Польский аспект «новой великой победы советской власти»
Польский аспект «новой великой победы советской власти»
Еще в разгар лета 1939 г. на высшем партийно-государственном уровне велась интенсивная работа по подготовке важных решений с грифами высокой степени секретности согласно представлявшимся НКВД и НКО проектам постановлений, рассматривавшимся и утверждавшимся Политбюро ЦК ВКП(б), СНК СССР, Комитетом обороны при СНК СССР и Генеральным штабом РККА. Политбюро утвердило директивы НКО и НКВД о взаимодействии погранвойск НКВД и частей РККА в пограничной полосе. Уже в августе органы госбезопасности решали задачу обеспечения кадрами «на случай возникновения войны» и в рамках военно-чекистской учебы проводили, в частности, специальную подготовку оперативных работников из поляков{1}.
Содержание мер по помощи населению Польши «в переустройстве условий своего государственного существования» было раскрыто в масштабном представлении перспектив на ближайшее будущее во время беседы Сталина с Димитровым 7—8 сентября 1939 г., на которой присутствовали Молотов и Жданов. Как уже говорилось, Сталин изложил в ней концепцию распространения «социалистической системы на новые территории и население», что должно было стать «результатом разгрома Польши»{2}. Этот замысел был реализован и стал, по молотовскому определению, данному на V Внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября того же года, «новой великой победой советской власти»{3}.
Занявшись «послевоенным устройством Польши», Политбюро ЦК ВКП(б) (протокол № 7, решения за 4 сентября — 3 октября 1939 г.) предписало созвать Украинское и Белорусское Народные собрания «из выборных», «утвердить передачу помещичьих земель крестьянским комитетам», «решить вопрос о характере создаваемой власти» и вхождении «украинских областей в состав УССР, белорусских областей в состав БССР» — т.е. в состав СССР, о национализации банков и крупной промышленности{4}.
Постановлением Политбюро от 1 октября создавались временные областные управления в составе двух представителей от армейских организаций, одного — от НКВД и одного — от временного управления областного города. В комитеты по организации выборов входили по одному представителю от временных областных управлений, по два — от крестьянских комитетов, еще по два — от рабочих организаций и интеллигенции, а для «помощи» привлекались по три представителя от Президиумов Верховных Советов УССР и БССР. «Организаторскую работу» развертывали продвигавшиеся вместе с передовыми частями Красной Армии группы работников партийного и советского аппарата, направлявшиеся ЦК КП(б)У и КП(б)Б и занятые созданием и утверждением органов новой власти, которые опирались на подразделения НКВД.
Кампания проводилась под лозунгами установления советской власти на территориях Западной Украины и Западной Белоруссии. ЦК КП(б)У (Н.С. Хрущев) и ЦК КП(б)Б (П.К. Пономаренко) исполняли поручение по подготовке деклараций, которые должны были быть приняты Народными собраниями. Было санкционировано создание на присоединенных территориях однопартийной системы: 1 октября Политбюро предписало ЦК КП(б)У и ЦК КП(б)Б приступить к созданию организаций коммунистической партии. Вслед за этим были приняты решения о создании комсомольских и партийных организаций.
Выборы в Народные собрания были проведены 22 октября 1939 г. 27 октября Народное собрание Западной Украины приняло декларацию «О государственной власти в Западной Украине», провозгласившую советскую власть, а 29 октября аналогичный документ «О государственной власти» был принят Народным собранием Западной Белоруссии — с одновременным принятием деклараций о вхождении соответственно в состав УССР и БССР. Согласно законам Верховного Совета СССР от 1 и 2 ноября эта просьба была удовлетворена{5}. Правда, не мешает отметить, что Молотов еще накануне, на V Внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября, говорил о воссоединении как о свершившемся факте.
Форсированное партийно-политическое строительство по советской модели осуществляли тысячи мобилизованных для реализации акции партийных и комсомольских активистов из Украины и Белоруссии, а также уволенных в запас кадров РККА. Вскоре была проведена расширенная национализация промышленных и торговых предприятий, коммунальных, культурных, учебных, просветительных и лечебных учреждений и жилищного фонда. А в январе 1940 г. на инкорпорированных территориях утвердилась советская система народнохозяйственного планирования; там создавались МТС и совхозы, и т.д.
