ПОИСК СОЮЗНИКА

ПОИСК СОЮЗНИКА

Позиция государственно-политического и военного руководства Финляндии наиболее четко выражалась на закрытых заседаниях парламента. Там твердо звучали голоса, что «этот мир не будет окончательным» и «надо считать его перемирием».[308]

В духе таких заявлений прозвучало и письменное обращение К. Г. Маннергейма от 14 марта 1940 г., направленное государственному совету. В нем маршал, ссылаясь на «неопределенность» сложившегося политического положения, считал необходимым, чтобы «полевая армия временно оставалась на новых местах дислокации, причем достаточно усиленная» соответствующей реорганизацией.[309]

Казалось бы, что после заключения мира должны были бы сократиться ассигнования на военные цели. Этого однако не произошло. В 1940 г. они составили 71 % всего государственного бюджета страны. Был образован специальный штаб военной экономики с непосредственным подчинением главнокомандующему, которым по-прежнему оставался Маннергейм, хотя по конституции в мирное время этот пост должен был занимать президент страны. Шли интенсивные закупки вооружения за рубежом, в особенности самолетов, артиллерийских орудий, стрелкового оружия и боеприпасов. Численность армии, несмотря на проведенную демобилизацию, оставалась значительной. Летом 1940 г. в ее рядах находилось почти 200 тыс. человек, причем около 25 тыс. из них были резервистами.[310] По словам профессора Ю. Невакиви, в самой Финляндии говорили иностранцам, что ее вооруженные силы «были теперь сильнее, чем когда-либо прежде».[311]

Принимавшиеся меры военного характера обосновывались в Финляндии сохранявшейся все еще определенной угрозой со стороны Советского Союза. У финской разведки имелись даже сведения (весьма далекие от реальности) о дислокации значительного количества советских войск[312] в приграничных с Финляндией районах. 22 марта Маннергейм решил незамедлительно приступить к срочному укреплению новой границы.[313]

В руководящих финских правительственных и военных кругах с весны 1940 г. стали обсуждать вопрос о поиске союзников. В СССР с получением такой информации проявляли, естественно, весьма настороженное отношение. Позднее Паасикиви получил из Хельсинки указание, каким образом он должен отвечать на возможные запросы с советской стороны в этой связи. «Если возникнут разговоры с Молотовым по поводу предложений западных держав об оказании помощи Финляндии», говорилось в направленной посланнику телеграмме, то следует подчеркнуть, что еще во время переговоров в Москве в марте 1940 г. Финляндия разъяснила свою позицию и, в частности, «заявила о неприемлемости» положении мирного договора.[314]

Советское руководство оценивало такой ход событий, как сохранение Финляндией ориентации на англо-французских союзников. По воспоминаниям Е. Т. Синицына, Молотов тогда указывал, что против СССР в Финляндии «интриги… ведут в первую очередь Франция, Англия и США».[315] При этом определенные условия подозревать эти державы, особенно Великобританию, в скрытых контактах с Финляндией у Москвы, очевидно, имелись. Было заметно, что Англия, например, продолжала занимать видное место во внешнеэкономических контактах Финляндии. Это, как можно было представить, привело бы к тому, что «связало бы финскую и английскую военную экономики».[316]

Но особого прогресса в отношениях с этими державами у Финляндии все-таки не происходило и экономические связи с Великобританией постепенно стали замораживаться. Что же касается развития военного сотрудничества, то и здесь во взглядах финского руководства уже произошли определенные перемены. Как отмечалось в германском представительстве в Хельсинки, финское руководство было явно разочаровано действиями Англии и Франции в ходе «зимней войны», поскольку эти страны «не сумели оказать решительной помощи финской армии». Немецкие дипломаты пришли к выводу, что в Финляндии «доверие к западным державам, в особенности к Англии, потеряно».[317]

Действительно, правительство Финляндии склонялось к необходимости изменить свою внешнеполитическую ориентацию. Финляндия стояла перед выбором: вновь возвратиться к традиционным неплохим отношениям с Германией или взять курс на более тесное военно-политическое сотрудничество с соседними дружественными северными странами и прежде всего со Швецией.

Что касалось Германии, то сближение с нею сдерживалось двумя обстоятельствами: она находилась в состоянии войны с западными державами и, кроме того, демонстрировала верность заключенным в 1939 г. договорам с СССР, а он в сознании многих в Финляндии продолжал оставаться противником. Смещение же внешнеполитических ориентиров в сторону скандинавских стран представлялось для ряда влиятельных финских политических деятелей наиболее целесообразным, хотя северные соседи в недавних военных событиях показали себя, как заметил германский посланник в Хельсинки В. Блюхер, «недостаточно способными помочь Финляндии в борьбе против крупной державы».[318] Тем не менее в складывавшейся обстановке именно такой путь и предлагалось избрать.

14 марта, через день после заключения мира, премьер-министр Ристо Рюти на закрытом заседании парламента довольно прямолинейно высказался за необходимость создания «оборонительного союза» северных стран.[319] В своем же дневнике Р. Рюти так обосновывал данное заявление: у русских теперь стали «исключительно выгодные стратегические границы для ведения новой агрессивной войны… Поэтому мы уже во время московских мирных переговоров установили контакты со Швецией и Норвегией».[320] Этому заявлению в парламенте предшествовало прощупывание позиции правительств Швеции и Норвегии. 18 марта Министерство иностранных дел Финляндии начало уже распространять информацию об этих переговорах,[321] пытаясь таким образом добиться более конкретного результата.

