Штурм. 3–4 февраля
Штурм. 3–4 февраля
1
В доме Першина, примыкавшем к зданию банка, и в самом банке проживало около двух десятков беженцев из России, среди них генерал, полковник и несколько офицеров — «публика тертая». Правда, из оружия имелись только револьверы, и то не у всех. Остальные вооружились дубинками. С началом штурма заперли и забаррикадировали дровами ворота, заложили на болты ставни и учредили во дворе круглосуточное дежурство. В такие же крепости превратилось большинство русских усадеб южного квартала и Консульского поселка. Колчаковцы, жившие у Першина и в домах других ургинских старожилов, с радостью готовились встретить Унгерна, хотя почти ничего не знали о нем. Беженцы из Забайкалья лучше представляли себе этого человека, но сейчас их сильнее пугала китайская солдатня. Памятуя о ноябрьском погроме, ожидали реквизиций и грабежей. Надежда была на офицеров, которые должны поддерживать дисциплину в собственных интересах. Слухи о том, будто перед отступлением китайцы из чувства мести собирались перебить в Урге всех русских и даже вообще «всех европейцев», скорее всего появились задним числом и имели под собой ту же основу, что и рассказы о намерении отравить находившихся в тюрьме заключенных.
Тем временем Унгерн совершил непростительную для полководца ошибку: он не воспользовался успехом и бездействовал весь следующий день, ибо ламы объявили его несчастливым. «Порыв не терпит перерыва»; напомнив эту классическую заповедь военной науки, Торновский сам же признает, что иррациональное, казалось бы, решение Унгерна ничего не предпринимать до вечера 3 февраля оказалось наиболее правильным: китайское командование истолковало его бездействие как затишье перед бурей. Костры, вновь разложенные вокруг столицы, свидетельствовали о прибывших к нему подкреплениях, Мадачанские высоты пали, а похищение Богдо-гэгена лишало последней надежды на раскол казацко-монгольской коалиции. На ночном совещании у Чэнь И все его участники высказались в том смысле, что дальнейшая оборона столицы невозможна, надо срочно начинать эвакуацию.
В первых числах февраля монголы и китайцы отмечают Цаган-Сар — Новый Год по лунному календарю. Обычно в эти дни по всей Урге шла оживленная предпраздничная торговля, закупали припасы к столу, «ставя ребром последний грош», но сейчас вместо веселой сутолоки царило зловещее безлюдье. Лавки на Захадыре и на главной китайской торговой улице, которую русские называли Широкой, были закрыты. Ламы затаились в монастырях, горожане сидели по домам. Запрет на богослужения не был снят, из храмов не доносилось ни звука. Солдаты, всегда наводнявшие центральные улицы, пропали, к вечеру в Урге воцарилась удивительная тишина.
Незадолго до полуночи 3 февраля Резухин с ударными пятью или шестью сотнями и всей артиллерией двинулся к Маймачену. Чтобы опять, как три месяца назад, не заплутать в темноте, направление держали по громадным кострам. Разведчики, рассказывает Аноним, с вечера развели их в створе Богдо-ула и радиостанции на горе Мафуска. Копыта коней и колеса орудий обмотали войлоком, колонна «бесшумно соскользнула» с сопок над Толой, перешла реку вблизи от впадения в нее речки Улятуйки и вступила на сплошное поле льда. Лошадей вели в поводу. Падая, они калечились и не могли подняться, рядом оставались лежать раздавленные пушками люди. Наконец ледяная полоса кончилась, наступающие карьером понеслись к сопке, где находились Белые казармы — комплекс построек, обнесенных стеной с двумя воротами. Северные, как тараном, проломили «принесенным откуда-то бревном», в окна полетели гранаты. Нападения никто не ожидал, в зданиях «поднялся страшный вой, визг, беспорядочная стрельба». Гамины выскакивали в одном белье и, бросая оружие, через южные ворота убегали в соседний Маймачен.
К утру там скопилось до трех тысяч солдат из разных частей, в том числе отошедшие сюда с Мадачана и из Белых казарм, но единого штаба не было, офицеры не смогли организовать оборону. На рассвете, когда по приказу Резухина пушечным выстрелом выбили городские ворота, и его всадники устремились в город, отдельные группы китайцев, укрепившись в домах и усадьбах, сражались каждая сама по себе. На узких улочках действовать в конном строю было нельзя, сотни спешились и втянулись в кровопролитные уличные бои. В них Резухин потерял больше людей, чем при взятии Мадачанского дефиле. Пока он пробивался к центру города, с плоских крыш в казаков сыпались пули, камни и стрелы. Местные жители стреляли даже из луков.
Особенно упорно защищались гамины, засевшие в здании штаба Го Сунлина. Они поливали пулеметным огнем прилегающие улицы, но попыток вырваться из окружения не предпринимали, надеясь, видимо, что при заметной нехватке у противника патронов можно будет выдержать осаду, пока не подойдет помощь из Урги.