Внедряемая на основе утвержденных Политбюро указов Президиума Верховного Совета СССР (3 декабря 1939 г.), эта система принимала все более всеобъемлющие масштабы, подкрепляясь репрессивными мероприятиями.
«Экспорт революции», сопровождаемый масштабными социально-классовыми и национальными «зачистками», был реализован в полном объеме. На присоединенных территориях с огромным размахом отрабатывалась охватывавшая всю страну политика нового этапа массовых репрессий. Под известным лозунгом «обострения классовой борьбы» по мере продвижения «вперед, к социализму» широко развернулось планомерное истребление социально организованных слоев и групп, воспринимаемых как опасные для режима. Для обоснования арестов и депортаций населения использовались как традиционные социально-классовые критерии, политические стереотипы, так и методы спекуляции на национальных противоречиях и их дальнейшего разжигания. Изначально создавалась система постоянных и массовых государственных репрессий против общества: обеспечения бесперебойной работы репрессивного конвеєра и поддержания беспрерывно пополняющего ГУЛАГ новой рабочей силой режима, атмосферы страха как цементирующей силы новой власти{6}. Идеологическим прикрытием служила мощная пропагандистская акция «освободительного похода», а силовым обеспечением — детально проработанный курс ведомства Л. Берии.
Первейшей задачей считалось «изъятие» личного состава вооруженных сил польской армии и других силовых ведомств. В ходе предварительного планирования обеспечивалась готовность на день 11 сентября (в связи с ложной информацией о взятии Варшавы как условия вступления на польскую территорию) «решительного наступления с целью молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника»{7}. В тот же день Берия подписал приказ, определяющий порядок оформления арестов военнопленных. Таким образом, изначально предполагалось не задержание, взятие в плен в соответствии с нормами международного права в условиях ведения военных действий, а массовое проведение арестов. Не приходится отрицать, что на такую акцию вполне распространяются критические оценки издателей документов «Органы государственной безопасности СССР в годы Великой Отечественной войны» в адрес «карательной части партийно-государственного механизма», выполнявшей «директивные установки руководства страны», способствуя «реализации политики диктатуры и тоталитаризма»{8}.
В рамках непосредственной, организующей исполнение сталинского плана работы директива того же Берии от 15 сентября регламентировала действия оперативно-чекистских групп НКВД: создание временных органов во главе с начальниками групп, выполнение «специальных задач по обеспечению порядка, пресечению подрывной работы и контрреволюции». Было предписано незамедлительно провести аресты политической и экономической элиты, представителей исполнительной власти — функционеров полиции и жандармерии, всего административного аппарата (в связи с работой в «аппарате угнетения»); взять под контроль государственные и частные архивы; развернуть следственную и агентурную деятельность. В первую очередь предписывалось арестовать деятелей и членов целого круга польских и украинских партий самого разного направления, начиная с социалистов (к тому времени вся палитра политических партий в СССР, кроме коммунистов, уже потерявших немалую часть своего актива, давно была ликвидирована). В перечень было включено несколько белоэмигрантских организаций.
К этому моменту детально были проработаны персоналии, и директива предписывала арестовать по списку 3.435 чел.{9}
15-го же сентября, по данным 12 отдела Генштаба РККА, занимавшегося польскими пленными, между Генштабом и НКВД был согласован вопрос о создании первых пересыльных лагерей в Путивле и Козельске. Были определены пункты передачи пленных военными в руки конвойных войск НКВД, которые по представлению Берии от 17 сентября постановлением Комитета обороны при СНК СССР (КО) были переведены на военное положение и действовали на территории Белорусского и Киевского особых военных округов (БОВО и КОВО), а также Ленинградского военного округа.
Политбюро срочно, 18 сентября, утвердило постановление КО, а 19 сентября соответствующее распоряжение с изложением приказа наркома обороны о транспортировке и передаче военнопленных органам НКВД было направлено в БОВО и КОВО. Берия издал приказ об организации при НКВД СССР Управления по делам военнопленных (УПВ). Были утверждены штаты УПВ, во главе которого был поставлен майор П.К. Сопруненко. По приказу Берии были немедленно созданы первые восемь лагерей, для чего были кое-как приспособлены бывшие монастыри (Путивльский, Козельщанский, Старобельский, Оранский и др.), в том числе два, превращенные ранее в детские колонии НКВД (Осташковский и Южский), два — в дом отдыха и санаторий (Козельский и Юхновский). Устанавливался жесткий срок начала приемки военнопленных — 20 сентября. Радио передавало бодрые воинственные марши. Популярен был марш Дмитрия Покраса:
С нами Сталин родной,
И железной рукой нас к победе
Ведет Ворошилов.
