Штурм стратосферы

Штурм стратосферы

В тридцатые годы советская авиация бурно развивалась. Девиз «летать выше всех, быстрее всех и дальше всех» претворялся в жизнь. Полеты новых машин на высотах более 6–8 километров становились обычным делом. А это означало, что такие высоты надо было осваивать, «обживать» и парашютистам, чтобы не отставать от развития авиации.

Это оказалось не таким простым делом.

Изо дня в день, поднимаясь на различные высоты, я на себе испытывал действие разреженного воздуха. До четырех километров высота почти не чувствуется и на работоспособности не сказывается. Но начиная примерно с пяти километров картина меняется: резко учащается дыхание, организму не хватает кислорода. Я глубже стал интересоваться воздействием высоты на организм человека и узнал много интересного.

Впервые воздействие высоты на организм человека описал Робертсон, который 18 июля 1803 года на воздушном шаре достиг высоты 7350 метров.

«Занимаясь различными опытами, — писал Робертсон, — мы испытывали общее недомогание и какой-то страх: шум в ушах, чувствовавшийся уже много раньше, все увеличивался по мере того, как барометр стал опускаться ниже 13 дюймов[2]. Наше недомогание несколько напоминало ощущение, которое приходится испытывать, когда человек при плавании погружает голову в воду. Нам казалось, будто в груди произошло расширение и грудь утратила свою упругость. Мой пульс был усиленный, у Лоста — замедленный. У него, как и у меня, вспухли губы и глаза налились кровью, вены на моих руках вздулись, рельефно выступив наружу. Мы находились в состоянии моральной и физической апатии и с трудом могли бороться с сонливостью».

Наиболее подробное, не утратившее своего значения и до сих пор, описание высотной болезни сделано Тиссандье, единственным оставшимся в живых пилотом воздушного шара «Зенит», который поднялся 15 апреля 1875 года с экипажем из трех человек. Вот некоторые характерные выдержки из записок Тиссандье.

«На высоте 7000 метров Сивель начал по временам закрывать глаза, даже подремывать, он выглядел несколько побледневшим. Мороз давал себя чувствовать, и мы стояли, накинув на плечи ватные дорожные одеяла. Меня охватило оцепенение… Я хотел надеть перчатки, но не нашел сил достать их из кармана. Начиная с высоты 7000 метров я вел записи почти машинально. Вот дословные строчки, занесенные без сохранения в памяти того, что я писал. Эти строчки набросаны очень неразборчиво, рукой, дрожащей от холода: „Мои руки закоченели. Чувствую себя хорошо. Летим хорошо… Мы поднимаемся. Кроче сопит… Сивель закрывает глаза. Кроче тоже закрывает глаза. Я опоражниваю респиратор. Температура минус 10… 1 час 20 минут. Давление 320. Сивель уснул. 1 час 25 минут. Сивель бросает балласт“.

Последние слова можно разобрать с трудом:

„Сивель, пробыв несколько минут неподвижным, вскакивает; его энергичное лицо одушевлено. Он обращается ко мне: „Какое давление?“ — „Триста миллиметров“ (около 7450 метров). „У нас еще много балласта… Бросать?“ Я отвечаю ему: „Делайте, как хотите“.

Он задает тот же вопрос Кроче. Последний весьма энергично кивает головой в знак согласия… Слабость была так велика, что я не мог повернуть голову в сторону моих спутников. Хотелось вдохнуть кислород, но я не мог поднять руку к трубке. Я хочу крикнуть: „Мы дошли до восьми тысяч“, но язык мой словно парализован.

Затем закрыв глаза, я падаю обессиленный и совершенно теряю сознание“. Это было около 1 часа 30 минут».

Люди, знавшие физические свойства воздуха на земле, полагали, что и с подъемом на высоту они не будут изменяться. Оказалось, что это не так.

Человек, находящийся на значительной высоте, подвергается воздействию минусовой температуры, низкого барометрического давления и кислородного голодания.

Если с низкой температурой, доходящей порой до минус 50–60 градусов Цельсия, бороться сравнительно просто, применяя теплую одежду, электрообогреваемые костюмы и т. п., то низкое барометрическое давление доставляет больше хлопот. Оно вызывает у человека явления, которые весьма затрудняют пребывание на высоте, а иногда делают его даже невозможным.

Воздействие низкого барометрического давления ощущается сильнее на больших высотах. Впрочем, выражается оно у каждого человека по-разному. У некоторых людей на высоте 9— 13 километров, например, возникают боли в суставах. А у других они не возникают вовсе. Суставные боли иногда достигают такой силы, что заставляют прекратить полет или снизиться до высоты 7–8 километров, где они исчезают. Быстрый подъем вызывает особенно острую боль.

Изучение этого явления показало, что основной причиной суставных болей является переход избыточного азота, растворенного в клетках тканей, в газообразное состояние. Пузырьки азота, перешедшего в газообразное состояние, давят на нервные окончания и вызывают боль. Чтобы предотвратить это явление, рекомендуется перед полетом в течение тридцати — сорока минут дышать кислородом и выполнить специальные гимнастические упражнения.

Однако самым существенным фактором, влияющим на самочувствие и работоспособность человека на большой высоте, является кислородное голодание. По мере увеличения высоты процентное содержание кислорода в атмосфере существенно не меняется, но по количеству сокращается очень резко. Человеку не хватает кислорода для дыхания. Кровь не насыщается живительным газом и хуже питает ткани.

