Глава 12 ГИПОТЕЗА № 3

Глава 12

ГИПОТЕЗА № 3

Странные события последних предвоенных дней можно тем не менее объяснить, связать в единую логическую цепочку в рамках некой гипотезы. Должен сразу же признать — первым выдвинул эту гипотезу киевский историк Кейстут Закорецкий. Главный аргумент, который он привёл в её подтверждение, достаточно сомнителен, но поскольку именно в рамки его гипотезы известные факты укладываются очень чётко — как патроны в обойму, — я готов не только полностью согласиться с Закорецким, но и попытаться творчески развить эту версию событий.

Итак, предположим, что в середине июня (где-то между 10 и 20-м числами) срок начала вторжения в Европу был ещё один раз изменён (первый перенос состоялся в апреле — мае 1941 г.), причём опять же в сторону приближения даты начала войны. Этот, третий по порядку и последний в реальности календарный сталинский план начала войны выглядел следующим образом:

1. В яркий солнечный день 22 июня происходит одна (или целая серия) провокаций — инсценировка бомбардировки советских городов немецкой авиацией.

2. Сразу после этого (днём или вечером 22 июня) вводится в действие план прикрытия. Вводится в полном объёме — включая действия ВВС Красной Армии по объектам на сопредельной территории.

3. 23 июня объявляется всеобщая открытая мобилизация.

4. Примерно через одну неделю (1–3 июля) отмобилизованные и развёрнутые в соответствии с оперативным планом, утверждённым на совещании в Москве 24 мая 1941 г., Северо-Западный, Западный, Юго-Западный и Южный фронты переходят в полномасштабное наступление.

Разумеется, прямых документальных подтверждений достоверности этого плана-графика нет. И их никто никогда не найдёт. Уже пункт первый — крупномасштабная провокация — требовал соблюдения строжайшей секретности. Любая утечка информации не просто сводила эффект от провокационной инсценировки к нулю — она меняла знак эффекта на отрицательный. Из несчастной жертвы вероломного нападения Сталин превращался (в случае разглашения тайны) в преступного и подлого поджигателя войны. Это не входило в его намерения. Вот почему письменных документов, скорее всего, никогда и не было, непосредственные исполнители, скорее всего, подлежали физической ликвидации. Если какие-то письменные приказы и существовали, то они были наверняка уничтожены сразу же после того, как план потерял весь свой смысл и значение, т. е. днём 22 июня 1941 г. В ситуации отсутствия прямых документальных свидетельств историкам приходится анализировать спутанные обрывки информации, относящейся к трём планам Сталина (начать войну в 1942 году, в конце лета 1941 года, 1 июля 1941 года) и к судорожным попыткам переломить ситуацию, предпринятым вечером 21 июня 1941 года. Тем не менее изложенная выше гипотеза позволяет в основном распутать весь этот клубок.

Почему произошёл второй перенос срока качала войны? Ответ на этот вопрос вполне понятен. Секретных планов Гитлера на столе у Сталина никогда не было, но фактическая передислокация немецких войск отслеживалась советской агентурной, авиационной и радиоразведкой достаточно подробно. На основе этой информации и строились прогнозы о вероятных планах противника. Вплоть до начала июня 1941 г. советское руководство не считало немецкое вторжение возможным в ближайшие недели — и это было связано не с ошибочной оценкой Сталиным имеющихся разведданных, а с реальным отсутствием у западных границ СССР ударной группировки вермахта. Так, «Спецсообшение» Разведупра Генштаба Красной Армии № 660569 от 31 мая 1941 г. сообщало о следующем распределении вооружённых сил Германии: 122–126 дивизий против Англии, 120–122 дивизии против СССР, 44–48 дивизий в резерве. (6, стр. 290) Ошибочным — как теперь известно — было предположение о наличии в составе вермахта такого огромного числа дивизий и соответственно крайне завышенная численность группировки немецких войск на Западе. Оценка же группировки немецких войск у границ Советского Союза даже в таком, завышенном почти в полтора раза размере (фактически она в тот момент не превышала 84 дивизий) не давала ещё серьёзных оснований для предположения о скором начале немецкого наступления. (1, стр. 304)

По глубоко верному образному сравнению, предложенному В. Суворовым, и Гитлер, и Сталин «охотились» в Европе подобно льву в саванне: хищник сначала долго и бесшумно подползает к своей жертве и только в последний моменте оглушительным, парализующим жертву рычанием бросается к ней. Для Гитлера моментом перехода от стадии неспешного «подкрадывания» к последнему решительному рывку настало 6 — 10 июня. В эти дни началась погрузка в железнодорожные эшелоны танковых и моторизованных дивизий вермахта, перебрасываемых на Восток. Широкомасштабное перебазирование авиагрупп люфтваффе на аэродромы началось ещё несколькими днями позже. Так, две самые крупные истребительные эскадры (авиадивизии) 2-го Воздушного флота (ГС 53 и ГС 51) перелетели на аэродромы оккупированной Польши соответственно 12–14 и 13–15 июня 1941 г. 10 июня верховное командование вермахта довело до сведения командующих армиями точный день и час (22 июня, 3.30 утра) вторжения и порядок оповещения войск («в случае переноса этого срока соответствующее решение будет принято не позднее 18 июня…

В 13.00 21 июня в войска будет передан сигнал «Дортмунд». Он означает, что наступление, как и запланировано, начнётся 22 июня и что можно приступать к открытому выполнению приказов»). (6, стр. 341)

