Глава 3. «Враги второй очереди»: Образ союзника
Глава 3.
«Враги второй очереди»:
Образ союзника
Среди самых устойчивых внешнеполитических стереотипов, характерных для разных культур и эпох, конкретное содержание которых, тем не менее, может меняться самым неожиданным образом, — образ врага{519} и образ союзника{520}.
В течение XX в. Россия дважды в ходе двух мировых войн выступала в качестве участника могущественной коалиции, и «образ союзника» как в годы войны, так и в межвоенный период играл в сознании российского общества важную роль, в том числе при решении внутриполитических проблем.
Для мифологизированного сознания внешний мир представляет собой «темную», или, в лучшем случае, «серую» зону, т. е. область повышенной опасности, враждебную или недоброжелательную по отношению к человеку, где все иное и все неустойчиво{521}. И, следовательно, союзник, также принадлежащий к миру за пределами освоенной территории (т. е. внешнему миру), воспринимается как нечто неустойчивое, сомнительное, потенциально враждебное. Подобное отношение к союзникам фиксируется не только в годы Великой Отечественной войны, но и на других этапах русской (и не только русской) истории.
Отношение к союзникам, реальным или потенциальным, и общая мифологизация представлений о внешнем мире в массовом сознании ярко проявились в годы русско-турецкой войны 1877–1878 гг. В частности, крестьяне разных губерний были убеждены, что «все англичанка портит дело, она помогает туркам» (Новгородская губерния), что «если бы не помешала «англичанка», то русские непременно бы взяли Константинополь» (Рязанская губерния){522}. В народном сознании в качестве союзника России (кроме славян, в частности болгар, и греков, которые тоже считались «славянами»), выступал… Китай: «Китай за нас подымется. Царь Китаю не верит, боится, чтобы не обманул…» — говорили крестьяне{523}. Характерна, при всей фантастичности этих утверждений, нотка недоверия к «союзнику».
Как в общественном мнении, так и в массовом сознании России к началу XX в. традиционным было недоверие к Англии. При этом в исторической реальности в годы самых крупных коалиционных войн, в которых участвовала Россия (в частности, наполеоновские войны, в том числе война 1812 года., Первая и Вторая мировые войны) вследствие различных геополитических и прочих обстоятельств Англия становилась союзником России, что, конечно, действовало на отношение к ней, но затем все быстро возвращалось на свои места{524}. Эта инерция была преодолена лишь в 60–80-е годы нашего века, когда Англия потеряла статус мировой державы. Поэтому, как отмечает В.А. Емец, накануне Первой мировой войны, после того как фактически сложился англо-франко-русский союз, «требовалась решительная ломка стереотипов… в общественно-политическом сознании правящих кругов и целых социальных групп населения»{525}. Эту задачу решал, в частности, министр иностранных дел А.П. Извольский, который первым начал «работать» с прессой в целях изменения общественного мнения. Тем не менее в общественном сознании недоверие к Англии в значительной степени сохранялось, к Франции же отношение было лучше.
В отличие от Второй мировой войны, в 1914–1917 гг. военные действия велись одновременно на Западном и Восточном фронте. Союзники, как водится, склонны были недооценивать усилия друг друга, тем не менее чувство «общего дела» находило свое отражение в массовом сознании.
В годы войны предпринимались целенаправленные усилия по формированию в общественном мнении и массовом сознании «образа врага»{526}. Наряду с этим, хотя, к слову сказать, с гораздо меньшей интенсивностью, пропаганда работала и над формированием позитивного и достаточно наглядного образа союзника. Примеров множество; в частности, в России были изданы открытки с изображением симпатичных солдат в форме стран Антанты с текстами государственных гимнов, причем русский солдат ничем не выделялся в этой серии[55].
Порой понятие «союзник» принимало более широкий характер; так, в ходе войны в официальных кругах России и части русского общества возникла идея сделать союзниками в борьбе с Германией поляков. Это требовало определенной корректировки политики по отношению к ним, и порой такая корректировка принимала довольно курьезные формы: так, в Большом театре дирекция решила убрать из оперы Глинки «Жизнь за царя» сцену убийства поляками Ивана Сусанина{527}.
Конечно, ход многолетней, тяжелой войны не мог не отражаться в массовом сознании и помимо пропаганды. Иногда вспоминали и о союзниках. Так, стабилизация Восточного фронта после русских неудач в Восточной Пруссии и предотвращение взятия немцами Парижа в самом начале войны («чудо на Марне») тут же нашли отклик в частушке, записанной в 1914 г.:
Немец битву начинал
И в Варшаве быть желал;
Шел обедать он в Париж —
Преподнес французик шиш{528}.
Здесь следует отметить, во-первых, равнозначность событий на Западном и Восточном фронте для автора частушки, и, во-вторых, то, что уменьшительное «французик» носит явно доброжелательный, даже ласковый характер.
