Глава 16 ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ЧЕБРИКОВ

Глава 16

ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ЧЕБРИКОВ

Летом 1967 года второго секретаря Днепропетровского обкома партии Виктора Михайловича Чебрикова неожиданно вызвали в Москву, ничего не объяснив. Иван Васильевич Капитонов, секретарь ЦК по кадрам, привел приятно удивленного секретаря к Брежневу. Тот прочитал анкету Чебрикова, которая ему понравилась, как-никак выходец из Днепропетровска, задал несколько вопросов о делах в области и сказал:

— Юрия мы направили в КГБ. Нужно несколько человек, чтобы помочь ему и укрепить органы.

Брежнев подбирал Андропову команду.

21 июля постановлением Совета министров Чебриков был утвержден членом коллегии КГБ, через три дня приказом по КГБ назначен начальником управления кадров. Только формально его новый пост казался невысоким — начальник управления в одном из ведомств. В реальности главный кадровик КГБ — ключевая должность. Недаром на него выразил желание взглянуть сам Брежнев. Одновременно прислали в КГБ еще несколько партийных работников из разных областей и с разных должностей. Из них один только Чебриков добрался до Олимпа.

ГЛАВНЫЙ КАДРОВИК

Виктор Михайлович Чебриков родился в 1923 году в Днепропетровске в семье рабочего. В 1940-м поступил в знаменитый Днепропетровский металлургический институт — в эпоху Брежнева кузницу высших государственных кадров.

Когда началась война, Чебриков сразу ушел на фронт рядовым. Потом окончил ускоренный курс пехотного училища и был выпущен командиром минометного взвода. Получил роту, стал начальником штаба батальона, заместителем командира батальона, комбатом. Воевал на Юго-Западном, Сталинградском, Воронежском, Степном, 1-ми 4-м Украинских фронтах. Войну закончил в Чехословакии в звании майора. Был ранен, контужен и обморожен. В 1944 году вступил в партию.

Биография очень достойная — рядом с ним на партийно-государственном Олимпе настоящих фронтовиков окажется немного.

Демобилизовавшись в 1946-м, вернулся в институт. В 1950 году получил диплом и начал работать инженером на крупнейшем в городе Днепропетровском металлургическом заводе имени Г. И. Петровского. Но уже через год его забрали на партийную работу заведующим промышленным отделом Ленинского райкома партии. Из заведующего отделом стал секретарем, потом первым секретарем райкома.

В 1955 году его вернули на Днепропетровский металлургический завод секретарем парткома. Затем он там же стал парторгом ЦК. В 1958 году Чебрикова избрали вторым секретарем горкома. Он методично — ступенька за ступенькой — поднимался по партийной лестнице. Из горкома его перевели в обком заведующим отделом, потом вернули в горком уже на роль первого секретаря. И опять повысили — сделали секретарем обкома. В 1965-м сделали уже вторым секретарем Днепропетровского обкома. Классическая карьера профессионального партийного работника.

Он был строгим, твердым, исполнительным, пунктуально соблюдающим партийные каноны работником. Опекал спортсменов, которые боролись за честь области. Рассказывают, что именно Чебриков, будучи вторым секретарем обкома, поставил футбольного гения Валерия Лобановского во главе команды «Днепр» и открыл ему дорогу в большой футбол.

Бывший охранник Чебрикова рассказал «Парламентской газете»: «Это был жесткий армейский человек. Строгий начальник. Никаких вопросов, сантиментов — только служба, устав и инструкции». Подчиненным общение с ним едва ли доставляло удовольствие.

Генерал Виктор Иваненко вспоминает:

— Чебриков скучный был человек, ни одного свежего слова от него добиться было невозможно. На совещании у него люди тосковали, выходили из его кабинета с пустой головой…

Зато начальству главный кадровик нравился. Виктор Михайлович пришелся по душе Андропову своей надежностью и исполнительностью. Чебрикова, как днепропетровца, считали брежневским человеком, на самом деле он был душой и телом предан Андропову. Он не претендовал на лидерство, не примеривался к председательскому креслу и не занимался интригами.

У других заместителей — Цвигуна и Цинева — был прямой контакт с генеральным секретарем, и они Андропову много крови попортили. Филипп Денисович Бобков — еще одна заметная фигура в КГБ — сам по себе был сильной личностью, а Чебриков никакой опасности для Андропова не представлял.

Юрий Владимирович это оценил, привык полностью на него полагаться и через год, в сентябре 1968 года, произвел его в заместители председателя. В 1971 году Чебриков стал кандидатом в члены ЦК, через десять лет — членом ЦК. Высокий партийный статус был знаком председательского расположения.

Генерал-лейтенант Вадим Кирпиченко пишет, что в роли заместителя председателя КГБ Чебриков руководил разработкой оперативной техники и борьбой с диссидентством. Его усилиями для нужд комитета был создан мощный оперативно-технический комплекс. Чебриков в 1980 году получил Государственную премию по секретному списку. За что? На этот вопрос он никогда не отвечал. Люди знающие утверждают, что премию ему дали за строительство подземного пункта управления страной на случай войны.

Что касается борьбы с диссидентами, то преданные гласной документы говорят сами за себя. Вот лишь один пример.

В 1972 году заместитель председателя КГБ Чебриков доложил в ЦК, что через месяц после смерти ученого-биолога и популярного писателя-фантаста Ивана Антоновича Ефремова, за которым, как выяснилось, следили, в его квартире сотрудники КГБ СССР произвели тринадцатичасовой обыск «с целью возможного обнаружения литературы антисоветского содержания». Улов оказался небольшим.

Чекисты, как сообщил Чебриков, изъяли частное письмо Ефремову из города Фрунзе, «носящее резко антисоветский характер» «ряд предметов, которые могли использоваться Ефремовым в проведении противоправной деятельности».