И на этот раз советская разведка (как военная, так и разведка НКГБ), хотя и не получила никакой документальной информации о принятом в Берлине решении, зафиксировала начавшуюся широкомасштабную перегруппировку немецких войск. На основании этого было принято решение максимально приблизить срок начала наступления Красной Армии. Роковая ошибка была допущена только в определении той даты начала наступления, при которой удар советских войск мог бы ещё оказаться упреждающим. Днём начала открытой мобилизации был установлен понедельник, 23 июня 1941 г. Когда было принято такое решение? Анализируя «Журнал посещений», мы видим, что в июне 41-го (до начата войны) Жуков и Тимошенко были в кабинете Сталина семь раз: 3, 6, 7, 9, 11, 18, 21 июня. Первые три даты можно снять с рассмотрения сразу — оснований для пересмотра планов тогда ещё не было. 9 июня Тимошенко и Жуков были у Сталина дважды: днём (для Сталина с его привычкой работать по ночам это было скорее «утро»), с 16.00 до 17.00, и вечером. Вечернее совещание длилось очень долго — пять с половиной часов. В кабинете у Сталина был также заместитель наркома обороны маршал Кулик, секретарь ЦК ВКП(б), член Главного Военного совета Маленков, председатель Госплана СССР, заместитель председателя СНК Вознесенский, председатель Комитета Обороны при СНК СССР маршал Ворошилов и начальник мобилизационно-планового отдела Комитета Обороны Сафонов. Что обсуждало пять часов подряд столь высокое собрание? Думаю, что если бы речь шла об экстренном изменении оперативных планов, то состав участников совещания был бы другим. Скорее всего, решались действительно объёмные и сложные вопросы мобилизационного развёртывания военной промышленности. Это предположение подтверждается и тем, что уже в ходе совещания в кабинете Сталина провели несколько часов марком авиапрома Шахурин и «танковый нарком» Малышев.

11 июня Тимошенко и Жуков пробыли в кабинете Сталина всего один час, да ещё и в очень странной компании.

Вместе с ними в совещании приняли участие: нарком госбезопасности СССР Меркулов, начальник Главного управления политпропаганды РККА Запорожец, а также командующий войсками округа и член Военного совета (комиссар) Прибалтийского ОВО Кузнецов и Дибров. Что это было? Небольшая продолжительность совещания и довольно «разношёрстный» состав участников не дают оснований для предположений о том, что именно 11 июня были приняты судьбоносные решения. Можно предположить, что 11 июня состоялась всего лишь первая по счёту из четырёх запланированных встреч-инструктажей с командованием западных округов, которые уже превращались во фронты.

Ещё одним (и. пожалуй, самым убедительным) аргументом против того, что 11 июня было решено что-то сверхважное, является тот факт, что после 11 июня военные не были у Сталина целых шесть дней. Скорее всего, решение о переносе даты вторжения в Европу было принято — причём после долгих дебатов 18 июня 1941 г. В этот день Тимошенко и Жуков провели в кабинете Сталина четыре часа, с 20.25 до 0.30. Почти одновременно с ними в кабинет Хозяина вошли Молотов (нарком иностранных дел, первый заместитель Сталина по Совнаркому и, на тот момент, ближайший его соратник) и Маленков (секретарь ЦК, член Главного Военного совета). Это и есть тот предельно узкий круг лиц, в котором только и могло быть принято решение такого масштаба. Примечательно, что именно после 18 июня происходят такие знаковые события, как создание фронтовых управлений и вывод их на полевые командные пункты, в округа отправляются приказы о маскировке аэродромов и приведении войск первого эшелона в боевую готовность, на флоте объявляется режим оперативной готовности № 2.

Решение о начале открытой всеобщей мобилизации с понедельника 23 июня было вполне логичным. В Советском Союзе центром жизни было рабочее место. Завод. Именно там концентрировались «призывные контингенты», там и должны были утром 23 июня 1941 г. состояться «стихийные митинги» трудящихся, возмущённых подлым нападением фашистских стервятников на советские города. К этому моменту — как «рояль в кустах» — уже должны были быть готовы миллионы листовок (объявлений) с текстом Указа Президиума ВС СССР об объявлении мобилизации. Разглядывая фотокопию одной из таких листовок на стр. 452 изданной тиражом 500 тыс. экземпляров «Энциклопедии Великой Отечественной войны» (Москва, 1985 г., пол ред. М. М. Козлова), К. Закорецкий обратил внимание на ДАТУ принятия Указа. Фотокопия реализована таким образом, что увеличительное стекло не помогает — цифры окончательно «разваливаются» на отдельные точки. Тем не менее первая цифра действительно похожа на «1» гораздо больше, чем на «2». Этим, однако, загадки листовки о мобилизации не исчерпываются. Как утверждает Закорецкий, «упоминания об этой листовке нет в специальном каталоге «Листовки Великой Отечественной войны» (издан в Москве в 1985 году). Нет данных об этой листовке и в другом каталоге: «Герои и подвиги. Советские листовки Великой Отечественной войны» (Москва, 1958 г.). Есть сама листовка в Украинском Государственном музее ВОВ (Киев), но бумага листовки подозрительно очень белая, особенно на фоне рядом расположенных документов на сильно пожелтевшей бумаге…».

Не углубляясь далее в полудетективную историю о бесследном исчезновении гигантского тиража листовок с Указом о мобилизации, отметим, что само содержание Указа (т. е. отсутствие в его тексте какого-либо упоминания о начавшейся войне, о вероломном нападении Германии на СССР — о чём уже было сказано в предыдущей главе) достаточно убедительно подтверждает версию Закорецкого. Разглядывать «единичку» под микроскопом и не обязательно. К слову говоря, если бы текст Указа был утверждён только в 16.00 22 июня, то его едва ли успели напечатать в миллионах экземпляров к утру 23 июня — хаос и растерянность охватили тогда все звенья государственной машины, включая типографии. Достаточно вспомнить тот бесспорный факт, что центральная правительственная газета «Известия» вышла с сообщением о начавшейся войне только во вторник 24 июня!