Подразделения РККА последовательно окружали, не пропуская к границе с Венгрией и Румынией, то есть преимущественно в зоне действий Украинского фронта, «живую силу противника», руководствуясь директивой о ее пленении в особо крупных масштабах. На Белорусском фронте ситуация была спокойнее и выход в Литву был доступнее.
Нельзя не отметить, что и офицеры, и солдаты польской армии шли в плен весьма спокойно. Они не были готовы считать Советский Союз своим противником, наоборот, еще весной 1939 г. сформировалось представление, что с этой стороны агрессия Польше не грозит. На совещании высших военных чинов в апреле была принята установка, что «в случае германского нападения на Польшу Советский Союз сохранит нейтралитет и будет расположен в пользу Польши и союзных держав»{10}. Во второй половине сентября, по воспоминаниям участника событий — призванного в армию профессора С. Свяневича, польские солдаты, особенно из западной части Польши, весьма благожелательно относились к советским частям, видя в них союзников в борьбе против немцев{11}. Большинство офицеров воспринимало пленение с доверием, считая его соответствующим международному праву и не пытаясь бежать, что было в зоне действия Белорусского фронта совсем не трудно. Отсутствие правового оформления военных действий, успешное сокрытие подлинных планов, мощное агитационное прикрытие настраивали массу пленных довольно благодушно. Тем более, что на деле части «пролетарского маршала» чаще всего не стремились «железной рукой» скручивать попавшие в ловушку, но не пытавшиеся во многих случаях оказывать сопротивление массы пленных. Красноармейцы не придерживались жестких правил конвоирования. Поскольку из-за директивы максимально охватить личный состав польской армии организационные задачи становились неразрешимыми, царила неразбериха и безалаберность. Задержанных, не располагая необходимой материальной базой, далеко не каждый день кормили, поили и отнюдь не всегда размещали под крышей, а нередко она оказывалась крышей конюшни, хлева или свинарника{12}.
Начальника УПВ П.К. Сопруненко более всего беспокоило то, как он сообщал начальнику Генерального штаба маршалу Б.М. Шапошникову, что частям НКВД пленные как правило передавались без должного количественного учета, а не только без списков, при отсутствии какого-либо плана и ясности в отношении того, куда, в какие пункты их следует направлять. В значительной мере это было результатом огромного масштаба проводимой операции захвата пленных.
Польская армия смещалась на восток. Там же проходили обучение мобилизованные резервисты, из них и из остатков разбитых подразделений формировались новые части, которые после 17 сентября были распущены генералом М. Сморавиньским. Возвращающиеся по домам, запрудившие дороги люди в военной форме задерживались, частично отпускались и вновь, особенно в зоне действия Украинского фронта, «изымались». Опергруппы НКВД арестовывали не только их, но всех, кто носил какую-либо форму, как это было принято в Польше, — полицейских, пожарников, железнодорожников, студентов и членов молодежных организаций, почтарей и др.
Приводимые в многочисленных источниках и литературе данные относятся к разным периодам и операциям, к различным этапам задержания, перемещения, фильтрации, обмена и т.д. Они не стыкуются между собой, поскольку единого учета никто не проводил. По Украинскому фронту советские источники дают такие цифры: 341.729, 385.004 и даже 392.334 чел. (как сообщает издание «Гриф секретности снят» на 2 октября 1939 г.){13}. Для Белорусского фронта сумма на 30 сентября достигает 60.202 чел. Между тем по данным Генштаба основная масса пленных передавалась органам НКВД с 25 сентября по 7 октября, следовательно, эти цифры не могут быть окончательными.
