Глава 7 ГИПОТЕЗА № 2

Глава 7

ГИПОТЕЗА № 2

5 мая 1941 г. Сталин официально вошел в должность главы правительства СССР (Молотов стал его заместителем и сохранил за собой пост наркома иностранных дел). В тот же день, 5 мая 1941 г., в Большом Кремлевском дворце состоялся торжественный прием в честь выпускников военных академий РККА. Сталин выступил перед собравшимися с большой (она продолжалась примерно 40 минут, что для скупого на слова «Хозяина» было очень много) речью.

Значимость это выступления усиливается тем фактом, что она была произнесена в тот самый день, когда Сталин занял пост главы правительства, что, несомненно, привлекло внимание всех, в том числе — и участников торжественного собрания в Кремлевском дворце.

При жизни Сталина текст его речи от 5 мая 1941 г. никогда не публиковался — ни до начала войны, ни после ее победного завершения. Уже этот факт дает основания утверждать, что про возможность нападения Германии на СССР Сталин в своем выступлении перед выпускниками военных академий не сказал ни слова — в противном случае историю о «гениальной прозорливости великого вождя, который задолго до вероломного вторжения разгадал коварный замысел врага», заставили бы выучить даже младших школьников. В 1995 году МИД России в многотомном сборнике «Документы внешней политики» (т. 23, книга 2) опубликовал текст речи Сталина. В конце публикации стоит, как и положено, ссылка на источник информации: журнал «Искусство кино», № 5 за 1990 г. И это действительно «кино»! Министерство иностранных дел — самая официальная из всех официальных организаций. В сборнике документов, изданных МИДом, никаких других ссылок, кроме номеров архивных дел (или номеров газеты «Известия», которая была официальным местом публикаций правительственных сообщений), не может быть. Их там и нет — публикация со ссылкой на литературный журнал является единственным (по крайней мере во всем 23-м томе) исключением из правил. По сути дела, составители сборника мудро «умыли руки», переложив ответственность за достоверность текста речи Сталина на «Искусство кино».

С точки зрения искусства и литературного языка опубликованный текст явно неполон. Два последние фразы звучат так: «Любой политик, любой деятель, допускающий чувство самодовольства, может оказаться перед неожиданностью, как оказалась Франция перед катастрофой. Еще раз поздравляю вас и желаю успеха». Нестыковка, на мой взгляд, очевиднейшая. Все речи и статьи Сталина отличались ясностью, четкостью, последовательностью, простотой (если не сказать — примитивностью) изложения. Вопрос-ответ, вопрос-ответ. Никакого постмодернистского «потока сознания». Упоминание про поражение Франции никак не могло оказаться последней (перед традиционным пожеланием успехов) содержательной фразой выступления Сталина перед командирами Красной Армии. Впрочем, и опубликованные фрагменты речи Сталина достаточно красноречивы:

«…Действительноли германская армия непобедима? Нет. В мире нет и не было непобедимых армий. Есть армии лучшие, хорошие и слабые… С точки зрения военной, в германской армии ничего особенного нет ни в танках, ни в артиллерии, ни в авиации. Значительная часть германской армии теряет свой пыл, имевшийся в начале войны. Кроме того, в германской армии появилось хвастовство, самодовольство, зазнайство. Военная мысль Германии не идет вперед, военная техника отстает не только от нашей, но Германию в отношении авиации начинает обгонять Америка… В смысле дальнейшего военного роста германская армия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники. Немцы считают, что их армия — самая идеальная, самая хорошая, самая непобедимая. Это неверно. Армию необходимо изо дня в день совершенствовать».

И вот именно после этого пассажа и следовал многозначительный вывод о том, что «любой политик, допускающий чувство самодовольства, может оказаться перед неожиданностью, как оказалась Франция перед катастрофой».

