Глава 6. В большевистских верхах

Глава 6. В большевистских верхах

ТОВСТУХА И ИНСТИТУТ ЛЕНИНА. СМЕРТЬ ЛЕНИНА. ПЕРЕГРУППИРОВКА. ЕЩЁ УДАР ПО РЕВВОЕНСОВЕТУ. СКЛЯНСКИЙ. СЕМЕЙСТВО СВЕРДЛОВЫХ. АЛМАЗНЫЙ ФОНД ПОЛИТБЮРО. КОНТРОЛЬ ЗА ВЫПОЛНЕНИЕМ, РЕШЕНИЙ ПОЛИТБЮРО. ВЫСШИЙ СОВЕТ ФИЗИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ.

Всю вторую половину 1923 года секретарь Сталина Товстуха выполняет очередное «полутёмное» дело, порученное ему Сталиным. В борьбе за власть Сталина это дело имеет немалое значение.

Ленин умирает. Борьба за наследство идёт между тройкой и Троцким. Тройка ведёт энергичную пропаганду в партии, выставляя себя как верных и лучших учеников Ленина. А из Ленина официальная пропаганда создаёт икону — гениальный вождь, которому партия обязана всем, а написанное им — Евангелие, подлинная истина. На самом деле, чего только не приходилось писать Ленину. И цитатами из него можно подпереть что угодно. Но для Сталина одна часть написанного Лениным представляет особую важность. И во время дореволюционной эмигрантской грызни, и во время революции и гражданской войны Ленину приходилось делать острые высказывания о тех или иных видных большевиках, и, конечно, не столько в печатных статьях, сколько в личных письмах, записках, а после революции в правительственной практике во всяких резолюциях на бумагах и деловых записках. Наступает эпоха, когда можно будет извлечь из старых папок острое осуждение Лениным какого-нибудь видного партийца и, опубликовав его, нанести смертельный удар его карьере: «Вот видите, что думал о нём Ильич».

А извлечь можно много. И не только из того, что Ленин писал, но и из того, что о нём писали в пылу спора противники. Достаточно вспомнить дореволюционную полемику Ленина с Троцким, когда Ленин обвинял Троцкого во всех смертных грехах, а Троцкий писал о Ленине с негодованием как о профессиональном эксплуататоре отсталости масс и как о нечестном интригане. А чего только нет во всяких личных записках Ленина членам правительственной верхушки и своим сотрудникам. Если всё это собрать, какое оружие в руках Сталина!

Тройка обсуждает вопрос, как это сделать, конечно, в моём присутствии. Но я ясно вижу, что Зиновьев и Каменев недальновидно думают при этом только о борьбе с Троцким и его сторонниками, а Сталин помалкивает и думает о значительно более широком использовании ленинского динамита. Решено окольными путями внушить Рязанову, чтобы он сделал нужное предложение на Политбюро. Рязанов, старый партиец, считается в партии выдающимся теоретиком марксизма, руководит Институтом Маркса и Энгельса и копается с увлечением в марксовых письмах и рукописях. Действительно, он с искренним удовольствием предлагает Политбюро сделать из Института Маркса и Энгельса — Институт Маркса, Энгельса и Ленина. Политбюро в принципе соглашается, но считает необходимым вначале создать особый Институт Ленина, который бы несколько лет был посвящён творчеству Ленина и собиранию всех материалов о нём, и только затем объединить оба института. Кстати, Политбюро решает, что надо приступить к делу немедленно, и 26 ноября 1923 года постановляет, что Институт Ленина должен представлять единое хранилище всех «рукописных материалов» Ленина, и в порядке партийной дисциплины под угрозой партийных санкций обязывает всех членов партии, хранящих в своих личных или в учрежденческих архивах какие-либо записки, письма, резолюции и прочие материалы, написанные рукой Ленина, сдать их в Институт Ленина.

У решения Политбюро хороший камуфляж — решение принято по инициативе Рязанова; члены ЦК, получив протокол Политбюро, будут считать, что дело идёт об изучении творчества Ленина.

Помощником директора Института Ленина состоит Товстуха. Он уже давно роется в архивах Политбюро, извлекает ленинские записки и сортирует их. Сейчас у него будет целый поток материалов, которые он будет для нужд Сталина сортировать; ленинские записки, невыгодные для Сталина, навсегда исчезнут; невыгодные для всех остальных будут тщательно собраны, рассортированы по именам. По требованию Сталина относительно любого видного партийца ругательная ленинская заметка в любой момент будет, если понадобится, представлена Сталину.