Насколько это опасно, можно понять из таких данных, полученных на практике. Если, скажем, на высоте 7 километров от земли почему-либо прекратится подача кислорода в маску летчика, то пилот еще в течение четырех минут— это так называемое резервное время — может сохранять работоспособность и действовать сознательно. Потом наступает обморок. Однако чем больше высота, тем скорее наступает ухудшение самочувствия. В той же ситуации на высоте в 12 километров летчик сможет работать всего только 25 секунд. Таково резервное время на этой высоте. А дальше наступает потеря работоспособности, обморок, и если не уменьшить высоту — остановка дыхания и смерть. Недостаток кислорода в крови приводит к тому, что в организме человека происходит ряд изменений, называемых в медицине «высотной болезнью». Начиная с высоты 7 километров нужно очень внимательно следить за своим самочувствием, ибо эта высота уже опасна для жизни.

Но и при полетах на высоте 4–5 километров, особенно продолжительных и с повышенной нервной и физической нагрузкой, может наступить кислородное голодание. Оно проявляется в усталости, сонливости, угнетенности у одних и возбужденном состоянии и крайней активности — у других, в зависимости от индивидуальных свойств человека. Начинается головная боль, нарушается координация движений, или, напротив, создается впечатление прекрасного самочувствия, притупляется самоанализ, человек не отдает себе отчета в собственном самочувствии и действиях. Нужно ли говорить, насколько это опасно в полете?

Однако подача кислорода в легкие при помощи кислородного прибора позволяет сохранить работоспособность до высоты 12 километров, хотя для этого организму приходится затрачивать значительные усилия. Полет на высоте более двенадцати километров возможен только при условии, если в легкие человека подается чистый кислород под повышенным давлением.

А физиологический потолок человека с применением любых кислородных приборов, но без герметичных кабин или скафандров составляет всего 14–15 километров.

Как известно из физики, кипение воды при нормальном давлении (760 миллиметров ртутного столба) происходит при ста градусах Цельсия. По мере уменьшения давления вода будет закипать при меньшей температуре. Так, при давлении 47 миллиметров ртутного столба, что соответствует высоте 19 100 метров, вода закипает всего при тридцати семи градусах Цельсия.

Если учесть, что температура человеческого тела близка к тридцати семи градусам Цельсия, а в тканях содержится около семидесяти процентов воды, то при подъеме на высоту более девятнадцати тысяч метров из тканей будет происходить интенсивное испарение воды. Если, например, человек в скафандре на высоте 20000 метров снимет перчатки, то уже через 5 — 10 минут его руки начнут распухать и через 15 минут полностью потеряют работоспособность. Происходит это потому, что между мышцами и кожей образуются газовые пузырьки. Они расслаивают подкожную клетчатку. Пары воды, скапливаясь под кожей, оттягивают ее от мышц. Впрочем, при уменьшении высоты до семнадцати тысяч метров это явление быстро исчезает.

Атмосферу, простирающуюся над земным шаром, можно разбить — условно, конечно, — на три зоны. Первая простирается до высоты 4 километра. В ней полеты можно проводить в открытой кабине, без кислородных приборов, поскольку организм человека еще справляется с недостатком кислорода. Во второй зоне — от четырех до двенадцати километров — полеты возможны только с кислородным прибором.

В третьей зоне — выше двенадцати километров — для полетов необходимы герметически закрытые кабины или скафандры.

Наши воздухоплаватели начали пользоваться герметической гондолой для проникновения в стратосферу еще в начале тридцатых годов. 30 сентября 1933 года стратостат «СССР-1» под управлением Г. Прокофьева, членов экипажа К. Годунова и К. Бирнбаума достиг высоты 19 000 метров, а 30 января 1934 года стратостат «Осоавиахим-1», на борту которого находились П. Федосеенко, Н. Васенко, И. Усыскин, поднялся на высоту 22 000 метров. Это был мировой рекорд!

Герметичные кабины или скафандры позволяют практически безгранично увеличить высоту полета. Это было блестяще доказано полетами наших космонавтов.

Однако все это познавалось постепенно, по мере исследований наших медиков. А тогда, на заре советской авиации, приходилось летать и прыгать, полагаясь больше на свои интуицию и самочувствие, которое иногда подводило.

В 1933 году известный датский парашютист Джон Транум установил мировой рекорд прыжка с задержкой парашюта. Он оставил самолет на высоте 7000 метров и пролетел не раскрывая парашюта 5300 метров. Советские парашютисты Евдокимов и Евсеев дважды улучшали рекорд Транума. В марте 1935 года Транум поднялся в воздух с намерением установить новый рекорд — прыгнуть с высоты 10000 метров. Самолет только достиг восьми тысяч метров, как Транум почувствовал себя плохо и дал сигнал летчику о снижении. Летчик, резко спикировав, опустился на такую высоту, где Транум мог свободно дышать. Когда самолет приземлился, Транум был без сознания и, несмотря на все попытки врачей спасти его, умер на аэродроме. Датское телеграфное агентство сообщало, что Транум погиб из-за того, что израсходовал кислород в основном баллоне, потерял сознание и не успел включить резервный кислородный прибор.