Сводные советские данные на 2 ноября — округленно 300 тысяч, а названная Молотовым на V сессии Верховного Совета 31 октября цифра «примерно 250 тыс.» весьма напоминает сумму текущих данных: по Украинскому фронту 190.584 чел. (по итогам на 30 сентября) и по Белорусскому фронту 57.892 чел. (на 28 сентября). Ряд исследователей склонны принять эту цифру, хотя очевидна ее Условность{14}. Обнаруженные данные по конвойным войскам охватывают 226.391 чел., а отчетность УПВ — 130.242 чел., включая 5.189, перевезенных в советские лагеря в июле 1940 г. из Литвы и Латвии интернированных{15}.
Эти данные приводились в справке Сопруненко в декабре 1941 г. и декабре 1942 г., а также начальника II отдела УПВ М. Денисова 5 декабря 1943 г. как общие сведения ведомства, относящиеся к польским военнопленным. Но вот согласно отчета для Берии, составленного в ноябре 1945 г. курировавшим ГУЛАГ, систему лагерей военнопленных и Главное тюремное управление замнаркома внутренних дел комдивом В.В. Чернышевым, в лагерях и тюрьмах с сентября 1939 г. до июня 1941 г. находились 389 тыс. польских граждан, арестованных в присоединенных землях. Этот документ ставит под сомнение полноту приведенных ведомственных данных и требует дальнейших уточнений. Он однозначно указывает на масштабность социально-политического и национального катаклизма, обрушившегося на интегрированные земли, но и не только на них. Уточним сразу: ликвидация прежнего «аппарата угнетения» всех уровней, снятие целых пластов социальной структуры и расчистка почвы для «социалистических преобразований» и очередного «триумфального шествия советской власти» захватили немалую часть населения западных и центральных польских воеводств, которая сместилась на восток в составе ли армии, или управленческих структур, не говоря уже о беженцах. В армию в тот момент вливался значительный контингент обучавшихся резервистов — прежде всего различные слои интеллигенции со всей территории Польши. На восток эвакуировались министерства и ведомства, полиция получала предписание выехать на восток и перейти в распоряжение советской власти. Полицейские из Силезии были арестованы прямо в этих эшелонах и препровождены «в плен». Польская историография разных лет доводит число репрессированных польских граждан различных категорий до 1—1,6 млн чел. Российская историография насчитала к настоящему времени за период 1936—1956 гг. 670—720 тыс. чел., в том числе после 17 сентября 1939 г. 510—540 тыс. чел.{16}
Было решено «откачать» «человеческие ресурсы» армейских и вообще государственных структур, прежде всего силовых, частично в тюрьмы, пропускная способность которых никак не могла соответствовать размерам задуманной акции, с последующим перемещением в систему ГУЛАГа, в места размещения «пленных» в РСФСР, Украине и Белоруссии, где с 1939—1940 гг. действовали специальные производственные главки — железнодорожного строительства, лесной, горнометаллургической промышленности и др., хозяева миллионов бесправных заключенных.
Для этого была создана определенная правовая база. В проекте «Положения о военнопленных» в число этой категории включались в соответствии с международно-правовыми документами «гражданские лица, сопровождающие с соответствующего разрешения армию и флот неприятеля, как-то: корреспонденты, поставщики и другие лица, захваченные при военных действиях». 20 сентября военнопленными уже считались любые гражданские лица, задержанные во время военных действий, то есть арестованные органами НКВД{17}. В проекте под «военными действиями» понималось «состояние войны с СССР», а создание УПВ увязывалось с «объявлением состояния войны». Этот пункт был вычеркнут из проекта. Зато целый ряд последующих актов массовых репрессий в отношении как военнослужащих, так и гражданских лиц уже не нуждался в оправдании военными действиями, которые завершились в конце «черного» сентября (который пропаганда стремилась переименовать в «золотой», но без особого успеха). По данным, приводимым профессором из Минска А. Хацкевичем, на 7 октября на территории Западной Белоруссии было арестовано 2.708 чел., на 15 октября — 3.535 чел., а на 22 октября — 4.315 чел.{18} На территории Западной Украины масштабы этого процесса были еще большими{19}. Всего на территории Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939— 1941 гг. были заключены в тюрьмы 92.500 чел., из них в украинских землях — 54 тыс. чел.{20} Анализ переданных полякам органами безопасности и внутренних дел Украины архивных материалов позволил развернуть издание многотомного указателя репрессированных, из которого следует, что большинство арестованных с осени 1939 г. получало по статье 54 (контрреволюционная деятельность) или статье 56 (преступление против государственной власти) УК УССР сроки от одного года пребывания в исправительно-трудовых лагерях до кары смерти. Расстрелы осуществлялись на месте. Большинство арестованных направлялись в лагеря ГУЛАГа, Главного экономического управления НКВД, Наркомюста, часть, в основном командный состав, — в лагеря военнопленных.