Постепенно, однако, по мере усталости от войны в российском общественном мнении все ярче вырисовывается тенденция к подчеркиванию главной роли России в войне и обличению корыстных союзников, стремившихся за ее счет достигнуть своих целей. Вот что предлагал товарищ председателя тамбовского «Союза русских людей» А.Н. Григорьев Совещанию уполномоченных монархических организаций в августе 1915 г.: «Ввиду того, что вся тяжесть войны в настоящее время легла на Россию, просить Англию вновь формируемые ею армии посылать на русский фронт через Архангельск, а также привлечь и японцев к участию в сражениях на нашем фронте»{529}. В воспоминаниях британского генерала А. Нокса, относящихся к 1915 г., приводится беседа с генерал-квартирмейстером Западного фронта генералом П. Лебедевым, который «упрекал Англию и Францию за то, что они взвалили основную тяжесть войны на Россию»{530}. После кровопролитных сражений 1916 г. эти настроения усилились. «В народных массах доверие к правительству и вера в союзников были окончательно подорваны», — писал начальник штаба 7-й армии генерал-лейтенант Н.Н. Головин [курсив мой — авт.]{531}
К концу 1916 — началу 1917 г. подобные взгляды получили широкое распространение, особенно среди нижних чинов и младших офицеров. Как всегда, наиболее негативно оценивалась роль Великобритании, готовой «воевать до последнего русского солдата», для чего англичане «втайне сговорились с начальством, подкупив его на английские деньги». Весной 1918 г. видный российский публицист А. Изгоев отмечал исчезновение симпатий к союзникам и повсеместное распространение «немецкопоклонства»{532}.
Вместе с тем в сознании российского общества с самого начала войны присутствовал и такой мотив: союзники не понимают и не хотят понять Россию. Уже в сентябре 1914 г. 3.Н. Гиппиус записала в своем дневнике: «Наши счастливые союзники не знают боли раздирающей, в эти всем тяжкие дни, самую душу России. Не знают и, беспечные, узнать не хотят, понять не хотят. Не могут». И позднее, в апреле 1915 г.: «Я люблю англичан. Но я так ярко понимаю, что они нас не понимают (и не очень хотят)»{533}. В ходе войны подобные настроения усиливались, получали новые подтверждения и только подогревали недоверие к союзникам.
После Октябрьской революции союзники, фактически встав на одну из сторон в гражданской войне, для победителей (и для значительной части населения) оказались врагами, организаторами интервенции и многочисленных заговоров («дело Локкарта», «дело Рейли» и т. д., и т. п.), и это, разумеется, отразилось в массовом сознании. Для другой же части населения они по-прежнему оставались союзниками, только теперь не против немцев, а против большевиков, как в прошлом, так, вероятно, и в будущем. Любопытно отметить, что в 1920-е гг. чаще всего в роли потенциального противника и возможного «освободителя» от власти большевиков выступала Англия. Германия, недавний враг в мировой войне и ближайший партнер советского правительства в эти годы, в массовом сознании присутствует слабо, в то время как Польша фигурирует достаточно часто, упоминаются также Франция, Япония, США, Китай (этот набор менялся в зависимости от географического положения той или иной губернии).
«Союзники» избирались массовым сознанием, исходя прежде всего из внутриполитических, а не внешнеполитических рассуждений (или Запад против «коммуны», или рабочие и крестьяне Запада как союзники СССР).
Например, летом 1928 г., ободряя верующих, один из священнослужителей Омского округа заявил: «Мы не одни, у нас есть союзники в лице Америки, Англии и других. Они нам очень и очень много помогают и Вы, граждане, не отказывайте нам в помощи [курсив мой — авт.]»{534} Иногда встречались явно преувеличенные представления об общности интересов Запада и российского крестьянства. Так, в мае 1927 г. один из крестьян Амурского округа уверял, что «Англия предъявила коммунистам — сдаться без бою, и в России поставят президента, которого пожелают Англия или крестьяне России [курсив мой — авт.]»{535}.
Любое значительное событие в международной жизни, а иногда просто сообщения газет, приводили к появлению новых предполагаемых союзников. Так, в связи с конфликтом на КВЖД зимой 1930 г. в Поволжье распространился совсем уж экзотический слух о том, что изъятое у крестьян имущество власти возвратят, так как «коммунисты перепугались китайцев, которые обратно пошли на Россию». Зимой того же года в Архангельской области был зафиксирован лозунг «Долой Советскую власть, даешь поляков». От подобных лозунгов оставался только шаг и до практических выводов: «Как только Англия объявит войну на СССР, то мы в тыл Советской власти пойдем и не оставим в Москве ни одного живого коммуниста…» — говорилось в одном из писем 1927 г. в «Крестьянскую газету»{536}.
Новый тип союзника в 20–30-е годы — революционный пролетариат всего мира. Официальная пропаганда всячески поддерживала подобные представления. Так, в информационном письме агитмассотдела Орловского окружкома (июль 1930 г.) подчеркивалось: «День 1 августа в настоящем году совпадает с 16-летием Империалистической войны. В этот день рабочие запада свой гнев против капиталистов-поджигателей войны выразят в массовой забастовке, которая должна показать, что на случай войны рабочие сумеют остановить заводы, фабрики и остановят машины, производящие средства истребления человечества. В этот день громко будет звучать лозунг “Руки прочь от Советского Союза” и т. п.»{537}
В 1938 г. вышел в свет сборник «Красноармейский фольклор», полностью состоявший из произведений того же жанра, что и частушки о подвигах Кузьмы Крючкова. В одной из вошедших в сборник «красноармейских песен» звучала такая строфа:
К нам из Венгрии далекой,
Из баварских рудников,
Мчатся лавиной широкой
Красных тысячи полков.
В этих словах отразились реальные события — появление Венгерской и Баварской советских республик. Но подобные представления часто экстраполировались и на будущее:
От Петрограда до Вены
Тянется фронт боевой,
Скоро от Темзы до Сены
Встанет гигант трудовой{538}.
