Царь и его слуги
Царь и его слуги
Историки давали идеологические оценки опричнине как явлению, но далеко не всегда вглядывались в конкретных людей, что во многом объясняется скудостью биографических материалов XVI столетия. И всё же в «кровавых отрядах» опричников можно выделить фигуры разного масштаба и человеческих достоинств.
Государь понимал, что удачное завершение его временной «отставки» — ещё не победа. Задуманные им преобразования неизбежно должны были вызвать протест, а потому необходимо было его предупредить и по возможности парализовать. Для этого мало выделить себе особый удел (в XV–XVI веках его обычно получал младший представитель великокняжеского дома, подчинённый великому князю). Однако царь Иван, уходя в «опричнину», вовсе не собирался становиться удельным князем, а намеревался оставаться правителем всего государства. Он должен был контролировать созданную к этому времени систему управления, которая формально продолжала действовать «по прежнему обычаю»: «Государьство же свое Московское, воинство и суд, и управу, и всякие дела земские приказал ведати и делати бояром своим, которым велел быти в земских: князю Ивану Дмитриевичю Белскому, кн<язю> Ивану Федоровичю Мстиславскому и всем бояром, а конюшему и дворетцкому, и казначеем, и дьяком, и всем приказным людем велел быти по своим приказом и управу чинити по старине, а о болших делех приходити к бояром; а ратные каковы будут вести или земские великие дела, и бояром о тех делех приходити ко государю, и государь з бояры тем делом управу велит чинити»{1}.
Но этих самых бояр Иван IV уже не считал своей надёжной опорой. На страницах первого послания Курбскому образованный царь, осмысливая причины падения некогда могущественной Византийской империи, пришёл к выводу, что виной всему «князи и местоблюстители… упражняхуся на власти и чести, и богатстве, и междоусобными браньми растлевахуся». Поражения в войнах и территориальные потери не образумили византийскую знать: «Епархом же и сигклиту всем властем не престающе о властех меж себя ратоватися… не престающе от своего злого первого обычая никако же». В результате византийцы, взимавшие ранее дань с многих стран, «нестроениа ради» сами оказались вынуждены платить её неверным; в конце концов «безбожный Магмет власть греческую погаси». Вывод для царя был однозначным и неутешительным: «Тамо быша царие послушны епархом и сигклитом и в какову погибель приидоша».
От судеб Византии государь переходил к недавним событиям на Руси, где видел те же самые беды. Как только умер отец, великий князь Василий III, его вдова и сам маленький Иван остались «яко же во пламени отовсюду пребывающи»: «…ово убо от иноплеменных язык от круг преседящих, брани непременительныя приемлюще ото всяких язык, Литаонских, и Поляков, и Перекопи, Надчитархана, и от Нагаи, и от Казани, ово же от вас изменников беды и скорби разными виды приемлюще, яко же подобен тебе, бешеной собаке, князь Семен Бельской да Иван Ляцкой оттекоша в Литву и камо не скакаша бесящеся? И во Царьград, и в Крым, и в Нагаи, и отвсюду на православия рати воздвизающе; и ничто же успеша: Богу заступающу, и Пречистые Богородицы, и великим чюдотворцом, и родителей наших молитвами и благословением, вся сия яко же Ахитофель[9] совет разсыпася. Тако же потом дяду нашего, князя Ондрея Ивановича, изменники на нас подъята, и с теми изменники пошел было к Новугороду (и которых хвалиши доброхотных нам и душу за нас полагающих называешь!), и те в те поры от нас были и отступили, а к дяде нашему ко князю Андрею приложилися, а в головах твой брат, князь Иван княжь Семенов сын, княжь Петрова Лвова Романовичи и иные многие. И тако з Божиею помощию тот совет не совершися. Ино то ли их доброхотство, которых ты хвалишь? Тако ли душу свою за нас полагают, еже нас хотели погубити, а дяду нашего воцарити? Потом же, изменным обычяем, недругу нашему Литовскому почяли отчину нашу отдавати, грады Радогощ, Стародуб, Гомей; и тако ли доброхотствуют?»