В свою очередь, скандинавские страны демонстрировали желание развивать начавшийся процесс, связанный с переговорами относительно такого союза. Был дан и положительный ответ на предложение «изучить возможность заключения оборонительного союза между тремя странами».[322] Более того, в печати северных стран развернулась острая дискуссия о Северном союзе, как составной части финско-советского мирного урегулирования.[323]

Все эти события были встречены в Москве с явной обеспокоенностью, поскольку советское руководство расценивало их как определенную ревизию мирного договора с Финляндией, который только что подписали, а переговоры с руководством северных стран предполагали объединение Финляндии в новый военный союз. Выступивший в те дни председатель норвежского стортинга Карл Хамбро расшифровал, что скрывалось за целями этого союза. Он сказал, что этот союз «помог бы Финляндии возвратить утраченные территории». Тогда Хамбро особо подчеркнул, что «никакой противоправный и несправедливый мир не может существовать очень долго», а «в финских сердцах и в наших сердцах будут жить слова нашего поэта: "Еще наступит день"».[324] Естественно, все это не могло не учитывать и руководство СССР.[325]

В это время к тому же в Советский Союз начала поступать достаточно тревожная разведывательная информация, в которой указывалось на наблюдавшиеся в Финляндии и другие явления, которые находились в противоречии с мирным договором. В одном из сообщений отмечалось, в частности, следующее: «До настоящего времени в Финляндии продолжают действовать законы военного времени, армия не сокращена, обстановка может быть охарактеризована как военная… Интенсивная деятельность финской авиации свидетельствует о том, что она используется для систематической разведки…»[326]

В результате в Москве сведения о начавшейся разработке идеи образования с участием Финляндии военного союза стали ассоциироваться с реваншистскими целями финляндского руководства. Поэтому 20 марта в заявлении ТАСС указывалось, что этот союз противоречит советско-финляндскому мирному договору и направлен против СССР. 21 марта Молотов в беседе с Юхо Паасикиви и представителем комиссии парламента по иностранным делам Вяйне Войонмаа сказал, что видит в этом угрозу безопасности Советского Союза.[327] Со своей стороны, Паасикиви счел необходимым предупредить свое руководство, что, возможно, «атмосфера в нынешних правящих кругах Москвы по отношению к Финляндии в целом может ухудшиться», и, учитывая «серьезное недоверие» СССР, настаивал на проявлении «большей осторожности».[328]

Тогда же определенную осмотрительность в вопросе о военном союзе стали проявлять и в Швеции. На это в первую очередь обратили внимание финские дипломаты, которые работали в Стокгольме. Так в это время из финляндского представительства в Швеции поступило в Хельсинки сообщение: «Тассовская публикация Советского Союза относительно оборонительного союза вызывает чрезмерное внимание в Швеции».[329] Однако это еще вовсе не означало, что Швеция собиралась отходить от начавшегося сотрудничества. В финскую столицу из Стокгольма продолжали направлять и весьма обнадеживающую информацию. 21 марта начальник оперативного отдела оборонительных сил Швеции Ниле Бьёрк в беседе с финскими дипломатами прямо подчеркивал назревшую актуальность реализации идеи оборонительного союза, считая его достаточно важным и требующим поспешности.[330] Спустя день эту мысль подтвердило и шведское Министерство иностранных дел, которое указало, что «не ставит своей целью прекратить осуществление замысла».[331]

Но все же финляндское представительство в Стокгольме сообщало, что следует прежде всего спешить с договором не по военным соображениям, а по политическим. По всей видимости, данные взгляды высказывались, поскольку весьма ответственные шведские государственные деятели считали, что тогда «нельзя думать об использовании оборонительного союза для возвращения… территории, отошедшей к СССР по мирному договору».[332] Финляндскому руководству было важнее именно на этом этапе добиться скорейшего создания такого союза, нежели получить весомую гарантию активного противоборства с восточным соседом. Также высказался в своей речи по радио и премьер-министр Швеции П. Ханссон, объяснив, что со стороны Швеции не могут вестись разговоры об использовании совместных сил ни в каком другом случае, как только для отражения в будущем агрессии.[333]

Однако в тот же день, когда шведский премьер выступал по радио с разъяснением позиции своего государства относительного оборонительного союза, Молотов поочередно приглашал к себе на беседы дипломатических представителей Швеции и Норвегии в СССР по данному же вопросу. Он подчеркивал, что «от Финляндии советское правительство хочет только одного: чтобы Финляндия точно выполняла свой договор с СССР», а скандинавские дипломаты, в свою очередь, заверяли, что всерьез идея союза Северных стран пока еще не рассматривается. Норвежский представитель особо отметил, что его правительство «не будет вести политику, которая противопоставлялась бы политике Советского Союза».[334]

Скандинавские страны, очевидно, понимали, что следствием наращивания военно-политических контактов с Финляндией станет обострение отношений с СССР. Нельзя сказать, что твердая позиция Молотова полностью остановила северные страны от попыток развития этого сотрудничества, поскольку между представителями шведских и финских вооруженных сил процесс обмена мнениями по проблемам военного сотрудничества продолжался и позднее.[335]