В результате возникли и прочно утвердились в массовом сознании соответствующие иллюзии, которые впоследствии мучительно изживались в годы Второй мировой войны. В том же 1927 г. достаточно типичными были такие высказывания: «Пусть Англия идет на нас воевать, а пока рабочие и крестьяне Англии сбросят свое правительство, как было в Германии»{539}.
Впрочем, советское руководство уже в середине 30-х годов, несмотря на заверения пропаганды о приближающейся победе революции в странах Запада, охваченных тяжелым кризисом, все более испытывало скептицизм относительно ее ближайших перспектив. Еще в 1932 г. М.И. Калинин оптимистично утверждал: «Стабилизация [капитализма — авт.] оказалась короче, чем можно было ожидать: накопление революционной энергии идет бешеным темпом, и события, как разбушевавшаяся волна, вновь одно набегает на другое»{540}. Но уже в марте 1934 г. тот же Калинин, выступая перед делегацией иностранных рабочих, заявил буквально следующее: «Можете рассказать и то, что я вам сейчас рассказал открыто перед всеми. Калинин сказал, что им [пролетариям Запада — авт.] не хочется ставить свои головы на баррикады, им хочется миром завоевать власть, как-нибудь обойти буржуазию»{541}.
Постепенно у советской политической элиты исчезали и иллюзии относительно масштабов поддержки со стороны западного пролетариата в случае войны против СССР. Если в 1930 г., в обстановке мирового экономического кризиса С.М. Киров записывал: «Союзники наши вне СССР с каждым днем увеличиваются, ибо видят пример и выход в социалистической революции»{542}, то уже в 1933 г. в черновых записях М.И. Калинина содержится следующее любопытное признание: «Пролетарии Запада нас поддерживают, но слабо»{543}. Он же, выступая перед членами иностранных рабочих делегаций, прибывших в Москву на празднование 1 мая 1934 г., заявил: «Мы каждый день ждем нападения от буржуазии, в первую очередь английской, мы не уверены, что английский пролетариат наденет намордник на буржуазию»{544}. Еще более откровенно он высказался на подобной встрече в ноябре того же года: «Товарищи, я не знаю, ведь вы же разумные люди, ведь вы же должны понять, что против Советского Союза ощетинился весь буржуазный мир… Ведь мы же не можем надеяться, что вы нас поддержите. Что вы нам сочувствуете, что вы, так сказать, морально будете поддерживать — в этом я не сомневаюсь, но ведь ваше моральное сочувствие имеет очень малое значение…»{545}
Международная обстановка обострялась, и вопрос о союзниках приобрел особое значение. Однако, по мнению советского руководства, страны Запада как таковые могли выступать в качестве полноценных союзников СССР лишь в одном случае — в случае победы там социалистической революции. В тезисах доклада Г.Е. Зиновьева на Пленуме ЦК РКП 22 сентября 1923 г. говорилось, что в случае советизации Германии «союз советской Германии и СССР в ближайшее же время представит собой могучую хозяйственную силу… Союз советской Германии и СССР представит собою не менее могучую военную базу. Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма…»{546}
Однако после неудачной попытки «подтолкнуть» революцию в Германии, надежд на скорую советизацию Европы не было, и в будущей европейской войне союзниками могли быть только капиталистические страны. В опубликованной в начале 20-х годов брошюре И.И. Вацетиса предполагалось, что в будущей войне столкнутся два блока — Великобритания, Франция, Япония и Америка, с одной стороны, и Россия, Германия, Австрия (страны, оказавшиеся после мировой войны в состоянии внешнеполитической изоляции) — с другой{547}. Но уже к концу 1920-х гг. ситуация в Европе изменилась, и в опубликованном в 1928 г. исследовании в число потенциальных противников СССР были включены практически все западные страны, за исключением традиционно нейтральных Швейцарии и Швеции, а в качестве потенциальных союзников выступали лишь Китай и колониальные владения{548}. После поражения китайской революции и конфликта на КВЖД в 1929 г. и Китай был исключен из списка возможных союзников.
В результате при разработке планов на 2-ю пятилетку была поставлена задача «обеспечить Красной армии возможность вести борьбу с любой коалицией мировых капиталистических держав и нанести им сокрушительное поражение, если они нападут на СССР [курсив мой — авт.]»{549}. Даже страны Восточной Европы воспринимались в первую очередь как потенциальные противники.
И после прихода нацистов к власти в Германии и подписания в мае 1935 г. советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимопомощи ни в пропаганде, ни в общественном сознании эти страны почти не фигурировали в качестве союзников. Конечно, сам факт подписания подобных договоров произвел позитивное впечатление на общественность. Так, 15 мая 1935 г. прибывшему в Москву для подписания соглашения о взаимопомощи министру иностранных дел Франции П. Лавалю публика, присутствовавшая в Большом театре, устроила «восторженную овацию»{550}. Но постепенно эти первоначальные впечатления, ничем не подкрепленные, развеялись практически без следа. В марте 1938 г. академик В.И. Вернадский записал в своем дневнике: «Агитаторы в домовых собраниях указывают, что, конечно, договоры есть с Чехословакией и Францией, но Сталин считает, что больше всего дорога жизнь людей и договоры можно толковать иначе»{551}. Таким образом, союз с Францией и Чехословакией не достиг цели в военно-дипломатическом отношении и почти не оставил следа в массовом сознании{552}.