Предшествующий «дню М» день 22 июня 1941 г. как никакой другой подходил для осуществления задуманной провокации. Я нисколько не шучу. 22 июня — это самый длинный день в году (самая большая продолжительность светового дня). В 1941 году этот день пришёлся на воскресенье — выходной день. Для получения максимально возможного числа жертв среди мирного населения бомбардировка днём в воскресенье была оптимальным вариантом: тёплый солнечный выходной день, люди отоспались после тяжёлой трудовой недели и вышли на улицы, в сады и скверы погулять с детьми. 11–12 часов утра — это как раз то время, когда летом в России (Белоруссии) дворы и улицы заполняются мамами с колясками. Дальше расчёт времени получается такой:

— в 11 часов утра бомбы падают на мирно отдыхающий город;

— в 12 часов нарком обороны отправляет в округа короткую директиву из четырёх слов («ввести в действие план прикрытия»);

— в 13 часов короткая директива из четырёх слов получена и расшифрована в штабах округов;

— в течение часа приказ доведён до всех частей ВВС округов (фронтов);

— в течение следующего часа приказ получен даже в самых разгильдяйских штабах и частях,

— ещё один час на то, чтобы прогреть моторы и подвесить бомбы.

Итого: в 16.00 авиация готова к выполнению своих задач по планам прикрытия («нанести одновременный удар по установленным аэродромам и базам противника, расположенным в первой зоне, до рубежа Инстербург, Алленштайн, Млава, Варшава, Демблин… вторым вылетом бомбардировочной авиации нанести удар по аэродромам и базам противника, расположенным во второй зоне до рубежа Кёнигсберг, Мариенбург, Торунь, Лодзь…») А когда заходит солнце 22 июня? В Европейской части Советскою Союза, над аэродромами в районе Белостока и Львова, окончательно темнеет не раньше 11 часов вечера. Другими словами — в распоряжении советской авиации не менее 6–7 часов светлого времени. Когда же противник опомнится и попытается нанести ответные авиаудары, наступившая ночь надёжнее любых маскировочных сетей укроет аэродромы, базы, военные городки, железнодорожные станции. Ну, разве это не «подарочный вариант» начала войны? Технические возможности для инсценировки были: ещё в 40-м году в Германии были закуплены два бомбардировщика «Дорнье»-215, два «Юнкерса»-88 и пять многоцелевых Ме-110, не говоря уже о том, что на высоте в 5–6 км никто, кроме специалистов высшей квалификации, и не распознал бы силуэты самолётов…

Можно ли было и вовсе обойтись без провокационной инсценировки? Можно. Приказ Сталина был бы выполнен в любом случае. Никто, ни Тимошенко в Москве, ни командир эскадрильи на приграничном аэродроме, не осмелился бы задать вопрос: «А зачем нам надо бомбить Инстербург, Алленштайн и Млаву?» На чём же тогда основано предположение о подготовленной и назначенной на 22 июня провокации?

Предположение основано на самом главном, на пристальном внимании к личности и мироощущению главного персонажа мировой драмы. Да, я понимаю, что настойчивые попытки проникнуть в тайну мыслей и желаний Сталина, возможно, покажутся кому-то глубоко ненаучной попыткой заменить солидное цитирование архивных томов гаданием на кофейной гуще. Вполне понимая логику этих возражений, я тем не менее не могу с ними согласиться. Именно потому, что мне пришлось прочитать несколько тысяч страниц «особых папок» протоколов заседаний сталинского Политбюро, именно потому, что я мог на основании подлинных документов убедиться в том, что в сталинской империи без воли и согласия Хозяина не решались даже вопросы перемещения пяти зуборезных станков с завода X на завод Y или замены домкрата в составе возимого ЗИПа танка Т-34, именно поэтому я и считаю, что любое исследование внешней политики Советского Союза 30 — 40-х годов, оторванное от анализа личности и мотивов поведения Сталина, будет неизбежно ущербным.

Мог ли ЦК ВКП(б) своей властью утвердить перечень фамилий доярок, пастухов и слесарей, которых будут собирать в Москве на мероприятие под названием «Сессия Верховного Совета СССР»? Конечно, мог. И тем не менее фарсовая комедия «прямых, всеобщих, тайных» выборов в Советы всех уровней проводилась в Советском Союзе десятки лет. От Сталина до Горбачёва. Зачем? ЗА-ЧЕМ? Для общественного мнения Запада? Помилуйте, кого в странах с развитой демократической традицией могла обмануть такая примитивная и грубая инсценировка «народного волеизъявления», с одним кандидатом в бюллетене и неизменными «99,9 процента — за»? И тем не менее эти «выборы» с комичной серьёзностью проводились. В точном соответствии с Великой Сталинской Конституцией. Наши правнуки, скорее всего, просто не поверят в такое, но мы-то с вами видели это своими собственными глазами!

Мог ли Сталин физически уничтожить своих политических противников без суда и следствия, не прибегая к трагифарсу «открытого судебного процесса»? Конечно, мог. Многие (абсолютное большинство жертв Большой Чистки) именно так и были ликвидированы: безо всякого суда, по решению «тройки» а то и просто замучены до смерти в ходе «следствия». Это есть факт. И тем не менее открытые «московские процессы» 36 — 37-го гг. были. Это тоже является фактом. Практически необъяснимым в рамках нормальной человеческой логики, но реальнейшим фактом. Сталин зачем-то вывел ближайших соратников Ленина на открытый суд, в ходе которого они — на глазах сотен журналистов, в том числе и зарубежных — признавались в том, что толкли стекло и сыпали его в масло трудящимся. Зачем?