Большие высоты надо было осваивать, несмотря на отдельные неудачи и даже трагический исход некоторых экспериментов. В этой работе пришлось принять участие и мне.

В конце 1934 года передо мной была поставлена задача отработать технику прыжка с высот от пяти до семи километров без применения кислородных приборов. Началась серия полетов, тренировка в барокамере и практические прыжки.

4 марта 1933 года впервые за всю зиму выдалась сухая и ясная погода.

Щурясь от яркого света, я пошел в штаб соединения и попросил разрешения выполнить прыжок с высоты, какую только смогут взять самолет, летчик и я. Разрешение получено, и вот мы все на аэродроме. Мотор прогрет, опробован. У борта кабины стоит начальник штаба и, видимо, дает последние указания пилоту, который должен поднять меня в воздух. Укладчик смотрит на меня взглядом человека, извиняющегося за беспокойство, и подтягивает лямки парашюта, сильно при этом встряхивая меня.

Наконец все готово. Садимся в самолет, и летчик рулит на взлетную полосу. Машина взметнулась в воздух сразу. Стрелка высотомера беззвучно накручивала все новые сотни метров. Высоко. Земля уже видна в дымке. Пропала и маленькая точка на аэродроме — кучка моих друзей, стоящих на поле. Мороз, сухой и колкий, жег лицо: высота 7000 метров. Дышится мне легко и свободно, я чувствую, что меня хватит на еще большую высоту.

Пилот двойным кругом проходит на этой высоте и неожиданно для меня дает сигнал «приготовиться». С недоумением смотрю на него: машина еще может подниматься, но летчик как-то странно склоняет голову. Все становится понятным. В части ночью была учебная тревога с полетами. Не отдохнув как следует, летчик снова пошел в воздух и теперь чувствовал себя неважно. Конечно, будь у него кислородный аппарат, он легко мог бы взять ту высоту, на какую способна машина, но коль скоро я прыгал без кислородного прибора, то все члены комиссии сочли, что пилот должен лететь тоже без кислорода.

С глухим ревом самолет идет по кругу. Было обидно за летчика, за неиспользованные возможности машины, способной поднять меня еще на добрую тысячу метров. Вялым движением руки летчик повторяет сигнал. Раздумывать больше нечего. Нужно или делать посадку, или прыгать. Решаю, что надо все же совершить прыжок с достигнутой высоты. Решительно встаю ногами на сиденье, оцениваю обстановку и в тот момент, когда самолет делает небольшой левый крен, переваливаюсь головой вниз через борт.

Колкие струи морозного воздуха мгновенно врываются за ворот, за тугие перехваты фетровых летных сапог. Дважды делаю сальто и, взглянув на землю, выдергиваю кольцо. Сквозь плотно обтянутый летный шлем слышу свист падения. Поворачиваю голову и смотрю вверх. Вслед за мной несется измятый, вытянувшийся в колбасу купол парашюта. Сразу подкрадывается тревога: а вдруг парашют неисправен? Метров шестьдесят купол несется за мной, едва шевеля сморщенными клиньями, затем медленно расправляется — и вдруг раскрывается, основательно встряхнув меня. Поправляю ножные обхваты, усаживаюсь поудобнее и смотрю на землю. Мою посадку на аэродром не планировали. Приземляться мне надо было на площадку недалеко от него. И вот я вижу, как меня ветром несет к лесу. Ничего хорошего в этом нет. Я скольжу и мягко приземляюсь в глубокий снег прямо перед огромной сосной, едва не зацепившись куполом за ее вершину.

Недалеко деревня. Пока я снимал и собирал парашют, ко мне подбежали люди. Все вместе идем в деревню. Как выясняется, все в ней видели летающие самолеты, но вот парашютистов к ним еще не заносило. Пришлось разложить парашют на снегу, надеть на себя подвесную систему и в таком виде демонстрировать колхозникам парашют и взаимодействие его частей. Только я закончил свой показ, как раздался гудок нашей санитарной машины, и скоро я был на аэродроме, где у самолета меня ожидала комиссия. С барографа были сняты пломбы. Высота прыжка— 6800 метров. Начальник штаба, председатель комиссии крепко пожал мне руку и поздравил меня с рекордом высотного прыжка без кислородного прибора.

Я часто спрашивал себя: что движет человеком в его стремлении покорить высоту? Спрашивал, потому что и в себе ощущал это стремление, но не мог осмыслить, сформулировать его. Стратосфера влечет к себе исследователя, как полярников манят необъятные ледяные просторы. Я чувствовал это по себе: чем выше я поднимался на самолете, тем меньше оставался удовлетворен достигнутым потолком полета. Однажды, когда я поднялся на высоту, превышающую 9000 метров, у меня мелькнула мысль: «Смог бы я с этой высоты совершить прыжок, если б вдруг возникла такая необходимость?»