Если политическая элита не доверяла потенциальным союзникам из соображений в первую очередь идеологических, то военная элита весьма критически относилась к боеспособности западных армий, чему есть ряд свидетельств. В частности, командарм 2-го ранга А.И. Седякин, занимавший в разное время посты начальника Управления ПВО РККА, заместителя начальника Генштаба, командующего ПВО Бакинского района, вернувшись из поездки во Францию в 1935 г., заявил, что на маневрах «находился рядом с Гамеленом и другими генералами, и я чувствовал, что мне нечему у них учится, а они, несомненно, чувствовали наше военное превосходство»{553}. Впрочем, и советские дипломаты скептически относились к идее союза с Западом, исходя из своих представлений о настроениях западной политической элиты. И все эти настроения, бытовавшие «наверху», проникали по различным каналам в массовое сознание.
В общественном сознании в эти годы преобладали антифашистские настроения, но вопрос о возможных союзниках возникал редко. Более того, в документах НКВД зафиксированы позитивные отзывы о Гитлере и его политике. После 1933 г. немецкие фашисты, как наиболее вероятный противник, рассматривались некоторой частью населения как потенциальные союзники против сталинского режима{554}.
Однако если в начале века враждующие коалиции определились задолго до войны и расстановка сил принципиально не менялась, то в 1930-е — начале 1940-х гг. ситуация складывалась иначе. Во Вторую мировую войну, в отличие от Первой, СССР вступил, не имея союзников (исключая Монголию и Туву). Попытки создать систему коллективной безопасности ни к чему не привели, если не считать советско-французского и советско-чехословацкого договоров 1935 г., так и оставшихся на бумаге. «Советская дипломатия явно не справлялась с непосильной задачей создания эффективного военно-политического союза стран, имевших антагонистические общественно-политические системы», — говорится в современном исследовании{555}. Впрочем, вряд ли стоит винить во всем советскую дипломатию. Помимо позиций западных стран, делавших почти нереальным заключение с ними действенного соглашения, играло роль и традиционное недоверие высшего советского руководства к европейским державам{556}. «Союзников у нас не было, — говорил впоследствии В.М. Молотов. — Америка-то была против нас, Англия — против, Франция не отстала бы»{557}.
После подписания пакта Риббентропа — Молотова на роль потенциального союзника, казалось, могла претендовать Германия. Во всяком случае, на Западе противники Германии советско-германское партнерство рассматривали как нечто, весьма близкое к союзническим отношениям (подобная точка зрения существует и в современной российской историографии{558}).
Действительно, в 1939–1940 гг. в официальной пропаганде Англия и Франция рассматривались как главные виновники войны, агрессоры, потенциальные противники. Иногда, для «узкого круга», делались весьма откровенные высказывания. 7 сентября 1939 г. в беседе с Г. Димитровым, B.М. Молотовым и А.А. Ждановым В.И. Сталин заявил: «Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если бы руками Германии было бы расшатано положение богатейших капиталистических стран (особенно Англии)»{559}. В свою очередь А.А. Жданов весной 1940 г. заявил на ленинградском партактиве, что для СССР «приятнее, полезнее и ценнее иметь под боком не антисоветских англо-французских союзников с намерением напасть либо на Германию, либо на Ленинград… [но] страну, которая с нами в дружественных отношениях [Германию — авт.]»{560}
Подобные настроения фиксировались и в различных группах, составлявших советскую номенклатуру, причем порой в еще более недвусмысленной форме. Так, командующий Сибирским военным округом, командарм 2-го ранга C.А. Калинин утверждал, что в 1940 г. неизбежна война СССР, Германии, Японии, Италии против англо-французской коалиции, а по мнению корреспондента ТАСС в Афинах Успенского, после вступления СССР в войну «возможно будет выпустить кровь из мирового паразита — Великобритании». Как полагал Успенский, общие коренные интересы СССР и Германии состояли в том, чтобы разгромить Британскую империю{561}.
Любопытны рассуждения писателя Ю.Л. Слезкина, зафиксированные в его дневнике. 12 сентября 1939 г. он записал: «Сейчас, когда все говорят о предстоящей войне и почему-то усиленно нажимают на то, что Германия нас предаст и будет воевать с нами, я еще более укрепился в своем первоначальном мнении. Германии нет никакого резона воевать с нами. Ей необходим наш нейтралитет в войне с Польшей». Через несколько дней, 29 сентября, уже после вступления советских войск в Западную Украину и Белоруссию и подписания «договора о дружбе и границе» с Германией, Слезкин пишет: «Если САШт [Северо-Американские Штаты — авт.] станет на сторону Франции и Англии и война продолжится — несомненно к нам [СССР и Германии — авт.] присоединится Япония (разграничив с нами сферу влияния в Китае), и тогда создастся такой массив территориально-монолитный, что с ним ничто уже не сравнится и ему не противостоит. А какой кулак в сторону английских владений в Азии!»{562}
Даже среди тех представителей интеллигенции, которых трудно заподозрить в особых симпатиях к Советской власти, бытовало мнение, что в войне в Европе нет ни правых, ни виноватых, но в любом случае она выгодна для СССР.К. И. Чуковский приводит такие слова А.А. Ахматовой, сказанные в августе 1940 г.: «Каждый день война работает на нас. Но какое происходит одичание англичан и французов. Это не те англичане, которых мы знали… Я так и в дневнике записала: “Одичалые немцы бросают бомбы в одичалых англичан”»{563}.
Буквально за несколько дней до начала войны И.Ф. Филиппов, представитель ТАСС в Германии и одновременно заместитель руководителя советской резидентуры в Берлине в разговоре с немецким собеседником (который, кстати, оказался осведомителем «бюро Риббентропа» и отразил содержание беседы в своем донесении) утверждал, что возможный «союз между Россией, Америкой и Англией — это чушь. В России не питают иллюзий относительно буржуазных государств. Россия может полагаться лишь на саму себя»{564}.