Более того, в Финляндии использовали жесткую позицию советского руководства в качестве аргумента «агрессивности замыслов» Москвы по отношению к Финляндии. Ристо Рюти прямо отметил это в своем дневнике. Он подчеркнул, что «Советский Союз, очевидно, хотел вообще сделать Финляндию целиком входящей в свою сферу влияния, изолировать ее от других государств и шаг за шагом расширять свое воздействие на нее».[336] Финляндия пыталась обратить внимание Скандинавских стран на «угрозу» со стороны Советского Союза и указывала на существование «главной цели империалистических устремлений России, направленных к Атлантическому океану через скандинавский Север».[337]

При этом подобные взгляды весьма настойчиво распространялись и в Германии, где с помощью прессы пытались тогда повлиять на Скандинавию, убеждая в том, что «даже объединенных сил северных стран будет недостаточно, чтобы отразить агрессию на их территорию какой-либо великой державы».[338] Более того, статс-секретарь Министерства иностранных дел рейха Э. Вайцзеккер заметил тогда шведскому посланнику в Берлине, что СССР стремится в своей политике овладеть Скандинавским полуостровом и поэтому едва ли позволит вести совместные переговоры Финляндии, Швеции и Норвегии об оборонительном союзе.[339]

В результате негативное отношение в Советском Союзе к идее военно-политического сближения стран Северной Европы было активно использовано для доказательства «сохраняющейся опасности» для стран этого региона с востока. В такой атмосфере уже в самом начале апреля 1940 г. на новую финляндско-советскую границу стали прибывать первые группы шведских и норвежских строителей для участия в сооружении военных укреплений.[340] Это свидетельствовало о том насколько проблема новой войны с СССР казалась реальной в Скандинавии. Оценивая складывающуюся тогда обстановку Ю. К. Паасикиви отмечал: «Резко отрицательную позицию Кремля было мне, как и многим другим, трудно понять. Я не мог не считать это ничем иным, кроме как ошибкой. Оборонительный союз Финляндии и Швеции не был бы ни в малейшей степени угрозой Советской России. Напротив, он явился бы в значительной мере прямо-таки укреплением мирной обстановки с этой стороны на границе Советского Союза».[341] Подобную точку зрения высказывали тогда и другие финские политики.[342]

Действительно, вряд ли столь поспешная реакция Москвы была необходима. Могло ли на деле военное сближение Финляндии с нейтральными государствами, какими являлись Швеция и Норвегия, создавать реальную опасность для СССР? Позднее над этим задумывались и советское руководство, и в дипломатических кругах.[343] Проявлением же категоричности в данном случае, уход от гибкого и взвешенного подхода скорее повредили.

С другой стороны, разрабатывая идею северного оборонительного союза, финляндское руководство, по всей видимости, не до конца еще понимало реальность такого объединения в условиях разгоравшейся второй мировой войны. В момент, когда мир раскалывался на две враждующие части, трудно было бы представить появление в Европе еще одной, причем весьма небольшой, обособленной третьей военно-политической группировки. Как весьма справедливо отметил по этому поводу финский историк М. Реймаа, «оборонительный союз не был реалистичной альтернативой и подходящим решением для того времени».[344] К тому же очевидно, что даже в случае его создания Финляндия в этом союзе принимала бы весьма своеобразное участие, поскольку она не была готова оказывать эффективную военную помощь другим Скандинавским странам. Даже 1 апреля 1940 г., в момент наиболее жаркого обсуждения проблемы оборонительного союза в финском Министерстве иностранных дел, достаточно откровенно заявляли: «Финляндия не считает возможным в настоящей ситуации помогать Швеции и Норвегии, если на них нападут с Запада».[345]

Однако возможность образования этого союза, при оценке в СССР перспектив последующих действий Хельсинки, сыграла весьма негативную роль. Она объективно подтолкнула советское руководство к мысли о том, что Финляндию опять следует рассматривать как потенциального противника. Причем ее сближение в военном отношении со Скандинавскими странами анализировали в Москве под углом зрения причастности к этому великих держав, и прежде всего Великобритании, которая весьма активно выступала против Советского Союза в период «финской войны», а в новых условиях демонстрировала поддержку идеи скандинавского объединения.[346]

Позиция руководства СССР в этой связи наиболее наглядно отражалась в военных документах того времени. В частности, в установке, данной 4 апреля 1940 г. наркомом ВМФ Н. Г. Кузнецовым Военному совету Балтийского флота относительно составления оперативного плана на случай войны, указывалось: «Англия в стремлении восстановить утерянные исходные рубежи для наступления на СССР с севера пытается создать “Военно-оборонительный союз” стран Скандинавии и Финляндии, направленный против Советского Союза… Таким образом, на данном этапе противником на Балтийском море может явиться шведско-финская коалиция…» Позднее в эту установку вносились некоторые коррективы, но подчеркивалось, что основной задачей надо считать «создание прочной обороны побережья и баз».[347]

Такая оценка не вполне соответствовала действительности, поскольку как в Лондоне, так и в Париже к идее союза северных стран относились достаточно сдержано. Более того, сама попытка сформировать подобный союз свидетельствовала о том, что финляндское руководство не питало особых надежд на военную помощь Англии и Франции в случае кризисной ситуации. У. Черчилль тогда же заметил, что у Великобритании нет больше стратегических интересов в Финляндии.[348]