«Смог бы» — основательно поразмыслив, ответил я сам себе. В самом деле, к этому времени в моем активе значилось более четырехсот прыжков, несколько десятков подъемов на высоту до 10000 метров. Я прошел специальный курс тренировки в барокамере. Словом, я считал, что при моей тогдашней спортивной форме я способен совершить прыжок с высоты порядка 10–12 километров. Летом 1936 года мы с Евдокимовым подали рапорт наркому обороны Ворошилову с просьбой разрешить нам прыжки из стратосферы. Предполагалось, что Евдокимов будет прыгать с задержкой раскрытия, а я — с немедленным раскрытием парашюта, В долгие дни ожидания ответа от наркома я не переставал тренироваться. Полеты на высоту до 9000 метров чередовались пребыванием в барокамере, в которой я «поднимался» на высоту до 13000 метров.

Поздней осенью 1936 года пришел долгожданный ответ. Маршал Советского Союза разрешил начать подготовку к тренировочному прыжку из стратосферы и совершить его, когда подготовка закончится.

Мы по рекомендации медиков еще увеличили объем тренировок. День за днем я приучал свой организм к кислородному голоданию, испытывал и «доводил» кислородную аппаратуру.

Эта напряженная работа продолжалась всю зиму и весну 1937 года. Вместе со мной тренировался и мой товарищ летчик Михаил Скитев. Он должен был поднять меня на самолете на ту высоту, с которой предполагалось совершить прыжок.

На 23 июля было назначено последнее испытание — «подъем» в барокамере на высоту до 14000 метров с имитацией всех действий с кислородной аппаратурой, открыванием фонаря, вылезания. Достаточно натренированные, уверенные в своей физической выносливости, мы пришли на сеанс в барокамеру, как на обычное наше летное задание. Наш тренер закончил последние приготовления. Приборы опробованы. Кислородная аппаратура выверена. Мы вошли в большой металлический барабан, и стальная тяжелая дверь захлопнулась за нами. Теперь только через четыре маленьких иллюминатора мы могли смотреть на внешний мир.

Надеты кислородные маски. Открыт доступ кислорода. Сеанс начался. Стрелка высотомера пошла вправо. Высота 8000 метров. Самочувствие нормальное. Высота 12000 метров. Мы чувствуем себя по-прежнему хорошо. Дружно поднимаем правые руки вверх, давая знать, что можно «подниматься» дальше.

Глухо жужжит электромотор насоса, откачивают его воздух. Постепенно мы начинаем ощущать высоту. Дышать становится труднее. Появляется какая-то вялость… Между тем стрелка высотомера доползла до отметки 14000. Теперь надо пробыть 30 минут на этой «высоте». Томительно тянулись эти полчаса. Я чувствовал страшную усталость. В голове появился какой-то шум. А в конце сеанса нужно было сделать движения, имитирующие отделение от самолета. Хватит ли у меня для этого сил? И вообще — зачем это нужно?..

Медленно, под неумолкающий звон в голове, я приподнимаюсь. Какая-то сила сковывает мои движения. Сердце бьется так, будто я заканчиваю дистанцию на 10 километров. Когда я полностью выпрямился, шум в голове еще более усилился. Казалось, будто я, как в свои молодые годы, когда еще работал котельщиком, сижу внутри котла, поддерживая заклепки, а снаружи кто-то непрерывно стучит молотом.

Сквозь иллюминатор я вижу сосредоточенное лицо врача. Знаком руки показываю ему, что все в порядке. Встать и выпрямиться я смог. Теперь надо сделать несколько приседаний. Напрягаю силы и медленно приседаю несколько раз. Когда я вновь сажусь, сердце колотится так, словно оно собирается выскочить из грудной клетки. Глаза застилает какая-то пелена, сквозь которую мельтешат сотни, тысячи ярких шариков. Считаю свой пульс. 135 ударов в минуту. Встать и присесть. Казалось бы, чего проще. Однако на «высоте» 14000 метров это требует огромных усилий. Проделываю еще несколько действий, предусмотренных планом, и даю знак, что все выполнено. Стрелка высотомера медленно поползла в обратном направлении на «спуск». Последний экзамен сдан.

Оставшееся до полета время мы должны были провести на строгом режиме. Созвали военно-научный консилиум, и каждый его участник придирчиво выслушивал, выстукивал, осматривал нас.

Видимо, не найдя повода для какой-либо «зацепки», комиссия дала согласие на наш полет. Была установлена строгая диета питания. Железный распорядок дня. Спали мы в отдельной комнате. Вечером военврач брал нас под руки, приводил в спальню и любезно желал спокойной ночи. Затем в коридоре появлялся часовой. Он бдительно следил, чтобы к нам никто не заходил и чтобы мы не вели разговоров через окно со своими друзьями-летчиками, которые, понятное дело, интересовались нашей подготовкой и не на шутку жалели нас…

28 июля 1937 года на самой заре к нам вошел врач и торжественно объявил:

— Самая что ни на есть летная погода!

Это было воспринято как сигнал к действию. После легкого завтрака мы были на аэродроме. Великолепная белокрылая машина — двухмоторный скоростной бомбардировщик — стояла наготове. Авиатехник пробовал моторы, которые оглушительно ревели, сотрясая весь самолет. По тому времени это была очень хорошая машина. Она прекрасно зарекомендовала себя во время боев в Испании, где ее ласково окрестили женским именем «Катюша». Для повышения потолка высоты машина была максимально облегчена за счет удаления вспомогательного оборудования.