Но в общественном сознании фашистская Германия оставалась скорее самым опасным и вероятным противником, чем союзником; пакт 1939 г. и последовавшие за ним соглашения воспринимались в лучшем случае как тактический ход советского правительства, чему имеется достаточно свидетельств. Сохранялась память о союзе с Англией и Францией в Первой мировой войне; с другой стороны, память о прошлой германской войне и немецкой оккупации Украины, образы и представления, внедрявшиеся антифашистской пропагандой 30-х годов, вели к росту антинемецких настроений. Большое впечатление произвела вышедшая в конце 30-х годов книга Эрнста Генри «Гитлер против СССР»{565}.
Даже в период советско-финской войны 1939–1940 гг., когда вопрос о потенциальных противниках и союзниках СССР в Европе был особенно актуальным, в массовом сознании Англия и Франция считались (и не без оснований) союзниками Финляндии, т.е. противниками СССР; что же касается Германии, то отношение к ней было более сложным. Судя по спецсообщениям особых отделов, НКВД и материалам перлюстрации писем, Германия не воспринималась ни в качестве противника, ни в качестве союзника, зато неоднократно упоминалась в качестве примера. Нередко встречались высказывания о том, что Германия, в отличие от СССР, смогла бы одержать победу гораздо быстрее и с меньшими потерями (очевидно, здесь отразились впечатления от немецкого «блицкрига» 1939 г. в Польше). Зато заключение мира с Финляндией в ряде случаев вызвало предположения, что мир был заключен под давлением Германии, так как война с Финляндией мешала СССР снабжать Германию необходимым сырьем.
Финский же народ, на помощь которому, по официальной версии, выступила Красная армия, в зафиксированных высказываниях выступал отнюдь не в качестве потенциального союзника, а в качестве объекта освобождения, либо, гораздо чаще, в качестве упорного и фанатичного противника.
Постепенно, в ходе Второй мировой войны, особенно во время «битвы за Британию», в советском массовом сознании, наряду с традиционным недоверием к Англии, складывается уважительное и сочувственное отношение к ее борьбе с фашизмом. Британский журналист А. Верт приводит такие высказывания своих советских собеседников, относящиеся к 1940 г.: «Знаете, сама жизнь научила нас быть против англичан — после этого Чемберлена, Финляндии и всего прочего. Но постепенно, как-то очень незаметно мы начали восхищаться англичанами, потому, очевидно, что они не склонились перед Гитлером»{566}.
Отношение к Франции, которую традиционно воспринимали в России с симпатией, было тем более позитивным и, после ее оккупации нацистами, сочувственным, несмотря на дипломатическое признание правительства Виши и все зигзаги официальной пропаганды.
Что же касается Соединенных Штатов, как заметил американский исследователь Ф. Баргхорн, учитывая общее отношение к США как советского руководства, так и, особенно, широких масс, «было нетрудно “продать” Америку» в качестве союзника{567}.
Повороты в пропаганде и неопределенность в общественных настроениях хорошо иллюстрируются воспоминаниями современника: «…Помню газеты с портретами улыбающихся вождей В.М. Молотова и И. Риббентропа, мамины слезы, чей-то успокаивающий голос: “Это — ненадолго. Там, наверху, соображают”. Еще помню разговоры такого рода: будем ли мы сражаться с Англией?.. Уже с зимы 40-го года пошли разговоры, что Гитлер на нас непременно нападет. Но в окнах ТАСС — плакаты с совсем иным противником. На одном из них изображен воздушный бой; наши самолетики красные, а вражеские — из них половина уже сбита и горит — черные, с белыми кругами на крыльях (белый круг — английский опознавательный знак)»{568}. На самом деле на плакате 1938 г. «Воздушный бой» (авторы В. Дени, Н. Долгоруков, А. Юмашев) были изображены японские, а не английские самолеты{569}. Характерна, однако, ошибка мемуариста.
Впрочем, слухи о войне с Англией продолжали распространяться; особенно сильны они были в только что присоединенной Прибалтике. Так, в Литве в ноябре 1940 г. «пустили слух, что вот прилетят английские бомбардировщики и начнут бомбить город Вильнюс, что Советская власть здесь установилась ненадолго и т. д., придут немцы или англичане…» И далее: «Классовый враг использует это недовольство [ростом цен — авт.], говоря, что при Советской власти нет товаров, все дорого и что скоро придут немцы, англичане и вернутся поляки»{570}. Набор потенциальных противников, они же союзники в борьбе против «Советов», представляется для конца 1940 г. совершенно невозможным (немцы и англичане воюют против друга, Польши не существует вообще), но таковы уж законы массового сознания. Соединяя несоединимое, оно тем самым явственно выделяет главное. Для тех дней, пожалуй, это было для Прибалтики разочарование в Советской власти и надежды на восстановление независимости любым путем.