К тому же тем временем на Европейском севере произошли серьезные перемены в связи с захватом немецкими войсками 9 апреля 1940 г. Дании и Норвегии. Германская агрессия нанесла смертельный удар по надеждам на создание оборонительного союза северных стран. Захват Германией двух нейтральных государств демонстрировал всему миру, что она бесцеремонно поступает даже по отношению к таким странам, которые находятся в отдалении от театра военных действий. В результате в Северной Европе сложилась новая геополитическая обстановка, а рейх серьезно укрепил здесь свои позиции, приблизив войска к сухопутным и морским рубежам Советского Союза, Финляндии и Швеции, а также занял ключевое положение в бассейнах Балтийского и Северного морей. По этому поводу Р. Рюти в своем дневнике отметил, что захват Дании и Норвегии «значительно повлиял в дальнейшем на внешнеполитическое положение нашей страны».[349]

Действительно, сложившаяся ситуация требовала от финляндского руководства новых дипломатических решений. «В связи с военными действиями в Норвегии и событиями на западном фронте, — утверждает упоминавшейся уже исследователь М. Реймаа, — финны оказались перед необходимостью сделать выбор между симпатиями и войной… В глазах финнов военные результаты Англии и Франции не вселили военных симпатий к ним… Военные достижения Германии были особо значимыми с учетом будущих перемен на европейском континенте».[350] Если еще совсем недавно в Хельсинки решали вопрос о северном оборонительном союзе, то теперь, как только Германия стала захватывать Скандинавские страны, Финляндия сразу забыла о поддержке подвергшихся агрессии государств. Ее руководители даже не захотели рассматривать возможность посылки финских добровольцев для оказания помощи норвежским войскам, которые мужественно продолжали сражаться на севере страны у границ с Финляндией. Более того, из Хельсинки последовали запросы в Берлин о возможности получения трофейного оружия, захваченного немецкими войсками в Норвегии.[351] Таким образом, действия Финляндии откровенно свидетельствовали об изменении ее приоритетов.

В Министерстве иностранных дел Финляндии внимательно анализировали сообщения, которые поступали от дипломатических представительств за рубежом и прежде всего из Берлина. Особенно волновал финское руководство внешнеполитический аспект происходивших на севере Европы событий. Финские дипломаты в Германии докладывали в Хельсинки, что случившееся явилось «большим сюрпризом», хотя, несомненно, было заблаговременно и целенаправленно подготовлено. Но ничего не говорились о том, как это может затрагивать Финляндию. Вместе с тем военный атташе передавал из Берлина информацию о реакции советской стороны на германскую агрессию в Скандинавии: «Русские испытывают озабоченность в связи с успехом немцев».[352]

У Советского Союза, действительно, были основания для серьезного беспокойства по поводу выдвижения сил вермахта в Заполярье, к морским коммуникациям на Балтике и дальнейшего поведения Германии в отношении Швеции и Финляндии. Немецкое руководство, конечно, понимало это. Ф. Шуленбург поспешил тогда сообщить В. М. Молотову, что «мера германского правительства» предпринята только в отношении Дании и Норвегии, но «не касается Швеции и Финляндии и не затрагивает интересов СССР». При этом Шуленбург добавил, что рейх обладает информацией о существовании «англо-французского плана», который мог превратить «Скандинавию в театр военных действий, а это, по всей вероятности, привело бы к возобновлению советско-финляндского конфликта».[353]

В целом, если судить по донесению Ф. Шуленбурга в Берлин, Германии удалось успокоить советское руководство.[354] Об этом же свидетельствует и информация посланника Норвегии в Москве, который, анализируя позицию СССР, касавшуюся Скандинавии, отмечал, что «общая политическая ориентация СССР прежде всего является враждебной по отношению к Англии и Франции и здесь желают как можно скорейшего окончания войны», поскольку в Советском Союзе совершенно не хотят, «чтобы какая-нибудь из великих держав получила плацдарм в Норвегии».[355]

Однако говорить о том, что правительство СССР не понимало значения военных операций в Скандинавии, все же нет оснований. По данным Е. Т. Синицына, весной 1940 г. в советской резидентуре в Финляндии был выработан план работы разведчиков, по которому Германия определялась как главный противник СССР, стремящийся усилить свое влияние на севере Европы.[356] К тому же и Сталин получал разнообразную информацию, поступавшую по различным каналам. В частности, сведения, которые сообщил резидент НКВД в Стокгольме, свидетельствовали о том, что «продвижение немцев на север Норвегии имело главную цель — блокировать Мурманск».[357]

Возникал вопрос, какой же поворот могла совершить внешнеполитическая стрелка компаса в Хельсинки в условиях этих весьма существенных изменений, которые в столь короткий отрезок времени произошли на севере Европы?

Провал идеи создания оборонительного союза северных стран приводил к тому, что для Финляндии из указанной выше альтернативы оставался теперь, как представлялось в финской столице, только один путь — последовательного сближения с Германией. «Обстановка была запутанной», отметил по этому поводу М. Реймаа. По его словам, «дело складывалось так, что нужно было прямо переходить на сторону Германии. К тому же со стороны Германии откровенно давали понять, что она занимает благожелательную позицию в вопросе предоставления Финляндии военно-промышленных материалов».[358]

