Глава 8 Тревога на границе

Глава 8

Тревога на границе

События начала 1810 г. с нашумевшим бракосочетанием Наполеона на некоторое время перевели вопрос о конвенции по польскому вопросу на второй план. Однако в апреле 1810 г. в Париж пришёл новый вариант проекта соглашения, составленный по личному указанию Александра I. Русский посол должен был вручить этот проект Наполеону. В случае, если последний не желал ссориться с царём, он должен был принять конвенцию, не вычеркнув и не изменив ни одного слова.

Интересно, что, когда шёл обмен проектами договора, где Александр в жёсткой форме требовал от французского императора заявить, что Польша никогда не будет восстановлена, он пригласил к себе своего друга Адама Чарторыйского и вёл с ним беседы по польскому вопросу, смысл которых не имеет ничего общего с положениями конвенции. Князь оставил записи этих интереснейших бесед, кроме того, сохранились его письма, написанные царю в это время, как и письма Александра к князю. Поэтому замыслы, которые обсуждал в этот момент русский император, вполне поддаются реконструкции.

Первая беседа состоялась 12 ноября 1809 г. В этот момент уже начались дискуссии о конвенции по Польше, о чём Чарторыйский хорошо знал. Он выразил царю сожаления, что тот стал «главным врагом, главным преследователем польской нации и польского имени… и что он довёл свою враждебность до того, что требует, чтобы имя Польши было стёрто из истории». На это Александр ответил, что его нельзя за это осуждать, что к этому вынуждает его положение главы Российской империи. Когда же князь, которого этот довод не убедил, обратился к царю с горьким упрёком, тот, как рассказывает Чарторыйский, стыдливо «опустил глаза».

«Разве есть что-нибудь более возмутительное, чем поведение трёх держав по отношению к Польше, — продолжал Чарторыйский. — Можно ли удивляться, что идея восстановить их страну воспламеняет поляков и объединяет их… Отныне никто не сомневается, что именно по требованию Вашего Величества, чтобы не воевать с Россией, Наполеон уступил в вопросе, в котором иначе бы он никогда не уступил… В то время как здесь открывают рот только для того, чтобы в очередной раз унизить поляков, он всеми обещаниями и лестью стирает недовольство, направленное против него… Император (Александр) ограничился тем, что ответил мне, что в случае войны с Францией он объявит себя польским королём, чтобы привлечь умы на свою сторону. Я ответил, что тогда будет слишком поздно, и, видя, что разговор и так уже долго тянется, не стал настаивать на его продолжении»[1].

Впрочем, эта беседа была только прелюдией. 26 декабря 1809 г. царь пригласил к себе Чарторыйского и опять заговорил с ним о польском вопросе. Князь снова поставил в укор своему царственному другу подготовку унизительной конвенции по отношению к Польше: «Император уклонился от ответа на мой вопрос и сказал мне просто-напросто, что дело обстоит не так, как я его себе воображаю». Чарторыйский, который когда-то был англофилом, снова принялся, как и в предыдущей беседе, объяснять царю, почему поляки восхищаются Наполеоном. Сам князь признался Александру: «Общее впечатление, произведённое на моих соотечественников фактом существования герцогства Варшавского, не могло не воздействовать и на меня. Я не могу заставить себя не думать о моей стране… Мой брат, мои сёстры, вся моя семья живёт в этой новой стране. Я честно признаюсь Вашему Величеству, что именно поэтому я не хочу связывать себя какими-либо делами здесь».

Александр слушал князя в глубокой задумчивости, а потом «он, словно проснувшись, произнёс: „Нет ли какого-либо способа уладить всё это, например вернувшись к нашему старому проекту, а именно дать конституцию и независимость Польше, привязав её к российской короне. Нужно дождаться, — продолжал император, — чтобы Австрия сделала опять какую-нибудь глупость и вызвала новый разрыв с Францией, тогда можно было бы договориться с Наполеоном и дать компенсацию саксонскому королю“. Император добавил, что, возможно, неплохо было бы тогда начать с земель, которые принадлежат империи (русской), и принять титул великого князя Литовского»[2].

Эта беседа, как видно из даты, происходила в тот момент, когда Александр узнал от Коленкура о намерениях Наполеона жениться на его сестре. Без сомнения, царь понимал, что отказ осложнит отношения между странами, и что он чреват конфликтом. В этой ситуации он стремился найти выгодное для России решение польского вопроса. Интересно, что, обсуждая с Чарторыйским вопрос о восстановлении Польши, царь в самой жёсткой и безапелляционной форме требовал, чтобы Наполеон подписался под конвенцией, объявляющей о том, что Польша никогда не будет восстановлена.

Прошло ещё три месяца, и царь опять пригласил Чарторыйского к себе для беседы. В этот момент Александр только что узнал, что Наполеон женится на Марии-Луизе. Он прекрасно понимал, что отношения с Наполеоном станут ещё более натянутыми, и теперь он сознательно взял курс на конфронтацию. В будущем столкновении Польша должна была играть важнейшую роль. По мысли царя, русские войска должны были вступить на территорию Герцогства и после этого провозгласить восстановление Польши под русским скипетром.

Князь рассказывает: «Император (Александр) объяснил мне тогда подробности своей идеи. Среди прочих проектов он поинтересовался, нельзя ли было бы имитировать войну с Герцогством, боевые действия были бы заранее обговорены. Потом русские войска вступили бы в Герцогство, соединились бы с польскими войсками и могли-бы сражаться против французов. В этом случае, как он считал, все желания поляков были бы исполнены».