Даже не имея полного текста выступления Сталина, нетрудно догадаться — кого же он имел в виду под «самодовольным политиком», который может оказаться перед катастрофической «неожиданностью»… А можно и не гадать, а обратиться к показаниям пленных командиров Красной Армии, хранящимся в германских архивах. И. Гофман (немецкий историк, с 1960 по 1995 год проработавший в Исследовательском центре военной истории бундесвера и ставший в конце концов научным директором Центра) в своем исследовании (42) приводит многочисленные примеры того, как командиры разных возрастов и рангов, захваченные в плен в разное время и на различных участках фронта, практически в одинаковых словах передают высказывания Сталина о том, что «хочет того Германия или нет, но война Советского Союза с Германией будет». Не менее примечательна и информация, опубликованная в мемуарах советника посольства Германии в СССР Хильгера. Он приводит показания трех пленных советских офицеров, которые сообщили о том, как Сталин во время банкета (мероприятие, неизменно сопровождающее торжественные заседания в кремлевских дворцах) заявил примерно следующее: «Эпоха мирной политики завершилась и настала эпоха насильственного расширения социалистического фронта. Кто не признает необходимости наступательных действий, тот обыватель или дурак». (42, стр. 41) За исключением последней грубой фразы, эти — вызывающие понятное недоверие — показания пленных полностью совпадают с сохранившейся в РГАСПИ (ф. 558, оп.1, д. 3808, л. 11 — 12) записью тостов, прозвучавших на банкете. Согласно этой записи Сталин сказал:

«Мы до поры, до времени проводили линию на оборону — до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны — теперь надо перейти от обороны к наступлению. Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом. От обороны перейти к военной политике наступательных действий…» (6, стр. 163)

От обсуждения пьяных речей перейдем теперь к рассмотрению конкретных оперативных планов верховного командования Красной Армии. В первой половине 90-х годов были рассекречены и опубликованы (4, 6) следующие документы:

— Докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В.Сталину и В.М.Молотову «Об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил СССР на Западе и на Востоке», б/н, не позднее 16 августа 1940 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 239, л. 1—37);

— Документ с аналогичным названием, но уже с номером (№ 103202) и точной датой подписания (18 сентября 1940г.) (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951,д. 239,л. 197—244);

— Докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В.Сталину и В.М.Молотову № 103313 (документ начинается словами «Докладываю на Ваше утверждение основные выводы из Ваших указаний, данных 5 октября 1940 г. при рассмотрении планов стратегического развертывания Вооруженных Сил СССР на 1941 год», в связи с чем его обычно именуют «уточненный октябрьский план стратегического развертывания») (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 242, л. 84—90);

— Докладная записка начальника штаба Киевского ОВО по решению Военного Совета Юго-Западного фронта по плану развертывания на 1940 г., б/н, не позднее декабря 1940 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 239, л. 245—277);

— Выдержки из доклада Генштаба Красной Армии «О стратегическом развертывании Вооруженных Сил СССР на Западе и на Востоке», б/н, от 11 марта 1940 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951,д…241,л. 1—16);

— Директива наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии командующему войсками Западного ОВО на разработку плана оперативного развертывания войск округа, б/н, апрель 1941 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 237, л. 48—64);

— «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками», б/н, не ранее 15 мая 1941 г. (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 237, л. 1—15).

К документам, описывающим оперативные планы советского командования, следует отнести и материалы январских (1941 г.) оперативно-стратегических игр, проведенных высшим командным составом РККА. К такому выводу нас подводит не только простая житейская логика, но и опубликованная лишь в 1992 г. статья маршала A.M. Василевского (в качестве заместителя начальника Оперативного управления Генштаба он участвовал в разработке всех вышеуказанных оперативных планов), который прямо указывает на то, что «в январе 1941 г., когда близость войны уже чувствовалась вполне отчетливо, основные моменты оперативного плана были проверены на стратегической военной игре с участием высшего командного состава вооруженных сил». (43)

Строго говоря, информации для размышления предостаточно. В распоряжении историков имеется пять вариантов общего плана стратегического развертывания Красной Армии и материалы по оперативным планам двух важнейших фронтов: Юго-Западного и Западного. Содержание оперативно-стратегических планов советского командования было уже подробно проанализировано в работах П. Бобылева, В. Данилова, В. Киселева, М. Мельтюхова, Б. Петрова и других российских историков. Для целей нашего исследования достаточно отметить лишь несколько ключевых моментов.