«РЕБЯТА, Я — СВОЙ!»

После того как Цвигун застрелился, в январе 1982 года Андропов сделал Чебрикова своим первым заместителем. Переходя из КГБ в ЦК, надеялся передать Лубянку в руки Виктора Михайловича, но Брежнев поставил туда Федорчука.

Зато вскоре после смерти Брежнева, уже вечером, Чебрикову позвонил Андропов и попросил приехать. Сказал:

— Принято решение освободить Щелокова, на его место назначить Федорчука. Мы посоветовались с товарищами, общее мнение едино: рекомендовать на КГБ тебя.

Почему Андропов выбрал Чебрикова, а не, скажем, начальника разведки Владимира Александровича Крючкова, с которым работал еще с венгерских времен? Для Андропова Крючков всегда оставался помощником, которого он продвигал, выдвигал, но не представлял в такой самостоятельной роли. Чебриков был профессиональным партийным работником, его назначение вполне укладывалось в рамки кадровых канонов.

Чебриков был лично предан Андропову. Видя, что Юрий Владимирович совсем не в состоянии ходить, и понимая, что в ноябре генеральный секретарь просто не сможет подняться на трибуну мавзолея, Чебриков 11 мая 1983 года написал в ЦК записку:

«В период проведения партийно-политических мероприятий на Красной площади выход из Кремля к мавзолею В. И. Ленина осуществляется по лестнице в Сенатской башне. Разница в уровнях тротуара в Кремле и у мавзолея В. И. Ленина более 3,5 метра.

Считали бы целесообразным вместо существующей лестницы смонтировать в Сенатской башне эскалатор.

Просим рассмотреть».

28 июня решение политбюро было принято — «устройство эскалатора в мавзолее В. И. Ленина». Но эскалатор Андропову уже не понадобился — он слег…

Андропов присвоил Чебрикову звание генерала армии и сделал его кандидатом в члены политбюро. Это произошло на пленуме ЦК 26 декабря 1983 года. На этом пленуме Андропов уже не присутствовал, он лежал в больнице, жить ему оставалось совсем немного. Чем занимался новый председатель КГБ?

В ноябре 1983 года Чебриков подписал записку в ЦК КПСС «О негативной направленности отдельных выступлений артистов эстрады»:

«В Комитет госбезопасности поступили данные, что некоторые эстрадные артисты разговорного жанра включили в последнее время в программы своих выступлений идеологически вредные и сомнительные в эстетическом отношении интермедии, в пасквильной форме пародирующие широко известные произведения советской литературы и кинематографии на военно-патриотическую тематику…

По мнению многих зрителей, такие выступления наносят ущерб делу воспитания патриотизма и гражданственности у советских людей и объективно играют на руку классовому врагу…»

Речь шла в основном о выступлениях артиста Геннадия Хазанова. Сотрудники КГБ, особенно из Пятого управления, всегда говорили, что действовали только по указанию партии. Но тут чистой воды самодеятельность. Никто не поручал им оценивать выступления Хазанова. Да и разве это функция КГБ — заниматься «идеологически вредными и сомнительными в эстетическом отношении» эстрадными выступлениями? Но Чебриков, как и его предшественники, считал, что он поставлен следить за идеологической благонадежностью в любой сфере жизни.

Между прочим, на Лубянке никогда не жалели и своих, допустивших какую-нибудь ошибку, «недостойную чекиста».

— Мы были частью Комитета госбезопасности, — рассказывал мне один из ветеранов внешней разведки, — но понимали, что разведка не внутренний сыск, не тайная полиция, а цивилизованный инструмент государства. Соответственно, второй главк (контрразведка) нас не любил, поймать сотрудника Первого главного управления на пьянке было для них праздником. Иногда им это удавалось.

Как-то один из офицеров должен был отбыть в длительную зарубежную командировку под «крышей» сотрудника посольства и отмечал, как принято, отъезд вместе с мидовцами в «Славянском базаре».

А ведь еще еще в разведывательной школе предупреждали: не ходите в рестораны, где могут быть иностранцы. А он забыл… Вот сидит он со своими новыми коллегами за одним столом. Вдруг подходит человек, просит прикурить и уходит. А это оказался американец, которого вела служба наружного наблюдения КГБ.

Для наружки это был контакт иностранца с советским гражданином. По инструкции следовало провести оперативное мероприятие — выяснить, что это за человек, к которому подошел американец. Но была плохая погода, они поленились, как им положено, проводить его до дома и установить адрес и имя. И поступили иначе. Притворились пьяными и у вешалки пристали к нашему сотруднику:

— Дай закурить! Ах, не дашь!

Затеяли драку и вызвали милицию. А милиция — это учреждение, где можно потребовать предъявить паспорт. Оказавшись в милиции, он предъявил не только паспорт, но и красную книжечку — удостоверение сотрудника КГБ и стал говорить:

— Да я свой, ребята! Отпустите, а то я завтра улетаю.

Наружка была счастлива. Они вызвали дежурного по КГБ, и его увезли. Выезд за границу ему закрыли, с оперативной работы убрали и еще долго долбали во всех инстанциях:

— Зачем расшифровал себя, обнаружил свою принадлежность к комитету? Надо было сказать, что работаешь в министерстве иностранных дел. Зачем потрясал удостоверением? Неужели не понимал, что порочишь честь комитета?..

НОЧЬ С ГЕНЕРАЛЬНЫМ СЕКРЕТАРЕМ

После смерти Андропова Чебриков переориентировался на Горбачева, хотя тот еще не был генеральным и необязательно должен был им стать. Виктор Михайлович вел себя крайне осторожно — демонстрировал полную преданность новому генеральному секретарю Черненко, но, понимая, что Константин Устинович в Кремле не задержится, налаживал отношения с Горбачевым, поэтому и сохранил свою должность.