С точки зрения перспектив финляндско-германского сближения для Хельсинки оставался нерешенным весьма существенный вопрос — немецко-советские отношения. Финское руководство было заинтересовано в том, чтобы у Германии произошли перемены в отношениях с СССР и прежняя политика, основанная на пакте Молотова-Риббентропа, перестала осуществляться. Именно в этом была особенно заинтересована финляндская дипломатия. Поступавшая из Берлина информация обнадеживала: «В Европе стало обычным говорить об отношениях между Германией и Россией, как о прохладных, — докладывал в ставку Маннергейма финский военный атташе. — Не исключено, что эти отношения, действительно, ухудшились».[359]

Финляндское руководство склонялось к мысли о необходимости вернуться к прежнему более тесному сотрудничеству с Германией. Правда, широкие круги общественности Финляндии к этому еще не были готовы. Немецкий посланник в Хельсинки В. Блюхер 13 марта докладывал в Берлин: «Германия своим отношением к финско-русскому конфликту… вызвала в Финляндии глубокое разочарование, а во многих кругах и ненависть».[360] Особенно заметно проявлялись такие настроения в армии. Как писал впоследствии генерал А. Е. Мартола, воевавший на выборгском направлении в период «зимней войны», «ругали Германию, которая бросила нас».[361] Но такие проявления настроений были характерными, по утверждению лидера Социал-демократической партии В. Таннера, и для рабочей среды. «Во время зимней войны и после нее, — отмечал он, — по всей Финляндии и прежде всего в кругах рабочих было большое недовольство Германией».[362]

Перспектива поворота внешнеполитического курса на сближение с Германией встретила серьезные возражения и у влиятельных финских дипломатов. Бывший министр иностранных дел Финляндии Р. Холсти, представлявший страну в Лиге наций, 16 апреля писал в Хельсинки из Женевы: «…я говорю после всего происшедшего о своем прежнем взгляде: не надо поддерживать Германию».[363] Тем не менее верх все же начали брать те деятели руководства Финляндии, которые решительно выступали за осуществление прогерманского курса. Это направление политики финансового руководства стало активно внедряться и в сознание населения. Холсти имел возможность убедиться в происходивших переменах в обществе из хельсинкских газет. В них говорилось, как он отмечал, что «Германия является нашим основным внешнеполитическим другом».[364]

Действительно, в это время наблюдался зондаж с финской стороны в дипломатических и военных кругах Германии с целью выяснения складывавшегося отношения к Финляндии после окончания «зимней войны». В результате удавалось получить представление о происходивших весьма существенных позитивных переменах в финляндско-германском сотрудничестве, о чем информировал, в частности, из Берлина финский посланник А. Вуоримаа. По его словам, в немецкой столице в разговоре с ним не скрывали, что «договор с русскими является не чем иным, как вынужденной акцией», и давали понять о существовании между Германией и СССР «непреодолимой трещины». Финским дипломатам доверительно сообщалось, что после «зимней войны» еще не все потеряно и с окончанием войны Германии на Западе положение, в котором оказалась Финляндия, будет «исправлено». При этом подчеркивалось, что Финляндии и Германии «надо быть вместе» в условиях, когда «русские проводят на Балтийском море явно антинемецкую политику». В свою очередь, из кругов руководства вермахтом следовали заверения в искреннем стремлении к «возобновлению взаимного сближения и дружественности с финской армией».[365]

К тому же и немецкие политики и дипломаты чувствовали явно подчеркивавшуюся благожелательность со стороны Финляндии в отношении Германии. Это отмечалось и в документах главного управления имперской безопасности. В одном из них говорилось, что «до настоящего времени неизвестен ни один случай попытки финнов вести у нас разведку».[366] Это было достаточно показательным.

Но в Берлине не хотели, чтобы происходившее сближение Германии с Финляндией привлекало внимание СССР. В своих воспоминаниях И. Риббентроп объяснял это так: «… Россия в результате зимней войны с Финляндией осуществила новые территориальные приобретения. Во время этой войны симпатии очень многих немцев, в том числе и Гитлера, были на стороне финнов… Но все-таки я старался, чтобы из этого спонтанного чувства, учитывая наши отношения с Советским Союзом, не возникли многие трудности для германской внешней политики».[367] Иными словами, Берлин после «зимней войны» подходил к сотрудничеству с Финляндией крайне осторожно.

При проведении такой политики прежде всего имелись в виду экономические связи, которые обе стороны, несомненно, пытались энергично развивать. Как отметил немецкий историк М. Менгер, в Германии тогда «перспективные задачи сводились к тому, чтобы максимально открыть экономические ресурсы Финляндии для нацистской военной промышленности».[368] Уже 28 марта 1940 г. на совещании в Берлине представителей министерств иностранных дел и экономики было решено 8 апреля направить в Финляндию для начала переговоров по экономическим вопросам специальную делегацию во главе с Карлом Шнурре.[369]

Задачу этой поездки сам Шнурре сформулировал следующим образом: «…вести переговоры с финнами не только относительно немедленного заключения соответствующей программы поставок жизненно важного для Германии финского сырья, но и использовать эту программу для последующих переговоров с целью расширения экономических связей».[370] Более того, речь должна была вестись и о налаживании военных поставок в Финляндию. При этом отмечалось, что немецко-финское торговое соглашение «должно было быть заключено в кратчайшие сроки с тем, чтобы упредить подобные договоренности Финляндии со стороны России и западных держав».[371]

Эти опасения были отнюдь не беспочвенными. Как уже отмечалось, тогда Москва и Лондон проявляли к Финляндии заметный экономический интерес. Так, в частности, в это время Великобритания предприняла попытки укрепить англо-финские торговые связи. В канун готовившегося официального визита немецкой внешнеэкономической делегации в Хельсинки (7 апреля 1940 г.) Лондон также интересовался возможностями усиления торговых связей между двумя странами. В Финляндии подобные действия расценили «как предложение о временном экономическом соглашении, которое должно было сохраниться до подписания постоянного военно-торгового договора».[372] Однако реального развития все эти действия не получили. 18 апреля Великобритания официально заявила о прекращении ею всех торговых операций в Северной Европе до полного окончания боевых действий в Норвегии.[373] Объективно это было вызвано тем, что военные эксперты в Англии пришли к выводу, что сам захват Германией Дании и Норвегии создавал условия для установления Берлином своего контроля над экономикой северных стран.[374] Это, естественно, серьезно ограничивало внешнеторговые возможности Великобритании.