Автор подробно перечислял преступные действия знати во времена «боярского правления» после смерти его матери, великой княгини Елены Глинской: «Колико боляр и доброхотных отца нашего и воевод избиша! И дворы, и села, и имения дядь наших восхитиша и водворишася в них! И казну матери нашея перенесли в Большую казну и неистова ногами пихающе и осны колюще; а иное же и себе разделиша. А дед твой Михаило Тучков то и творил. И тако князь Василей и князь Иван Шуйские самовольством у меня в бережение учинилися, и тако воцаришася; а тех всех, которые отцу нашему и матери нашей главные изменники, и с поимания новыпускали и к себе их примирили. А князь Василей Шуйской на дяди нашего княж Андрееве дворе Ивановичя учял жити, и на том дворе сонмищем июдейским, отца нашего да и нашего дьяка ближняго, Федора Мишурина изымав, позоровав, убили; и князя Ивана Федоровичи Бельского и иных многих в розная места заточиша, и на церковь вооружишася, и Данила митрополита, сведши с митрополии, в заточение послаша; и тако свое хотение во всем улучиша, и сами убо царьствовати начяша». Даже его самого, своего законного государя, бояре держали «яко убожайшую чядь», иногда забывая вовремя кормить. Но зато они творили «неправды и неустроения многая», брали «мзду безмерную» и растаскивали казённые средства: «…вся восхитиша лукавым умышлением, будто детем боярским жалованье, а все себе у них поимаша во мъздоимание; а их не по делу жалуючи, верстая не по достоинству; а казну деда и отца нашего безчисленну себе поимаша; и тако в той нашей казне исковаша себе сосуды златые и сребряные и имя на них родителей своих возложиша, будто их родительское стяжание». Царь и много лет спустя помнил, как разбогател один из вельмож, князь Иван Шуйский, у которого «при матери нашей… шуба была мухояр[10] зелен на куницах, да и те ветхи».
Иван Грозный видел козни в московских волнениях после пожара Москвы 1547 года, когда «изменные бояре… научиша народ» напасть на царя и его родственников, фактически лишили его власти в государстве, которая в их руках оказалась средством личного обогащения: «…вотчины ветру подобно раздаяли… и тем многих людей к себе примирили». А когда царь в 1553 году заболел, они же хотели возвести на трон его двоюродного брата Владимира Старицкого, «младенца же нашего (имеется в виду Дмитрий, погибший в том же году. — И.К., А.Б.) еже от Бога данного нам, хотеша подобно Ироду погубити».
Пафосные царские обвинения не всегда соответствовали действительности. Так, о военных победах и деятельности Боярской думы в 50-х годах XVI века царь не мог по существу сказать ничего плохого, кроме того, что всё делалось помимо его воли. Однако он всегда бил в одну цель — стремился доказать, что «росийское самодерьжьство изначяла сами владеют своими государьствы, а не боляре и не вельможи», и только такой порядок гарантирует спокойствие и процветание государства.
Но где взять для его поддержания верных слуг? Царь думал над этой проблемой. На упрёки бежавшего в 1564 году за рубеж князя Курбского, считавшего своих сторонников «сильными во Израиле» и «чадами Авраама» он ответил: «…может Господь и из камней воздвигнуть чад Аврааму». Но литературная полемика — совсем не то же самое, что практика управления. К началу опричнины Боярская дума была не такой уж большой (насчитывала 34 боярина и девять окольничих), но просто выгнать их было нельзя — эти люди представляли знатнейшие фамилии Московского государства, из поколения в поколение окружавшие трон великих князей. Можно было, конечно, пожаловать других — но из того же круга.