Дмитрий Федорович Устинов, министр обороны, который имел все шансы сменить Черненко, неожиданно скончался двумя месяцами ранее, в декабре 1984 года.

Наиболее вероятным кандидатом в преемники Черненко считал себя Горбачев, но знал, что лишь немногие члены политбюро хотели бы видеть его генеральным секретарем. Кто-то из сильных мира сего должен был прийти ему на помощь. Иначе кресло достанется другому.

Говорили, что на пост генерального претендовал первый секретарь Московского горкома Виктор Васильевич Гришин. Возможно. Но совершенно точно надежду возглавить страну после Черненко питал министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко. Когда умер Суслов, Громыко хотел занять его место второго человека в партии. Но это кресло получил Андропов.

После смерти Андропова, Черненко и Устинова Громыко считал себя наиболее достойным кандидатом на пост руководителя партии. Но Андрея Андреевича коллеги не любили. Способность располагать к себе людей не входила в чисто его главных достоинств.

Ходят слухи, что он все же пытался сговориться с председателем Совета министров Николаем Тихоновым, который очень не любил Горбачева и старался помешать его росту.

Но союз Громыко с Тихоновым не получился.

Тихонов пытался убедить председателя КГБ в недопустимости избрания Горбачева на пост генерального секретаря. Чебрикову показалось, что Николай Александрович Тихонов сам претендовал на это место. Но председатель КГБ твердо занял сторону Горбачева и даже пересказал Михаилу Сергеевичу свой разговор с Тихоновым.

Горбачев спрашивал академика Чазова о состоянии здоровья Черненко:

— Сколько он еще может протянуть — месяц, два, полгода? Ты же понимаешь, что я должен знать ситуацию, чтобы решать, как действовать дальше.

Чазов не мог дать точного ответа. Горбачев нервничал: ему надо было заключать союз с кем-то из влиятельных членов политбюро. Но для этого нужно было выбрать правильное время.

За несколько дней до смерти у Черненко развилось сумеречное состояние. Стало ясно, что его дни сочтены. Чазов позвонил Горбачеву и предупредил, что трагическая развязка может наступить в любой момент.

Для Горбачева и его окружения наступило время действовать. Особенно активен был секретарь ЦК по кадровым делам Егор Кузьмич Лигачев. Он должен был обеспечить единодушное мнение влиятельного корпуса первых секретарей обкомов и крайкомов в пользу Горбачева. И в этот момент была окончательно заключена сделка Горбачева с Громыко: Андрей Андреевич обещал проявить инициативу и выдвинуть кандидатуру Михаила Сергеевича в обмен на пост председателя президиума Верховного Совета СССР.

Чебриков свой выбор уже сделал.

Сразу после смерти Черненко на заседании политбюро Чебриков веско сказал:

— Я, конечно, советовался с моими товарищами по работе. Ведомство у нас такое, которое хорошо должно знать не только внешнеполитические проблемы, но и проблемы внутреннего, социального характера. Так вот с учетом этих обстоятельств чекисты поручили мне назвать кандидатуру товарища Горбачева Михаила Сергеевича на пост генерального секретаря ЦК КПСС. Вы понимаете, что голос чекистов, голос нашего актива — это и голос народа.

Чебриков и Лигачев провели вместе с Горбачевым критически важную ночь после смерти Черненко. В зале заседаний политбюро они готовили похороны и пленум ЦК, на котором должны были избрать нового генерального секретаря. Вышли на улицу, когда уже рассвело. На пленуме Горбачева избрали под аплодисменты.

Первое время Горбачев приглашал Чебрикова на обсуждение всех самых деликатных вопросов, спрашивал его мнение, нуждался в его поддержке. Он опирался на авторитет председателя КГБ, когда, скажем, к удивлению многих членов политбюро, министром иностранных дел был назначен бывший первый секретарь ЦК компартии Грузии Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе…

Чебриков поддерживал Горбачева, и лояльность председателя КГБ была вознаграждена.

Апрельский пленум, первый после избрания Горбачева, начался с оргвопросов. Членами политбюро Горбачев предложил избрат Чебрикова, секретаря ЦК Лигачева и будущего главу правительства Николая Ивановича Рыжкова. В 1985 году Чебриков получил Золотую Звезду Героя Социалистического Труда.

Некоторые видные чекисты с неудовольствием говорили, что с приходом Чебрикова все стало делаться с оглядкой, обходя острые углы, приспосабливаясь к обстановке. Но поначалу все шло по накатанной колее.

В середине марта 1985 года, уже при Горбачеве, был арестован известный ныне публицист Лев Тимофеев, статьи и книги которого печатались за границей, передавались радиостанциями «Голос Америки» и «Свобода». Тимофеева приговорили к шести годам лагерей. Освободили его через год, когда перестройка действительно началась.

Летом 1985 года, накануне XII всемирного фестиваля молодежи, Чебриков, министр внутренних дел Федорчук и генеральный прокурор Рекунков обратились в ЦК с предложением «на период проведения фестиваля подвергнуть аресту в административном порядке» антисоветски настроенных граждан столицы. Горбачев 24 июля 1985 года подписал это предложение.

В январе 1986 года политбюро обсуждало вопрос «О мерах по упорядочению контактов советских должностных лиц с иностранными гражданами». Горбачев говорил:

— У нас в этом вопросе много вольницы, нарушаются элементарные правила таких контактов. Люди не докладывают о своих контактах, о содержании бесед… Нам пришлось даже убрать из, ЦК двух работников, которые допускали такого рода нарушения. Это серьезные вещи. Болтунов нам надо буквально вышибать из аппарата ЦК и внешнеполитических ведомств. У нас есть данные, что противник проявляет интерес к таким лицам…

В мае 1986 года Горбачев принял участие во Всесоюзном совещании руководящего состава КГБ. Горбачева сфотографировали в президиуме совещания. Чебриков прислал снимок, написав на обороте: «Дорогому Михаилу Сергеевичу. На добрую память от верных и преданных Вам чекистов».