Князь не мог не изумиться этому странному проекту, в котором почему-то предполагалось, что поляки радостно воспримут появление русских войск, тотчас же перейдут на сторону Александра и примутся сражаться с теми, кто только что освободил их от прусского ига! Чарторыйский пишет: «Сложности этого проекта, впрочем, были очевидны, не говоря о том, что в нём было химерического. В любом случае это обернулось бы войной с Наполеоном с её неочевидными шансами»[3].

Далее Александр снова заговорил о войне и сказал, что «он не считает, что это произойдёт в этом году, потому что Наполеон занят своей свадьбой, но что он ожидает кризиса в следующем году. „Сейчас апрель, — продолжал он, — это случится через девять месяцев“. Произнося эту фразу, так же как в течение всего разговора, император смотрел озабоченным, пристальным взглядом, который напомнил мне его глаза, которые я видел под Аустерлицем. Во всём его облике чувствовалась подавленность и уныние. Я заметил большое беспокойство и большое желание решить каким-то образом польский вопрос…»[4].

Беседы были записаны Чарторыйским сразу после их окончания, в них чувствуются стиль и манеры Александра. Сомнительно, что подобные вещи могли быть выдуманы позднее. Чарторыйский никак не нуждался в том, чтобы фантазировать на эту тему. Похоже, что состояние царя и его идеи отражены здесь очень точно.

Обращает на себя внимание двуличие Александра. Он категорически требует от Наполеона, чтобы тот в оскорбительной для поляков форме отрёкся от идеи восстановления Польши, а сам в то же время только и думает о том, как воссоздать её под своей эгидой. С другой стороны, удивляет, что Александр говорит о войне как о решённом деле, и при этом, как заметил князь, его собеседник выглядел подавленным.

Но в начале 1810 года войну начал готовить только царь, а не Наполеон. Это был давний выбор Александра, который, без сомнения, понимал всю страшную опасность новой борьбы и знал, что своим политическим решением вызовет смерть сотен тысяч, а может быть, миллионов людей. Царь понимал также, что подвергает Российскую империю и себя лично большой опасности, и ясно, что он ощущал на себе груз ответственности.

Быть может, русского императора принудили к этому решению агрессивные действия Наполеона, направленные против России? Как следует из всех предыдущих глав, главной политической идеей Наполеона до 1810 г. был союз с Российской империей. Ради этого союза он жертвовал многими другими выгодами. К этому союзу он шёл много лет. Да, при этом он проводил, особенно начиная с момента объявления континентальной блокады, агрессивную политику, да, он начал несправедливую и бесполезную войну на Пиренеях, но с Россией он сражаться никак не хотел и не думал об этом.

В своей речи от 3 декабря 1809 г., произнесённой к депутатам законодательного корпуса, Наполеон заявил: «Мой союзник и друг, император России, присоединил к своей обширной империи Финляндию, Молдавию, Валахию[51] и один из округов Галиции. Я не жалею ни о чём, что могло бы идти на благо этой империи. Мои чувства к её великому монарху полностью согласуются с моей политикой»[5].

Декларация, сделанная Наполеоном, не была просто пустым звуком. Для Османской империи она стала важнейшим заявлением, которое турки ещё не раз припомнят Наполеону и которое тем самым окажет немалое влияние на судьбы Европы.

Слова императора подтверждаются и его делами. Начало 1810 г. было отмечено значительным сокращением французских войск, находившихся на территории Германии. 9 января 1810 г. император дает указания военному министру Кларку: «Прикажите вице-королю (Евгению Богарне) вернуть в Италию все его французские полки, которые были в Германии, и разместить их в местах их постоянной дислокации, переведя их на штат мирного времени»[6]. В письме тому же адресату от 2 марта указывается: «Я хочу использовать укрепление континентального мира, для того чтобы навести экономию в моих вооружённых силах»[7].

Наконец, 15 марта 1810 г. Наполеон отдал приказ о полном расформировании так называемой Германской армии. Германской армией назывались все французские и союзные войска, которые приняли участие в кампании 1809 г. против Австрии под личным командованием императора Наполеона. Часть этих войск была уже выведена ранее в места постоянного расквартирования, но остальные продолжали находиться на территории Германии. Согласно подробному приказу императора было дано распоряжение о расформировании штаба Германской армии, военной администрации, артиллерийского и инженерных парков. На немецкой земле должны были остаться только три дивизии корпуса Даву, которым позже будет предписано держать под контролем береговую линию на севере и Северную Германию вообще. Все остальные войска должны были быть выведены во Францию.

22 марта 1810 г. военный министр докладывал императору о выполнении его распоряжений. Из рапорта министра видно, что Германию покидали легкокавалерийская дивизия генерала Пажоля, дивизия тяжелой кавалерии Арриги, полностью уходили с немецкой земли пехотные части 2-го армейского корпуса (дивизии Таро, Дюпа и Гранжана), кавалерийская бригада Кольбера. Германию оставлял также 4-й корпус, который в кампанию 1809 г. состоял под командованием маршала Массены (пехотные дивизии Леграна и Дессе, кавалерийская бригада Пире).[8]

В начале апреля была расформирована и так называемая Брабантская армия — группировка войск, находившая между Маасом, Шельдой и морским побережьем. Ее части отводились на территорию Империи.[9] Наполеон писал в это время военному министру: «Упраздните всё, что бесполезно. Нужно навести самую большую экономию среди чинов военной администрации»[10].