Во-первых, оперативный план большой войны на Западе существовал («Оперативный план войны против Германии существовал, и он был отработан не только в Генеральном штабе, но и детализирован командующими войсками и штабами западных приграничных военных округов Советского Союза» — A.M. Василевский). Странно, что это надо особо подчеркивать, но иные коммунистические пропагандисты в своем «усердии не по разуму» доходили и до утверждения о том, что «наивный и доверчивый» Сталин заменил разработку планов боевых действий любовным разглядыванием подписи Риббентропа на пресловутом Пакте о ненападении. Разумеется, план войны с Германией существовал, и многомесячная работа над ним шла безо всяких оглядок на пакт. Примечательно, что все известные нам оперативные планы представляют собой фактически один и тот же документ, лишь незначительно изменяющийся от одного варианта к другому. Имеет место не только смысловое, но и явное текстуальное сходство всех планов. Круг лиц, допущенных к знакомству с этими документами, крайне ограничен и почти неизменен: Сталин, Молотов, Тимошенко, Василевский, Ватутин и три последовательно сменивших друг друга начальника Генштаба РККА (Шапошников, Мерецков, Жуков).

Во-вторых, все без исключения планы представляют собой план наступательной операции, проводимой за пределами государственных границ СССР, при этом главным противником неизменно называется Германия. Боевые действия на собственной территории не рассматриваются даже как один из возможных вариантов развития событий войны, вся топонимика театра предполагаемых военных действий представляет собой наименования польских и прусских городов и рек. Глубина наступления в рамках решения «первой» или «ближайшей» стратегической задачи составляет 250—300 км, продолжительность операции — 20—30 дней.

В-третьих, каждый из вариантов плана стратегического развертывания содержит в себе констатацию того прискорбного факта, что «документальными данными об оперативных планах вероятных противников как по Западу, так и по Востоку Генеральный штаб КА не располагает». Эта фраза по достоинству должна была бы занять место эпиграфа к разнообразным сочинениям как советских, так и новейших российских сочинителей на излюбленную ими тему «Секреты Гитлера на столе у Сталина».

В-четвертых, все варианты плана достаточно авантюристичны и, вероятно, отражают ту скрытую борьбу мнений между Сталиным и высшим военным руководством, о которой говорилось выше. Оценка численности войск противника, с которой начинается каждый из рассматриваемых документов, значительно завышена. В результате получается, что Красная Армия должна перейти в решительное наступление, имея крайне незначительное численное превосходство. Более того, по сентябрьскому (1940 г:) варианту плана стратегического развертывания Красная Армия даже уступала предполагаемой группировке немецких войск (не считая войск союзников Германии!) по числу стрелковых (пехотных) дивизий, но при этом все равно планировалось «мощным ударом в направлениях Люблин и Краков и далее на Бреслау в первый же этап войны отрезать Германию от Балканских стран и лишить ее важнейших экономических баз». Странная самонадеянность — особенно учитывая, что составленный в тот же самый день, 18 сентября 1940 г., план войны с Финляндией (4, стр. 254—260) предполагал создание трехкратного превосходства над финской армией по количеству дивизий и десятикратного превосходства в авиации. Создается впечатление, что военные (Тимошенко, Шапошников, Мерецков), целенаправленно завышая военный потенциал Германии, пытались склонить «Хозяина» к большей сдержанности, к переносу начала вторжения в Европу на более поздний срок, на то время, когда удастся создать значительное превосходство сил, но товарищ Сталин упрямо требовал смелых наступательных действий.

Пятое и, наверное, самое важное: только августовский (1940 г.) вариант плана ставит выбор направления главного удара Красной Армии в зависимость от вероятных планов противника («считая, что основной удар немцев будет направлен к северу от устья р. Сан, необходимо и главные силы Красной Армии иметь развернутыми к северу от Полесья»). С очень и очень большой натяжкой эту логику можно еще назвать «планированием ответного контрудара». Все последующие варианты устанавливают направление главного удара исходя из соображений военно-оперативных и политических «удобств» для наступающей Красной Армии, а вовсе не из оценки планов противника. Конкретнее: начиная с сентября 1940 г. все варианты оперативного плана предусматривают нанесение главного удара в южной Польше, с территории так называемого «львовского выступа» в общем направлении на Краков—Катовице. Выбор именно такого направления составители документов обосновывают отсутствием у противника (в отличие от «северного варианта» наступления в Восточной Пруссии) долговременных оборонительных укреплений, характером местности, позволяющей в большей степени реализовать ударную мощь танковых (механизированных) соединений, возможностью уже на первом этапе войны отрезать Германию от ее основных союзников (Румынии, Венгрии и Болгарии), от сырьевых (нефть) и продовольственных ресурсов юго-восточной Европы. Оценка вероятных планов германского командования (нанесение немцами главного удара к северу или к югу от болот Полесья) при этом несколько раз меняется, но это уже никак не влияет на выбор направления главного удара Красной Армии.