4 мая 1941 г. Политбюро ЦК (за подписью «секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин») обратилось к членам ЦК с вопросом о том, согласны ли указанные члены с назначением И. Сталина на пост Председателя СНК СССР. Голосование проводилось методом письменного опроса. И до тех пор, пока 71 член ЦК не расписался в том, что он согласен, решение о назначении И. Сталина главой правительства считалось только «проектом решения». Поверить в это трудно, но соответствующие документы рассекречены и опубликованы. (6, стр. 157–157) Зачем? Зачем были нужны эти пустые хлопоты с письменным опросным голосованием (ведь все эти бумажки возили фельдпочтой, с охраной, бензин при этом жгли)? Сталин захотел «посоветоваться с товарищами»? Помилуйте, в мае 1941 года Сталин мог, ни с кем не советуясь, назначить себя Императором Всероссийским, Сыном Бога Ра и новым Буддой одновременно. Такое решение, единственно верное и своевременное, было бы встречено всеобщим одобрением трудящихся Страны Советов.

На все эти (и тысячу других подобных) вопросы есть один ответ: ему так хотелось. Сталин любил канцелярский порядок. Уж такая была у него причуда. Каждый чудит по-своему. Акакий Акакиевич любовался буковками в «отношениях», которые он переписывал. Как помнят те, кто читал «Шинель» Гоголя, были у Акакия Акакиевича и свои любимые буквы, которые он встречал и каллиграфически выписывал с особой радостью. Великий Сталин был страшным монстром, невероятным гибридом Чингисхана и Акакия Акакиевича. Сталин уничтожал людей в таких масштабах, какие Чингисхану и не снились, но при этом наслаждался точностью и бюрократической стройностью своих решений. Вот поэтому он с одинаковым удовольствием истреблял своих бывших друзей и соратников, но при этом не забывал спросить разрешения у всех, пока ещё живых, членов ЦК. И оформлял их «решение» в письменном виде. И складывал эти бумажки в свои «особые папки». Уже один этот термин — «особая папка» — принятый в сталинской империи для обозначения документов наивысочайшей степени секретности, говорит о многом.

У товарища Сталина были свои представления о том, в каких именно канцелярских формах должна выражаться «неизменно миролюбивая внешняя политика» Советского Союза. Эти представления он с неумолимой настойчивостью «терминатора» проводил в жизнь. Всё должно быть правильно. Советский Союз не может напасть на Финляндию. Красная Армия может пресечь провокации белофинской военщины, которая предательски обстреляла советскую территорию, — это можно. А нападать самим — нельзя. Советское правительство может помочь финским трудящимся, которые восстали против кровавой банды Рюти-Таннера и уже создали своё Народное правительство. Это можно. Можно помочь этому Народному правительству переместиться в Хельсинки. Но приказа о захвате Хельсинки и оккупации Финляндии никто никогда не отдавал. Уважаемый читатель, вы, наверное, думаете, что я ёрничаю? Ничего подобного. Я просто пересказываю текст открытого письма-доноса, с которым три отставных полковника и один капитан первого ранга обратились к губернатору нашей Самарской области. Подписанты просили пресечь деятельность фальсификатора-очернителя (меня то есть), осмелившегося публично, в газете «Волжская Коммуна», усомниться в том, что в ноябре 39-го г. белофинская военщина угрожала городу Ленина, колыбели Революции. Если в 2004 году находились люди, которые всё ещё верили в грубо, топорно, неряшливо сработанные сталинские фальшивки, то чего же можно было ожидать от запуганных до полусмерти «строителей социализма» образца 1941 года? Вот поэтому и не надо удивляться тому, что предполагаемые провокации были, что называется, «шиты белыми нитками». Именно такой «фасон и покрой» любил товарищ Сталин. Грубо, нелепо, неряшливо «сшитые» провокации. В ходе открытых «московских процессов» 36-го года обвиняемые признавались в тайных встречах с давно умершими людьми, каковые «встречи» якобы происходили в давно снесённых гостиницах. Главой «народного правительства демократической Финляндии» был объявлен секретарь Исполкома Коминтерна, член ЦК ВКП(б) «господин Куусинен», безвылазно живущий в Москве с 1918 года. «Ювелирная точность бегемота, которой так отличался Сталин» (А. И. Солженицын). И ничего. Трудящиеся входе стихийных митингов горячо одобряли и полностью поддерживали…

Первая часть, первый этап Большой Инсценировки состоялся в реальности. Это не гипотеза. Это факт. 13 июня 1941 г. было составлено (14 июня опубликовано) знаменитое Сообщение ТАСС. Да-да, то самое:

«…ТАСС заявляет, что, по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы… СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными..»

Дикторы всесоюзного радио зачитали этот текст под аккомпанемент стука колёс. Девятьсот железнодорожных эшелонов (не вагонов, а именно эшелонов) с дивизиями Второго стратегического эшелона, грохоча на стыках, неслись на Запад. Дивизии приграничных округов тайными ночными переходами, скрываясь на днёвки в лесах, крались к границе. Всё это уже известно, рассекречено более 15 лет назад, но даже и сегодня находятся «историки», которые продолжают толковать Сообщение ТАСС от 13 июня как проявление сталинского «миролюбия» (или в лучшем случае как проявление «растерянности перед лицом надвигающегося вторжения»). Бегемотам — бегемотово?