Сугубо засекреченная система учета жертв гигантского катаклизма с ее многоступенчатостью и запутанностью ввиду наложения разных видов репрессий друг на друга, перетекания контингентов из тюрем в лагеря военнопленных и обратно, а также в систему лагерей ГУЛАГа до сего дня остается во многом непрозрачной. Некоторая ясность была внесена освобождением части репрессированных в связи с созданием польской армии. Собранные в 1942— 1943 гг. свидетельства нескольких сот человек показали, что приемные пункты и передаточные лагеря военнопленных насчитывали девять десятков, а на территории РСФСР, УССР и БССР было не менее 48 лагерей или их филиалов разного ведомственного подчинения, в которых содержались поляки, что в сумме составило, по данным служб Армии Андерса, 138 лагерей.
Дальнейшие исследования показали, что целый ряд временных лагерей-распределителей на присоединенных территориях превратился в постоянные, обслуживавшие дорожные работы, строительство аэродромов и т.д. В РСФСР с сентября 1939 г. по июнь 1941 г. было создано 22 трудовых лагеря военнопленных, 19 из них ликвидировано с перемещением контингента, в УССР — 27, затем 19 ликвидировано{21}. Исследователи из «Мемориала» установили существование еще нескольких лагерей, где работали поляки.
Собственно, на Управление по делам военнопленных с самого начала ложилось трудовое использование пленных в промышленности и сельском хозяйстве. «Оприходование» дармовой рабочей силы на стратегических объектах осваиваемых земель было строго засекречено, как и обеспечение добычи сырья и функционирования военно-промышленного комплекса на Северах, на Урале и в Сибири. Пленных бросали на самые тяжелые работы топливно-энергетического комплекса — на лесоповал, на добычу нефти Ямала, угля Воркуты и т.д.
Сталинское руководство держало под постоянным контролем прохождение акций распределения польских пленных. Уже 11 октября Берия докладывал Молотову, что в соответствии с решением ЦК ВКП(б) и СНК СССР о военнопленных (то есть решение Политбюро было проведено и через ЦК, и через СНК) закончена работа по отбору и с 10-го начата отправка по домам жителей Западной Украины и Западной Белоруссии из рядового состава. В этом сообщении нельзя не отметить термин «работа по отбору»: здоровые и физически сильные солдаты задерживались и направлялись на хозяйственные объекты, в трудовые лагеря{22}. Берия информировал, что, разобравшись к 18 октября с этим контингентом, его ведомство примется готовить отправку оставшихся около 33 тыс. «жителей территорий бывшей Польши, отошедших к Германии, преимущественно поляков», для чего следует начать переговоры с германским правительством{23}. Предлагалось осуществлять передачу непосредственно на границе в пунктах Тересполь и Дорогуск, эшелоны направлять с 23 октября по 3 ноября.
На этот раз прохождение решения, направленного Молотову, было несколько иным: его визировал «За-Молотов». Далее следовали визы Ворошилова и Сталина и секретарская помета «Т. Микоян — за, т. Андреев — за, т. Каганович — за, т. Жданов — за, т. Калинин — за». Оформление собственно решения, традиционно выделяемого из текста докладной, было аналогичным оформлению решений Политбюро. Текст выделялся абзацами, рассматриваемый пункт имел заголовок «Вопрос НКВД», отмечалось его направление в особую папку (ОП). Помета на тексте указывала на прохождение решения через Политбюро, протокол 8/61 от 13 октября. Кроме визирования этого решения партийно-государственной верхушкой, текст носит следы непосредственного редакционного участия Сталина, его красного карандаша в пункте о передаче пленных германским властям, с сокращением деталей, адресованных НКПС. Сталин укрупняет проблему, видя прежде всего ее международный аспект. Именно так она решалась с самого начала.