В своей неопубликованной в 1965 г. статье маршал Василевский, фактический разработчик (именно его рукой они и были написаны) предвоенных планов стратегического развертывания Красной Армии, писал: «Говоря об ошибках, надо прежде всего сказать об отсутствии прямого ответа на основной вопрос — о вероятности нападения на нас фашистской Германии, не говоря уже об определении хотя бы примерных сроков этого нападения». (43) Эту же мысль можно выразить яснее и проще: Сталин вел свою активную «игру» и отдавать противнику инициативу в выборе времени и места нанесения первого удара не собирался. Сегодня можно уже твердо утверждать, что включенное в Полевой устав положение о том, что «войну мы будем вести наступательно, с самой решительной целью полного разгрома противника на его же территории», было отнюдь не пропагандистским лозунгом, а вполне адекватным отражением стратегических планов высшего военно-политического руководства СССР.

Стоит отметить еще одну, весьма примечательную деталь. Документы, составленные в округах (или адресованные командованию округов) содержательно, а во многом и текстуально, целыми абзацами совпадают с общим планом стратегического развертывания Красной Армии и общим планом первых наступательных операций.

Но есть и важное отличие. В первых строках «окружных документов» (записка начальника штаба Киевского ОВО декабря 1940 г. и Директива на разработку плана оперативного развертывания Западного ОВО апреля 1941 г.) содержится такая фраза:

«Пакты о ненападении между СССР и Германией, между СССР и Италией в настоящее время, можно полагать, обеспечивают мирное положение на наших западных границах». В документах же высшего руководства (докладных записках наркома обороны на имя Сталина и Молотова) пресловутый пакт не упоминается ни разу! Далее, в апреле 1941 г. Директива наркома обороны СССР так ориентирует командующего войсками Западного ОВО:

«СССР не думает нападать на Германию и Италию. Эти государства, видимо, тоже не думают напасть на СССР в ближайшее время. Однако, учитывая (далее идет перечень различных внешнеполитических событий. — М.С.), необходимо при выработке плана обороны СССР иметь в виду не только таких противников, как Финляндия, Румыния, Англия, но и таких возможных противников, как Германия, Италия и Япония». (6, стр. 134)

И это при том, что в документах высшего командования Англия (по крайней мере — с августа 1940 г.) в качестве возможного противника СССР никогда не называлась, зато главным противником (с того же срока) неизменно называлась Германия, которую предположительно могли поддержать Италия, Венгрия, Румыния и Финляндия. Таким образом, преднамеренная дезинформация собственных войск (как важный элемент сокрытия реальных планов) поднималась даже до уровня командующих округами. Стоит ли после этого удивляться тому, что советские генералы и маршалы, встретившие войну в должностях командиров полков и дивизий, в своих мемуарах высказывают мнение (возможно — вполне искреннее) о том, что «Сталин поверил в подпись Риббентропа на Пакте о ненападении…».

Если научная дискуссия об общей направленности и конкретном содержании оперативных планов командования Красной Армии к настоящему времени может считаться в основном завершенной, то вопрос о запланированном Сталиным моменте начала реализации этих планов по-прежнему остается дискуссионным. И это неудивительно: если сам по себе факт разработки оперативных планов наступательных действий на чужой территории еще может быть с некоторой натяжкой назван рутинной работой, которую в качестве меры предосторожности ведет любой Генштаб, то установление конкретной даты запланированного вторжения в Европу заставляет по-новому оценить роль Советского Союза во Второй мировой войне. Понятно, что для сокрытия и извращения информации по этому вопросу официальная советская и постсоветская «историческая наука» приложили максимум усилий.