14 — 15 января 1924 года на пленуме ЦК подводятся итоги партийной дискуссии — тройка с удовлетворением констатирует, что оппозиция разбита. Можно сделать следующий шаг в борьбе с Троцким. Но эти шаги делаются постепенно и осторожно. Отдельные члены ЦК делают заявления в ЦК, что в Красной армии неблагополучно. Пленум создаёт «военную комиссию ЦК» «для обследования положения в Красной Армии». Председатель — Гусев. Подбор состава комиссии такой, что заключения её вперёд ясны: в неё входят и Уншлихт, и Ворошилов, и Фрунзе, и покорные Андреев и Шверник.

Сейчас же после пленума (16 — 18 января) XIII партийная конференция аппаратчиков (конференция составляется из руководящих работников местных партийных организаций) по докладу Сталина призывает к бдительности партийных бюрократов, указывая, что «оппозиция, возглавляемая Троцким, хочет сломать партийный аппарат», и требует прекращения всяких дискуссий.

Через несколько дней, 21 января, умирает Ленин. В суматохе следующих дней можно сделать ряд интересных наблюдений. Сталин верен себе. Он отправляет Троцкому (который лечится на Кавказе) телеграмму с ложным указанием дня похорон Ленина, так что Троцкий вынужден заключить, что он на похороны поспеть не может. И он остаётся на Кавказе. Поэтому на похоронах тройка имеет вид наследников Ленина (а Троцкий, мол, даже не счёл нужным приехать) и монополизирует торжественные и преданные речи и клятвы. Я наблюдаю реакции.

В стране отношение к смерти Ленина двойственное. Часть населения довольна, хотя и старается это скрыть. Для неё Ленин — автор коммунизма; помер, туда ему и дорога. Другая часть населения считает, что Ленин лучше других, потому что, увидев крах коммунизма он поторопился возвратить некоторые элементы нормальной жизни (НЭП), которые привели к тому, что можно кое-как питаться и жить. Наоборот, большая часть партии потрясена, в особенности низы. Ленин — признанный вождь и лидер. Растерянность — как теперь будет без него? В партийной верхушке отношение разное. Есть люди, искренне потрясённые, как Бухарин или ленинский заместитель Цюрупа, которые к Ленину были сильно привязаны. Немного переживает смерть Ленина Каменев — он не чужд человеческих черт. Но тяжёлое впечатление производит на меня Сталин. В душе он чрезвычайно рад смерти Ленина — Ленин был одним из главных препятствий по дороге к власти. У себя в кабинете и в присутствии секретарей он в прекрасном настроении, сияет. На собраниях и заседаниях он делает трагически скорбное лицо, говорит лживые речи, клянётся с пафосом верности Ленину. Глядя на него, я поневоле думаю: «Какой же ты подлец». О ленинской бомбе «письма к съезду» он ещё ничего не знает. Крупская выполняет до буквы волю Ленина. Письмо это к съезду; съезд будет в мае, тогда она вскроет конверт и передаст ленинское завещание Политбюро. Каменев уже что-то знает о завещании от Фотиевой, которая продолжает работать секретарём Совнаркома, но помалкивая.

В связи со смертью Ленина и связанной с ней суматохой пленумы ЦК следуют один за другим. За первым январским пленумом ЦК следует экстренный пленум после смерти Ленина, затем в январе ещё один; только что в начале января были произведены все назначения и переназначения союзных наркомов, и уже снова происходит перераспределение важных мест. Кого назначить председателем Совнаркома на место Ленина? Ни в Политбюро, ни даже в тройке согласия нет. Члены тройки боятся, что если будет назначен один из них, для страны это будет указанием, что он окончательно наследует Ленину — как э 1 режима, а это не устраивает остальных членов тройки. В конце концов сходятся на кандидатуре Рыкова: политически он фигура бледная, и его пост главы правительства будет более декоративным, чем реальным (вроде как Калинин, председатель ВЦИК, формально нечто вроде президента республики, а на самом деле — ничто). До этого Рыков был председателем Высшего Совета Народного Хозяйства.

Но в связи с созданием СССР реорганизуется СТО — Совет Труда и Обороны. Во главе его — Каменев, и фактически руководство всеми хозяйственными наркоматами (ВСНХ, Госплан, НКФин, НКТорг, НКЗем и т. д. — переходит к СТО; это ещё ограничивает важность рыковского поста председателя Совнаркома. Реорганизуется ГПУ, превращаясь в ОГПУ с властью над всем СССР. Формально возглавляет его Дзержинский, но так как он одновременно назначается председателем ВСНХ вместо Рыкова, то практически руководство ОГПУ переходит даже не к первому его заместителю Менжинскому, а ко второму заместителю Ягоде, который уже завязал тесные связи со сталинским секретариатом, но не со мной).

