считал максимально быстро развернуть свою армию на Висле до начала русского вторжения. Согласно идее французского императора, армия Александра должна была быть остановлена на рубеже Вислы и разгромлена мощным ударом во фланг северной группировкой Великой Армии. Политика шла рука об руку со стратегией, и Наполеон добился того, что не только Пруссия, но и Австрия выступила на его стороне, обеспечив тем самым фланги стратегического развертывания.

Но именно поэтому все русские планы изменились. Получив подробную информацию о том, какие массы французских войск приближаются к Висле, узнав, что Австрия и Пруссия поддержали Наполеона, Александр и Барклай де Толли все более и более охладевали к идее вторжения в герцогство.

При этом, отказавшись в конечном итоге от наступления, командование русской армии не приняло никакого конкретного плана действий. Так называемый «план Фуля» был на самом деле не последовательным проектом оборонительной войны, построенной на идее неглубокого, но всё же отступления, а просто-напросто бессвязным набором схоластических размышлений по поводу возможных боевых операций. Эти «планы» не получили никакого официального одобрения, но при этом русские войска расположились вдоль западных границ империи в соответствии с идеями немецкого прожектёра!

Но путаница в штабах и отсутствие внятного плана оказались в конечном итоге, как ни странно, на руку царю. Известный русский военный историк и теоретик конца XIX века Леер писал: «…Если на войне трудно разгадать противника толкового, то еще труднее относительно бестолкового». Ведь, если бы в русской армии был твердо принят ясный и последовательный план отступления, для подготовки которого проводились бы столь же ясные и последовательные мероприятия, это не могло бы скрыться от Наполеона. Даже при идеальном сохранении секрета всеми посвященными в него офицерами (что практически невозможно вследствие того, что при последовательной подготовке количество посвященных в план неизбежно становится слишком большим), само размещение войск, магазинов, складов показало бы, что армия собирается отступать в глубь страны. Но в русской армии нельзя было проследить никакой последовательной подготовки к отступлению, а ее размещение, безусловно, говорило о том, что русские собираются наступать или, в крайнем случае, принять сражение сразу на границе.

Исходя из того, что он имеет дело с «противником толковым», действия которого логичны, Наполеон подготовил все, чтобы реализовать, как ему казалось, самый выигрышный вариант — постараться сделать так, чтобы русская армия не перешла в наступление, но разгромить ее в генеральном сражении сразу вблизи от границы. По мысли французского императора, сражение должно было состояться в самые первые дни войны и произойти, скорее всего, на подходе к Вильно. За разгромом главной русской армии должно было последовать, вероятно, короткое стратегическое преследование, а далее заключение победоносного мира. Никаких походов на Москву, Казань, Камчатку и в Бенгалию не предполагалось. Вся организация Великой Армии, многочисленные приказы и распоряжения императора — все подтверждает, что планировалась война стремительная, молниеносная, которая должна была быть закончена в 20 дней.

Из стратегического плана вытекало и отношение Наполеона к политическим вопросам, таким как восстановление Польши или освобождение русских крестьян. Французский император собирался очень быстро воевать и еще быстрее помириться, поэтому он совершенно не намеревался заниматься в России революционной деятельностью, что сделало бы невозможным мир с русским руководством. Он считал, что мощный военный удар превосходящей по численности массы войск позволит разрешить все политические проблемы, поэтому мероприятия, которые насмерть разозлили бы всю российскую элиту, начисто исключались.

В польском же вопросе Наполеон проявлял удивительную осторожность, если учитывать, что ему предстояла тяжелая война. Необходимо отметить, что часть русских элит готова была смириться с потерей «польских провинций», при условии, конечно, что территориальные потери были бы психологически приемлемы. Понимая, что даже после убедительной военной победы необходимо будет идти на определённый компромисс, Наполеон не желал давать полякам каких-либо четких гарантий, ибо это могло бы связать ему руки на переговорах с Россией после, как ему казалось, неминуемой победы.

Мы знаем, что в конечном итоге произошло, но в то время об этом еще никто не знал. Рассказы позднейших мемуаристов, занимавших тогда видные посты в наполеоновской армии, о том, какие мрачные предчувствия их терзали и как они дружно умоляли императора отказаться от опасного похода, — всего лишь мудрость задним числом. План Наполеона не был авантюристическим, он исходил из тех реалий, известных французскому императору и его генералам, которые также в то время считали, что никаких особых трудностей его реализация не вызовет. Вспомним письма принца Евгения, который утверждал, что «война не может быть долгой и продлится не далее сентября». Подобным же образом рассуждали не только бравые солдаты, но также и расчётливые политики, среди которых был и знаменитый Меттерних, которого совершенно невозможно заподозрить в восторженном отношении к Наполеону и его армии.

Интересно, что при этом в русской армии не прослеживается каких-либо упадочнических настроений. Если камарилья, вертевшаяся вокруг царя, явно была в ажиотаже и растерянности, что находило своё выражение в ежеминутно меняющихся планах, то простые офицеры и в особенности молодёжь смотрели без страха на надвигающуюся грозу. «Война решена. Тем лучше, — написал за восемь дней до начала боевых действий русский офицер штаба в своём дневнике, — мы окунёмся в родную стихию. Давно уже каждый из нас сгорает от нетерпения проявить себя на поле чести. Наши юные головы заняты мыслями только о битвах, о схватках с врагом и о славных подвигах»[2].

В этом молодой офицер не ошибался. Возможностей совершить подвиги хватило на всех…