Предполагалось, что мы полетим ранним утром, чтобы совершить прыжок еще по холодку, когда восходящие потоки воздуха незначительны и поэтому «болтанка» будет небольшой. Неожиданно вылет был перенесен на середину дня, и я, впав в уныние, мысленно уже представлял себе, как я болтаюсь под раскрытым куполом парашюта. Что такое «болтанка», я уже испытал в своих предыдущих прыжках. Гигантские качели — игрушка по сравнению с жесточайшим испытанием, которое должен вынести парашютист, попавший в вихревые потоки воздуха. И продолжаться оно для меня будет не меньше двадцати минут…

Впрочем, делать было нечего. Всем соседним авиационным гарнизонам полеты были запрещены, и все воздушное пространство в радиусе до пятидесяти километров предоставлено в наше распоряжение. Надо прыгать.

Вскоре вокруг нашего самолета образовалась целая толпа — летчики, техники, мотористы, красноармейцы аэродромной команды. Все интересовались, куда и зачем летим, почему так много навешано всяких приборов, почему, наконец, в такую жару мы надеваем меховые комбинезоны?

Специально назначенная комиссия запломбировала барографы — приборы, которые должны были автоматически зарегистрировать время, высоту полета самолета и снижения парашютиста. Для летнего сезона обмундирование наше было не совсем обычным. Поверх шерстяных свитеров и гимнастерок мы надели меховые комбинезоны. Унты, меховой шлем и меховые перчатки дополняли наши костюмы. Пилот Скитев был к тому же облачен в шерстяной комбинезон с электрическим подогревом.

Но самое главное — парашют. Какой брать? Окончательный выбор пал на парашют, не раз испытанный мною в тренировочных прыжках. Он состоял из главного и запасного. Этот простой и надежный аппарат был создан советскими конструкторами и целиком изготовлен на наших заводах. Он давал вполне безопасную скорость снижения, не превышающую пяти метров в секунду. Впрочем, это для парашютиста весом в 80 килограммов. А я представлял собой целую парашютную лабораторию с таким количеством приборов, что мой вес достигал 120 килограммов.

Понятно, что рассчитывать на нормальную скорость снижения не приходилось. Поэтому непосредственно у земли я должен был открыть запасной парашют и сбросить на длинном шнуре часть приборов. В мою задачу входил прыжок с высоты не менее 10000 метров с немедленным раскрытием парашюта. Это делалось для того, чтобы уточнить поведение парашюта в разреженном воздухе, скорость его раскрытия, действие длительного спуска на парашютиста и другие специальные вопросы. Одновременно решено было превысить мировой рекорд парашютного прыжка с применением кислородной аппаратуры, который был установлен чехословацким летчиком Павловским и равнялся 8870 метрам.

Наконец все готово.

По металлической лесенке мы залезаем на свои рабочие места в самолете, и стартер поднимает белый флажок. Скитев, держа машину на тормозах, дает газ. Самолет вздрагивает, затем плавно устремляется вперед по бетонной дорожке и через какое-то время легко отрывается от земли. Скитев делает крутой разворот над аэродромом и свечой набирает высоту.

Я не успеваю следить за стрелкой высотомера, которая бодро бежит, показывая все новую и новую высоту. Стало прохладно. Ощущение утренней свежести, которое так приятно было на земле, уступило место холоду. Столбик термометра резко падает вниз. И вот высотомер показывает 10300 метров. Температура около пятидесяти градусов мороза.

В последний раз снимаю показания приборов. Еще раз проверяю шланг кислородного прибора, который будет питать меня во время спуска. Маленький баллон емкостью 0,7 литра. Кислород сжат в нем до ста пятидесяти атмосфер. Его должно хватить на 5–7 минут. Этого вполне достаточно для того, чтобы достигнуть безопасной высоты, где кислород вообще не нужен.

Окончательно убедившись, что все в порядке, даю сигнал летчику, открываю целлулоидный фонарь и, переваливаясь через борт кабины, бросаюсь в пространство.

Ясно ощущаю сильный поток воздуха, который легко, точно пушинку, бросил меня вниз под хвостовое оперение самолета. Вращаясь в воздухе, чувствую, как нарастает скорость падения. Очень хочется поскорее выдернуть вытяжное кольцо, чтобы прекратить безудержное падение. Но надо подальше уйти от самолета, погасить приданную им скорость. И я в уме, про себя отсчитываю секунды падения.

Пролетев, вероятно, несколько сотен метров, я дергаю вытяжное кольцо. Взмах руки был, очевидно, резкий. Меня переворачивает на спину, и я отчетливо вижу белую вытягивающуюся «колбаску» парашюта, которая удлиняется очень медленно. Потом вытянулся на стропах весь длинный белый рукав и медленно от краев начал наполняться воздухом.

Большая разреженность воздуха не дает куполу парашюта «глотнуть» много воздуха, поэтому он так медленно раздувается, увеличиваясь в объеме. Наконец он наполняется, и чудовищным толчком меня швыряет куда-то в сторону.

Я впервые испытал столь сильный динамический удар. На несколько мгновений я перестал что-либо видеть и потерял ориентировку. Потом зрение прояснилось и, раскачиваясь, как маятник, я довольно ясно стал различать землю. Началось плавное снижение.

Маска лежит на лице плотно. Дышится легко и свободно. Через некоторое время я попадаю в какой-то слой и меня начинает безжалостно швырять из стороны в сторону, словно пушинку.