Новый пленум ЦК 3 февраля обсуждает вопрос о созыве очередного съезда, но главное, заслушивает доклад «военной комиссии ЦК» и после резкой критики, направленной внешне против военного наркомата, а по существу против Троцкого, постановляет «признать, что в настоящем своём виде Красная Армия небоеспособна» и что необходимо провести военную реформу.

Наконец, в начале марта новый пленум наносит новый удар по Троцкому: заместитель Троцкого Склянский (которого Сталин ненавидит) снят; утверждён новый состав Реввоенсовета; Троцкий ещё оставлен председателем, но его заместителем назначен Фрунзе; он же назначен на пост начальника штаба Красной Армии. В Реввоенсовет волной вошли враги Троцкого: и Ворошилов, и Уншлихт, и Бубнов, и даже Будённый. Декоративный пост специалиста-главнокомандующего (полковник царской армии Сергей Каменев) упразднён.

На тройке обсуждается вопрос, что делать со Склянским. Сталин почему-то предлагает послать его в Америку председателем Амторга. Это пост большой. С Америкой дипломатических отношений нет. Там нет ни полпредства, ни торгпредства. Есть Амторг — торговая миссия, которая торгует. На самом деле она заменяет и выполняет функции и полпредства, и торгпредства, и базы для всей подпольной работы Коминтерна и ГПУ. Торговые функции её тоже важны. Ещё недавно после гражданской войны удалось восстановить совершенно разрушенный железнодорожный транспорт только своевременной закупкой большой партии паровозов в Америке, которую произвела специальная торговая миссия, во главе которой стоял будто бы профессор Ломоносов; все эти закупки возможны только благодаря поддержке сильных финансовых еврейских групп, благосклонно относящихся к советской революции. Тут нужно много дипломатии и умения.

Удивляюсь сталинскому предложению не только я. Сталин ненавидит Склянского (который во всё время гражданской войны преследовал и цукал Сталина) больше, чем Троцкого. Но и Зиновьев его терпеть не может.

Помню, как несколько раньше на заседании Политбюро, когда речь зашла о Склянском, Зиновьев сделал презрительное лицо и сказал: «Нет ничего комичнее этих местечковых экстернов, которые воображают себя великими полководцами». Удар был нанесён не только по Склянскому, но и по Троцкому. Троцкий вспыхнул, но сдержался, бросил острый взгляд на Зиновьева и промолчал.

Склянский был назначен председателем Амторга и уехал в Америку. Когда скоро после этого пришла телеграмма, что он, прогуливаясь на моторной лодке по озеру, стал жертвой несчастного случая и утонул, то бросилась в глаза чрезвычайная неопределённость обстановки этого несчастного случая: выехал кататься на моторной лодке, долго не возвращался, отправились на розыски, нашли лодку перевёрнутой, а его утонувшим. Свидетелей несчастного случая не было.

Мы с Мехлисом немедленно отправились к Каннеру и в один голос заявили: «Гриша, это ты утопил Склянского?». Каннер защищался слабо: «Ну, конечно, я. Где бы что ни случилось, всегда я.» Мы настаивали, Каннер отнекивался. В конце концов я сказал: «Знаешь, мне, как секретарю Политбюро, полагается всё знать». На что Каннер ответил: «Ну, есть вещи, которые лучше не знать и секретарю Политбюро». Хотя он в общем не сознался (после истории с Южаком все в секретариате Сталина стали гораздо осторожнее), но мы с Мехлисом были твёрдо уверены, что Склянский утоплен по приказу Сталина и что «несчастный случай» был организован Каннером и Ягодой.

Я знакомлюсь с семейством Свердловых. Это очень интересное семейство. Старик Свердлов уже умер. Он жил в Нижнем Новгороде и был гравёром. Он был очень революционно настроен, связан со всякими революционными организациями, и его работа гравёра заключалась главным образом в изготовлении фальшивых печатей, при помощи которых революционные подпольщики фабриковали себе подложные документы. Атмосфера в доме была революционная. Но старший сын Зиновий в результате каких-то сложных душевных процессов пришёл к глубокому внутреннему кризису, порвал с революционными кругами, и с семьёй, и с иудаизмом. Отец его проклял торжественным еврейским ритуальным проклятием. Его усыновил Максим Горький, и Зиновий стал Зиновием Пешковым. Но, продолжая свой душевный путь, он отошёл и от революционного окружения Горького, уехал во Францию и поступил в Иностранный легион для полного разрыва с прошлой жизнью. Когда через некоторое время пришло известие, что он потерял в боях руку, старик Свердлов страшно разволновался: «Какую руку?», и когда оказалось, что правую, торжеству его не было предела: по формуле еврейского ритуального проклятия, когда отец проклинает сына, тот должен потерять именно правую руку. Зиновий Пешков стал французским гражданином, продолжал служить в армии и дошёл до чина полного генерала. От семьи он отрёкся полностью. Когда я, приехав во Францию, хотел сообщить ему новости о его двух братьях и сестре, живших в России, он ответил, что это не его семья и что он о них ничего знать не хочет.