Сами бояре были только верхушкой сложившегося в XIV–XV веках «государева двора» — военно-административной корпорации слуг московских князей, насчитывавшей несколько тысяч человек. В неё входили члены более трёх десятков московских боярских родов (Шереметевы, Морозовы, Салтыковы, Пушкины, Годуновы, Бутурлины, Захарьины-Кошкины и др.) и княжеских фамилий, перешедших на московскую службу: ярославских (Курбские, Сицкие), оболенских (Долгоруковы, Репнины), суздальских (Шуйские), ростовских (Тёмкины, Лобановы); отпрыски литовской династии Гедиминовичей (князья Голицыны, Куракины, Хованские, Трубецкие). Эти несколько сотен человек являлись частью более широкого социального слоя. Менее знатные, но всё же родовитые слуги (Пушкины, Тютчевы, Волынские и др.) составляли придворный круг в чинах стольников и стряпчих и «государев полк» — дворцовую охрану и основную, наиболее надёжную часть войска. Низшим, но крайне важным звеном этой системы стали дьяки, казначеи, дворские, ключники, посельские, тиуны — аппарат дворцовой администрации, обеспечивавший каждодневные потребности князя и его двора.
Никакой другой опоры власти государя и никакого другого кадрового «резерва» в XVI столетии не было. Конечно, рядовых «воинников» можно было подыскать и среди провинциальных служилых людей. Но поголовно заменить проштрафившихся или даже, с точки зрения царя, «изменных» бояр и других членов «государева двора» было невозможно. Кого тогда назначать полковыми воеводами, наместниками, послами? Кто будет окружать царя во дворце, ведать его волостями, отправляться с ним в походы и на богомолье, проводить переговоры с иноземцами? Кто будет ведать канцеляриями нарождавшихся учреждений-приказов и вести их делопроизводство?
Кроме того, Иван Грозный как человек и государь своего времени не мыслил в духе позднейших демократических представлений о кухарке, которая может управлять государством. Ему нужны были верные холопы — но вовсе не из радов «трудящихся масс». А существовавший в ту пору обычай назначений не казался несправедливым и устаревшим. Отношения между родами и передвижения по службе чинов «государева двора» определялись местничеством — порядком, регулировавшим назначения членов служилых фамилий на военные и прочие государственные должности и ставившим одного выше, а другого ниже на определённое число «мест».
«Отеческая честь» зависела от происхождения: было принято, что «за службу жалует государь поместьем и деньгами, а не отечеством», и это заставляло московских князей ставить на ответственные посты людей «родословных». При разрешении местнических споров принимались во внимание происхождение, служебное положение предков и ближайших родственников, а также личные заслуги. Местничество основывалось на традиционной иерархии дворянских родов; учитывалось также и старшинство внутри рода: каждый младший брат был ступенью («местом») ниже старшего.
На военной службе «места» соотносились по «старшинству» полков, на которые в XVI веке делилась армия. Все военные и административные назначения заносились в разрядные книги, которые выполняли функцию справочников при разборе местнических споров. Конфликты знатных лиц разбирались специальной комиссией под контролем или при участии царя: она учитывала случаи более высоких назначений членов рода и проводила подсчёт «мест» предков спорящих. Проигравший дело обвинялся в нанесении «бесчестья» выигравшему и приговаривался к штрафу или даже мог быть «выдан головой» сопернику и должен был, стоя на его дворе, выслушивать упрёки победителя. Должности детей, племянников и внуков знатных людей должны были находиться на службе в таком же соотношении, в котором когда-то была служба их предков.
Этот порядок, обычно понимаемый как ограничение доступа достойных людей к руководящим должностям, имел и другую, весьма важную и выгодную для самой монархии сторону. Местничество учитывало не только «породу», но и прецеденты; роды, долго и верно служившие московским князьям, укрепляли свои позиции. Унаследованную «отеческую честь» необходимо было постоянно поддерживать службой. Великокняжеская опала, бегство с поля боя или отъезд в Литву одного представителя семьи могли сказаться на местническом положении всего рода и привести его к потере своего места — «закоснению». Верховным же судьей в местнических спорах был сам государь: «Чей род любится — тот род и высится».
Поэтому царь Иван при учреждении опричнины, не отменяя прежних порядков, пошёл другим путём — стал отбирать «себе особно» из числа слуг государева двора тех, на кого, как тогда считал, мог положиться. Понятно, что новых царских приближённых должны были кормить, поить и обслуживать те, кто всегда этим и занимался. Вопрос состоял в том, из кого государь решил создать особо доверенных «чад Авраама», призванных обеспечить его безопасность и стать послушным инструментом осуществления его замыслов.