В октябре 1987 года на знаменитом пленуме, когда было решено снять Бориса Николаевича Ельцина с должности первого секретаря Московского горкома, Чебриков поспешил присоединиться к хору тех, кто осудил Ельцина:

— Не полюбил ты, Борис Николаевич, москвичей. Если бы полюбил Москву, ты никогда бы не позволил себе сегодня произнести такую речь с этой трибуны. Одно к этому подходит слово, что это просто клевета… В это трудное время мы начинаем бездоказательные речи, мы начинаем заниматься клеветой вместо того, чтобы объединиться.

КГБ присматривал за опальным Ельциным. Чебриков информировал политбюро о том, что с ним происходит.

9 ноября 1987 года Ельцин вроде бы пытался покончить с собой в комнате отдыха в горкоме.

Член политбюро Виталий Иванович Воротников записал в дневнике: Чебриков сообщил, что «в больнице на Мичуринском проспекте, куда привезли Ельцина, он вел себя шумно, не хотел перевязок, постели. Ему сделали успокаивающую инъекцию. Сейчас заторможен. Спит. Там находится начальник Четвертого главного управления академик Чазов. Что он говорит? Был порез (ножницами) левой стороны груди, но вскользь. Незначительная травма, поверхностная. Необходимости в госпитализации нет…».

КГБ И ВЛАСТЬ

Чебриков руководил КГБ шесть лет, и первые четыре года он полностью владел полученным в наследство мощным аппаратом, который контролировал ситуацию в стране.

Генерал Валерий Павлович Воротников, однофамилец члена политбюро, возглавлял Свердловское областное, затем Красноярское краевое управление КГБ. Он рассказывал мне:

— У территориальных органов госбезопасности всегда была одна существенная проблема: местные руководители считали, что подразделения контрразведки — это «их» информационная служба. Хотя у нас был очень строгий принцип: КГБ — централизованная структура. Информация, поступающая в центр из любой точки, должна быть полной и объективной. То есть мне не сообщить центру всю правду о том, что творится на территории, самый тяжкий грех.

Система была такая. Я, продолжал Воротников, подписываю шифровку, и, если речь идет о важной информации, ее даже без подписи председателя КГБ автоматически отправляют руководителям страны. То есть руководитель области отдает себе отчет в том, что произойдет после того, как такая информация уйдет в Москву. Сразу позвонят из ЦК или из Совета министров и спросят с него за то, что случилось. Таким образом система территориальных органов КГБ позволяла высшему руководству держать в поле зрения всю страну.

Иногда местные руководители просили о чем-то не сообщать: зачем людей беспокоить? С точки зрения местной власти, чрезвычайное происшествие — пустяк. А с точки зрения центра, это очень важно. Например, прорвало трубы, снабжающие теплом рабочий поселок. Это произошло ночью. Утром уже стали восстанавливать. Я все знаю: масштабы ЧП, ход работ. Тут мне звонят и слезно просят не докладывать первому секретарю Свердловского обкома рису Николаевичу Ельцину:

— Мы уже все сделали, авария ликвидирована.

И без этого было что рассказать первому секретарю, поэтому на докладе в понедельник я об этом деле умолчал. Вернулся к себе. Через полчаса звонит телефон, и я получаю очень серьезный втык: почему не рассказал о ЧП?

— А что полагалось сообщать местным начальникам? — спросил я генерала Воротникова.

— Строгого порядка не было. Сами руководители органов должны были это решать. И все зависело от степени взаимопонимания. Вся информация, которой располагают территориальные органы, делится на две части — на ту, которая нужна для работы самих органов, и ту, которая больше касается изъянов в экономике. Часть сведений мы отдавали милиции. Отфильтрованная информация, поступающая партийным органам, открывала им глаза на какие-то внешне незаметные, неявные процессы. Процессы явные они знали лучше нас. Но вот то, что на местах пытались скрыть, а мы раскалывали, было для них важно. После распада СССР стали писать, что госбезопасность была орудием партии. Я этого не ощутил. Партийных директив — бежать туда, хватать того! — . мне получать не приходилось…

Я спросил Николая Григорьевича Егорычева, бывшего первого секретаря Московского горкома партии:

— Как у вас складывались отношения с начальником управления КГБ по Москве и области?

— Я понимал, что у него есть свои инструкции — о чем он может со мной говорить, о чем не может. Я любопытства не проявлял — чем они там занимаются. Но если возникали какие-то вопросы, пожалуйста, обсуждали.

В то время в городе была очень хорошая обстановка. Кривая преступности шла вниз. Кто помнит Москву 60-х, тот знает, что по городу можно было ходить в любое время суток и не опасаться, что тебя изобьют или ограбят. Диссидентами занимался союзный КГБ. Он мне иногда что-то такое докладывал. Я говорил: «Мы этими вопросами не занимаемся. Это ЦК, там решайте эти вопросы».

— Руководитель управления КГБ мог рассказать вам что-то, чего вы не знали о городе?

— Нет, я о городе практически все знал. У меня были отличные связи с творческой интеллигенцией, учеными. То есть мне не нужна была информация КГБ. Я был в курсе всего, что делалось в Москве.

— Как тогда было заведено: при назначении на должности определенного уровня полагалось просить КГБ проверить кандидата?

— Когда мы решали эти вопросы в Москве, я никого не спрашивал, мы свои кадры хорошо знали. Мы же не брали человека с улицы. Мы каждого знали по работе, иногда не один десяток лет. Ну какая еще нужна проверка! А вот когда посылали работать за рубеж, даже если послом, проверяли. Это и сейчас так. Когда я недавно получал новый загранпаспорт через МИД, потому что я посол в отставке, все равно полтора месяца ждал заключения госбезопасности, что мне можно выдать загранпаспорт. То есть эта система очень заскорузлая. Пора бы уже все ввести в компьютер, нажал кнопку — и все ясно. А у нас армия проверяющих: она тоже имеет семьи, всем нужна зарплата, они держатся за это.