Следствием этих распоряжений Наполеона явилось огромное передвижение войск, в результате которого десятки тысяч солдат и офицеров вернулись из Центральной Европы на территорию Французской империи. Невообразимо, каким образом подобная передислокация, которая совершенно очевидно не только не угрожала Российской империи, но и удаляла от ее границы малейшую угрозу, могла обеспокоить русского царя.

Более того, в начале 1810 г. Наполеон решает нанести решающий удар по англичанам на территории Пиренейского полуострова. С этой целью формируется так называемая Португальская армия[52]. Во главе ее император решил поставить лучшего, как ему казалось, из своих полководцев, маршала Массену, который покрыл себя славой в ходе войны 1809 г. с Австрией. Массена был спешно возвращен из Германии в Париж, а 29 апреля он покинул столицу Франции для того, чтобы принять под свое командование три корпуса, предназначенные для похода в Португалию. Эту армию усилили подкреплениями, спешно направленными из Франции, а во главе ее корпусов наряду с двумя генералами Жюно и Рейнье был и маршал Ней. Назначение в Португальскую армию таких звезд первой величины полководческого искусства, как Массена и Ней, говорит о том внимании, которое император уделял подготовке похода против англичан. Всю первую половину 1810 г. главной военной темой, присутствовавшей в приказах и распоряжениях Наполеона, без сомнения, будет война на Пиренеях, поглощавшая все больше и больше солдат и денег.

Следующей темой, занимавшей в это время императора, была береговая оборона и обеспечение безопасности портов от нападений английских эскадр. Одновременно он занимался флотом, укреплением итальянских городов, снабжением острова Корфу и т. д. и т. п.

Что касается вопросов гражданской деятельности, кроме внутренней политики и текущих дел империи, Наполеон постоянно был занят вопросами континентальной блокады и всем тем, что связано с присоединением Голландии к империи. 10 июля 1810 г. было объявлено о включении Голландского королевства, где правил брат Наполеона Людовик, в состав империи.

Отныне территория бывшего независимого королевства стала составной частью наполеоновского государства. Император обязался уважать религиозные свободы, местные обычаи и нидерландский язык. Аннексия Голландии мало что изменила для населения этой страны. Голландия была еще в 1794 г. занята французскими революционными войсками и превратилась в так называемую «дочернюю республику», то есть государство, целиком и полностью зависимое от Франции и находящееся с метрополией в тесном военном и политическом союзе. Поэтому присоединение Голландии к наполеоновской империи скорее улучшило положение населения, чем ухудшило, так как ко многим невыгодам зависимого положения добавились выгоды вхождения на равных в большое государство. Голландские элиты получили места в сенате в государственном совете и в законодательном корпусе. Лучшие голландские полки были включены в Императорскую гвардию. Впрочем, присоединение Голландии, так же как и присоединение к империи Рима и папских владений в 1809 г., являлось частью завоевательной политики Наполеона и было отрицательно оценено многими современниками.

Угрожало ли это расширение Французской империи российскому государству? После бракосочетания Наполеона с Марией-Луизой — весьма возможно. Империя, простирающаяся от Гамбурга до Рима, включавшая в себя в качестве зависимых государств почти все страны Западной Европы, присоединившая к орбите своей политики Австрию, отныне потенциально могла столкнуться с Российской империей.

Но в начале 1810 г. Наполеон никакими своими действиями не мог вызвать беспокойства российского царя. Да, после австрийского брака император больше не делал ставку на русский союз, но внешне он старался подчёркивать, что продолжает оставаться с Александром в дружеских отношениях, а реальность показывает, что в своих приказах и распоряжениях Наполеон был занят чем угодно, только не приготовлениями к войне с Россией.

Что же касается Александра, то первые приказы, которые можно оценить как указания, связанные с подготовкой войны, относятся к январю — марту 1810 г. В начале XX века в России была предпринята монументальная публикация документов, посвящённая войне 1812 г. Всего было издано 22 тома. К сожалению, Первая мировая война прервала эту публикацию, но, тем не менее, все основные русские бумаги, относящиеся к событиям 1812 года и подготовке России к столкновению с Францией, были напечатаны. Первый документ, который стоит в сборнике, датирован 2 (14) января 1810 г. Он касается назначения генерала Милорадовича на пост командующего армией, которая должна быть дислоцирована в Белоруссии со штабом в Могилёве.

Действительно, в начале 1810 г. к западным границам России начинают подтягиваться войска, которые образуют основу того, что в войну 1812 г. будет называться Первой и Второй западными армиями. На берегу Балтики, в Лифляндии, в 1810 г. был сформирован корпус Витгенштейна численностью около 29 тысяч человек (14-я и 5-я пехотные дивизии, часть кавалерии 5-й кавалерийской дивизии). На территории Литвы формируется корпус под командованием генерал-лейтенанта Эссена I, состоявший из 2, 3 и 4-й дивизий, общей численностью более 36 тысяч человек.

На Волыни формируется армия под командованием генерала Дохтурова (7, 25, 9-я пехотные дивизии, часть 5-й и 6-й кавалерийских дивизий и отдельные кавалерийские части). В документах того времени она называлась просто Западной армией. Название этой армии менялось от документа к документу, позже она будет называться также 2-й армией, Южной армией, Подольской армией. Накануне войны 1812 г. она получит название 2-я Западная армия. В приказе о назначении Дохтурова на пост командующего от 4 (16) февраля 1810 г. говорится просто: «Поручаю вам главное начальство над армиею Нашею на западе»[11]. Войска генерала Дохтурова насчитывали более 38 тысяч человек. Наконец, под командованием генерала Милорадовича, которого мы только упоминали, говоря о его назначении на пост командующего, формируется так называемая Резервная армия численностью более 38 тысяч человек.