Там, однако, никто о них не думал, все заботились о собственном спасении. Китайские генералы покинули город, бросив на произвол судьбы еще не сложившую оружия армию. Торновский имел все основания назвать их действия «преступными». В ночь на 4 февраля Чэнь И со штатом своих чиновников и Чу Лицзян со штабными офицерами на 11 автомобилях выехали по Кяхтинскому тракту на север, к русской границе. В темноте все машины благополучно миновали опасную зону, где их могли перехватить унгерновцы. Торновский пишет, что генералы Ma и Го Сунлин рано утром выехали вслед за ними; по другим сведениям, последний умчался на восток, к Хайлару. В этом же направлении ушла большая часть его трехтысячного кавалерийского корпуса.
Спустя несколько дней, уже в Троицкосавске излагая обстоятельства падения Урги, начитанный Чэнь И говорил, что у китайских командиров была такая же согласованность в решениях, как у героев басни Крылова «Лебедь, рак и щука»; в качестве примера он привел действия отряда в 2000 человек, который, «получив боевой приказ, не только его не исполнил, но, прибыв в Ургу и забрав имущество отряда, удалился, не выпустив ни одного патрона в сторону Унгерна». Вероятно, речь идет о всадниках Го Сунлина. Они без единого выстрела проследовали мимо потонувшего в дыму пожарищ Маймачена, где умирали их товарищи, и двинулись прочь от столицы.
Как в Средневековье, последним прибежищем китайских солдат и ополченцев стали «кумирни», среди них — главный маймаченский храм, посвященный Гэсэру. Это древнее монголо-тибетское божество считалось покровителем ханьцев, живших в застенном Китае; под его защиту собрались сотни людей, но молитвы не помогли, двери были взломаны. Унгерн с его суеверным уважением ко всем восточным культам приказал щадить святыни любой религии, однако в горячке боя приказ исполнялся не всегда. Все храмы были деревянные, казаки забрасывали их гранатами или поджигали. Помощь из Урги так и не пришла, зато монгольские отряды тоже вступили в Маймачен. Уже после полудня сумели поджечь здание штаба Го Сунлина, его защитники погибли в огне.
На северной окраине рота китайцев сдалась без боя. Они стояли на коленях, прося пощады. «К ним, — пишет Аноним, — подскакали чахары и монголы, спешились и, как-то приседая, стали кружиться около. Наметив себе жертву, выхватывали ее из рядов, оглаживая, отводили в сторону, и, пока не понимающий в чем дело китаец заискивающе улыбался, монголы быстрым движением выхватывали свои острые, как бритва, ножи и перерезали пленным горло. Моментально вся рота оказалась вырезанной».
Резня сопровождалась вакханалией мародерства. Чахары бросились грабить дома и лавки, казаки устремились к конторам двух банков, Купеческого и Пограничного. Замки хранилищ были сбиты; вскоре улица покрылась металлическими деньгами, ассигнации «носились в воздухе». Их брали в последнюю очередь. Хватали серебряные китайские доллары и весовое серебро. «Да, серебра было много! — рассказывал впоследствии один из унгерновцев. — Только потом, как выбрались мы в Маньчжурию, в Хайлар, тут все и поистратили. Пропили больше».
Навести порядок на этом важнейшем участке Унгерну удалось не сразу. Он говорил, что захватил здесь на 200 тысяч рублей серебра, другие называли цифры во много раз большие. Среди банковских трофеев оказалось и золото в количестве четырех пудов. Часть сокровищ успели разграбить и, разумеется, немало утаили, несмотря на приказ под страхом смерти вернуть все похищенное из банковских кладовых. Войсковой старшина Архипов сумел припрятать 20 фунтов золота, за что позднее был повешен Унгерном.
2
В ночь, когда Резухин вошел в Маймачен, сотни Хоботова и Парыгина появились на восточных окраинах Урги, захватили тюрьму и освободили заключенных. Расположенный рядом Консульский поселок заняли без боя, сопротивление встретили только у оврага, где находилось православное кладбище и монументальное здание золотопромышленной компании «Монголор», оно же — российское дипломатическое агентство (по привычке его называли «консульством»). До начала осады в нем проживала ургинская «аристократия», то есть три барона с семействами — Витте, председатель правления «Монголора» Фитингоф и бывший оренбургский вице-губернатор Тизенгаузен, а также оставшиеся не у дел русские консулы и застрявшие в Урге колчаковские генералы, но в страхе перед погромами сюда переселилось еще несколько семей и десятки одиночек. Здание было набито битком, один из жильцов сравнил его с «сельдяной бочкой».
«Первым домом, захваченным солдатами Унгерна, — вспоминал Волков, живший здесь как зять Витте, — был наш дом, бывшее консульство, и я до сих пор не могу забыть, как оборванные полузамерзшие казаки, разбив прикладами окна, под пулеметным и ружейным огнем засевших во рву за домом китайцев ворвались в него». На радостях их растащили по комнатам, казаков стали угощать водкой, офицеров — «наконьячивать», и гамины внезапной атакой едва не отбили здание.