За первым этапом провокации должен был неизбежно последовать второй: инсценировка бомбардировки немецкими самолётами советских городов. В ответ на миролюбивейшее заявление ТАСС — бомбы в солнечный воскресный день. Вероломное и подлое убийство мирных советских граждан. Белоснежный голубь мира — с одной стороны, чёрные вороны — с другой. И только после этого — всеобщая мобилизация. «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой! Не будут птицы чёрные над Родиной летать!» Грубо? Излишне нарочито? Да, но именно такой вкус и был у заказчика провокации. Сталин любил потчевать гостей острыми блюдами…

Тезис о назначенной на 22 июня провокационной инсценировке не только соответствует общему стилю сталинских «освобождений» (вторжению в Финляндию также предшествовал «обстрел позиций советских войск в Майниле»), но и позволяет объяснить сразу несколько наиболее «необъяснимых» фактов кануна войны.

Прежде всего становятся понятными действия по демонстрации благодушия и беспечности (начиная от «большого театрального вечера» 21 июня и до удаления зенитных дивизионов из расположения войск и объявления выходного дня в частях ВВС Западного ОВО), которые происходили 20–21 июня. Для большего пропагандистского эффекта провокации бомбы должны были обрушиться на советский город (города?) в мирной, внешне совершенно спокойной обстановке. В боевых частях — выходной день. Командование наслаждается высоким театральным искусством, рядовые бегают комсомольские кроссы и соревнуются в волейбольном мастерстве. Мы мирные люди, а наш бронепоезд ржавеет на запасном пути. И в этом смысле извечное заклинание советской историографии («Сталин боялся дать Гитлеру повод для нападения») оказывается почти правдой! Остаётся только чуть-чуть уточнить фразу: «Сталин старательно выстраивал ситуацию, при которой его возмущение и «ярость благородная» будут выглядеть безупречно искренними».

Кроме демонстративной, «показушной» стороны дела, понижение боеготовности войск (прежде всего — ВВС и ПВО) накануне запланированной провокации имело и совершенно конкретный функциональный смысл. Провокационная бомбардировка должна была состояться — а для этого надо было снизить (в намеченном районе бомбардировки — снизить до нуля) возможность вооружённого противодействия. И вот тут-то приходится вспомнить загадочную историю, произошедшую вечером 21 июня 1941 г. в 122-м истребительном авиаполку (11-я САД, Западный ОВО).

«…Десятого мая наш полк перебросим из Лиды на аэродром Новый Двор, что чуть западнее Гродно. На севере граница с немцами была в пятнадцати километрах (судя по карте — примерно 30 км от границы 1941 г. — М.С.). В ясную погоду с высоты двух тысяч метров мы видели немецкий аэродром, забитый разными машинами. А двадцать первого июня, в шесть вечера, закончив полёты, получили приказ: снять с самолётов пушки, пулемёты, ящики с боеприпасом и хранить всё это на складе.

— Но это же… Даже говорить страшно… Похоже на измену!

— Все тогда недоумевали, пытались узнать, в чём дело, но нам разъяснили: это приказ командующего войсками округа, а приказы в армии не обсуждаются…»

Это достаточно короткое интервью с Сергеем Фёдоровичем Долгушиным опубликовала 18 декабря 2001 г. главная армейская газета страны «Красная Звезда». С. Ф. Долгушин встретил начало войны молодым лётчиком в 122-м ПАП, звание Героя Советского Союза получил уже после битвы за Москву, за годы войны совершил более 500 боевых вылетов, сбил лично 17 немецких самолётов и ещё 11 — в группе. Из лейтенантов стал генерал-лейтенантом, в течение многих лет был начальником кафедры тактики в ВВИА им. Н. Е. Жуковского. Историк из г. Гродно В. Бардов любезно предоставил мне запись своего многочасового разговора с Сергеем Фёдоровичем. В этом развёрнутом рассказе о событиях 21–22 июня появляются ещё более удивительные детали.

«…Вечером в субботу, 21 июня 1941 года, нас разоружили: приказали снять пушки, пулемёты, боекомплект и поместить в каптёрки. Я с ребятами своими посоветовался, и мы сняли пушки и пулемёты — мы вынуждены были. А патронные ящики оставили… Состояние такое — всё равно, что голый остался… Мы спросили: «Кто такой идиотский приказ издал?» А командир полка Николаев разъяснил командирам эскадрилий (а те, в свою очередь, нам): «Это приказ командующего Белорусским военным округом Д. Г. Павлова». Накануне тот приезжал на наш аэродром вместе с командующим ВВС округа генералом-майором И. И. Копцом… Перед этим была у нас комиссия из Москвы, прилетели они на Ли-2. Он так и стоял на аэродроме — немцы в первую очередь его сожгли, а они на машине уехали, вся их комиссия московская… Возглавлял её полковник, начальник оперативного управления ВВС…»

С чего бы это в одном, ничем не примечательном строевом авиаполку собралось столько высшего авиационного начальства? Для справки: группировка советских ВВС на западном ТВД непосредственно перед войной насчитывала порядка 111–130 боеготовых авиаполков, в том числе — 52 истребительных (и это не считая многих десятков новых, формирующихся в западных округах авиаполков). Почему именно 122-й ИАП привлёк к себе такое внимание? И, самое главное, для какой цели с самолётов-истребителей было демонтировано вооружение? Ещё одна, необходимая для понимания всей абсурдности ситуации, техническая справка заключается в том, что на И-16 (как и на любом другом истребителе того времени) вооружение не было подвесным — пушки были намертво закреплены внутри крыла, пулемёты столь же крепко привинчены под капотом двигателя. Демонтаж вооружения никак не входит в состав обычных, плановых работ технического обслуживания. Кроме всего прочего, после повторной установки пушки надо ещё было «пристрелять» (определённым образом совместить ось ствола с осью симметрии самолёта и прицела), а это сложная и трудоёмкая операция, требующая специального оборудования. Осмотр, смазка, техническое обслуживание самой пушки производятся на самолёте — для этого в конструкции крыла предусмотрены специальные лючки. 122-й ИАП (истребительный авиаполк, находящийся в 30 км от границы, за которой «основная часть немецкой армии в полосе против Западного ОВО заняла исходное положение») вечером 21 июня 1941 г. именно разоружили, а не «отправили на ремонт и перевооружение».