Большое внимание в приказах по войскам в начале 1810 г. уделялось подготовке обороны крепостей. В марте подполковнику Эйхену, полковнику Вистицкому, полковнику Геккелю и генерал-майору Опперману были отданы распоряжения произвести осмотр западных границ России. Трём первым офицерам предписывалось найти выгодные места для расположения укреплённых лагерей, а Геккелю — выбрать место для постройки крепости «для обладания обоими берегами Двины и обеспечения коммуникаций между Ригою и Будиловым»[12]. Кроме того, Опперману позднее был отдан приказ об осмотре и подготовке к обороне киевской крепости. Приказы этим офицерам заканчивались одной и той же фразой: «Исполнение порученности вашей должно по возможности оставаться в непроницаемой тайне, а чтоб скрыть истинную цель оной, то можно будет дать вид, что вы занимаетесь исправлением погрешностей подробной карты тех мест»[13].

Казалось бы, можно сделать вывод о том, что принимаются меры для подготовки оборонительной войны. Однако приведение в порядок крепостей необходимо было для любой войны, оборонительной или наступательной. Крепости в то время были надёжными базами для армии, действующей как наступательно, так и оборонительно. Кстати, забегая вперёд, отметим, что, когда в 1811 г. Наполеон начнёт свои приготовления, он будет усиленно укреплять крепости на территории герцогства Варшавского. Этого требовала элементарная осторожность. Так что сам факт усовершенствования той или иной крепости вовсе не означал, что характер войны обязательно будет оборонительным. Тем более что другие документы того же времени показывают большой интерес к изучению материалов, необходимых для наступления. Так, 26 августа 1810 г. графу Ливену (послу России в Пруссии) и графу Шувалову (послу России в Австрии) поручено было присылать карты и сведения о соответствующих странах.

В письме Ливену говорилось: «Настоящее ваше пребывание открывает удобный случай доставить секретные сочинения и планы. Ваше сият. знаете всю цену сим драгоценностям; не пожалейте трудов и, какою бы то ни было ценою, приищите и обогатите нас сими редкостями… Для собрания сколь возможно более материалов о состоянии соседних нам держав я почитаю нужным, под видом временных поручений или других каких либо предлогов, разсылать в разныя места военных чиновников… Варшава, составляющая главный узел многих военно-политических сношений, должна наиболее быть предметом наших обозрений…»[14]

В тот момент, когда в России уже начались первые приготовления к войне, состоялся новый обмен проектами конвенций по поводу Польши. Наполеон получил очередной русский проект в середине апреля 1810 года, и опять в нём красовалась фраза: «Польское королевство никогда не будет восстановлено». Это выражение, отвергнутое ранее, опять стояло на самом видном месте.

Под раздражённую диктовку императора министр иностранных дел Шампаньи написал: «Россия желает быть успокоена по поводу намерений императора в отношении Польского королевства. Эти намерения доказаны событиями. Император мог бы восстановить Польшу в Тильзите, если бы вместо того, чтобы заключать мир, он перешёл бы через Неман. Если бы у него было подобное намерение (восстановить Польшу), в Вене, вместо того чтобы забирать провинции, которые были дороги австрийской монархии, он присоединил бы к герцогству Варшавскому всю Галицию. Два раза он доказал, что его политика направлена на благо Франции, что он не желает ни продолжать войну, ни проливать кровь своих подданных за интересы, которые не являются их интересами».

И далее предлагалась очередная формулировка злосчастного пункта: «Его Величество обязуется не поддерживать никакое предприятие, направленное на восстановление Польского королевства, не давать никакой помощи любой державе, которая имела бы подобное намерение, никакой поддержки, никакой помощи, прямой или косвенной любому мятежу или восстанию жителей провинций, которые когда-то составляли это королевство».

Далее министр писал: «Нельзя понять, какую цель преследует Россия, отказываясь от редакции, в силу которой даётся ей то, чего она требует; зачем ей нужно заменить её догматической формулировкой, не употребительной, противной здравому смыслу и притом изложенной в таком виде, что император не может подписать её, не обесчестив себя… Подобный договор, вместо того чтобы скрепить союз — его ослабляет, потому что нельзя забывать, что альянс предполагает равенство между двумя империями и взаимное уважение, если же он будет основан на бессилии одной из сторон, мы получим ложный результат, противоречащий задачам союза»[15].

Прошло два месяца, и каково же было изумление императора, когда в конце июня русский посол Куракин вновь представил проект конвенции по Польше, и в нём опять стояла фраза: «Польское королевство никогда не будет восстановлено»! Теперь Наполеон не на шутку разгневался. Он почувствовал, что за всем этим стоит какой-то умысел, что всё это не случайно. Сомневаясь в том, что его чересчур вежливый посол сможет передать то, что он думает по поводу подобных требований, император фактически сам берёт перо и диктует своему министру иностранных дел письмо, которое Коленкур должен зачитать в Петербурге. Всё послание проникнуто раздражением, и в нём в открытую произнесено слово, которого так старательно избегали в дипломатических документах, — война.