В целом ситуацию, сложившуюся в отечественной историографии начального периода Великой Отечественной войны, иначе как «театром абсурда» назвать нельзя. Внимательный читатель, вероятно, заметил, что все вышеуказанные документы стратегического военного планирования находятся в одном месте: ф. 16, оп. 2951 Центрального архива Министерства обороны. Этот фонд не рассекречен, а значит, и никому, кроме ангажированных «историков от Главпура», не доступен. Таким образом, более 10 лет существует совершенно бредовая ситуация, когда ряд документов опубликован, но не рассекречен! Мы не можем ни проверить соответствие опубликованных текстов оригиналам документов, ни восполнить «забытые» публикаторами фрагменты. Хотя не кто иной, как сам Махмуд Ахметович сообщил в 1995 г., что в Докладе от 11 марта 1941 г. (в той его части, которая определяла порядок действий Юго-Западного фронта — и которая не была опубликована в «малиновке»!) рукой Ватутина была вписана фраза: «Наступление начать 12.6». (44, стр. 93) Как это понимать? В отсутствие доступа к ф. 16, оп. 2951 о достоверности этой информации остается только гадать…

Вернемся, однако, к опубликованным документам. В декабре 1940 года — насколько можно судить по Докладной записке начальника штаба Киевского ОВО — начало боевых действий представлялось еще отнесенным в неопределенное будущее («вооруженное нападение Германии на СССР наиболее вероятно при ситуации, когда Германия в борьбе с Англией будет победительницей и сохранит свое экономическое и военное господствующее влияние на Балканах»). Конца войны Германии с Англией не было видно, следовательно, у советского командования было еще достаточно много времени для подготовки и нанесения первого удара. Все другие планы стратегического развертывания 1940 года, перечисленные выше, и вовсе не содержат никаких прямых или косвенных указаний на дату начала развертывания. Тот факт, что ход оперативных игр января 1941 г. был привязан к августовским датам, привлекает внимание, но делать на этом основании далеко идущие выводы было бы опрометчиво. Доклад Генштаба Красной Армии от 11 марта 1941 г. приведен — вопреки всем писаным й неписаным правилам научной публикации исторических документов — в крайне усеченном виде. Фактически опубликован только подробный обзор предполагаемых планов и группировки противника. Собственные планы советского командования оставлены «за кадром».

Апрельская (1941 г.) Директива наркома обороны на разработку плана оперативного развертывания войск Западного ОВО, похоже, исходит еще из представлений о том, что наступать предстоит в 1942 году или даже позже.

В соответствии с этой Директивой сокрушительные рассекающие удары на Варшаву и Радом должны нанести пять мехкорпусов, из которых летом 1941 г. был полностью укомплектован только один (6-й МК), два других (11-й МК и 14-й МК) заканчивали формирование лишь в начале 1942 года, а еще два мехкорпуса (13-й МК и 17-й МК) входили в перечень «сокращенных», и на конец 1941 г. их плановая укомплектованность танками не превышала 25—30%. Едва ли в расчете на такие силы составлялись планы нанесения «удара левого крыла фронта в общем направлении на Седлец, Радом с целью полного окружения, во взаимодействии с Юго-Западным фронтом, Люблинской группировки противника… овладеть на третий день операции Седлец и на пятый день — переправами нар. Висла…».

Наибольший ажиотаж вызвала публикация майских (1941 г.) «Соображений по плану стратегического развертывания». Возможно, это было связано с тем, что данный документ был опубликован раньше всех остальных (в 1—2-м номерах «Военно-исторического журнала» за 1992 год). Возможно, не успевшая еще отвыкнуть от традиционных мифов советской псевдоисторической пропаганды публика была шокирована фразой: «Считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому Командованию, упредить противника и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск». Мысль разумная, но при этом вполне очевидная и для советского военного руководства отнюдь не новая. Так, еще в апреле 1939 г. К.А. Мерецков (в то время командующий войсками Ленинградского ВО), выступая на разборе командно-штабной игры, проведенной Военным советом округа, говорил: «В тот момент, когда наши противники будут отмобилизовывать свои армии, повезут свои войска к нашим границам, мы не будем сидеть и ждать. Наша оперативная подготовка, подготовка войск должны быть направлены так, чтобы обеспечить на деле полное поражение противника уже в тот период, когда он еще не успеет собрать все свои силы…»