Второй брат, Яков, был в партии Ленина, видный член большевистского ЦК. После Октябрьской революции он стал правой рукой Ленина и председателем ВЦИК, то есть формальным главой советской республики. Главная его работа была организационная и распределительная: он заменял собой то, что в партии потом стало партийным аппаратом и в особенности её орграспредом. Но в марте 1919 года он умер от туберкулёза.

Его именем назван миллионный город — столица Урала, Свердловск. Почему-то с приходом к власти Сталина этот Город не был переименован, хотя, как мы сейчас увидим, у Сталина были некоторые личные причины не любить Свердлова, а Сталин таких причин никогда не забывает. Может быть, потому Екатеринбург продолжает носить имя Свердлова, что в этом городе была перебита царская семья в июле 1918 года и что доля ответственности за это убийство легла на Якова Свердлова, официального главу советской власти, который по поручению Ленина хитро устранившегося от формальной ответственности, известил местные уральские большевистские власти, что передаёт вопрос об участи царской семьи на их решение.

Третий брат, Вениамин Михайлович, не питал склонности к революционной деятельности, предпочёл эмигрировать в Америку и стал там собственником небольшого банка. Но когда произошла большевистская революция в России, Яков спешно затребовал брата. Вениамин ликвидировал свой банк и приехал в Петроград. В это время Ленин, ещё находившийся в плену демагогически-бредовых идей, гласивших, например, что «каждая кухарка должна уметь управлять государством», применял их к жизни, делая пропагандно-нелепые назначения. Как известно, прапорщик Крыленко был назначен в пику буржуазии Главковерхом (Верховным Главнокомандующим), какой-то полуграмотный матросик — директором Государственного банка, а тоже не очень грамотный машинист Емшанов — министром железных дорог (Наркомпуть). Бедный Емшанов наделал такой чепухи в своём министерстве и так запутался, что через месяц-два слёзно взмолился чтобы Ленин его от непосильной работы освободил. Тогда Яков Свердлов предложил Ленину на этот пост своего только что прибывшего брата, кстати не коммуниста. Он был назначен наркомом путей сообщения. Через некоторое время он убедился, что на этом посту ничего не может сделать (потом на этом посту так же неудачно перебывали Троцкий и Дзержинский), и предпочёл перейти в члены Президиума ВСНХ. В дальнейшем его карьера медленно, но верно шла вниз. Впрочем, он умудрялся оставаться беспартийным, и по смерти брата можно только удивляться, что она не рухнула сразу. В эти времена (1923 — 1924 — 1925 годы) он был ещё членом ВСНХ и заведовал его научно-техническим отделом.

Незадолго перед войной в Московский Художественный театр поступила очень молодая (лет ей было, кажется, семнадцать), но очень талантливая актриса Вера Александровна Делевская. Была она к тому же очень красива.

По недостатку опыта она ещё не дошла до крупных ролей, но была абсолютно увлечена Художественным театром, жила им и только им и дышала. А Художественный театр был театром не только Чехова, но и Горького. А вокруг Горького всё время вращалась какая-то чрезвычайно революционная публика. И когда кто-то из театральных товарищей попросил неопытную девчонку оказать услугу — прятать какую-то революционную литературу, то ей было и неудобно отказать, да она ничего в этом деле и не смыслила. Сделала она это так неумело, что полиция немедленно всё обнаружила; она была арестована и послана в ссылку. Известно, что царская полиция, посылая революционеров в ссылку обеспечивала их постоянным жалованьем, оплачивавшим их стол, квартиру и прочие расходы; им оставалось ничего не делать и продолжать заниматься революционной деятельностью. Собственно, они жили свободно, но под надзором полиции; надзора почти никакого не было, и было очень легко из ссылки уехать, но тогда приходилось перейти на нелегальное положение, что было связано с некоторыми неудобствами (впрочем, я не совсем понимаю, какими, потому что в случае поимки и нового ареста сбежавшего отправляли обратно в ссылку и без увеличения срока). Но царская полиция простирала так далеко свою заботу о ссыльных, что в ссылке их группировали по партийной принадлежности, меньшевиков отправляли в одно место, большевиков группировали в другом и т. д. Это чрезвычайно помогало сосланным жить дружной партийной жизнью, проводить время в заседаниях и спорах о программе и тактике, писании статей в партийную прессу и их обсуждении и так далее.