— А не было таких случаев, когда начальник управления приходил к вам и говорил: вы такого-то выдвигаете, а у него скандалы в семье и что-то похуже?

— Никогда такого не было.

— Он боялся к вам обращаться с такими вопросами?

— У него не было необходимости обращаться. Искать в каждом: а не сидит ли в нем враг? — это же невозможно работать. Мы работали на доверии. И не было такого случая, чтобы среди нас был какой-то враг. И подозревать кого-то… Может, у него брат и пил, ну а он-то при чем?..

Я спросил Егора Кузьмича Лигачева, который много лет был первым секретарем Томского обкома, потом заведующим отделом и секретарем ЦК:

— Когда вы руководили отделом ЦК, мнение КГБ о выдвигаемой кандидатуре имело для вас значение?

— Никогда, честью вам клянусь. Никогда я не спрашивал мнения КГБ. Так сложилось, когда я работал первым секретарем. Хотя, может быть, в Томской области и надо было бы обратиться, если бы я придерживался старых правил.

— Почему?

— Там было много родственников ссыльных. Если бы я начал по такому принципу работать, мне было бы трудно подбирать кадры. Я потом иногда узнавал — вот этот сын кулака, сосланного в Сибирь. Ну и какое это имело значение? Тем более в годы войны его отец воевал, разрешали некоторым ссыльным защищать страну. А ссыльных много было, особенно в Нарымском крае. Недаром говорили: Бог создал рай, а черт — Нарымский край. В этот край ссылали начиная с декабристов, народовольцев, большевиков, кулаков…

— А разве не полагалось на тех, кто входит в номенклатуру ЦК, получить справку в КГБ?

— Нет, нет, мы этим не пользовались… Я изредка бывал на совещаниях в областном управлении КГБ. О чем я им рассказывал? О наших проблемах, делах, просил помощи. Они абсолютно не вмешивались в партийные дела. Действовали в соответствии с законом и, что мне очень нравилось, проводили профилактику. Вот выясняется: кто-то неряшлив с секретными материалами. По-настоящему можно было посадить в кутузку за потерю бдительности. Они приглашали, беседовали. И это очень хорошо действовало.

Тем более у нас в области много было сверхсекретных предприятий. Был целый закрытый город — сто десять тысяч жителей. Он назывался Томск-7, а теперь Северск. Этот город принадлежал министерству среднего машиностроения. В ту пору давал начинку для половины наших ядерных ракет. У нас было много научно-исследовательских институтов, которые наполовину, а то и на две трети занимались оборонными делами. Так что у КГБ была работа. Но делали свое дело, не вызывая ненависти.

При Андропове в центре даже присматривались к нашему начальнику управления: что-то никаких особых дел нет в Томской области. Однажды на совещании в Москве его даже покритиковали. Он приехал расстроенный:

— Вот видите, как у нас по-старому еще рассуждают: раз дел нет, значит, и работы нет.

Я ему говорю:

— Так ты гордись! Это лучше, если дел нет. А раз пошли дела, значит, мы где-то проворонили, кого-то придется посадить.

Аппарат управления госбезопасности был небольшой, но очень квалифицированный. Были, конечно, и срывы — живые люди. Увлекались бутылкой, женщинами, но редко.

— Начальник областного управления, он к вам приходил, докладывал обстановку? Что он вам рассказывал?

— Докладывал постоянно. Рассказывал о настроениях в коллективах, работающих над секретной, военной тематикой. Настроения людей в смысле быта, работы, порядка на предприятиях — это важная информация, мы из нее извлекали пользу. Бывало, не всегда люди в открытую могли говорить, а сотрудники КГБ, имея агентуру — без нее работать невозможно — знали эти настроения. Это нам помогало, мы могли не доводить дело до конфликтов.

— Вы знали, что делается у вас на секретных заводах и в институтах?

— Знал. Я, как первый секретарь, имел доступ повсюду, во все самые секретные институты, куда не всех работников обкома пускали — только первого и второго секретарей.

— Бывало ли, что к вам приходил начальник управления и говорил: вот у вас первый секретарь райкома пьет? Или вы и без него все знали?

— Без него знали. У нас был трезвый образ жизни. Наверное, потому, что Лигачев этого не терпел. Почему я был против пьянства? Чистосердечно вам скажу: не потому что, как обо мне писали, я из религиозной семьи. Чепуху всякую городили. Я знал, что те, кто пьет, они обычно за столом, за бутылкой решают кадровые вопросы. Представляете, какие решения они принимают? Тот, кто пьет, обязательно принимает подношения от подчиненных, потому что на пьянки деньги надо иметь…

— А вы твердо знали, что ваш начальник управления про вас в Москву не сообщал?

— Я думаю, нет, потому что меня не вызывали. Я никогда не ощущал, что есть какая-то информация обо мне. Наверное, мне бы сказали. Да и информировать-то не о чем было…

Николай Егорычев:

— Я был членом ЦК, членом президиума Верховного Совета СССР, но меня безбожно подслушивали — все мои телефоны. Послом отправили, тоже слушали.

Егорычев — уже в роли посла — приезжал из Дании в Москву, садился на телефон, надо было поговорить по делам службы. Но разговаривать было невозможно: на линии треск, слушают. Тогда он возмущался, говорил:

— Вы меня слушаете? Это ваше дело. Но не мешайте работать! Сразу все прекращалось, тишина в трубке.