И тем не менее майские «Соображения» — полностью повторяющие все предыдущие варианты плана стратегического развертывания по целям, задачам, направлениям главных ударов, срокам и рубежам — действительно содержат некоторый новый момент. Этот новый момент выражен во фразе, предшествующей предложению «упредить противника». А именно: «Германия имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар». Во всех других известных вариантах плана стратегического развертывания Красной Армии подобной по содержанию фразы нет. Разумеется, речь идет не о «большей агрессивности» майских «Соображений» — необходимость опередить противника и «ни в коем случае не давать ему инициативы действий» является лишь элементарным требованием здравого смысла. Новизна заключается в том, что в мае 1941 г. советское командование уже не столь уверено в том, что ему удастся это сделать, и поэтому настойчиво предлагает Сталину незамедлительно провести необходимые мероприятия, «без которых невозможно нанесение внезапного удара по противнику как с воздуха, так и на земле». Все это дает основание предположить, что к середине мая 1941 г. советское военное руководство уже отчетливо поняло, что нападение Германии на СССР возможно, и это нападение возможно даже ДО победного для Гитлера окончания войны против Британской империи. Из осознания этого факта пришло решение изменить (т.е. приблизить!) сроки нанесения собственного удара по немецким войскам.

24 мая 1941 г. в кабинете Сталина состоялось многочасовое совещание, участниками которого, кроме самого Сталина, были:

— заместитель главы правительства и нарком иностранных дел Молотов;

— нарком обороны Тимошенко;

— начальник Генерального штаба Жуков и его первый заместитель, начальник Оперативного управления, Ватутин;

— начальник Главного управления ВВС Красной Армии Жигарев;

— командующие войсками пяти западных приграничных округов, члены Военных советов (комиссары) и командующие ВВС этих округов.

Все военные вышли из кабинета «Хозяина» в 21.20. Остался только Молотов, а через пять минут, в 21.25, в кабинет вошел чиновник очень скромного (в сравнении с вышеперечисленными) ранга: 1-й секретарь советского полпредства в Болгарии товарищ Лаврищев, который провел в обществе двух высших руководителей государства 55 минут!

Откуда мы это знаем? В начале «перестройки», в 1990 году, журнал «Известия ЦК КПСС» имел неосторожность опубликовать многостраничный «Журнал записи лиц, принятых тов. Сталиным», в котором изо дня в день, из года в год записывали всех, кто входил и выходил из кабинета вождя. В том году ЦК КПСС вообще много чего делал, не подумав… Только благодаря этому «Журналу записи лиц» и стал известен сам факт проведения Совещания 24 мая 1941 года, равно как и то, что других столь представительных собраний высшего военно-политического руководства СССР не было ни за несколько месяцев до 24 мая, ни после этой даты вплоть до начала войны. Вот, собственно, и весь «массив информации». Ничего большего не известно и по сей день. Ни советская, ни постсоветская официальная историография не проронила ни слова о предмете обсуждения и принятых 24 мая решениях. Ничего не сообщили в своих мемуарах и немногие дожившие до смерти Сталина участники Совещания. Составители «малиновки» сообщают в предисловии к этому двухтомному сборнику, что из 10 тыс. рассекреченных документов они отобрали «600 наиболее важных и интересных». Увы, протоколы Совещания 24 мая 1941 г., или хотя бы какие-то упоминания о принятых тогда решениях, в перечень «наиболее важных и интересных» не вошли. Рассекреченные уже в начале XXI века Особые Папки протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) за май 1941 г. (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 34—35) также не содержат даже малейших упоминаний об этом Совещании. И лишь Василевский в своей статье, пролежавшей в архивной тиши без малого 27 лет, вспоминает: «За несколько недель до нападения на нас фашистской Германии, точной даты, к сожалению, назвать не могу, вся документация по окружным оперативным планам была передана Генштабом командованию и штабам соответствующих военных округов». (43)

Не менее примечательным является и перечень тех лиц, которых на Совещании 24 мая 1941 г. не было. Не были приглашены:

— председатель Комитета Обороны при СНК СССР маршал Ворошилов;

— заместители наркома обороны маршалы Буденный, Кулик и Шапошников, генерал армии Мерецков;

— начальник Главного управления политической пропаганды РККА Запорожец;

— нарком ВМФ Н. Кузнецов;

— нарком внутренних дел Л. Берия;

— секретари ЦК ВКП(б) Жданов и Маленков, курировавшие по партийной линии военные вопросы и входившие в состав Главного Военного совета.