Болтанка обрушилась на меня так внезапно, что я на первых порах потерял землю из виду. После нескольких качаний под парашютом с размахом градусов на 140–150 меня бросило в пот. Под меховым шлемом и кислородной маской поползли неприятно щекочущие капли. Я попытался, подтягивая стропы, уменьшить болтанку, но из этого ничего не вышло. Голова словно распухла. Подступала тошнота.

Временами я ловил взглядом землю, прикидывая в уме оставшееся расстояние. Как еще далеко…

С тревогой глядел я на такую далекую еще землю, на парашют, раскачиваемый воздушными потоками, и ощущал полную свою беспомощность.

Мелькнула мысль: вытащить нож и обрезать лямки парашюта, чтобы затяжным прыжком мгновенно приблизиться к земле, избежать удушья и болтанки, а затем раскрыть запасной парашют!

Но на это у меня просто не хватало сил. Никогда не попадал я в такое положение, никогда не испытывал такой беспомощности. Ни разу парашют, всегда покорный моему управлению, не вел себя так. Он словно взбесился и вымещал на мне чудовищную злобу. Я покорился своей участи и той неумолимой силе, во власти которой оказался.

Опускался я до того медленно, что, казалось, не сумею преодолеть до конца всех пыток своего снижения. Душила тошнота. Я сорвал с лица кислородную маску и стал жадно и часто глотать чистый воздух. Стало немного легче, послышался гул моторов. Самолет Скитева кружил вокруг меня, ожидая сигнала «все в порядке». А я совсем о нем забыл, борясь со своей тошнотой.

С трудом поднял руку и помахал ему.

Снижался я подавленный, разбитый, безразлично глядя вниз.

Высота уже около пятисот метров. Через полторы-две минуты — приземляться. Раскрыл второй, запасной парашют. Теперь сближение с землей нужно было не ускорять, а замедлять, потому что все мое обмундирование и приборы стремительно тащили меня вниз. Натягивая внутренние лямки парашютов, уменьшил развал куполов и стал ждать приближения земли. Подобрал ноги и почувствовал основательный толчок.

Все.

Встал, прошелся вокруг парашютов и снова сел отдохнуть. Вокруг никого. Я лег на землю… и проснулся от звонких голосов. Стайка ребят окружила меня и разглядывала с жадным любопытством.

Скоро приехала автомашина и отвезла меня на аэродром, где уже собрались корреспонденты.

Комиссия проверила регистрирующую аппаратуру и установила, что самолет поднялся на высоту около 10 400 метров. Пока я готовился к прыжку, он потерял около пятисот метров. Отделение от самолета произошло на высоте 9800 метров.

К вечеру, когда мы со Скитевым несколько успокоились и отдохнули, нам снова пришлось предстать перед нашими эскулапами. Они хотели выяснить, как отразился полет и прыжок на наших организмах. Ничего существенного не обнаружили.

Прыжок с высоты 9800 метров был экзаменом, и довольно строгим. Однако он показал, что мы можем сделать больше и возможности для этого, и технические, и физические, у нас есть. Скоро это подтвердилось на практике.

Меньше чем через месяц, 26 августа, я повторил свой высотный прыжок. Правда, на этот раз с высоты более 11 000 метров.

Все было почти так же. Но именно почти.

В намеченной точке я прыгнул и вовремя раскрыл парашют. Вопреки ожиданиям он раскрылся быстро и мягко. И я повис в мертвой, совершенно непостижимой, прямо-таки загадочной тишине. Было слышно, как шипел кислород, выходя из металлических баллонов. Вверху мягко «дышал» купол парашюта, сжимаясь и разжимаясь во время раскачивания.

Но куда делась меховая рукавица с левой руки? Еще на земле обе рукавицы я привязал к рукавам комбинезона. Теперь одной нет. С беспокойством поднял к лицу левую руку, оставшуюся в тонкой шерстяной перчатке. Рука не чувствовала холода и уже не сгибалась в пальцах. Вся кисть левой руки была нема. Неужели обморозил? Потянулся левой рукой к одной из парашютных лямок, но онемевшая кисть не слушалась меня. Через некоторое время, видимо, с уменьшением высоты, стало теплее, и рука начала давать знать о себе. Тысячи раскаленных иголок впились в кисть. Последние сомнения прошли. Так и есть. Рука обморожена!

Я смотрел на свой высотомер, записывал в заранее составленный вопросник ответы — словом, работал по программе, которая составлена была еще на земле. Парашютирование продолжалось довольно долго, около двадцати минут.

С высоты земля казалась ровной, но по мере приближения к ней я стал различать болотистую площадку, изрытую ямками. Это старый полигон со множеством больших воронок от взрывов артиллерийских снарядов и авиационных бомб. Я снижался со значительной скоростью. Нужно отстегнуть кислородную аппаратуру, которая должна, повиснув на длинной стропе, первой встретить землю и несколько уменьшить мой вес. Необходимо, кроме того, открыть запасной парашют.

Я сделал попытку развернуться по ветру. Но одной рукой сделать это мне не удалось. Тогда, идя спиной по ветру, я открыл запасной парашют. Но он раскрылся вяло. Сгоряча схватил стропы левой рукой, затряс их, чтобы помочь куполу быстрее раскрыться. И отпустил: в руке адская боль! Стропы запасного парашюта вдруг спутались между собой и, поднимаясь вверх, начали запутываться в стропах главного купола.