Загадочные, если не «вредительские» действия командующего округом (фронтом), командующего ВВС округа и «московской комиссии» во главе с начальником оперативного управления ВВС РККА становятся совершенно логичными, если только предположить, что именно город Гродно и его жители должны были стать жертвой кровавых игр Сталина. Да, конечно, можно было ограничиться строгим-престрогим приказом: «22 июня ни одному самолёту в 122-м ИАП не взлетать!» Но не все приказы исполняются, а «цена вопроса» в данном случае была исключительно велика. Хорошо ещё, если бомбардировщики собьют на подходе к Гродно, до бомбардировки, а если после? А если подбитый бомбардировщик с фальшивыми опознавательными знаками (да ещё и с советским экипажем на борту!) рухнет на сопредельной территории и будет предъявлен журналистам всего мира? Сталин не любил рисковать, поэтому и в данном случае приказал решить проблему «с ювелирной точностью бегемота»: разоружить ближайший к Гродно истребительный авиаполк, и дело с концом.

Выбор города Гродно в качестве объекта для провокационной бомбардировки также выглядит достаточно логично. Логично с точки зрения эффективности последующих действий (начала операции прикрытия и удара советских ВВС по «установленным аэродромам и базам противника»). Сувалкский выступ был в эти дни буквально нашпигован немецкими авиационными, танковыми, пехотными частями. На узкой полоске (примерно 35x35 км) сгрудились четыре танковые (20, 7, 12, 19), 3 моторизованные (14, 20, 18), девять пехотных (26, 6, 35, 5, 161, 28, 8, 256, 162) дивизий вермахта. На аэродромном узле Сувалки (и близлежащих полевых аэродромах) базировались четыре группы (полка) пикирующих «Юнкерсов» (больше половины от общего числа Ju-87 на всём Восточном фронте), пять истребительных авиагрупп и две штурмовые (ZG) группы, оснащённые двухмоторными Ме-110. Такой концентрации сил не было больше нигде. Соответственно не было и лучшего объекта для сокрушительного первого удара советской авиации.

Не исключено, что с задуманной провокационной инсценировкой бомбардировки города Гродно связана и гибель командующего ВВС Западного округа (фронта). По общепринятой (точнее говоря — внедрённой в эпоху хрущёвской критики «близорукой доверчивости Сталина») версии генерал-майор И. И. Копец застрелился в своём служебном кабинете 22 июня 1941 г. В эту гипотезу (которая превратилась в аксиому лишь в результате многочисленных повторений — никаких документов на этот счёт пока не опубликовано) не вписывается самое, в случае самоубийства, главное свойства личности погибшего. Герой Советского Союза, кавалер ордена Ленина и ордена Красного Знамени, участник двух войн (испанской и финской) 34-летний генерал Иван Копец не был «бывшим лётчиком-истребителем». До последнего дня он оставался летающим лётчиком. Маршал Скрипко в своих мемуарах с некоторым даже неодобрением отмечает, что командующий авиацией округа большую часть времени проводил ни аэродромах, на которые Копец не приезжал на ЗИСе, а прилетал на истребителе И-16. Да и звание Героя Советского Союза командир эскадрильи И. И. Копец получил не в подарок «к юбилею», а за личное мужество, проявленное в небе Мадрида, где он лично сбил 6 самолётов франкистов.

Для человека с такой биографией и таким характером гораздо естественнее было бы свести счёты с жизнью — если бы такое намерение на самом деле возникло — в воздухе, в кабине боевого самолёта, прихватив с собой нескольких врагов. Самолёт-истребитель в личном распоряжении командующего ВВС был. Немецких самолётов в небе над Белоруссией 22 июня было хоть отбавляй. Психологический шок от неудачного начала боевых действий не мог стать причиной самоубийства просто потому, что в полдень первого дня войны не было ни самого факта разгрома ВВС округа, ни информации из частей в штабе округа (миф же про уничтоженные «на мирно спящих аэродромах» самолёты и вовсе появился лет через двадцать). Вероятнее всею, 22 июня 1941 г. за командующим авиацией фронта приехали. Приехали люди с горячими сердцами, «друзья народа». У этого визита могло быть, по меньшей мере, две причины. Первая — общая волна арестов, которая с конца мая 1941 г. катилась по высшему комсоставу советских ВВС (24 июня арестован бывший главком ВВС Рычагов, 26 июня 1941 г. арестован командующий ВВС Прибалтийского ОВО Ионов, 27 июня арестованы начальник штаба ВВС РККА Володин, помощник главкома ВВС по авиации дальнего действия Проскуров, командующий ВВС Киевского ОВО Птухин). Но могла быть и другая причина, связанная с несостоявшейся провокацией в небе над Гродно: к командующему ВВС округа приехала команда «ликвидаторов», которая, работая строго в рамках утверждённого плана и невзирая на начавшуюся войну, уничтожала непосредственных участников и организаторов инсценировки. Утверждать что-либо категорически не приходится, но и странных совпадении в этом деле слишком много…