Утром 4 февраля Першина разбудил квартировавший у него доктор Рябухин: «Идите скорее! Китайцы отступают!»[105]. Все обитатели дома уже собрались во дворе. С крыльца видно было, что «вся площадь напротив Да-хурэ и весь склон горы возле монастыря Гандан, и все пространство между этими монастырями» усеяно отступающими в беспорядке китайскими войсками. Кто-то сбегал за биноклем, который начали передавать из рук в руки. В бинокль Першин увидел: «Многие солдаты бежали без теплой одежды и обуви, без котомок. Люди, лошади, телеги — все было перемешано. Среди этого беспорядочного месива изредка виднелись обозы с оружием и провиантом». Громадная колонна мимо Гандана выходила на Кяхтинский тракт и бесконечным потоком тянулась на север[106].
«Страшно было смотреть на нее, — вспоминал другой свидетель, — и не верилось, что горсточка наступающих смогла обратить в бегство эти двигавшиеся сплошной черной стеной тысячи вооруженых людей». Они беспрепятственно покидали город, лишь на следующий день Унгерн выслал в погоню Резухина, приказав смять колонну на марше, но китайцы не подпустили к себе его конницу. Руководил этим боем полковник Лян Шу — единственный из высших офицеров, кто не сбежал вместе с генералами и не потерял голову от страха.
Ближе к полудню толпы отступающих поредели, а затем и сошли на нет, оставив за собой покрытые брошенной амуницией улицы. Город вновь обезлюдел. В доме у Першина с нетерпением ждали известий из Консульского поселка, но на улицу выходить боялись. Наконец около трех часов дня заметили группу всадников, неторопливо приближавшихся со стороны Половинки. По коням и посадке видно было, что это казаки. Стоя у ворот, першинские постояльцы отсалютовали им дубинками.
Унгерн еще находился в Маймачене. Здесь ему достались громадные трофеи — полсотни пулеметов, свыше четырех тысяч винтовок разных систем[107], гарнизонные склады с экипировкой, медикаментами, фуражом, продовольствием. Муки, правда, было немного, и то преимущественно гороховая. Надежда пополнить запас патронов тоже не оправдалась, но неделей позже унгерновцам удалось захватить китайский караван с «огнеприпасами», который с востока шел к Урге, не зная, что она уже пала.
При отступлении китайцы бросили около 20 пушек, однако снарядов к ним оказалось очень мало. Приятным сюрпризом для унгерновских артиллеристов стали два их собственных орудия, в ноябре захваченные китайцами в ночном бою под Маймаченом. Обе пушки нашли на том самом месте, где они были брошены три месяца назад.
Теперь погромов ждали китайские купцы и просили о заступничестве русских, которые парой дней раньше обращались к ним с аналогичными просьбами. Многие служащие торговых фирм предпочли уйти с войсками или, по крайней мере, эвакуировать семьи. Одному из них, своему доброму знакомому, Першин отдал лошадь с телегой.
Старожилы русских кварталов радовались, что дело обошлось без эксцессов, но особого энтузиазма не проявляли. Семенова тут никогда не любили, в его противостоянии с Колчаком держали сторону последнего и опасались, что барон этого не простит. Напротив, недавним беженцам из России терять было нечего, реквизиций они не боялись, никаких грехов за собой не знали и с восторгом готовились встретить победителей.
Для монголов победа Унгерна была их собственной победой; через несколько часов после ухода китайцев город начал оживать, к монастырям потянулись сотни людей в праздничных одеждах. В Цогчине началось богослужение. «Перед заходом солнца, — пишет Першин, — из храмов Да-хурэ послышались густые звуки гигантских богослужебных труб, но теперь эти аккорды не нагоняли уныние, а возвещали о радости и торжестве жизни. После двухмесячного вынужденного молчания трели „башкуров“ — храмовых кларнетов, в морозном воздухе звучали громко и победно».
В Урге все было относительно спокойно, пока ближе к вечеру над Захадыром не взвились клубы дыма. Начался пожар. К базарной площади, плотно застроенной деревянными торговыми рядами и амбарами, толпой повалили монголы, начался грабеж беспризорных складов и лавок. К счастью, ветра не было; огонь, грозивший перекинуться на центральные кварталы и храмы Да-хурэ, потушили до темноты.
Узнав о погроме, Унгерн примчался наводить порядок, и первое его появление в Урге ознаменовалось первыми в ее двухсотлетней истории публичными казнями. По пути из Маймачена ему попались на глаза две монголки, тащившие какую-то ткань из разграбленной китайской лавки; он тут же распорядился их повесить и не снимать трупы в течение ближайших дней. Неделю спустя, проходя мимо Захадыра, Першин увидел, что тела несчастных воровок, для наглядности обмотанные украденной материей, еще висят на столбах базарных ворот[108].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.