Итак, какие выводы можем мы сделать на основании имеющихся обрывков информации? 24 мая 1941 г. состоялось Совещание высшего военно-политического руководства страны. Обсуждались вопросы высочайшей степени секретности. Состав участников Совещания достаточно странный: отсутствуют маршалы, занимающие высокие и громкие по названию должности, присутствуют генерал-лейтенанты из округов. Если бы в кабинете у Сталина происходило обычное «дежурное мероприятие», что-нибудь вроде обсуждения итогов боевой подготовки войск и планов учений на летний период, то состав участников был бы иным. Остается предположить, что память не подвела Василевского, и 24 мая как раз и было тем днем, когда «вся документация по окружным оперативным планам была передана Генштабом командованию и штабам соответствующих военных округов». Если это так, то тогда становится совершенно понятным и подбор участников Совещания: только те, кто разрабатывал последний вариант оперативного плана войны, и кому этот план был доложен (Сталин, Молотов, Тимошенко, Жуков, Ватутин), а также те непосредственные исполнители, которым предстоит этот план выполнять. Партийным и военным бонзам с огромными звездами и лампасами эта сверхсекретная информация пока не нужна, поэтому их к участию в Совещании и не допустили. Появление в кабинете Сталина скромного товарища Лаврищева также не случайно. Насколько можно судить по всем доступным вариантам плана стратегического развертывания Красной Армии, главный удар предстояло нанести в южной Польше с последующим поворотом оси наступления на юг, через Венгрию на Балканы. Вероятно, поэтому, обсудив главные, т.е. военные, вопросы, Сталин и Молотов заслушали информацию о политическом положении на будущем театре военных действий, доложенную «дипломатом» (скорее всего — руководителем разведывательной резидентуры на Балканах).

Если это предположение верно и на Совещании 24 мая 1941 г. утвержденный Сталиным вариант оперативного плана был доведен до сведения командующих округами (т.е. до будущих командующих фронтами), то «диапазон возможных дат» запланированного начала войны сужается практически до двух месяцев: ОТ НАЧАЛА ИЮЛЯ ДО КОНЦА АВГУСТА 1941 г. Кратко поясним этот достаточно очевидный вывод.

Если бы вторжение в Европу по-прежнему планировалось начать в 1942 году, то в мае 41-го эту сверхсекретную информацию не стали бы еще сообщать командующим войсками округов. Рано. Опасно — увеличивается возможность утечки информации. Да и бессмысленно: за 8—9 месяцев ситуация может многократно измениться. Не только к 12, но и к 22 июня 1941 г. стратегическое развертывание было еще весьма далеко от завершения. В частности, не была начата открытая мобилизация, без проведения которой весь комплекс мероприятий по стратегическому развертыванию был невыполним в принципе. Да и на следующий день после объявления мобилизации крупномасштабное наступление начать не удастся. Так, в сентябрьском (1940 г.) варианте плана стратегического развертывания читаем: «При условии работы железных дорог в полном соответствии с планом перевозок войск днем перехода в общее наступление должен быть установлен 25-й день от начала мобилизации, т.е. 20-й день от начала сосредоточения войск». Аналогичный срок (20 дней), необходимый для «сосредоточения войск и до перехода их в наступление», указан и в декабрьском (1940 г.) плане штаба Киевского ОВО. Правда, в июне 1941 г. в рамках скрытой мобилизации удалось выполнить целый ряд важных этапов мобилизационного и стратегического развертывания (об этом пойдет речь в следующей главе), но завершить все без объявления открытой мобилизации было невозможно. Следовательно, названная М.А. Гареевым дата 12 июня (если эта информации вообще достоверна) отражает лишь один из предварительных этапов отработки плана войны. Реальный срок начала наступления, установленный 24 мая, никак не мог быть раньше начала июля.

Стоит сравнить ситуацию в Москве с тем, как хронологически шла подготовка к вторжению по другую сторону будущего фронта. В директиве № 21 (план «Барбаросса») Гитлер пообещал своим генералам: «Приказ о стратегическом развертывании вооруженных сил против Советского Союза я отдам в случае необходимости за восемь недель до намеченного срока начала операции». Восемь недель. Это обещание, как и множество других, Гитлер выполнил — день начала операции (22 июня) был установлен и доведен до сведения верховного командования вермахта 30 апреля 1941 г. Отсчитав те же восемь недель от даты 24 мая, мы попадаем в 19 июля — вполне реалистичный срок завершения всех мероприятий по стратегическому и мобилизационному развертыванию Красной Армии.