Проводившаяся при этом тщательная фильтрация предполагала изначально освобождение немцев из польского плена с предоставлением «возможности и средств» направиться или в германское посольство, или в расположение германских частей. Арестовывать немецких колонистов было запрещено.
Обмен пленными с Германией базировался и на доверительном протоколе-приложении к советско-германскому договору о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г. Оба правительства обязались не препятствовать желающим переселиться в Германию или в «сферу германских интересов» немецким гражданам и другим лицам германского происхождения, а с другой стороны — желающим переселиться в СССР или в его «сферу» лицам украинского или белорусского происхождения, проживающим в «сфере интересов Германии»{24}. 16 октября состоялось решение СНК СССР об обмене военнопленными и интернированными, а 21 октября было подписано соответствующее советско-германское соглашение, в подготовке которого участвовал посол Ф. фон Шуленбург и замнаркома В.П. Потемкин. Во время проведения обмена (24 октября — 23 ноября) создавалась видимость соблюдения международной нормы: эшелоны оплачивали, формировали и доставляли органы НКВД, а передавали пленных представители наркомата обороны, чтобы продемонстрировать, якобы пленные находятся в СССР в ведении армии. Польские офицеры не передавались. Советская сторона отправляла рядовых, унтер-офицеров и офицеров — немцев по национальности, а также тех, за кого ходатайствовало германское посольство.
Количественные показатели были одного порядка (советская сторона поставила 42,5 тыс. чел., немецкая — 38.424). Но судьбы обмененных были различны: отправленные в Германию провели войну в шталагах; жители украинских и белорусских областей были на короткое время распущены по домам, а затем получили сроки по обвинению в шпионаже против СССР и в северных лагерях ГУЛАГа использовались на самых тяжелых работах — в шахтах никеля, на загрузке и разгрузке вагонов, на лесоповале — в самых нечеловеческих условиях{25}. По строгой инструкции из них сразу выявили офицеров и унтер-офицеров и заключили в спецлагеря.
Проблема «спецконтингента» и «спецлагерей» была в центре внимания как НКВД, так и руководства страны постоянно — в ходе пленения и многократных перевозок, тщательной селекции и фильтрации разных категорий задержанных, причисленных к категории «военнопленных». Об этом свидетельствуют многочисленные документы, в свое время снабженные целым набором грифов строгой засекреченности и лишь недавно не только открытых, но и изданных в многотомной совместной российско-польской публикации материалов, связанных с Катынским делом. Изначально была взята установка на строжайший учет и просеивание без «какой-либо самодеятельности», с предписанием держать до получения «дальнейших инструкций» и «детальных директив» те категории арестованных-пленных, которые уже при создании Управления по делам военнопленных должны были быть зарегистрированы в картотеке 1 спецотдела НКВД СССР «для отражения в учете антисоветского элемента». А это требование распространялось «на весь офицерский состав», с детализацией компромата (на «ведущих антисоветскую работу, подозреваемых в шпионской деятельности», на «примыкавших» к политическим партиям и организациям «контрреволюционного направления», которые перечислялись уже 15 сентября в упоминавшейся директиве Берии), а поскольку в польской армии партийно-организационная принадлежность была запрещена, эта рекомендация касалась гражданских лиц и мобилизованных резервистов{26}. Такой установкой сразу и однозначно были припечатаны ведомственным клеймом дальнейшие судьбы тех, в отношении которых инструкции строго предписывали «не допустить освобождения из лагерей кого-либо из вышеназванных лиц под видом солдата», полностью изолировать от советского населения и постоянно держать под наблюдением с возможностью применения репрессивных мер{27}.