В месте, куда была сослана Вера Александровна, были сгруппированы видные большевики (кажется, революционная литература, которую она так любезно прятала, была большевистская), в том числе три члена ЦК: Спандарян, Сталин и Яков Свердлов. И Сталин, и Свердлов увлёкшись молодой и красивой артисткой и изо всех сил за ней ухаживали. Вера Александровна без колебаний отвергла мрачного, несимпатичного и некультурного Сталина и предпочла культурного и европейски образованного Свердлова.

По возвращении из ссылки Яков Свердлов вернулся к семье (у него была жена, Клавдия Новгородцева, и сын Андрей) и к своим новым высоким государственным функциям, и Вера Александровна перешла, так сказать, на холостое положение. Но когда её увидел Вениамин Свердлов, он немедленно ею пленился, и они поженились. Брачный союз их продолжался и во время моего с ними знакомства.

Четвёртый брат, Герман Михайлович, был, собственно им сводным братом: по смерти первой жены старик Свердлов женился на русской Кормильцевой, и Герман был их сыном. Он был много моложе (В 1923 году ему было девятнадцать лет), в революции участия не принимал, был ещё комсомольцем, на редкость умным и остроумным мальчишкой. Я был на четыре года старше его. Он очень ко мне привязался, постоянно у меня бывал и был со мной очень дружен. О моей внутренней эволюции (когда я постепенно стал антикоммунистом) он не имел понятия. Впрочем, мы с ним разговаривали обо всём, кроме политики.

У четырех братьев Свердловых была сестра. Она вышла замуж за богатого человека Авербаха, жившего где-то на юге России. У Авербахов были сын и дочь. Сын Леопольд, очень бойкий и нахальный юноша, открыл в себе призвание руководить русской литературой и одно время через группу «напостовцев» осуществлял твёрдый чекистский контроль в литературных кругах. А опирался он при этом главным образом на родственную связь — его сестра Ида вышла замуж за небезызвестного Генриха Ягоду, руководителя ГПУ.

Ягода в своей карьере тоже немалым был обязан семейству Свердловых. Дело в том, что Ягода был вовсе не фармацевтом, как гласили слухи, которые он о себе распустил, а подмастерьем в граверной мастерской старика Свердлова. Правда, после некоторого периода работы Ягода решил, что пришла пора обосноваться и самому. Он украл весь набор инструментов и с ним сбежал, правильно рассчитывая, что старик Свердлов предпочтёт в полицию не обращаться, чтобы не выплыла на свет Божий его подпольная деятельность. Но обосноваться на свой счёт Ягоде не удалось, и через некоторое время он пришёл к Свердлову с повинной головой. Старик его простил и принял на работу. Но через некоторое время Ягода, обнаруживая постоянство идей, снова украл все инструменты и сбежал.

После революции всё это забылось, Ягода пленил Иду, племянницу главы государства, и это очень помогло его карьере — он стал вхож в кремлёвские круги.

Вдова Якова Свердлова, Клавдия Новгородцева, жила совсем незаметной жизнью, нигде не работала.

Как-то раз приходит ко мне Герман Свердлов и между прочим рассказывает: Андрей (сын Якова Свердлова и Клавдии Новгородцевой), которому было в это время лет пятнадцать, заинтересовался тем, что один ящик в письменном столе матери всегда закрыт, и когда он у неё спросил, что в этом ящике, она его резко оборвала: «Отстань, не твоё дело». И вот как-то, снедаемый любопытством и улучив момент, когда мать ненадолго где-то в комнате забыла ключи, он этот ящик открыл. И что же там оказалось? Куча каких-то фальшивых камней, очень похожих на большие бриллианты. Но, конечно, камни поддельные. Откуда у матери может быть такая масса настоящих бриллиантов? Ящик он снова закрыл и положил ключи на прежнее место.

Герман был того же мнения — это какие-то стекляшки. Яков Свердлов, кажется, стяжателем никогда не был, и никаких ценностей у него не было. Я согласился с Германом — конечно, это что-то ничего не стоящее.

Но понял я, что тут налицо совсем другое. Ещё до этого, роясь в архивах Политбюро, я нашёл, что три-четыре года назад, в 1919-1920 годах, во время своего острого военного кризиса, когда советская власть висела на волоске, из общего государственного алмазного фонда был выделен «алмазный фонд Политбюро». Назначение его было такое, чтобы в случае потери власти обеспечить членам Политбюро средства для жизни и продолжения революционной деятельности. Следы о соответствующих распоряжениях и выделении из государственного алмазного фонда в архиве были, но не было ни одного слова о том, где же этот фонд спрятан. Не было даже ни слова в особой папке — в моём сейфе. Очевидно, было решено, что о месте хранения фонда должны знать только члены Политбюро. Теперь я неожиданно находил ключ. Действительно, в случае потери власти не подходило ни одно из мест хранения, кроме того, чтобы спрятать этот фонд у какого-то частного лица, к которому Политбюро питало полное доверие, но в то же время не играющего ни малейшей политической роли и совершенно незаметного. Это объясняло, почему Клавдия Новгородцева нигде не служила и вела незаметный образ жизни, а кстати — и почему она не носила громкого имени Свердлова, которое бы ей во многом помогало во всяких мелочах жизни, и продолжала носить девичью фамилию. Очевидно, она была хранительницей фонда (впрочем, я не думаю, что это затем продолжалось много лет, так как падение советской власти с каждым годом становилось более маловероятным).