«Чего добивается Россия подобными речами? — восклицает император. — Войны, что ли? Откуда её постоянные жалобы? К чему эти оскорбительные подозрения? Может быть, Россия хочет подготовить меня к своей измене? В тот же день, когда она заключит мир с Англией, я окажусь с ней в состоянии войны. Разве не она собрала все плоды от союза? Разве Финляндия — предмет столь долгих вожделений и столь упорной борьбы, о приобретении хотя бы частицы которой не смела даже мечтать Екатерина II, не сделалась русской губернией на всём своём обширном протяжении? Разве, без союза, Валахия и Молдавия остались бы за Россией? А мне что дал союз? …Я не хочу восстановлять Польши; я не хочу закончить свою судьбу в её бесплодных песках. Я должен жить для Франции — для её интересов, и не возьмусь за оружие ради интересов, чуждых моему народу, если только меня не вынудят к этому. Но я не хочу обесчестить себя заявлением, что Польское королевство никогда не будет восстановлено; не хочу уподобляться Божеству и делаться смешным; не хочу запятнать моей памяти, утверждая своей подписью и печатью этот акт макиавеллиевской политики; ибо сказать, что Польша никогда не будет восстановлена, значит больше, чем признать её раздел. Нет! Я не мог взять на себя обязательства поднять оружие на людей, которые мне ничего дурного не сделали, которые, напротив, хорошо служили мне и постоянно выказывали свою добрую волю и глубокую преданность. Ради их собственной выгоды, ради России, я убеждаю их быть спокойными и покорными; но я не объявлю себя их врагом; и не скажу французам: вы должны проливать вашу кровь, дабы отдать Польшу в рабство России»[16].

Наполеон продиктовал это раздраженное письмо днём 1 июля, а вечером он отправился на большой бал, который австрийский посол князь Шварценберг давал в своём роскошном особняке. Для того чтобы все гости могли танцевать, в саду был сооружен огромный временный павильон. Он был украшен с необычайной роскошью, здесь были пышные драпировки, декорации, представлявшие собой французских и австрийских орлов, ковры и великолепные зеркала Сен-Гобенской мануфактуры, отражавшие свет тысяч свечей. Всего на празднике было около 2 тысяч гостей — вся парижская элита, дипломатический корпус, короли, королевы, княгини, принцессы… Император с молодой супругой появился на балу вечером в пятнадцать минут одиннадцатого.

В полдвенадцатого бал был в самом разгаре. Танцевали «экосез», в котором принимали участие юная императрица, королева Неаполитанская, королева Вестфальская, княгиня Боргезе, княгиня Шварценберг и сотня других молодых дам. В момент, когда веселье было в апогее, от огня свечи вспыхнула драпировка. В мгновение пламя охватило материю, и несмотря на то, что один из офицеров стремительно бросился, чтобы оторвать загоревшуюся ткань, пламя молниеносно распространилось по помещению, для окраски которого были применены красители, разведенные на спирту.

Весь огромный зал, наполненный гостями, запылал. Толпу охватила паника. Нужно сказать, что молодая императрица проявила себя достойной преемницей своих коронованных предков. Вместо того чтобы побежать из зала, она села на трон, показывая пример спокойствия, и встала с места только тогда, когда император взял её за руку и повёл из зала. Он, однако, старался двигаться неторопливыми шагами, чтобы сохранить достоинство и подать другим пример. Ему и его молодой супруге удалось выйти из пожара невредимыми.

Едва Наполеон отвёл императрицу в безопасное место, он снова вернулся туда, где бушевало пламя, чтобы принять меры для тушения пожара и спасения пострадавших. Последних оказалось очень много — около ста человек получили ожоги и ранения, не менее десяти умерли. Сестра княгини Шварценберг, думая, что её дочь осталась в зале, бросилась в огонь, чтобы её спасти. В этот момент зал обрушился, и она погибла в пламени.

Среди пострадавших был князь Куракин. Генерал Лежён, тогда молодой офицер, рассказывает: «Одного из первых, кого я мог вытащить, был несчастный князь Куракин, посол России. Он был в ужасном состоянии. Кожа на кисти его руки была ободрана и залита кровью… Под его телом лежало несколько наполовину обожжённых дам, которых мы вытащили с большим трудом из пламени. Шпаги мужчин цеплялись за одежду и мешали нам высвободить пострадавших. Со всех сторон раздавались крики боли и отчаяния. Матери звали своих дочерей, мужья своих жён»[17].

Трагедия, произошедшая на балу Шварценберга, вызвала много пересудов в Париже. Все вспоминали, что на бракосочетании другого монарха, Людовика XVI, с австрийской принцессой Марией-Антуанеттой во время фейерверка произошёл взрыв, который унёс жизни более ста человек. Известно, какая участь постигла короля и королеву. Смутные предчувствия чего-то недоброго возникли почти у всех, кто был современником этого события.

Наполеон был суеверен, и драма бала 1 июля засела у него в мозгу. Позже, когда в ходе войны в России ему доложат, что австрийский корпус Шварценберга, сражавшийся на стороне французов, разгромлен, а сам Шварценберг погиб (обе эти новости были ложными), император воскликнет: «Значит, точно, это он был дурным предзнаменованием!»

Всё это, конечно, суеверия, но что-то в них, наверное, было. 10 июля 1810 г. Наполеон отдал первый приказ, который можно рассматривать как хотя и очень отдалённую, но, тем не менее, подготовку войны. Из замка Рамбуйе он написал военному министру: «Я желаю, чтобы Вы секретно собрали информацию о состоянии дел с оружием в герцогстве Варшавском… Моим желанием является иметь в этой стране большое количество оружия, чтобы в случае необходимости вооружить население»[18].