— Или сижу вечером, в горкоме еще, в своем кабинете, — вспоминает Егорычев. — Уже поздно, никого нет, тихо, спокойно, можно поработать… Слышу в одном углу у меня зуммер. Потом в другом углу… У моего стола. Мне кажется, это ребята из госбезопасности — им тоже не хотелось заниматься этими делами — мне подавали сигнал, показывали, где «жучки» стоят.

Утром прихожу в горком, секретарша говорит:

— Николай Григорьевич, сегодня у вас проверяли связь. Это значит, новые «жучки» ставили.

Когда меня освобождали от должности первого секретаря, за мной нагло ходил «хвост». Я еду в гости к сестре в Тушино, там меня поджидают. Поднимаю руку. Останавливается машина, в ней два человека:

— Садитесь, Николай Григорьевич! Откуда они меня знают?..

Я когда уехал послом, знал, что в покое не оставят. Был такой эпизод. На Седьмое ноября и на Первое мая я старших дипломатов приглашал к себе в резиденцию пообедать. Обедали, потом музыку включили, ребята решили потанцевать. И мне жена консула на ухо говорит:

— Будьте осторожны в этой комнате. Вас здесь слушают.

Я отлично понял, что это она меня не сама решила предупредить, а ее муж из контрразведки — он был парень добрый, хороший — попытался меня предостеречь.

Эта служба имелась в каждом посольстве. Задача у нее следить, чтобы не было беды. Но беда все-таки случилась. В нашем посольстве был известный Олег Гордиевский, разведчик, который, как потом выяснилось, работал на англичан. Интересно, что Гордиевский старался работать хорошо. Изучал Данию, знал ее. Он вообще неглупый человек. Но у меня к нему все время было недоверие. Полковник Михаил Петрович Любимов, который стал потом резидентом, пишет, что в посольстве только посол не доверял Гордиевскому. То есть там, где надо быть внимательным, они не сумели разобраться…

— На вас давило то, что за вами следили?

— Абсолютно нет. Давит тогда, когда человек чувствует какую-то вину. Я за собой вины никогда не чувствовал. Работал честно…

Генерал Виктор Валентинович Иваненко руководил городским отделом КГБ в Нижневартовске, потом был заместителем начальника областного управления в Тюмени. Я спросил его:

— Как у вас складывались отношения с первым секретарем?

— Первый секретарь был для меня политическим руководителем. Я должен был докладывать ему обо всех происшествиях, о наиболее интересных результатах работы, о проблемах. Я был в роли подчиненного. Никаких указаний следить за ним, естественно, не было. Сбором информации о партийно-советской элите нам было запрещено заниматься. В партийных органах имелас своя «контрразведка» — орготделы, которые следили за партий ной моралью.

Конечно, каждый руководитель чекистского аппарата, городского, районного, стремился к установлению каких-то неформальных отношений с первым секретарем. Как правило, первые секретар охотно приближали к себе чекистов: мало ли чего они настучат..

Практиковались совместные поездки. Обычно первый секретарь брал с собой начальника милиции, прокурора, начальника КГБ, и в таком составе ехали. Выступали перед народом, потом могли и поохотиться — все это укрепляло личные отношения. Были редкие исключения, когда возникали острые конфликты между руководителями органов КГБ и партийными секретарями.

— В в чью пользу они решались?

— Чаще в пользу первых секретарей. На моей памяти был только один случай, когда принципиальный чекист сумел доказать свои правоту и добился снятия первого секретаря горкома. Чекист получил информацию, что хозяин города обложил поборами секретарей парткомов. Ему приходилось принимать гостей, надо было угощать, а партийной кассой эти расходы не предусмотрены, поэтому секретари городских организаций приносили ему в «дипломате» неподотчетные деньги. Этот конфликт закончился победой сотрудника КГБ.

Это был исключительный случай. Во всех приказах говорилось, что «не подлежат проверке руководители партийных и советских органов, прокуроры, судьи». Неприкасаемые.

Нам категорически запрещалось работать с представителями партийных органов и тем более партийными лидерами других стран. Но по особому указанию, согласованному с Брежневым, Тюменскому управлению КГБ было поручено работать с первым секретарем ЦК Компартии Греции Захариадисом, который под фамилией Николаев находился в политической ссылке в городе Сургуте. И по этому делу не один выговор и не одна благодарность получены, в том числе мной…

Я спросил Егора Кузьмича Лигачева:

— У вас было ощущение, что за вами присматривают, что ваш телефон прослушивается?

— Не думал я об этом, честно скажу. Но мне говорили, что вас, Егор Кузьмич, прослушивают. Но у меня характер, что ли, такой, я не считался с этим. И на квартире, знаю наверняка, тоже прослушивали, потому что, когда власть поменялась, какую-то аппаратуру демонтировали. Наверное, прослушивали, система была такая.

— А это как-нибудь влияло на вас?

— Нет, абсолютно.

— Ну а если хотели о чем-то личном поговорить, зная, что телефон прослушивается, то что делали?

— А ничего. Никаких личных разговоров у меня не было. Сплетнями я не занимался…

А что думали руководители местных органов КГБ об отношениях с партийными органами?

Генерал Валерий Воротников:

— Есть формальные отношения и человеческие. Бывало, что по службе я должен пойти к первому секретарю и доложить ему важную информацию. Но я о нем столько всякого знаю, что докладывать ему не стану. Такое тоже бывало. Объективно нам не рекомендовали собирать информацию, касающуюся партийного руководства. Но такая информация все равно к нам попадала, таить ее мы не имели права. Мы ее сообщали в центр, и она возвращалась бумерангом.

Возникали ситуации, когда первый секретарь райкома приезжает к начальнику областного управления и просит: «Поменяйте мне начальника райотдела. У меня не складываются отношения». Бывало и наоборот, когда руководитель местного отдела просил переместить его куда-нибудь, потому что у него не складываются отношения. Но это скорее исключения.