Должен добавить о Свердловых, что Вениамин погиб в 1937 году, Леопольд Авербах был расстрелян в 1938-м, Ягода, как известно, тоже в 1938-м; судьба Веры Александровны мне неизвестна. О Германе я ещё скажу.

Моё положение как секретаря Политбюро быстро укрепилось. Вначале Зиновьев и Каменев смотрели на меня с некоторым недоверием: «человек Сталина». Но очень скоро они пришли к выводу, что я занимаю этот пост не по благоволению Сталина, а потому, что обладаю нужными качествами. Первые три-четыре недели моей работы в Политбюро я продолжал ещё принятую на заседании технику, когда Ленин, а потом Каменев формулировали постановления Политбюро и диктовали их секретарше Гляссер, а та их записывала. Но вскоре я решил повторить мой опыт с Молотовым и Оргбюро и взять на себя формулировку большинства постановлений. Правда, когда я это проделывал с Молотовым, я не только позволял ему выигрывать много времени, но и очень помогал ему по сути, так как он формулировал медленно и трудно. Каменев был блестящий председатель, формулировал быстро и точно, и здесь речь шла только о выигрыше времени. Я обратился к Каменеву и сказал ему: «Я всегда очень хорошо подготовлен к заседанию, прекрасно знаю все нюансы в предложениях ведомств и их значение, а также всю историю вопроса; поэтому нет надобности всегда мне диктовать постановления, я их могу формулировать сам в смысле принятого решения». Каменев посмотрел на меня с некоторым удивлением, и его взгляд говорил: «Ты, юноша, кажется слишком много на себя берёшь». Но он ничего не ответил.

На первом же после этого заседании Политбюро обсуждался какой-то сложный вопрос народного хозяйства, в котором ни ВСНХ, ни Госплан, ни Наркомфин не были согласны. После долгих споров Каменев, наконец, заявил: «Ну, насколько я вижу, Политбюро склоняется к точке зрения Рыкова. Голоснем».

Действительно, голосование подтвердило позицию Рыкова. Тогда Каменев, бросив на меня быстрый взгляд, сказал: «Хорошо. Пошли дальше», — и перешёл к следующему вопросу повестки. Это носило характер трудного экзамена. Я написал большое и сложное постановление по многим и разным вопросам обсуждавшейся проблемы, как обычно, на картонной двойной карточке и передал её через стол Сталину. Сталин прочёл, не сказал ни слова и передал её Каменеву. Каменев внимательно прочёл, не сделал ни одной поправки и передал карточку мне с некоторым движением глаз, которое должно было обозначать «браво». С этого момента началась эта новая практика, предложенная мною, и Политбюро выигрывало много времени, не теряя его на формулировки, — обычно больше всего споров происходило из-за поправок, которые вносились участниками в устанавливаемый председателем текст. Теперь же в большинстве случаев устанавливался и принимался общий дух решения, а сформулировать, поручалось секретарю (конечно, под контролем председателя; но должен сказать, что почти никогда и в самых сложных и трудных вопросах Каменев не вносил изменений в мой текст).

Ясное дело, я чрезвычайно усложнил свою работу. Я ведь должен был заниматься техникой заседания наблюдать за выпуском вызванных, за обеспечением членов Политбюро нужными материалами), и следить, чтобы Политбюро не делало ошибок, принимая снова решения, которые были уже раньше приняты, или наоборот, вразрез с недавно принятыми (в таких случаях я брал слово и напоминал Политбюро), и внимательно следить за прениями, чтобы понимать все нюансы, и в то же время формулировать постановление по только что пройденному вопросу. Видя, как я с этим справляюсь, Зиновьев говорил: «Товарищ Бажанов, как Юлий Цезарь, может делать пять дел одновременно». Я не знал, что Юлий Цезарь обладал этой способностью, но не мог быть равнодушным к комплименту Зиновьева.