Тем не менее международная ситуация, сложившаяся к весне 1941 г., многих наблюдателей, особенно хорошо информированных, подталкивала к определенным выводам. Писатель В. Вишневский возглавлял Оборонную комиссию Союза советских писателей, редактировал журнал «Знамя», присутствовал на закрытых совещаниях в Главном управлении политической пропаганды Красной армии, общался с крупными военными деятелями того времени, к тому же, зная иностранные языки, постоянно слушал сообщения английского, немецкого, французского радио. Весной 1941 г. в его дневниках появляются записи о возможных вариантах дальнейшего развития событий. Запись от 10 февраля: «Наше выступление против Германии и “оси” — в выгодный момент, в блоке с “демократическим блоком”…» Запись от 15 марта: «Мы выступаем, чтобы доломать Гитлера, в коалиции с “демократиями” Запада. Вариант наиболее ходовой в общественных разговорах [курсив мой — авт.]». И вместе с тем (в записи от 3 марта) — «с англо-американским миром — враги второй очереди — возможен компромисс, лет на 10–15»{571}.
Однако ни политическое, ни военное руководство по-прежнему не рассчитывало на каких-либо союзников в будущем столкновении с Германией, которое становилось все более вероятным. Об этом говорит в частности тот факт, что на стратегических играх в Генштабе РККА в январе 1941 г. во вводных союзники СССР не фигурировали (союзником «западных», т. е. Германии, во второй игре выступали «южные», очевидно, Румыния){572}. В беседе с В. Вишневским в апреле 1941 г. К.Е. Ворошилов «еще раз сказал о полной ненадежности англичан»{573}.
* * *
В военные годы представления о внешнем мире приобретают явственную черно-белую окраску. Мир делится на врагов, которые воспринимаются совершенно по-особому{574}, на союзников и на нейтралов. Нейтралы, впрочем, за редким исключением, привлекают внимание лишь в качестве потенциальных противников или потенциальных союзников.
В первые дни войны, в речи И.В. Сталина 3 июля 1941 г., было сказано о том, что советский народ имеет «верных союзников в лице народов Европы и Америки, в том числе в лице германского народа [курсив мой — авт.]»; сочувственные заявления западных правительств были упомянуты лишь вскользь{575}. Любопытно, что подобная формулировка содержится в очерке И. Эренбурга, написанном еще 22 июня: «У советского народа есть верные союзники — это народы всех порабощенных стран — парижские рабочие и сербские крестьяне, рыбаки Норвегии и жители древней Праги, измученные сыновья окровавленной палачами Варшавы»{576}.
Однако уже 12 июля в Москве было подписано советско-английское соглашение о совместных действиях против гитлеровской Германии, положившее начало оформлению антигитлеровской коалиции. Тон советской прессы и пропаганды стал меняться в благоприятную для союзников сторону. Так, выступая на торжественном заседании 6 ноября 1941 г., Сталин упомянул о существующих в США и Англии демократических свободах и подчеркнул, что «Великобритания, Соединенные Штаты Америки и Советский Союз объединились в единый лагерь, поставивший себе целью разгром гитлеровских империалистов и их захватнических армий»{577}.
Громоздкая пропагандистская машина перестраивалась. Агитационно-массовая работа в новых условиях — условиях войны — значительно расширилась, во многих организациях ежедневно проводится читка газет… Лекции по международному положению привлекают массу людей»{578}, — отмечалось в докладной записке отдела пропаганды Сталинского райкома партии г. Омска уже в конце июля 1941 г. Вместе с тем процесс перестройки пропаганды был непростым и не слишком скорым, и в октябре 1941 г. в материалах Омского обкома подчеркивалось, что «массово-разъяснительная работа на предприятиях в должной мере, как этого требует военное время, не развернута, редко проводятся квалифицированные доклады и беседы»{579}.
Постепенно значительное место в тематике лекций и бесед заняли сюжеты, связанные с созданием и укреплением антифашистской коалиции. В 1942–1944 гг. в разных концах огромной страны читались такие лекции, как «Общность коренных интересов и укрепление боевого союза СССР, Англии и США в ходе войны»; «Антигитлеровская коалиция великих держав»; «Могучая антифашистская коалиция СССР, Великобритании, США и народов, порабощенных Гитлером»; «Боевой союз СССР, Англии, США против гитлеровской Германии и ее союзников»; «О втором фронте в Европе»; «Единый удар с востока и запада потряс до основания гитлеровскую военную машину»; «Усиление роли СССР в антигитлеровской коалиции»; «Война на Тихом океане»; «Борьба за восстановление демократической Польши» и др.{580}
Порой в этом перечне встречались лекции, тематика которых мало соответствовала задачам укрепления союзнических отношений, например, «Три похода Антанты». Справедливости ради надо сказать, что подобные темы встречаются очень редко. И все же как-то не верится в обычный недосмотр партийного аппарата. Не исключено, что подобные лекции должны были напоминать слушателям о «классовом характере войны».
Подтверждением этому является следующее высказывание заведующего отделом пропаганды одного из свердловских райкомов в сентябре 1944 г.: «В нашей пропагандистской работе мы освещаем вопросы Великой Отечественной войны и подчеркиваем ее народный характер. Это правильно. Но часто мы затушевываем ее классовый характер… Мы обязаны в нашей устной пропаганде подчеркивать и классовый характер. Партийному активу понятно, что не все вопросы мы можем поставить в газете “Правде”, в журнале “Большевик” о классовом характере войны. Тут мы связаны» (в документе последнее предложение было помечено от руки двумя вопросительными знаками на полях; видимо, подобные откровенные высказывания не представлялись бесспорными даже работникам обкома){581}.
По подсчетам Н.Д. Козлова, общий объем материалов о жизни союзных стран в газетах и журналах увеличился в среднем в четыре раза, при этом вместо сюжетов об обострении классовой борьбы, росте эксплуатации, агрессивности внешней политики Запада появились более объективные и нейтральные материалы об истории и культуре, системе образования и военной экономике этих стран, их действиях на различных фронтах{582}. Вместе с тем непропорционально большое место занимали публикации о росте авторитета СССР на Западе, о положительных высказываниях в его адрес как западных лидеров, так и рядовых трудящихся, о позитивном восприятии советской культуры и т. д.