А мелкую информацию мы старались и не вытаскивать на свет Божий. Когда кто-то от чрезмерного усердия и выталкивал ее наверх, она там воспринималась соответственно.

Был случай. Поехал один партийный работник за границу, там расслабился, допустил какие-то вольности. В составе группы был «источник». Когда вернулись, он написал об этом. Руководитель, который компоновал информацию для обкома партии, включил в нее и это сообщение. Дошло до первого секретаря. Проверили. Оказалось, что у того партийного работника язва желудка, он вообще не пьет. Все дамы, которые входили в делегацию, написали в объяснительных записках, как он замечательно себя вел.

А потом, — продолжает генерал Воротников, — я был свидетелем неприятной сцены, когда руководитель партийной организации высказал начальнику управления КГБ, что он по этому поводу думает.

Если возникала необходимость сообщить о поведении партийного работника, то не по такому мелкому поводу. Доносы вызывали такую реакцию, что второй раз уже не хотелось этим заниматься.

— Но ведь на местах руководители были уверены, что вы обо всем докладываете в Москву.

— Мы их в этом не разуверяли. На то и кошка, чтобы мышки боялись. Может быть, они себя от этого лучше вели…

— А каким образом негативная информация о крупных партийных чиновниках попадала к председателю КГБ и что он должен был сделать в таком случае? — Я спрашивал об этом бывшего председателя КГБ Владимира Ефимовича Семичастного. — Если вам начальник областного управления сообщал, что первый секретарь пьет или завел себе другую женщину, ведет себя недостойно и так далее, как вы поступали?

— Такие вещи на бумаге не писали и даже моим заместителям не докладывали. Это обсуждалось только во время личной встречи один на один. Начальник управления должен был получить у меня разрешение прибыть в Москву для разговора по специальному вопросу или, будучи в Москве, попроситься на личный прием, все рассказать и спросить мое мнение.

— И что же?

— Я брал на заметку и говорил: посмотри дополнительно, как это будет развиваться, и доложи мне. Или, если я был уверен в том, что дело очень серьезное, шел в ЦК к Брежневу или к секретарю по кадрам Ивану Васильевичу Капитонову: посмотрите, есть сигналы… Я приехал в одну страну, со мной пять генералов. Наш посол устраивает обед, а к концу обеда он под столом. Резидент докладывает, что посол уже и на приемах появляется в таком виде. Это же позорище! Я своим накрутил хвосты: почему молчали! Это же наносит вред взаимоотношениям с этой страной…

КГБ мог заниматься сколь угодно высокими лицами, только на проведение разработки руководящего работника надо было получить санкцию в ЦК.

Основываясь на оперативных данных КГБ, Андропов объявил борьбу с коррупцией.

«УЗБЕКСКОЕ ДЕЛО»

В один из дней осени 1983 года Андропов позвонил одному из своих выдвиженцев — новому руководителю отдела организационно-партийной работы ЦК Егору Кузьмичу Лигачеву:

— Не могли бы зайти?

— Конечно, Юрий Владимирович!

Егор Кузьмич в те годы не ходил, а бегал по цековским лестницам, перепрыгивая через две ступеньки.

Андропов дал ему особое поручение, имевшее далеко идущие последствия.

Егор Лигачев рассказывал мне:

— Андропову стало известно, что в Узбекистане неладно. А еще до этого заведующий сектором Среднеазиатских республик несколько раз говорил: неладно у нас в Узбекистане. Сотрудники сектора принесли несколько сотен писем о злоупотреблениях. Страшные письма! Я их читал несколько вечеров. Трудно было заснуть после этого. Это был настоящий крик души.

В Москву из Узбекистана шли тысячи писем с жалобами на то, что у местных начальников невозможно добиться правды, что без взятки в республике ничего не делается.

Андропов спросил у Лигачева:

— Егор Кузьмич, вы не считаете нужным проявить какой-то интерес к Узбекистану? Я давно знаю, что там происходит. Так много писем, надо этим заняться.

Лигачев сразу откликнулся:

— Мы готовы немедленно подключиться.

Андропов неожиданно сказал:

— Вы знаете что сделайте: пригласите Рашидова и поговорите с ним.

Лигачев выразительно посмотрел на Андропова. Новый генеральный секретарь понял, что смущает Лигачева: Егор Кузьмич — всего лишь заведующий отделом ЦК, а первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидов — кандидат в члены политбюро, то есть небожитель. Строгий порядок взаимоотношений в партийной иерархии не позволяет заведующему отделом приглашать к себе человека, входящего в политбюро.

Но Андропов успокоил Лигачева:

— А вы не стесняйтесь. Считайте это моим поручением. Рашидов в ближайшее время зайдет к вам.

Егор Кузьмич понял, что Рашидов, который был любимцем Брежнева, больше не в фаворе.

И действительно, вскоре Шараф Рашидович появился в здании ЦК. Ему сообщили, что с ним хотел бы поговорить новичок — Лигачев. Удивленный Рашидов пришел к Лигачеву. Вошел к нему в кабинет как хозяин — что это тут какой-то завотделом решил с ним побеседовать?

А Егор Кузьмич, отбросив дипломатию, с присущим ему напором и энергией стал говорить:

— В ЦК приходят письма о безобразиях в республике. Мы пересылаем письма в ЦК Узбекистана и получаем ответ из вашего аппарата, что жалобы не подтверждаются. Ни одна не подтвердилась! Трудно в это поверить, Шараф Рашидович.

Рашидов не ожидал такого разговора. Его лицо окаменело, и он со значением спросил:

— Вы с кем разговариваете?

Но напугать Лигачева было нельзя:

— Шараф Рашидович, дело серьезное. Я разговариваю с вами по личному поручению Юрия Владимировича.