Земля уже совсем близко. А вместо уменьшения скорость парашютирования стала возрастать. До земли всего 80— 100 метров. Я быстро выхватил из специального чехла большой острый нож и перерезал лямки запасного купола. Главный купол выправился — и в тот же миг я свалился в одну из воронок, заросшую мелким кустарником.

Первый удар принял ногами, второй — боком о выступ воронки и тяжело упал на дно. Через несколько секунд со страшной болью в руке и правом боку я медленно вылез из ямы, пошел к ближайшей канаве и опустил в нее обмороженную руку, распухшую до размеров слоновьей стопы.

Приземление произошло совсем недалеко от аэродрома, и вскоре наши врачи оказали мне медицинскую помощь.

Когда закончили проверку приборных показаний, меня поздравили с новым рекордом: высота оставления самолета 11037 метров. Вскоре подтверждение высоты и дополнительное сообщение, что это была нижняя кромка стратосферы, пришло из Пулковской обсерватории.

Я был рад и гордился. Значит, прыжок выполнен из нижней кромки стратосферы! Я сделал его во славу нашей Родины, воспитавшей сотни и тысячи летчиков, парашютистов, способных не только подняться в стратосферу, но и работать в ней. Этим прыжком была практически доказана возможность спасения на парашютах в случае аварии с тех высот, куда могли подниматься наши летательные аппараты.

Свой первый прыжок я совершил в 1932 году с высоты 600 метров. Прошло пять лет напряженного труда, экспериментов, успехов и неудач, и вот мои труды были вознаграждены, — высота прыжка поднята до границ стратосферы. Но и это не предел, думал я. Придет время, и потолок прыжков будет повышен.

Неуклонный рост потолка нашей авиации требовал новых кадров парашютистов, которые на практике постигли бы всю сложность выполнения высотных прыжков, освоили бы технику. Опыта парашютистов-одиночек, совершивших несколько высотных прыжков, было явно недостаточно, и в 1939 году командование Военно-Воздушных Сил нашей армии решило провести первый учебный сбор инструкторов-парашютистов в Ростове-на-Дону.

За несколько дней до нашего приезда в Ростове начала работать группа парашютистов из одного научно-исследовательского центра, которой надо было провести серию прыжков на максимальной скорости самолетов, чтобы выяснить влияние таких прыжков на организм человека. Задача эта была новой и весьма сложной, поскольку перегрузки при выполнении скоростных прыжков возрастали в десяти-четырнадцатикратном размере. Ведь оставление самолета с немедленным раскрытием парашюта проводилось на скорости полета до четырехсот семидесяти километров в час.

В эту группу входили парашютисты В. Романюк, А. Колосков, Н. Гладков, А. Петкевич, Г. Федюнин и другие. Уже закончив свою работу, эта группа целиком включилась в состав сборов и выполняла программу целиком. Было чрезвычайно интересно и полезно познакомиться с асами нашего парашютного дела. Особенно мне понравился скромный, немного даже застенчивый Вася Романюк. Глядя на него, трудно было поверить, что он совершал отчаянно смелые прыжки.

В послевоенные годы В. Романюк стал ведущим парашютистом страны. Он в совершенстве овладел как затяжными, так и высотными прыжками из стратосферы и установил несколько блестящих мировых рекордов. Впоследствии В. Романюк был удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

На сборы приехала большая группа медицинских работников, а также наши ведущие конструкторы парашютов Н. Лобанов, И. Глушков, чтобы своими глазами посмотреть, как работают их парашюты, послушать тех, кто прыгал с ними, свои конструкции.

Начались занятия. Мы изучали материальную часть кислородной аппаратуры, устройство и назначение каждой детали, рассчитывали время пользования в зависимости от высоты, производили зарядку, индивидуальную подгонку. Эти занятия было поручено проводить мне, поскольку я раньше имел дело со всем этим хозяйством.

Распорядок дня был довольно-таки жестким и насыщенным. Но люди мы были молодые, привычные к работе, и это нас мало тяготило. Жили на большой веранде служебного дома, где находился и штаб сборов. В свободное время здесь всегда было весело. Перед тем как мы отправлялись в подчинение «товарища Морфея», то есть спать, кто-нибудь рассказывал очередную необычайную историю из своей практики. И, как сказал мне потом писатель Николай Шпанов, несколько дней пробывший у нас, он на всю жизнь напитался самыми неожиданными приключениями из летной жизни и теперь не знает, кому отдать пальму первенства — охотникам или парашютистам.

В течение нескольких дней мы занимались теорией, а затем начались прыжки.

22 мая 1939 года два четырехмоторных тяжелых корабля подняли в воздух 22 парашютиста. Высота была небольшая, всего 4000 метров, кислородом мы не пользовались, и этот вылет послужил своеобразной прикидкой.

Постепенно высота увеличивалась. 1 июня с высоты 5000 метров совершили прыжок 29 человек, а через день в том же составе, но уже с применением кислородных приборов, мы оставили самолет на высоте 7400 метров.

Мы прыгали много раз, днем и ночью. Это была напряженная работа.