Достигнутые же германскими войсками военные успехи в Скандинавии заметно отражались и на немецкой политике в отношении Финляндии. Берлин решил не спешить с началом экономических переговоров — их дату постоянно отодвигали. Шнурре не приехал в Хельсинки ни 8 апреля, ни позднее, как предполагалось, в конце месяца.[375] Очевидно, что это было прежде всего связано с тем, что Германия выжидала более благоприятной международной обстановки для проведения этих переговоров, а также хотела их осуществить только с первыми лицами Финляндии, что требовало специальной подготовки. Как отметил историк Илкка Сеппинен, «встреча Шнурре с Рюти считалась центральным моментом в ходе всего визита».[376] В Берлине полагали, видимо, что при встрече с финским премьер-министром можно будет выяснить отношения Финляндии к перспективам будущего сотрудничества двух стран.

Во время этих отсрочек начала переговоров рейх убедился в заинтересованности финского руководства в сотрудничестве с Германией и поэтому теперь уже не видел смысла проявлять поспешность. О том, что Финляндия стремилась к развитию сотрудничества, подтверждает тот факт, что 30 апреля из Хельсинки ушла телеграмма с заданием финляндскому посланнику: «…неофициально выяснить… возможно ли получить из Германии азотную кислоту и, может быть, тротил».[377] Иными словами, речь шла о налаживании немецких поставок в Финляндию сырья военного предназначения, причем предполагалось также развивать торговое сотрудничество на клиринговой основе. Все это свидетельствовало о желании финской стороны, как можно быстрее приступить к созданию широкой базы будущего экономического сотрудничества.

5 мая 1940 г. германская делегация, наконец, прибыла в Хельсинки, и переговоры состоялись. По своей сути они носили достаточно скрытый характер. Это видно даже из того, что до сих пор в ряде работ финских историков существует путаница относительно времени их проведения.[378] Характерно, что в самом обстоятельном труде профессора М. Ёкипии, раскрывающем финско-германские связи в 1940–1941 гг., вообще не нашлось места не только для анализа сути данного визита, но даже для его упоминания.[379] Вместе с тем именно тогда германская делегация вела конкретно переговоры с премьер-министром Финляндии Р. Рюти.

Безусловно, состоявшаяся встреча имела принципиальное значение для налаживания немецко-финского сотрудничества, и Германия, очевидно, стремилась уточнить направление политики Финляндии. Тем не менее, как заметил М. Менгер, «хотя записи о проведенных тайных переговорах с Рюти недоступны, нельзя сомневаться в том, что во время их в обтекаемой форме обсуждались немецкие интересы».[380]

О том, какие взаимные интересы были у финляндского и германского руководства, можно судить из сообщения, которое поступило по итогам этого визита лично Гитлеру. В нем указывалось, что Финляндия была готова возобновить внешнеторговые операции с Германией по стратегически важным поставкам ей сырья и даже усилить эти поставки. Вместе с тем Финляндия проявляла большую заинтересованность в приобретении немецкого вооружения.[381] Таким образом, изначально финское руководство рассматривало возможность использования экономического сотрудничества с рейхом, имея в виду при том его военные перспективы. Это, естественно, импонировало Германии. Тем не менее Гитлер решил пока поставку в Финляндию оружия не производить,[382] проявляя здесь очевидную осторожность.

Одним из важных итогов этого визита являлось то, что в ходе весьма серьезного обсуждения наметилась переориентация Финляндии в вопросе о возможности поставок в Германию стратегически важного для немецкой военной промышленности петсамского никеля. Если судить по материалам финской исследовательской литературы, «Рюти ответил в принципе согласием».[383] Такой поворот был весьма симптоматичным, поскольку доминирующее положение в получении финского никеля прежде занимала Великобритания. Таким образом, немецкие дипломаты обрели здесь несомненную гарантию начавшейся экономической переориентации Финляндии.

В конечном счете контакты Шнурре с Рюти дали весьма обнадеживающий результат. Более того, было достигнуто соглашение о проведении нового раунда германо-финских торговых переговоров,[384] что также входило в планы рейха.