Конечно, это была всего лишь мера предосторожности с целью возможной обороны Польши, а никак не подготовка вторжения в Россию, но ведь и в России всего лишь принимали меры предосторожности…

Интересно, что в это время, когда в штабах обеих держав уже подумывали о войне, когда русские войска начали понемногу передислоцироваться в западные губернии, отношения между обеими империями формально продолжали оставаться дружественными и союзными.

В своём циркуляре послам Франции министр иностранных дел Шампаньи напоминал о том, что союз с Россией сохраняется, и французские посланники должны опровергать предположение, что между странами возникли какие-то осложнения. Одновременно Александр I в своей инструкции генерал-майору Н. Г. Репнину, которого он отправлял с посольской миссией ко двору короля Испании Жозефа Бонапарта, писал следующее: «Я должен ещё раз повторить Вам, что у меня нет более тесных и, как я полагаю, более полезных для блага моей империи связей, чем те, которые установлены мною с императором Наполеоном. Эти связи, покоящиеся на столь прочном основании, должны определять всё Ваше поведение; в глазах короля Испании… Его (Жозефа Бонапарта) утверждение на троне я рассматриваю не только как событие, полагающее предел неисчислимым бедствиям испанской нации, которую я всегда уважал, но и как шаг на пути к всеобщему миру, ибо, коль скоро в этом королевстве будет восстановлено спокойствие, Англия потеряет всякую возможность вести войну, опустошающую страны континента»[19].

Однако, если пушки пока молчали, а дипломаты обменивались любезными фразами, уже начали активно работать воины другого, невидимого фронта — тайные агенты, русские и французские. В шпионской войне, которая развернулась гораздо раньше боевых действий, пальма первенства, без сомнения, была на стороне России.

Французский посол Арман де Коленкур, отважный воин и светский любезник (что тогда считалось вполне совместимым, и более того, даже очень хорошо сочетающимся) был плохим разведчиком, и это вполне понятно. Мораль начала XIX века оставалась ещё во многом отмеченной характерным для традиционного общества презрением к профессии шпиона. В те времена просто невозможно себе представить, чтобы пользовалось успехом произведение (литературное, театральное), подобное фильмам о Джеймсе Бонде. Считалось позорным и недостойным офицера снимать для выполнения задания свой мундир, а уж тем более под вымышленным именем проникать в неприятельский штаб; крадучись, копировать документы, подкупать служащих, действовать тайно, исподтишка. Коленкур был солдатом, и всем этим он не только не хотел заниматься лично (что вполне понятно для посла), но и даже руководить подобными действиями считал чем-то неприличным. В результате французская «разведка» в Петербурге, если её можно так назвать, сообщала только то, что лежало на поверхности: настроение общества, слухи, разговоры, сплетни… А этого было явно мало для того, чтобы дать объективную информацию о намерениях русского командования.

Впрочем, если Коленкур предпочитал держаться в стороне от тайных агентов, были другие лица, которые проявляли в этом вопросе куда меньшую щепетильность, чем деликатный посланник. Прежде всего, это был маршал Даву, командующий «Эльбским обсервационным корпусом», иначе говоря, всеми французскими войсками на территории Северной Германии. Его штаб-квартира располагалась в Гамбурге. Затем — генерал Рапп, комендант крепости Данциг, наконец, командующий войсками герцогства Варшавского князь Понятовский. Даву, Рапп и Понятовский получали информацию от сотен шпионов и добровольных осведомителей.

Однако было бы наивно представлять работу этих людей как деятельность агентов, воспетых в современных шпионских сериалах. Даже называть её современным термином «французская разведка», как это делает в своей работе, посвященной этой теме[53], В. М. Безотосный, едва ли правомерно. Ведь, употребляя словосочетание «французская разведка», мы невольно вызываем ассоциацию с современной разведывательной службой — солидной структурой со специально подготовленными кадрами, с единым штабом и руководством, с планированием спецопераций и т. д. Ничего подобного в «наполеоновской разведке» не было и отдалённо.

Кто были тогдашние «разведчики»? Несколько торговцев, в основном евреев по национальности, которые подрабатывали тем, что сообщали сведения о передвижениях войск. Но все эти сведения были почерпнуты либо из визуального наблюдения, либо из разговоров подвыпивших офицеров в придорожном кабаке. На французов работало также немало поляков, в основном помещиков или состоятельных горожан, которые, большей частью, были агентами по идейным, так сказать, соображениям. Кто-то из польских осведомителей даже служил в русской армии в малых чинах. Но и они, не имея доступа к секретным документам, могли передавать только разговоры, слухи или виденное своими глазами. Ценность сведений подобной агентуры была невелика.

В России дело обстояло несколько иначе. Военный министр Барклай де Толли, как человек современных взглядов, далёких от щепетильности наивного французского посланника, организовал работу как стратегической, так и тактической разведки. В качестве военных агентов он направил офицеров в Дрезден, Мюнхен, Вену, Берлин, Мадрид. Что же касается Парижа, то здесь главную роль сыграл уже хорошо известный нам молодой офицер. Его деятельность по своему характеру была действительно близка к тому, что сейчас называется разведкой или шпионажем.