Процесс «перестройки» пропаганды в целом и периодической печати в частности потребовал времени. И, в любом случае, масштабы этой «перестройки» удовлетворяли далеко не всех. Так, в августе 1941 г. А.П. Остроумова-Лебедева[56] записала в дневнике: «В газетах очень скупо и уклончиво дают информацию… Мы так отделены от Европы, от всего мира, такой глухой стеной с абсолютно непроницаемыми стенками, что ни один звук не просачивается к нам без строжайшей цензуры»{583}.
Иногда изменения в пропаганде приобретали самые неожиданные формы. В частности, в сборнике пословиц, выпущенном в 1942 г. Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), на первой же странице было приведено несколько пословиц (с пометкой «новая»), говорящих о «близости» Америки и СССР. Одна из них утверждала: «Эка благодать — от Москвы до Америки стало рукой подать»{584}. Среди так называемых «народных» частушек, публикуемых в годы войны, встречались и такие:
С Красной армией на пару
армии союзников
подсыпают немцам жару
с грохотом и музыкой{585}.
Эти изменения, конечно, не остались незамеченными обществом. Московский врач Е.И. Сахарова 6 января 1942 г. записала в дневнике: «Газеты наши стали очень интересны, читаешь их с захватывающим желанием прочесть все, что есть, — и из области наших событий, и сообщения наших могучих союзников. Сегодня очень интересна речь по радио Идена о поездке в СССР, даже не лишена некоторой поэзии»{586}.
Впрочем, отмеченные изменения не стоит преувеличивать. Американская пропаганда, например, в те годы предпринимала усилия по формированию позитивного образа союзника; так, вышел комплект фотоплакатов с изображением английского, канадского, австралийского, русского и других солдат с общей надписью — «Этот человек твой друг. Он воюет за свободу». Плакаты были явно рассчитаны на образное, эмоциональное восприятие, характерное для массового сознания, причем образ союзника отличался не только привлекательностью, он был персонифицирован. В 1942 г. в Англии вышел альбом карикатур английских и русских (советских) авторов, посвященный соответственно войне с Наполеоном и Отечественной войне с предисловием И.М. Майского{587}. В советской же пропаганде военных лет направление, связанное с персонификацией союзников, развития практически не получило (см. об этом ниже).
В настроениях советского политического руководства преобладало недоверие к союзникам. Беседуя с корреспондентами в декабре 1942 г., М.И. Калинин, в частности, давал следующие указания: «Будут вас спрашивать о союзниках, как тут говорить? Я говорю, что в драке на других надеяться трудно. Будем бить сами немцев, и союзники у нас будут, а если нас будут бить, трудно ожидать союзников. Во всяком случае нужно быть готовыми к тому, чтобы драться нам, а никому другому»{588}.
Помощь союзников, их участие в войне с общим врагом порой недооценивались советской прессой и официальными лицами; об этом, как правило, не говорил в своих речах Сталин. (Одним из немногих исключений явилось его выступление 6 ноября 1941 г., где было упомянуто о поставках военной техники и стратегического сырья и предоставлении займа СССР.)
Конечно, в какой-то степени это можно было объяснить соображениями секретности. Циркуляром начальника Главлита Н.Г. Садчикова от 27 мая 1942 г. запреты и ограничения, принятые для сведений об РККА, были распространены и на сведения о войсках союзников, в том числе о «полученных от союзных государств конкретных предметах вооружения и боевой техники, независимо от того, сообщалось или не сообщалось об этом в иностранной печати»{589}.
Более того, иногда последствия публикации подобных сведений оказывались самыми неожиданными. Например, когда в одной из советских газет появилась написанная, очевидно, с лучшими намерениями заметка о том, что американские трубы, полученные по ленд-лизу, используются при прокладке газопровода Саратов — Москва, американская сторона незамедлительно прекратила поставку труб вообще под тем предлогом, что они используются не для нужд фронта{590}. Но, конечно, большую, если не главную, роль играли соображения идеологические.
Выступая на совещании Совинформбюро в феврале 1943 г., его глава С.А. Лозовский заявил: «В Англии, США, Канаде возникли комитеты помощи Советскому Союзу. Правда, эти комитеты посылали некоторые вещи, например: медикаменты, продукты и т. д. Так вот, эти комитеты посылают запросы с просьбой сообщить им, каким образом оказанная ими помощь воздействовала на победу Красной армии. Это значит, нужно им сообщить, как их 5 банок консервов помогли угробить 300 тыс. немцев под Сталинградом»{591}. В результате гуманитарная помощь союзников воспринималась, в соответствии с существующими стереотипами, как «подарки рабочих и крестьян» США и Великобритании, а порой даже как товары, закупленные Советским правительством{592}.
Неудивительно, что и распределение подобной помощи зачастую производилось совершенно безответственно. В начале февраля 1943 г. заместитель председателя СНК СССР А.И. Микоян поручил наркому финансов СССР А.Г. Звереву произвести обследование состояния учета и хранения подарков на Центральном базисном складе Союзного Красного Креста и Красного Полумесяца в Реутове под Москвой. Там оказалось около 50 вагонов непринятых и неоцененных подарков; принятые же подарки долгое время не распределялись. Так, из 42 тыс. штук шерстяных одеял, поступивших в апреле-августе 1942 г. было выдано нуждающимся чуть больше половины{593}.