Показательным тогда являлось и то, как Германия пыталась влиять на позицию финляндского руководства. В это время представители немецкого высшего командования на встрече с финским военным атташе в Берлине начали, как он доносил, «доверительно побуждать нас вооружаться так хорошо, как только можно», указывая, что «есть основания опасаться» действий России у границы.[385] Иными словами, намекалось на возможность новой войны против СССР. Тогда же на финских дипломатов в Берлине особое впечатление произвела увиденная там «новая карта Европы», на которой были отражены не только интересы Германии, но и определялись контуры будущей Финляндии. Территориальные вожделения Третьего рейха охватывали огромное пространство на востоке: от Ленинграда до Азовского моря, а новая граница Финляндии обозначалась «от северного побережья Финского залива к Ладожскому озеру и через Онежское озеро к Белому морю». Хотя, как указывалось в донесении, направленном в Хельсинки, такой замысел выражался лишь как «надежда», и это было сугубо «частное мнение», вместе с тем впечатляло то, каким образом «могла быть исправлена восточная граница Финляндии после того, как Германия… развернет войну с Россией».[386] При этом у финских дипломатов не возникало недоумения, что финляндская территория выходила далеко за пределы границы 1939 г.

Подобный подход Хельсинки не мог соответствовать взглядам шведского руководства, на которые прежде нередко ориентировались в финских дипломатических кругах. Теперь у Стокгольма, который еще совсем недавно обсуждал с Финляндией проблему создания совместного оборонительного союза северных стран, позиция была совершенно иной. Там также отмечали возможное обострение германо-советских отношений. Еще 18 марта английский посланник в Стокгольме В. Мал лет писал, что шведские официальные лица придерживаются мнения, что СССР не слишком уверен в продолжительном сохранении своих теперешних отношений с Германией.[387] Однако восторгов в случае такого поворота развития событий в Швеции не испытывали, поскольку опасались расширения немецкой агрессии в Скандинавии и противостояния здесь интересов Советского Союза и Германии.

Опасаясь возможного распространения немецкой агрессии в Северной Европе, шведское руководство пыталось найти точки соприкосновения своей политики с Финляндией для того, чтобы совместно противодействовать Германии. В конце апреля шведский министр иностранных дел Кр. Гюнтер сообщил финляндскому посланнику в Стокгольме о поступающих из дипломатического представительства в Берлине сведениях об опасениях, что «Германия осуществит скрытую агрессию в течение недели». При этом указывалось, что подобные предостережения поступают также из Англии и Франции. В этой связи перед Финляндией ставился вопрос: «Готова ли Финляндия дать отпор агрессии?»[388] Конкретно шведское руководство тогда стремилось добиться от финнов согласия на совместную оборону Аландских островов с тем, чтобы не позволить немецким войскам осуществить десантные операции против обоих государств на побережье Ботнического залива.[389]

Информация об этом была безотлагательно направлена из финляндского представительства в Стокгольме в Хельсинки. Сведения, полученные из Швеции, были затем срочно переданы президенту, премьер-министру, а также военному министру и министру иностранных дел. Одновременно их отправили и в ставку Маннергейма.[390] Однако полученное предложение в Хельсинки не вызвало большого энтузиазма. Из Министерства иностранных дел Финляндии в Стокгольм ушла телеграмма, в которой указывалось, что Финляндии «не следует спешить обсуждать это дело».[391] Действительно, как отмечает М. Реймаа, «с позиции Финляндии возникшее положение было новым и уникальным». Исследователь при этом справедливо подчеркнул, что «давление Германии и угрозы ее нападения не чувствовали в Финляндии в такой мере, как западный сосед» и «нападение на Аландские острова означало бы прежде всего удар против Швеции».[392]

И хотя 27 апреля в Финляндию была направлена представительная шведская делегация для ведения соответствующих переговоров с командованием финской армии, усилия Швеции оказались тщетными. Маннергейм намекнул шведам «о своей неуверенности в том, что будет ли Финляндия защищаться, если Германия оккупирует Аланды».[393] После нескольких дней переговоров 30 апреля эту делегацию лично принял премьер-министр Р. Рюти и сообщил, что Финляндия опасается только «возможности нападения Советского Союза», а что касается агрессии Германии, то в этом смысле в Хельсинки, как он отметил, не испытывают особых опасений.[394]

Таким образом, финское руководство четко определило для себя источник опасности, и это уже не соответствовало шведской концепции, связанной с безопасностью собственной страны. В результате ситуация с военным сближением между Швецией и Финляндией становилась предельно ясной: «в открытой форме единого финско-шведского фронта против немецкой агрессии на Аландских островах не получилось, несмотря на то, что вопрос этот относился более всего к защите неприкосновенности территории Финляндии».[395]

В этот период у руководства Финляндии уже не было колебаний в выборе дальнейшего курса. Безусловно при этом то, что процессу сближения с Германией способствовали и военные поражения западных держав в конце весны — начале лета 1940 г. Об этом можно судить по донесениям, которые тогда поступали в Финляндию. Относительно успехов германских войск, в частности, не без удовлетворения докладывало финляндское дипломатическое представительство в Берлине. Очевидно, что эти донесения подталкивали правительство Финляндии не медлить с принятием практических шагов к усилению сотрудничества с Третьим рейхом. Информируя о победах немецкой армии, финский военный атташе довольно уверенно сообщал о приближающемся времени вторжения германских войск в Швецию. «Готовится нападение на Швецию, — доносил он 20 мая. — О способности осуществить вторжение туда не следует, видимо, сомневаться».[396] Насколько эти донесения влияли на финское руководство, свидетельствует тот факт, что Финляндия даже сама пыталась выяснить у Германии планы ведения боевых действий немецких вооруженных сил в восточной части Балтийского моря.[397]