Между тем скоро я сделал ещё один шаг в моём аппаратном восхождении. На заседании тройки я сказал: «Вы принимаете на Политбюро очень много хороших постановлений, но вы не знаете, как эти постановления выполняются, и зачастую — выполняются ли они. Конечно, нецелесообразно создавать какой-то добавочный аппарат контроля за выполнением решения — всё в работе Политбюро абсолютно секретно, и нельзя увеличивать круг лиц, знакомых со всеми этими секретами. Между тем есть простой способ осуществить хотя бы в общих чертах этот контроль всех вопросов, обсуждаемых на Политбюро. Я хорошо знаком и с духом, и с буквой постановлений Политбюро — я их записываю и часто формулирую. Поручите мне контроль за выполнением постановлений Политбюро — я буду обращаться к руководителям ведомств, которым выполнение поручено; как бы ни оценивать вес этого контроля, уже одно постоянное напоминание руководителям о том, что есть глаз Политбюро, постоянно следящий за выполнением, не может не иметь положительного влияния».

Каменев и Зиновьев нашли это вполне логичным и согласились. Сталин молчал; он прекрасно понимал, что это идёт по линии усиления его власти — его помощник будет контролировать деятельность всех министров и членов Центрального Комитета; это усиливает его значение. При этом он смотрел на меня тем же пытливым взглядом, который, кроме того, говорил: «Ну, ты, кажется, далеко пойдёшь».

Контроль за исполнением постановлений Политбюро я вёл так. Были приготовлены большие тетради; в них слева был наклеен текст каждого решения Политбюро, справа были мои отметки о результатах контроля. Работу контроля я вёл самостоятельно и ни перед кем не отчитывался. Я брал трубку («вертушки») и звонил руководителю ведомства, которому было поручено выполнение. «Товарищ Луначарский, говорит Бажанов; такого-то числа Политбюро вынесло такое-то постановление; скажите пожалуйста, что вами сделано, во исполнение этого постановления». И товарищ Луначарский должен был, как школьник, отчитываться. По особенностям советской системы, общей халатности и неразберихе, выполнялась небольшая часть решений. Товарищ Луначарский должен был возможно убедительнее мне объяснять, что хотя выполнено мало, но ни он, ни его ведомство в этом не виноваты, а виноваты какие-то объективные причины.

Этим контролем я скоро поставил себя в особое положение и стал даже некоторой угрозой для всех, даже самых высокопоставленных членов большевистской верхушки. Это был классический пример силы. Я мог признать объяснения удовлетворительными и на этом дело прекратить, но мог признать их неудовлетворительными и доложить об этом тройке или Политбюро. И дело было, конечно, не в том, что по моему докладу Политбюро сейчас же поторопится снять провинившегося, назначения и смещения происходили по совсем другим мотивам борьбы за власть и закулисным интригам, но если была уже тенденция от кого-либо отделаться и снять его с занимаемого им крупного поста, то такой предлог для этого лучше, чем доклад секретаря Политбюро с фактами и доказательствами о том, что данный сановник систематически не выполняет постановлений Политбюро. Этот контроль я вёл затем всё время моей работы в Политбюро.

Я был молод и энергичен и скоро нашёл себе одну побочную сферу интереса. Когда я был ещё секретарём Оргбюро, я присутствовал при утверждении Организационным Бюро состава Высшего совета физической культуры и некоторых общих директив для деятельности этого учреждения. Тогда же мне бросилась в глаза вздорность работы этого ведомства, но я был ещё недостаточно крупным винтиком аппаратной машины, чтобы выступить с критикой.

Физическая культура понималась как какое-то полезное для здоровья трудящихся масс и для их дрессировки, почти обязательное массовое и скопом производимое размахивание руками и ногами, так сказать, какие-то коллективные движения для здоровья. Это и пытались внедрить во всяких рабочих клубах, загоняя трудящихся чуть ли не силой на эти демонстрации. Это, конечно, не вызывало ни малейшего интереса и рассматривалось как нечто не менее скучное, чем уроки политграмоты, от чего нужно было спасаться бегством. Спорт же, по идеям теоретиков этой «физкультуры», рассматривался как нездоровый пережиток буржуазной культуры, развивавший индивидуализм и, следовательно, враждебный коллективистским принципам культуры пролетарской. От физкультурной скучищи дохли мухи и её Высший совет влачил жалкое существование.

Когда я был уже секретарём Политбюро, я как-то сказал Сталину, что «физкультура» — это ерунда, никакого интереса у рабочих не вызывающая, и что надо перейти к спорту, к соревнованиям, интерес к которым у трудящихся масс будет совершенно обеспечен. В Высший Совет входит членом представитель ЦК; это заведующий Агитпропом ЦК, который, сознавая никчёмность учреждения, там, кажется, ни разу не был.