В то время, когда в Москве и Минске заканчивались последние приготовления к грандиозным событиям, которые должны были состояться 22–23 июня, по другую сторону границы последние приготовления закончились. Это уже не гипотеза, это трагический факт. В час дня, в субботу 21 июня, в штабы вермахта поступил условный сигнал «Дортмунд», и немецкие войска приступили «к открытому выполнению приказов». Секрет, доведённый (прямо или хотя бы даже косвенно) до трёх миллионов солдат и офицеров, через несколько часов перестал быть секретом и для командования Красной Армии. Известно как минимум о двух перебежчиках, которые переплыли Западный Буг в полосе Киевского ОВО и сообщили о скором начале войны. Трудно поверить и в то, что у советской разведки не было других источников информации в войсках противника. Как бы то ни было, вечером 21 июня, пройдя через полдюжины инстанций, информация эта дошла до Москвы. В хрестоматийно известной версии Г. К. Жукова события развивались следующим образом:

«Вечером 21 июня мне позвонил начальник штаба Киевского военного округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев и доложил, что к пограничникам явился перебежчик — немецкий фельдфебель, утверждающий, что немецкие войска выходят в исходные районы для наступления, которое начнётся утром 22 июня. Я тотчас же доложил наркому и И. В. Сталину то, что передал М. А. Пуркаев.

— Приезжайте с наркомом минут через 45 в Кремль, — сказал И. В. Сталин.

Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н. Ф. Ватутиным мы поехали в Кремль. По дороге договорились во что бы то ни стало добиться решения о приведении войск в боевую готовность.

И. В. Сталин встретил нас один. Он был явно озабочен.

— А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт? — спросил он.

— Нет, — ответил С. К. Тимошенко. — Считаем, что перебежчик говорит правду.

Тем временем в кабинет И. В. Сталина вошли члены Политбюро. Сталин коротко проинформировал их.

— Что будем делать? — спросил И. В. Сталин. Ответа не последовало.

— Надо немедленно дать директиву войскам о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, — сказал нарком.

— Читайте! — сказал И. В. Сталин.

Я прочитал проект директивы. И. В. Сталин заметил:

— Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос ещё уладится мирным путём. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений.

Не теряя времени, мы с Н. Ф. Ватутиным вышли в другую комнату и быстро составили проект директивы наркома. Вернувшись в кабинет, попросили разрешения доложить. И. В. Сталин, прослушав проект директивы и сам ещё раз его прочитав, внёс некоторые поправки и передал наркому для подписи». (15, стр. 261)

Единственным документом, по которому мы можем проверить достоверность этой версии, является опять-таки «Журнал посещений». Запись совещания не существует (или она по сей день не рассекречена). Что касается мемуаров, то ни Сталин, ни Тимошенко, ни Ватутин их не оставили. Судя по «Журналу посещений», Тимошенко и Жуков вошли в кабинет Сталина в 20.50. Вместе с ними в 20.50 к Сталину вошёл и маршал Будённый (о присутствии которого Жуков не произнёс ни одного слова). Ватутин в кабинет не входил (впрочем, не исключено, что хотя бы в этом Жуков не соврал, и приехавший вместе с ним Ватутин просто оставался в приёмной). Сталин был не один. В кабинете вместе с ним находилось четыре человека: Молотов, Берия, Маленков и советский военно-морской атташе в Германии, скромный капитан первого ранга Воронцов. Никакие другие «члены Политбюро» в кабинет не входили. В 21.55 в кабинет Сталина вошёл ещё один человек. Он не был членом Политбюро и занимал на тот момент должность наркома госконтроля. При обсуждении секретных военных вопросов особой важности наркому госконтроля делать было решительно нечего. Его работа — проверка заводских столовых, соблюдение правил советской торговли в сельпо, влажность картошки на складе ОРСа. Но фамилия этого человека была Мехлис, и начиная с 1924 г. он был рядом со Сталиным, выполняя негласную роль особо доверенного порученца по тайным и грязным делам. В 22.20 военные вышли из кабинета. (6, стр. 301)

На этом доступные нам факты заканчиваются, и мы возвращаемся к гипотезе № 3, базирующейся, в свою очередь, на ключевых моментах гипотезы № 1, а именно: Тимошенко и Жуков оценивали боеспособность Красной Армии очень низко, а Сталин — очень высоко.

Исходя из своей оценки боеспособности Красной Армии, Тимошенко и Жуков нисколько не сомневались в том, что развёрнутых у советских границ 115 немецких дивизий будет вполне достаточно для того, чтобы разнести «непобедимую и легендарную» в пух и прах. Вот почему они поверили безвестному немецкому фельдфебелю. Полностью и сразу. Кроме того, они в ту же секунду с ужасом подумали о том, что в авиаполках Западного ОВО объявлен выходной, один из 12 истребительных полков и вовсе разоружён, а зенитные дивизионы выведены на окружной полигон. Расстрельным подвалом запахло вполне отчётливо. Оба они прекрасно понимали, что «вдохновителем и организатором» победы Сталин объявит себя, а виновников разгрома будет искать среди окружающих, и они в этой очереди — первые. Поэтому в 20.50 они вошли в кабинет Хозяина с отчаянной решимостью «во что бы то ни стало добиться решения». Какого решения? «О приведении войск в боевую готовность»? Шестью страницами раньше Жуков без тени смущения пишет, что долго уговаривать Сталина по этому вопросу ему и не пришлось: «Генеральному штабу о дне нападения немецких войск стало известно от перебежчика лишь 21 июня, о чём нами тотчас же было доложено И. В. Сталину. Он тут же дал согласие (подчёркнуто мной. — М.С.) на приведение войск в боевую готовность». (15, стр. 255) О чём же тогда в течение полутора часов шла напряжённая дискуссия? О чём была директива, которую Сталин сразу отклонил, приказал составить новую, потом ещё что-то в ней исправил? Разумеется (слово для гипотезы мало подходящее, но в данном случае вполне оправданное), разумеется, спор шёл о введении в действие плана прикрытия и немедленном объявлении всеобщей мобилизации, а вовсе не о куцем огрызке этих действий под литературным названием «приведение войск в боевую готовность».