При выработке «Положения о военнопленных» и «Правил внутреннего распорядка лагеря НКВД СССР для содержания военнопленных» статус пленных все более ущемлялся. Например, было вычеркнуто международно-правовое запрещение «применять к военнопленным меры принуждения с целью получения от них сведений о положении их страны в военном и иных отношениях», было изъято упоминание об институте назначаемых администрацией уполномоченных (определялись только старшие групп, комнат, бараков), на военнопленных распространялась уголовная ответственность по законам СССР и союзных республик, а дисциплинарные взыскания налагались в соответствии с Уставом РККА. Контролирующая же функция международных организаций фактически отменялась. Было снято положение о допуске представителей иностранных и международных краснокрестных и иных организаций для ознакомления с условиями содержания пленных. Утвержденное 20 сентября Экономсоветом при СНК СССР «Положение о военнопленных» содержало в пункте 30 абзац о немедленном сообщении в Исполком Союза общества Красного Креста и Красного Полумесяца об осуждении пленного к высшей мере наказания и приведении приговора в исполнение не ранее месяца после такого сообщения. Это положение никогда не соблюдалось, аресты и расстрелы тщательно скрывались, но свидетельства о них есть в реляциях узников ряда лагерей{28}. Возможность оказания помощи со стороны международных организаций формально признавалась, однако, когда польское правительство в эмиграции предложило ее оказать через посредничество Турции, Молотов в этом отказал. Исчезло положение об обмене списками военнопленных и о создании Центрального адресного бюро. Правда, пленным разрешалось подавать жалобы и заявления начальнику и комиссару лагеря, в УПВ и даже в правительственные органы СССР. Со всей очевидностью не было и речи об их освобождении согласно международному праву после окончания военных действий. Их будущее являлось внутренним делом сталинского руководства, и прежде всего НКВД, производным от курса на ликвидацию социально и политически активного слоя польского общества, устоев Польского государства.
Едва закончился сентябрь и набрало максимальные обороты перемещение пленных на советскую территорию, сопровождающееся их селекцией, как уже 1 октября Политбюро ЦК ВКП(б) образовало комиссию во главе с секретарем ЦК А.А. Ждановым для рассмотрения вопроса о военнопленных. На следующий день в нее был внесен подготовленный ее членами Берией (НКВД) и Мехлисом (НКО) проект постановления, который, будучи включен в представление на Политбюро, уже 3 октября был им принят со сталинскими правками.
Представление (докладная записка) поступило с грифом «совершенно секретно» на бланке НКВД с подписями Берии и Мехлиса и указанием, что вносимые предложения предъявлены в комиссию Жданова. Сам же Жданов даже не присутствовал на узком составе Политбюро. О его согласии информирует лишь скромная секретарская помета: «т. Жданов — за». Завизировали документ лишь четверо ближайших лиц из сталинского окружения, оставивших свои подписи вслед за решительным сталинским росчерком: «За с поправками. Ст.». Это Микоян, Ворошилов, Молотов и Каганович.
Постановление относится и к польским, и к чешским пленным. Обращает на себя внимание то, что сталинский красный карандаш сразу вычеркивает предложение содержать чехов в качестве интернированных до окончания войны Англии и Франции с Германией, возможное место содержания, отделение офицеров от солдат. Чехи — карта в другой игре, и Сталин собственноручно вписывает: «Отпустить, взяв с каждого из них подписку, что не будут воевать против СССР». Это соответствует нормам международного права, выходя в сферу внешней политики (но и чехов не отпустили до 1941 г.). Польские дела рассматриваются в ином, внутреннем ключе.
Решая по пунктам вопросы роспуска по домам жителей Западной Украины и Западной Белоруссии, строительства дороги Новгород-Волынский—Львов силами 25 тыс. пленных, возвращения «в немецкую часть Польши» и распределения остальных по лагерям, Сталин своим подчеркиванием четко дифференцирует солдат и офицеров, лично определяет, где последние будут размещаться — в Старобельске, где во времена Гражданской войны содержалось белое офицерство{29}.