9 июня группа из семи парашютистов — В. Козуля, A. Зигаев, А. Мухоротов, В. Романюк, А. Лукин, А. Федюнин, Н. Цвылев — выполнила групповой прыжок с высоты 8200 метров.

Программа сборов выполнена полностью. Летных и парашютных происшествий не было. Мы разъехались по своим округам и частям, чтобы передавать накопленный опыт товарищам. И скоро, 31 июля, Н. Нуреев, А. Барков и я после соответствующей подготовки совершили прыжок с кислородными приборами с высоты 9010 метров.

Великая Отечественная война на несколько лет задержала дальнейшее завоевание высот, но уже в конце 1945 года наши парашютисты вновь установили несколько мировых рекордов в затяжных и высотных прыжках. Появилась большая группа парашютистов-стратосферников — это были В. Романюк, Н. Гладков, А. Колосков, П. Долгов. Они существенно повысили потолок прыжка.

Мой рассказ, однако, был бы далеко не полным, если бы я не упомянул о достижениях наших парашютисток. А их вклад в покорение воздушной стихии поистине весом.

В то время, когда парашютизм только что получил права гражданства в нашей стране, смелые прыжки женщин имели большое значение и, без сомнения, сыграли заметную роль в распространении этого мужественного спорта среди молодежи. Я всегда испытывал чувство глубокого восхищения перед нашими замечательными парашютистками. Со многими из них я был знаком, а некоторых готовил к прыжкам.

Впервые в Советском Союзе прыжок с парашютом совершила чертежница Л. Кулешова. Это произошло 9 июля 1931 года в Москве на Центральном аэродроме имени М. В. Фрунзе. Через пять дней такой же прыжок повторила А. Гроховская. Обе они прыгали на парашютах принудительного раскрытия известного конструктора П. Гроховского.

Прошло чуть больше месяца, и еще две женщины — B. Федорова и А. Чиркова — совершили прыжки в Гатчине. На этот раз они, сами раскрывали парашюты после отделения от самолета.

В конце 1934 года ко мне обратилась В. Федорова с просьбой подготовить ее к высотному прыжку. Студентка института имени Лесгафта, она не была новичком в парашютизме: с момента своего первого прыжка прошла большую школу от учебно-тренировочных до всевозможных экспериментальных прыжков из самолетов разных типов.

Но высотный прыжок — это особая статья. К нему надо было готовиться основательно и тщательно. За несколько месяцев Федорова прошла солидную тренировку в барокамере, несколько раз поднималась на высоту до семи тысяч метров и сделала около десятка прыжков с промежуточных высот до четырех тысяч метров. А 31 марта 1935 года В. Федорова совершила рекордный прыжок.

Это было давно, но я отлично помню каждую деталь того дня. Помню, какую метеорологи дали сводку погоды и данные о направлении и силе ветра до высоты 7000 метров. Помню, как тщательно я производил расчет относа парашютистки. Точку отделения от самолета я на всякий случай отнес на 10–12 километров в глубь суши, так как купание парашютистки в Финском заливе в марте месяце никак не входило в программу прыжка…

Еще раз проверив снаряжение парашютистки, я вырулил на взлетную полосу, и мы поднялись в воздух. Большими кругами я постепенно набирал высоту, и скоро легкая дымка заслонила от нас землю с аэродромом и пригородами Ленинграда. Стало холодно. Термометр на стойке крыла показывал минус 38°, а стрелка высотомера пошла на седьмую тысячу метров.

Пройдя еще один круг, я решил, что высота достаточна, и вышел на расчетную прямую. За 20–30 секунд до прыжка я поднял руку — внимание! Затем дал команду «Прыжок!». Федорова кувыркнулась в воздухе, и через несколько секунд падения купол стал наполняться воздухом. Большими кругами я ходил вокруг опускавшейся парашютистки до тех пор, пока она не приземлилась в колхозном саду километрах в двенадцати южнее аэропорта. Качнув на прощанье крыльями, я пошел на посадку. Едва зарулив на стоянку, я снова увидел Федорову. Она уже приехала на аэродром.

Вскрыли приборы. Они показали, что Федорова оставила самолет на высоте 6356,6 метра. Это был мировой рекорд высотного прыжка среди женщин.

В дальнейшем наши спортсменки не раз улучшали его. 2 августа 1935 года студентки Московского института физической культуры и спорта Г. Пясецкая и А. Шишмарева вдвоем совершили прыжок без применения кислородных приборов с высоты 7923 метра, побив все мужские и женские рекорды прыжка такого класса.

Одна из участниц этого прыжка Галина Богдановна Пясецкая всю свою жизнь связала с парашютным спортом и дала стране несколько мировых рекордов высотных и затяжных прыжков. Она прыгала не только днем, но и ночью, долгое время была тренером женской сборной команды страны, да и теперь участвует в подготовке спортсменов. Парашютисты ласково зовут ее «бабушкой парашютного спорта».

Мировой рекорд высотного прыжка с применением кислородных приборов среди женщин достиг ныне внушительной цифры — 14 533 метра. Он завоеван Е. Данилович, которая 23 сентября 1965 года на стратосферной высоте покинула самолет и благополучно опустилась на землю. Это достижение и по сей день стоит в первом ряду таблицы мировых рекордов, и если оно будет улучшено, то сделают это, несомненно, наши спортсменки-парашютистки.