Вот тогда Рашидов присел на предложенный ему стул и стал убеждать Лигачева:

— Егор Кузьмич, в этих письмах полно наветов. Мы должны защитить наших руководителей, чтобы они могли спокойно работать и давать стране хлопок.

Лигачев выслушал его недоверчиво и твердо сказал:

— Я буду предлагать Юрию Владимировичу направить в Узбекистан комиссию ЦК для проверки всех сигналов.

Рашидов в последний раз попытался его остановить:

— Но ведь сейчас идет уборка хлопка, комиссия помешает людям работать. Страна останется без хлопка.

— Хорошо, — не стал спорить Лигачев, — уберете хлопок, тогда комиссия и приедет. Мы можем подождать.

Рашидов хотел оттянуть приезд комиссии в надежде найти какую-нибудь контригру, пустить в ход старые связи, чтобы избежать проверки. Ведь прежде это ему не раз удавалось.

Но с Андроповым у Рашидова личные контакты не получились. Андропов почти не ездил по стране и не имел удовольствия насладиться хваленым гостеприимством Рашидова. Как человек, страдавший множеством недугов, Юрий Владимирович был равнодушен к дарам южной природы, которыми руководитель Узбекистана щедро одаривал товарищей по политбюро.

— Не знаю, чем завершился разговор Андропова с Рашидовым, — вспоминал тогдашний помощник генерального секретаря Андрей Михайлович Александров-Агентов, — но я сам видел, как Рашидов вышел из его кабинета бледный как бумага.

Попытки Рашидова избежать появления в Ташкенте комиссии ЦК с особыми полномочиями не удались. Увидев, что новый генеральный секретарь не благоволит к Рашидову, переменились и сотрудники аппарата. Шараф Рашидович понимал, что выводы комиссии будут губительными для его карьеры.

Но приезда комиссии Рашидов не дождался. Он умер 31 октября 1983 года. На следующий день все газеты сообщили о том, что «скоропостижно скончался видный деятель Коммунистической партии и Советского государства, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, член Президиума Верховного Совета СССР дважды Герой Социалистического Труда Рашидов Шараф Рашидович».

Большой, с фотографией некролог подписали — помимо членов политбюро — вся рашидовская гвардия, основные руководители Узбекистана. Пройдет совсем немного времени, и все они не только потеряют свои высокие кресла, но и окажутся за решеткой…

У многих тогда возникло подозрение, что Рашидов умер не сво ей смертью. Хозяина Узбекистана ждали крупные неприятности минимум отставка, максимум тюрьма. Его преемник на посту первого секретаря ЦК будет арестован и сядет в тюрьму. «Узбекски делом» занимался главным образом КГБ.

Шараф Рашидович, став руководителем Узбекистана в марте 1959 года, сделал ставку на выращивание хлопка и каждый год увеличивал его поставки. Хлопок был невероятно нужен стране, особенно военной промышленности. Рашидов получил две Звезды Героя Социалистического Труда, десять орденов Ленина и даже Ленинскую премию — партийные руководители, собрав все ордена, какие было можно, уже не знали, чем себя еще порадовать.

Пока Рашидов давал стране хлопок, в Москве ему разрешали править республикой так, как он считает нужным.

Он создал прочную систему личной власти, пристроил на хорошие должности всех своих родственников. Только в аппарате республиканского ЦК работало четырнадцать родственников первого секретаря. Рашидов, по существу, восстановил в республике клановую систему, которая контролировала целые области.

Сила Рашидова состояла в умении поддерживать добрые отношения с максимально большим количеством высокопоставленных чиновников в Москве. Всех, кто приезжал в республику, старались хорошо принять и ублаготворить.

С пустыми руками ни один ответственный работник из Узбекистана не уезжал. Особо нужным подарки везли круглый год. Даже весной доставляли дыни и виноград, которые всю зиму заботливо хранились в подвалах.

Бывший первый заместитель председателя КГБ СССР генерал армии Филипп Бобков пишет, что Рашидов сделал члену политбюро Андрею Кириленко царский подарок — преподнес ему для жены и дочери шубы из уникального каракуля специальной выделки.

Когда в Ташкент прилетел заместитель министра внутренних дел СССР Юрий Михайлович Чурбанов, встречать его на аэродром приехал сам Рашидов. Он стоял на летном поле, ждал гостя. Сразу привез брежневского зятя завтракать в гостиницу, потом повел к себе в ЦК, рассказывал о положении в республике, был любезен и внимателен.

Еще в 1980 году начальник следственной части Прокуратуры СССР Бутурлин был командирован в Узбекистан. Его группа выявила факты преступной практики тогдашнего руководства министерства внутренних дел республики, но Шараф Рашидов убрал московских гостей.

Первые же попытки разобраться, что происходит в Узбекистане, выявили картину тотального взяточничества в партийно-государственном аппарате.

За счет чего в Узбекистане устраивались пышные приемы и дарились дорогие подарки? Партийные секретари гуляли не на свою зарплату, и на представительские расходы им тоже ничего не полагалось. В бюджете республиканской компартии была расписана каждая копейка.

Партийное руководство обкладывало данью хозяйственных руководителей, брали и наличными, и борзыми щенками. Система поборов была вертикальной — от республиканского ЦК до сельских райкомов. Нижестоящие тащили деньги вышестоящим. Вышестоящие брали, чтобы передать еще выше. Но и себя не забывали. В такой атмосфере должности, звания, ордена и даже Золотые Звезды Героя Советского Союза тоже превратились в товар — они продавались.

Но самая крупная афера вскрылась в хлопковой промышленности. Главной причиной возникновения «узбекского дела» стали приписки хлопка-сырца. В документах значились огромные цифры будто бы собранного, но в реальности не существующего хлопка-сырца. А если хлопка в реальности меньше, чем каждый год докладывало руководство республики, значит, обманули не кого-нибудь, а само государство. Это не взятки милицейским начальникам, это уже государственное преступление.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.