Красавцу Александру Чернышёву, одетому в изысканный полковничий (уже!) флигель-адъютантский мундир, пошитый по последней французской моде, было всего лишь 24 года. Юный полковник, фаворит двух императоров, женский любезник, известный ловелас, завсегдатай пирушек с золотой молодёжью Парижа, с которой он прошёл кампанию 1809 г. не слезая с коня с саблей в руках, пользовался всеобщим уважением, доверием и любовью. Пожалуй, он несколько перехватывал через край, так как был слишком надушен, разнаряжен, завит и даже немножечко подкрашен. В общем, его считали чрезмерно слащавым, но некоторым женщинам это нравилось…

Как уже отмечалось, Наполеон испытывал к молодому офицеру особое расположение и приглашал его везде и всюду. Кстати, на балу у Шварценберга Чернышёв тоже был и проявил храбрость и присутствие духа, помогая спасать из пожара жену маршала Нея, жену генерала Дюрока и жену сенатора Богарне, родственника Жозефины.

Г. де Сент-Обен. Флигель-адъютант А. И. Чернышёв (1786–1857). Гравюра исполнена в 1810 г., когда Чернышёв имел звание полковника

Наполеон не был, конечно, совершенным простаком и понимал, что красавец офицер, который постоянно вращается в его штабе среди французских генералов и высших сановников и, как говорили сплетни, даже завёл роман с сестрой императора Полиной (!), делает это всё не только из любви к искусству. Конечно же, он передаёт увиденное и услышанное своему начальству, конечно же, составляет подробные рапорты о беседах с императором, это тоже понятно. Но ведь и Наполеон говорил с ним, учитывая, что каждое его слово будет передано лично императору Александру и канцлеру Румянцеву. Всё это император понимал и рассматривал как естественную государственную необходимость.

Но Наполеон не догадывался, что красавец офицер не просто наблюдатель, который подобно Коленкуру сообщает светские сплетни и настроения общества страны пребывания, а настоящий разведчик в современном смысле этого слова. Этого император не подозревал и, даже когда ему сообщили, долго не мог поверить.

Начало разведывательной деятельности на территории Франции было для молодого офицера не слишком успешным. В своём письме, написанном в марте 1810 г. и обращённом к канцлеру Румянцеву, Чернышёв жалуется на трудности шпионской работы, сравнивая своё настоящее положение с тем, в котором он находился ещё совсем недавно в ходе кампании 1809 г.: «Я нашёл большую разницу в трудностях, с которыми приходится добывать сведения в Париже и в походной генеральной квартире. Там военные знают всё, и с небольшой ловкостью можно использовать их естественную откровенность, но здесь офицеры ничего не знают о делах. Приходится прибегать к людям не очень хорошего тона, и их можно заставить действовать, используя только ключик, которого у меня нет в руках»[20], — прозрачно намекает светский любезник и тайный агент на необходимость прислать ему побольше денег…

Впрочем, в скором времени у Чернышёва появился и золотой ключик, и дверка, куда он вставляется. Ещё в 1804 г. русскому дипломату Петру Убри удалось завербовать служащего военного министерства М. Мишеля. С началом войны 1805 г. контакт был утерян, но в 1810 г. его снова нашел Александр Чернышёв. В то время как советник посольства Карл Нессельроде поддерживал связь с «кузеном Анри» и «Наташей»[54], от которых получал за хорошие деньги копии ряда конфиденциальных документов из министерства иностранных дел, Чернышёв стал успешно работать по военной линии.

С помощью Мишеля молодому офицеру удалось завербовать и ряд других чиновников. В результате была организована целая шпионская контора, которая работала по следующей схеме: императору два раза в месяц передавали подробнейшее расписание частей французской армии, их численности и размещения на данный момент.

В то время предосторожности при работе с секретными документами даже отдалённо не походили на современные. Чтобы передаваемые императору документы имели должный вид, их выносили из военного министерства и несли к переплётчику, который наклеивал бумажные листы на картон и переплетал всё красивой кожаной обложкой с золотым тиснением. Чернышёв сделал так, что по дороге документы доставлялись в то место, где молодой копиист по фамилии Сальмон переписывал все данные на уже заранее приготовленные и расчерченные таблицы.

Первую подробную таблицу французской армии Чернышёв отправил Барклаю де Толли 5 сентября 1810 г. Его рапорт, как и полагается, был составлен на изысканном французском языке (Чернышёв не употреблял другого языка для написания рапортов!): «Мой генерал! (Так обращаются к генералам во Франции.) В соответствии с желанием Вашей Светлости… иметь точные сведения о состоянии французской армии, и, зная всю важность этого предмета в современных обстоятельствах… я употребил все мои старания найти осведомителей в бюро военного министерства, и, приложив усилия к поискам, труды и большие денежные затраты (прозрачный намёк), я имел счастье преуспеть в этом полностью…»[21] — с гордостью докладывал молодой полковник. Действительно, в руках русского разведчика оказались не просто сверхсекретные документы. Это были сведения о численности, составе и перемещениях наполеоновской армии, которых не имели в своем распоряжении даже французские маршалы. В результате для русского военного министра и для царя не осталось секретов относительно дислокации и состояния французской армии. В истории немного примеров, когда одна из сторон была информирована о противнике так же хорошо, как русское командование с середины 1810 до начала 1812 года, когда Чернышёв будет вынужден покинуть Францию.