Последовавший в мае захват Германией Бельгии и Голландии, а в июне — капитуляция Франции и паническая эвакуация союзных войск из Дюнкерка свидетельствовали о том, что прогнозы военного атташе относительно намерений вермахта осуществить агрессию против Швеции вполне реальны. Чувствовалось, насколько глубокое впечатление производило все это на политические и военные круги Финляндии. «Последнее время, в связи с поражением Франции, — докладывал Берия Сталину информацию, полученную от своего резидента из Хельсинки, — все надежды правительства возлагаются на Германию».[398]

Об огромном воздействии на финское руководство событий, произошедших в Западной Европе, сообщал также Берлину немецкий посланник в Хельсинки В. Блюхер.[399] В своих воспоминаниях он отмечал, что в это время «среди финских политиков обнаружилось много таких, которые довольно рано заметили, что усиление Германии может быть весьма выгодным для Финляндии».[400] В частности, германский дипломат располагал сведениями о том, что тогда ряд известных политических деятелей обратился к премьер-министру страны Р. Рюти, «настаивая на том, что бы правительство Финляндии проявило "повышенное внимание" к Германии, выражая благожелательность к ней…»[401] Те, кто рассматривал заключенный в марте мирный договор Финляндии с СССР лишь как перемирие, видели теперь возможность вернуть утраченные территории с помощью Германии.

Прогерманская ориентация существенно изменила и финляндский внешнеполитический корпус. В марте министр иностранных дел периода «зимней войны» Вяйне Таннер получил отставку. При выборе нового главы МИДа рассматривались кандидатуры достаточно авторитетных финских дипломатов-профессионалов: К. Энкеля, Г. А. Грипенберга, А. Ирье-Коскинена, Ю. К. Паасикиви и др.[402] Однако уже тогда было очевидно, что отношения с Германией могут стать для Финляндии определяющими. Это очень хорошо понимали дипломаты, которые могли занять пост нового министра. Показательно, что когда, например, посланнику в Лондоне Г. А. Грипенбергу намекнули на возможность возглавить департамент внешней политики Финляндии, он отказался, сославшись на то, что его считают «противником Германии».[403]

Окончательный выбор пал на Рудольфа Виттинга, который являлся откровенным германофилом (к тому же далекие предки его были немцами[404]). Более того, считалось, что взгляды нового министра иностранных дел по проблемам внешней политики были во многом сходны с взглядами немецкого посланника В. Блюхера.[405] Уже при первой официальной беседе, произошедшей между Блюхером и Виттингом, последний сообщил, что приложит все свои усилия для того, чтобы новое правительство проводило внешнюю политику подобно тому, как в 30-е годы ее осуществлял кабинет Т. Кивимяки.[406] «Внешняя политика правительства Кивимяки, — заметил по этому поводу профессор М. Менгер, — была самой благоприятной финской политической линией 30-х годов для фашистской Германии».[407]

Сам же Кивимяки в развитии финско-германских отношений стал опять занимать одну из ключевых позиций. Именно он заменил финляндского посланника в Берлине Аарне Вуоримаа, поскольку в МИДе пришли к выводу, что последний не обладал необходимыми качествами для того, чтобы сближать и укреплять отношения с Германией.[408] Тойво Кивимяки же был хорошо известен своими симпатиями к Третьему рейху, и к тому же считался доверенным лицом Р. Рюти, что еще более усиливало его позиции в немецкой столице.[409] Что касается военного атташе в Германии полковника Вальтера Хорна, то он был немцем по происхождению и преклонялся перед гитлеровским вермахтом. Это, безусловно, могло лишь обеспечить лучшее взаимопонимание с нацистским руководством. Заметим, что большинство генералов и высших офицеров финской армии также прошло в прошлом прусскую военную школу, находясь в годы первой мировой войны в составе известного 27-го прусского королевского егерского батальона, сформированного из националистически настроенной молодежи Финляндии.

Высшие политические и военные круги Советского Союза не располагали еще достаточными данными о происходившем повороте во внешнеполитической ориентации Финляндии в сторону Германии. К тому же советское руководство продолжало находиться под впечатлением событий войны 1939–1940 гг., когда Англия и Франция, помогая Финляндии, были готовы направить свои войска на ее территорию для ведения боевых действий против Советского Союза.

Выдвижение армии и флота Германии в Заполярье, а также в восточную часть бассейна Балтийского моря требовало уже переоценки обстановки. Не могла не повлиять на советское руководство и катастрофа Франции. В этой связи Н. С. Хрущев писал: «Наблюдал я за Сталиным… Он как-то опустил руки после разгрома Гитлером французских войск и оккупации Франции. Я был как раз у него во время капитуляции Франции. Тогда он выругался сочно, по-русски, узнав об этом говорил: “Видите, столкнули нас лбами, Гитлер развязал себе руки на Западе”».[410]

Сталин, как известно, был убежден, что в сложившейся ситуации Германия направит свои силы на разгром Англии. Такую точку зрения он внушал и своему окружению. Принадлежавший к числу близких его соратников А. И. Микоян, вспоминая об этом, писал: «Сталин в это время был твердо уверен, что в ближайшие месяцы Гитлер не решится воевать сразу на два фронта, не расправившись с Англией или не заключив с ней мира. Он ссылался на Бисмарка, на других известных военных и государственных деятелей Германии, которые на основе анализа истории и соотношения сил утверждали, что Германия не должна воевать на два фронта, что в таком случае она не добьется победы. А Сталин был очень высокого мнения о стратегии этих деятелей».[411]