Назначьте меня представителем ЦК, и я поверну дело, проводя это как линию ЦК от физкультуры к спорту. Сталин согласился — он привык всегда со мной соглашаться по вопросам, которые его совершенно не интересовали (а интересовала его только власть и борьба за неё). Я провёл сейчас же моё назначение через нужные инстанции ЦК и стал представителем ЦК в Высшем Совете, к сожалению, сохранившем термин «физической культуры».

Высший Совет составлялся по положению из представителей очень многих ведомств. Между прочим, членом Высшего Совета был и Ягода, как представитель ГПУ. Но работу должен был вести Президиум Высшего Совета. Он состоял из пяти человек: председателя, которым был нарком здравоохранения Семашко; заместителя председателя — им был представитель военного ведомства Мехоношин; и трёх членов Президиума — меня как представителя ЦК партии, молодого доктора Иттина, представителя ЦК комсомола и представителя ВЦСПС Сенюшкина.

Созвали Пленум Высшего Совета, и я выступил с докладом об изменении политики Совета — развитии спорта и связанной с этим заинтересованности трудящихся масс. Для начала надо было восстановить разрушенные революцией и закрытые старые спортивные организации, собрать в них разогнанных спортсменов и использовать их как инструкторов и воодушевителей спортивной деятельности. Затем втягивать рабочие массы.

Сейчас же с возражениями выступил Ягода. До революции спортом занимались, главным образом, представители буржуазного класса; спортивные организации были и будут сборищем контрреволюционеров; дать им возможность собираться и объединяться — опасно. Да и всякий спорт — это против коллективистических принципов.

Я принял бой, указывая, что новая линия, которую даёт ЦК, принимает принцип соревнования, без которого нельзя возбудить интерес и привлечь к делу трудящихся. Что касается старых спортсменов, то политические их тенденции в данном случае не интересны: никакую контрреволюцию в футболе или беге на 100 метров не разведёшь. Кроме того, политика партии всегда была направлена на использование специалистов, инженеры и технические специалисты — в подавляющем большинстве выходцы из буржуазного класса, между тем они широко используются в народном хозяйстве, и даже Красная Армия могла создаться и победить только благодаря привлечению в неё и использованию военных специалистов — старых царских офицеров, политически часто очень далёких и даже враждебных.

Совет целиком стал на мою точку зрения (кстати, это была «линия ЦК»). Когда Ягода пытался ещё сказать, что спортивные клубы будут гнёздами контрреволюции и что за ними надо смотреть в оба, Семашко перебил его: «Ну, это дело вашего ведомства, это нас не касается».

Дело двинулось быстро, клубы росли, массы с энтузиазмом увлекались спортом. Летом 1924 года была устроена первая всероссийская Олимпиада (по лёгкой атлетике), которая прошла с большим успехом. Я был её главным судьёй и очень интенсивно всем этим занимался.

ГПУ чинило нам большие затруднения — для него все старые спортсмены были врагами. Пришлось вести с ним войну, защищая отдельных спортсменов, не отличающихся особой любовью к коммунизму. Некоторых приходилось вырывать из пасти ГПУ зубами. Анатолий Анатольевич Переселенцев был лучшим гребцом России; в 1911-1912 годах на одиночке он выигрывал первенство Европы. Он был «выходец из буржуазных классов». ГПУ его терпеть не могло и пыталось арестовать. Спасало его только моё заступничество и угроза поставить о нём вопрос в ЦК, если ГПУ его тронет или попытается создать против него какое-либо выдуманное дело. До 1927 года Переселенцев жил под моей защитой, знал это и меня благодарил. В 1927 году, собираясь бежать за границу, я повидал его в спортивном клубе и сказал ему, что я уезжаю на работу в провинцию, и, так как его некому будет защищать, ГПУ его немедленно съест; поэтому я советую ему всё бросить, перестать мозолить глаза ГПУ и спрятаться где-нибудь в далёкой глухой провинции. Он обещал моему совету последовать. Не знаю, выполнил ли он его и какова его судьба.

Скоро спортом начали заниматься (больше для здоровья) и члены большевистской верхушки. Правда, ни Сталин, ни Молотов спорту никогда никакой дани не отдали. Но Каганович бегал зимой на лыжах, а с Сокольниковым, бывшим в это время наркомом финансов, и с начальником бюджетного управления Наркомфина Рейнгольдом у нас образовалась частая партия в теннис; в ней иногда принимала участие и жена Сокольникова, Галина Серебрякова (Сокольников будет расстрелян в 1941 году в Орловской тюрьме, Рейнгольд расстрелян ещё в 1936-1937 годах, а Галина Серебрякова сослана на советскую каторгу — в концлагеря, после длительного пребывания там, после сталинской смерти вернулась и, видимо, «страха ради» написала скверную книгу о пережитом).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.