Сталин немецкому перебежчику совершенно не поверил. Во-первых, потому, что, будучи сам беспредельно лживым человеком, он не верил никому. Первая и главная мысль, которая возникла у него после сообщения Тимошенко, была: «Кто подослал этого фельдфебеля? Зачем? Не сам ли Тимошенко всё это выдумал? Или Пуркаев? Допросить подлеца с пристрастием и расстрелять…» Увы, и это, к сожалению, не ёрничество, а цитата (правда, о другом перебежчике и в другой день). Примечательно и то, что о судьбе двух перебежчиков, которые вечером 21 июня, рискуя собственной жизнью и подвергая страшной опасности свои семьи, пытались помочь «родине мирового пролетариата», ничего по сей день не известно. Во-вторых, потому, что такое совпадение дат (даты задуманной Сталиным провокации и даты реального гитлеровского вторжения) было слишком уж невероятным. Как в кино, но такого даже и в кино не бывает. Это же всё равно, что во время дуэли попасть пулей в пулю противника. Такого не может быть, потому что не может быть никогда. В-третьих… Но это «в-третьих» может понять только тот, кому посчастливилось в жизни заниматься каким-нибудь творческим делом. Ну, например, играете вы на скрипке полонез Огинского — и тут сосед начинает буравить стену ударной электродрелью… Понимаете? Вот так же отреагировал Сталин на предложение Тимошенко взять да и развалить красивый план (провокация на пороге мобилизации) товарища Сталина. Боюсь, что Сталин послал Тимошенко с Жуковым туда же, куда он велел Меркулову послать «источник из штаба герм. авиации»…

Сталин не верил людям — но при этом он безоговорочно доверял логике. Своей логике, которой он очень гордился.

И вечером 21 июня 1941 г. он рассуждал (и рассудил в конце концов) абсолютно логично. «Немцы не завершили сосредоточение войск. Половина дивизий вермахта ещё на Западе. Наступать такими силами на Красную Армию — безумие. Численность немецкой авиации у наших границ — ничтожно мала. Против Франции, на фронте в 300 км, в мае 1940 г. было в полтора раза больше самолётов! Такими хилыми силами, с таким авиационным прикрытием немцы наступать не могут. И не будут. У нас ещё в запасе 7 — 10 дней А нужен-то всего один-единственный день, 22 июня. Всего один день. Листовки об объявлении мобилизации с 23 июня уже печатаются…»

Для самых понятливых готов повторить ещё раз.

Традиционная версия: «Сталин поверил подписи Риббентропа на Пакте о ненападении и поэтому не верил в то, что Гитлер нападёт на Советский Союз».

Моя версия: «Сталин верил в мощь Красной Армии и поэтому не поверил сообщению о том, что Гитлер решил начать вторжение 22 июня, до завершения сосредоточения у границ СССР таких сил германской армии, которые (по мнению Сталина) необходимо было сосредоточить для войны с могучей Красной Армией. Намерение Гитлера начать вторжение 24, 25, 26-го и в любой последующий день Сталина уже не беспокоило».

Тимошенко понимал, что реакция Сталина будет именно такой. Поэтому он и позвал с собой своего старого товарища по Первой Конной, в которой Будённый был командармом, а Тимошенко — командиром кавалерийской дивизии. Маршал Будённый формально числился заместителем Тимошенко, но он, как один из немногих уцелевших «героев Гражданской войны», был, что называется, «вхож к Хозяину» и в сложной системе придворных интриг «весил» больше, чем нарком обороны. Жуков же был человеком новым, в глазах окружения Сталина — малоавторитетным (он не был даже членом ЦК, не говоря уже про членство в Политбюро), поэтому помочь уговорить Сталина с Молотовым не мог. Жуков с годами отлично разобрался во всех этих играх, поэтому в своей мелочной амбициозности и убрал Будённого. Не из жизни, но хотя бы из ключевого момента своих мемуаров.

Тяжёлый разговор Сталина с военными завершился тем, что разрешения на введение в действие плана прикрытия Сталин не дал, но разрешил отправить в округа путаную и невнятную Директиву № 1. Ещё раз напомню, что фраза «все части привести в боевую готовность» в Директиве № 1 присутствует. Хотя и обесценивается многократными требованиями «не поддаваться на провокации». Флот во всех этих хитрых играх с провокациями и инсценировками не участвовал, поэтому Н. Г. Кузнецов просто и незатейливо перевёл его с готовности № 2 на готовность № 1. Никто ему этого и не запрещал.

Покончив с дискуссиями, Сталин необычно рано закончил работу и уехал на ближнюю дачу. Спать. В возможность нападения немцев он не поверил, а день 22 июня предстоял очень напряжённый (утром — бомбёжка Гродно, днём — приказ о начале операции прикрытия, вечером — первый налёт на немецкие аэродромы, поздним вечером — «разбор полётов» и последние приготовления к объявлению мобилизации). Перед таким днём надо было как следует выспаться.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.