Кроме Чернышёва видную роль в добывании секретной информации играл советник посольства Карл Нессельроде, который, как уже упоминалось в главе 5, активно общался с «кузеном Анри». Однако здесь были и неожиданности. Так, весной 1810 г. Нессельроде получил копию с пространного рапорта министра иностранных дел Шампаньи Наполеону от 16 марта 1810 г. Вот что писал об этом документе Шильдер, известный биограф Александра I, в своем монументальном произведении, посвященном жизни царя: «Предательские намерения Наполеона относительно его Тильзитского союзника… выразились в секретной записке, выработанной по указаниям императора… 4-го (16-го) марта 1810 года; она имела предметом будущую политику Франции, обусловленную браком Наполеона с австрийской эрцгерцогиней. Ввиду неизбежного, по словам записки, сближения России с Англиею, в ней утверждалось, что союз с Россией подходит к концу, и война с ней выставлялась как настоятельная необходимость для укрепления первенствующего положения, занятого Франциею в Европе. Разрыв с Россией должен был сопровождаться совершенным переустройством политической карты Европы, причем, конечно, не была позабыта и Польша: при таких условиях, как сказано в записке, империя Карла Великого была бы действительно восстановлена, но только увеличенная и усиленная просвещением десяти веков…»[22]

Со времен Шильдера эта записка переходит из одного российского исторического произведения в другое, как доказательство вероломства Наполеона и того, что он первый начал подготовку войны с Россией. В частности, ссылка на неё попала и в обширное издание документов «Внешняя политика России в XIX — начале XX века». Правда, составители сборника не опубликовали сам текст записки, а лишь кратко изложили его содержание и сослались на книгу Шильдера, тем самым проявив осторожность, вероятно, не лишнюю.

Уже сам текст записки вызывает некоторую настороженность. Министр иностранных дел Шампаньи был известен вовсе не как «ястреб», а, наоборот, как сторонник сохранения хороших отношений с Россией. Его уволили 16 апреля 1811 г., когда Наполеон взял курс на конфронтацию с империей Александра, именно за то, что министр слишком скрупулёзно следовал принципам Тильзита. На его место был поставлен Маре, герцог Бассано, готовый вести ту политику, которая больше подходила императору в этот момент. Поэтому настоятельные предложения начать войну с Россией, исходящие от одного из самых миролюбивых министров наполеоновской империи, выглядят очень странно.

Все это не могло не вызвать желания проверить достоверность данного рапорта. Тем более что среди изданных во Франции и относящихся к этому периоду документов такой бумаги нет. Дальше — больше. В корреспонденции Наполеона за март 1810 г. встречается очень много писем, обращенных к министру иностранных дел. Только 16 марта 1810 г. Наполеон отправил Шампаньи 3 письма, опубликованных в корреспонденции. Но нигде, ни в одном из этих писем, ни в письмах за последующие дни нет ни слова о рапорте министра с глобальными политическими предложениями. Никакой реакции! По меньшей мере, странно…

Все это заставило обратиться к документам Национального архива Франции с целью попытаться отыскать подлинник рапорта Шампаньи. Если такой рапорт существует, то он обязательно должен присутствовать в фондах государственного секретариата. Все рапорты министров, обращенные к Наполеону, направлялись в двух экземплярах. Один из них хранился в государственном секретариате (теперь это огромный фонд AF IV Национального архива). Другой экземпляр отсылался обратно в министерство, возможно, с пометками императора. Действительно, в фонде AF IV 1699 находится несколько важных документов за март 1810 г., исходящих от министра иностранных дел. Но рапорт, который приводит Шильдер, здесь отсутствует! Этого рапорта нет и в архиве министерства иностранных дел Франции.

Зато благодаря публикации писем Нессельроде мы знаем, что указанный скандальный документ был передан Нессельроде в самом конце марта 1810 г. «кузеном Анри», который получил за него 3 тысячи франков. Для Талейрана, конечно, деньги небольшие, но после своей отставки он, вероятно, считал, что и подобной суммой не стоит пренебрегать. Тем более что Нессельроде писал в письме, что ему потребуется еще 30–40 тысяч франков на экстраординарные расходы посольства,[23] иначе говоря, на оплату шпионов, и прежде всего, Талейрана. Подобная сумма уже вполне соответствовала размаху «кузена Анри». Учитывая же, что пронырливый «кузен» был еще недавно министром иностранных дел, ему ничего не стоило сфабриковать рапорт, исходящий якобы от Шампаньи. Три тысячи серебряных монет вполне стоили пары часов работы. Именно поэтому тема рапорта была избрана самая острая, а миролюбивый Шампаньи превратился в «ястреба», который советует готовиться к войне тому, кому обычно не давались подобные советы.

Конечно, быть может, документ просто-напросто не сохранился в архивах, быть может, Наполеон решил на него не отвечать, быть может, Шампаньи был слегка пьян, составляя подобную бумагу… Однако все это, мягко говоря, маловероятно. И можно почти с уверенностью заявить, что так называемый рапорт Шампаньи от 16 марта 1810 г. на самом деле фальшивка, сфабрикованная Талейраном, который не гнушался никаких, самых грязных способов для того, чтобы получить деньги и заодно столкнуть лбами Россию и Францию, что, вне всякого сомнения, ему очень неплохо удалось.

Конец 1810 г. был отмечен нарастающим ухудшением франко-русских взаимоотношений. 5 августа 1810 г. Наполеон подписал так называемый Трианонский декрет, согласно которому значительно повышались пошлины на все «колониальные товары» (кофе, сахар, чай, хлопок и т. д.). В октябре того же года Наполеон отдал распоряжение о том, что все английские контрабандные товары должны подлежать немедленной конфискации и уничтожению. Эти постановления ставили своей целью победу над Великобританией в экономической борьбе. Зная о тех проблемах, которые вызвала в Англии континентальная блокада, Наполеон стремился усилить давление на своего противника и нанести ему решающий удар.