С другой стороны, в южной Польше тоже бывает осень и зима — сырая, слякотная, с дождями, туманами и мокрым снегом. Для действий авиации и моторизованных войск это значительно хуже «нормальной» русской зимы с крепкими морозами, которая превращает все «направления» в сплошную дорогу с твердым покрытием и покрывает все реки и озера ледяным «понтонным мостом». Плановая продолжительность решения «первой стратегической задачи» составляла, как отмечено выше, 25—30 дней. Но не все на войне идет по плану, да и за первой задачей должна следовать следующая. Таким образом, конец августа — начало сентября может считаться предельным сроком, после которого начинать крупномасштабное наступление в южной Польше и на Балканах было бы слишком рискованно.

Косвенным подтверждением гипотезы о том, что установленный Сталиным момент начала войны приходился на июль-август 1941 г., могут служить и многочисленные жесты демонстративной лояльности по отношению к Германии, о которых говорилось в конце предыдущей главы. Как известно, в советской и постсоветской историографии имела широкое хождение версия о том, что Молотову было поручено дипломатическими средствами «оттянуть нападение Германии» до осени 1941 года. Вполне возможно, что такая задача была действительно поставлена — но отнюдь не для того, чтобы «выиграть еще один год для укрепления обороноспособности страны». Реальной задачей «политики умиротворения» было усыпить бдительность Гитлера, с тем чтобы летом 1941 года Красная Армия смогла внезапно нанести вермахту сокрушающий первый удар.

Авторы коллективной монографии «1941 год — уроки и выводы» в косвенном и завуалированном обычной демагогией виде также называют середину июля 1941 г. той датой, к которой должно было быть завершено стратегическое развертывание Красной Армии: «В реальной обстановке того времени командиры соединений и командующие армиями и войсками округов исходили из других (других по отношению к 22 июня. — М.С.) сроков сосредоточения и развертывания войск, подготовки фронтов, огневых позиций артиллерии, маскировки аэродромов, складов и т.д. Считалось, что нападение противника может произойти не ранее первой половины июля». (3, стр. 88)

В качестве предполагаемого срока начала войны называли июль-август 1941 г. и многие из захваченных в плен командиров Красной Армии. Разумеется, круг лиц, допущенных к военной тайне такой важности, как точная дата внезапного нападения, был крайне ограничен, поэтому приведенные ниже показания могут служить скорее отражением общих настроений, «общего духа», который витал в Красной Армии летом 41-го года. Так, военврач Котляревский, призванный 30 мая 1941 г. на 45-дневные «учебные сборы» в медсанбат 147-й стрелковой дивизии, сообщил, что «7 июня медицинскому персоналу доверительно сообщили, что по истечении 45 дней увольнения не последует, так как в ближайшее время будет война с Германией». Капитан Краско, адъютант командира 661-го полка 200-й стрелковой дивизии, показал: «Еще в мае 1941 г. среди офицеров высказывалось мнение о том, что война начнется после 1 июля».

По словам майора Коскова, командира 25-го полка 44-й стрелковой дивизии, «судя по масштабу и интенсивности подготовки к войне, русские напали бы на Германию максимум через 2—3 недели» (после 22 июня. — М.С.). Полковник Гаевский, командир полка 29-й танковой дивизии (в документах 29-й тд нет упоминаний о полковнике с такой фамилией. — М.С.), показал: «Среди командиров много говорили о войне между Германией и Россией. Существовало мнение, что война начнется примерно 15 июля». Майор Соловьев, начальник штаба 445-го полка 140-й стрелковой дивизии: «В принципе конфликта с Германией ожидали после уборки урожая, примерно в конце августа — начале сентября. Поспешную передислокацию войск к западной границе можно объяснить тем, что срок нападения перенесли назад». Подполковник Ляпин, начальник оперативного отделения 1-й мотострелковой дивизии, заявил, что «советское нападение ожидалось осенью 1941 г.». Генерал-майор Малышкин (перед войной — старший преподаватель, начальник курса в Академии Генерального штаба, затем начальник штаба 19-й Армии Западного фронта, пленен 11 октября в Вяземском «котле», один из главных сподвижников Власова, повешен 1 августа 1946 г.) заявил, что «Россия напала бы в середине августа, используя около 350—360 дивизий». (42, стр. 84—85)

Показания, данные во вражеском плену, да еще и лицами, активно сотрудничавшими с оккупантами, могли бы вызвать большие сомнения, если бы они не подтверждались самым главным свидетельством — реальным ходом стратегического развертывания Красной Армии в мае—июне 1941 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.