Позитивные отзывы о союзниках строго дозировались, даже в специальных изданиях. В начале 1943 г. недовольство партийных инстанций вызвала, в частности, работа Института мировой политики и мирового хозяйства АН СССР. В частности, по мнению начальника УПА ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александрова, в ряде изданий Института «некритически, в хвалебном тоне изображается современный общественный порядок в Англии и США, непомерно преувеличивается роль и участие Англии и США в борьбе против гитлеровской Германии». В записке на имя И.В. Сталина Александров подчеркивал, что один автор «в неумеренно восторженных тонах расписывает помощь, которую оказывают Англия и США Советскому Союзу», другой идеализирует Британскую монархию{594}.
В июле 1944 г. Управление агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) отметило как ошибку Главлита разрешение на выпуск в свет статьи об организации производства в машиностроительной промышленности в условиях военного времени, в которой «весьма скупо характеризуются достижения отечественного производства и дается непомерно восторженная оценка успехов производства США и Англии». По мнению составителей процитированной записки, адресованной секретарю ЦК А.С. Щербакову, автор «не только переоценивает достижения Америки и Англии и снисходительно отзывается о наших успехах, но и имеет вредную тенденцию — смазывать различие двух систем»{595}.
В 1944 г. в 49 лозунгах к 23 февраля и 57 — к 1 мая, составленных в Управлении пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), союзники упоминались лишь по одному разу: «Да здравствует победа англо-советско-американского боевого союза над подлыми врагами человечества — немецко-фашистскими поработителями»{596}.
Подобная позиция советской пропаганды не раз вызывала дипломатические осложнения. Например, в марте 1943 г. посол США в СССР У. Стэндли на специальной пресс-конференции заявил, что советская информация по проблемам ленд-лиза необъективна{597}. Через несколько дней «Правда» опубликовала подробный статистический отчет об американской помощи СССР.
Характерно, что советские средства массовой информации на первый план выдвигали поставки продовольствия, хотя по стоимости поставки вооружения и военных материалов их намного превосходили. Необходимый «внутренний» результат был таким образом достигнут: подавляющее большинство советских граждан, лишенных альтернативных источников информации и обладавших достаточно устойчивым, сформированным еще в предвоенные годы набором негативных стереотипов относительно Запада в целом, имело весьма слабое представление о реальном вкладе союзников в войну, о боевых действиях в Северной Африке или на Тихом океане и о гуманитарной помощи (справедливости ради нельзя не отметить, что послевоенная западная историография в свою очередь принижала значение Восточного фронта для общей победы; с другой стороны, в современной отечественной публицистике роль союзников вообще и «ленд-лиза» в частности порой явно преувеличивается). Плохо представляли себе советские люди повседневную жизнь американцев и англичан.
Конечно, были и противоположные тенденции. Как отмечает Ф. Баргхорн, в советской прессе информация о союзниках составляла примерно половину всей международной информации, однако она была подобрана в соответствии с пропагандистскими целями руководства. При этом особое внимание уделялось определенному набору «прогрессивных» политических деятелей (Ф.Д. Рузвельт, Г. Гопкинс и др.), что одновременно отражало авторитарную природу советского режима и оставляло пути отступления в случае изменения политики Запада{598}. В этой связи нельзя не отметить, что советская пропаганда, объясняя причины начала «холодной войны», особое значение придавала смерти Ф.Д. Рузвельта и приходу к власти Г. Трумэна.
Было бы преувеличением утверждать, что усилия союзников совсем не замечались в СССР. Так, в апреле 1943 г. М.И. Калинин, выступая на собрании партийного актива Ленинского района г. Москвы, много внимания уделил проблеме второго фронта. При этом характерно, что основной причиной задержки открытия второго фронта Калинин объявил сложность этой задачи и объективную неготовность союзников и лишь затем упомянул политические причины, а именно то, что «в Англии имеется, хотя и не столь значительная по численности, по зато довольно влиятельная в правительственных сферах группа людей, настроенная против Советского Союза». При этом он выразил уверенность, что в конечном счете второй фронт будет открыт. «При всем этом должен сказать, что помощь, оказываемая нам союзниками, значительна, и те люди, которые склонны преуменьшать, недооценивать помощь, оказываемую союзниками нашей стране и армии, совершают ошибку. Мы получаем от союзников значительное количество материалов и, разумеется, стремимся получить особенно дефицитные для нас материалы. Но помимо вооружения, боеприпасов, непосредственного сырья для военной промышленности, сами военные действия союзников, хотя и носят ограниченный характер, но все-таки оказывают влияние на общий ход военных дел», — напомнил Калинин, особо отметив изгнание немцев из Северной Африки и бомбежки крупных промышленных центров, которые «безусловно, понижают эффективность работы промышленных предприятий и железных дорог, выводят из строя ряд заводов. К тому же при массированных бомбардировках всегда бывает много жертв среди рабочих, а это, естественно, деморализует их, что в свою очередь отражается на продуктивности работы»{599}.
При необходимости тон прессы мгновенно менялся в благоприятную для союзников сторону. Так, накануне конференции в Тегеране в СССР была развернута пропагандистская кампания по поводу 10-летия установления дипломатических отношений между СССР и США. По этому поводу новый посол США А. Гарриман выразил В.М. Молотову «большое удовлетворение»{600}.
Еще более активная кампания развернулась после успешного завершения Тегеранской конференции.