Заведомо «контрреволюционный» элемент — «разведчики, контрразведчики, жандармы, полицейские и тюремщики», предмет особых интересов НКВД, приписываются к Осташковскому лагерю Калининской области. И Старобельский, и Осташковский лагеря (как и Козельский лагерь, превращенный в офицерский спецлагерь несколько позже) — уже готовые места изоляции — монастыри. Их легче стеречь, скрывать от лишних глаз. Что этот момент представлялся весьма важным, видно из пакета документов Берии, сопровождавшего решение Политбюро (кстати, делопроизводство тогда грешило промахами, и на основополагающем тексте с правкой Сталина стоит дата «3 октября 1939 г.», а в выписке указано, что решение носит дату «2.Х.39 г.», но «оформление» его в СНК, судя по помете на той же выписке, произошло также 3 октября{30}). Только непосредственные участники рассмотрения вопроса «260. — О военнопленных», да и то не все (лишь Берия, Ворошилов, Мехлис и Молотов), получили полный текст выписки, снабженной грифами «Строго секретно. Из о[собой] п[апки]». Непосредственные исполнители снабженческих поручений по лагерям были ознакомлены только с конкретными заданиями. Приказы и директивы Берии наркомам внутренних дел БССР и УССР, начальникам УНКВД и лагерей снабжались грифами «Совершенно секретно. Вручить немедленно. С изъятием ленты». При перемещении пленных в соответствии с намеченным планом особистам предписывалось «организовать тщательное изучение и проверку личности каждого военнопленного, установление точного места его постоянного жительства до призыва в армию и выявление возможно скрывающихся среди солдат офицеров, государственных чиновников, агентов разведывательных органов и членов зарубежных антисоветских организаций»{31}.
8 октября отдельные поручения отлились в стройную форму директивы по оперативно-чекистскому обслуживанию военнопленных в лагерях НКВД. На особые отделы лагерей возлагалась обязанность создания агентурно-осведомительной сети для выявления «контрреволюционных формирований и освещения настроений военнопленных».
Первейшей задачей считалось создание такой агентуры, которая проникала бы, «внешне оставаясь на позициях продолжения борьбы за „восстановление“ Польши», «во все складывающиеся антисоветские группировки среди военнопленных...». Таким образом, лишь с контрреволюцией и антисоветизмом отождествлялись надежды на восстановление Польского государства и намерения действовать в этом направлении.
Вторым пунктом выделялась задача выявления через однополчан и по признаку землячества настроений пленных. Детально перечислялись контингента для «разработки»: в широком диапазоне привычных «контрреволюционных и антисоветских элементов» присутствовали участники зарубежных белогвардейских террористических организаций, русских и украинских, провокаторы царской охранки и лица, служившие в полицейско-тюремных учреждениях дореволюционной России, «кулацкие и антисоветские элементы, бежавшие из СССР в бывшую Польшу». В этот ряд вписывались польские служащие силовых структур: лица, служившие в разведке, полицейских и охранных органах «бывшей Польши» всех уровней и агентура этих органов, работники суда и прокуратуры, тюремные служащие и пограничники, агентура других иностранных разведок, а также члены целого ряда «военно-фашистских и националистических организаций». Таковых было перечислено одиннадцать (Польская военная организация, Польская социалистическая партия, Осадники, Стшелец, Союз офицеров запаса, Союз унтер-офицеров запаса, Союз адвокатов Польши и др.). Отдельно была выделена категория «провокаторов охранки в братских коммунистических партиях Польши, Западной Украины и Белоруссии»{32}. На самом деле после роспуска этих партий в данную категорию попадали по обвинению их в провокации руководители и члены КПП, КПЗУ и КПЗБ.
Особое внимание обращалось на соблюдение строгой секретности при агентурной разработке, вербовке агентуры и «лиц, могущих быть использованными для заброски за кордон», что предусматривало тщательную проверку и получение санкции наркома. Согласно параграфу 8 директивы, основанием для ареста могли быть материалы о настроениях, факты нарушения правил внутреннего распорядка и «выявленные преступления», «в том числе и контрреволюционные». Повышенная бдительность предписывала «обеспечение агентурным обслуживанием» надзирательско-конвойного состава лагеря и окружающих лагерь населенных пунктов во имя выявления и предотвращения «возможных фактов использования военнопленными в преступных целях отдельных лиц из обслуживающего персонала лагеря». К подобным «целям» были отнесены «передача сообщений, писем, подкуп в целях побега»{33}.
Распространение информации о лагерях считалось крайне нежелательным явлением. В некоторых лагерях переписка была полностью запрещена, в других с 20 ноября было разрешено высылать одно письмо в месяц, при каких-либо нарушениях это право отбиралось. Руководство Осташковского лагеря 22 февраля 1940 г. докладывало о том, как была организована переписка пленных с родными: строго по инструкции одно письмо в месяц передавалось выделенному для этого пленному, сдающему почту через старшего корпуса ежедневно в канцелярию. В особом отделении почту прочитывал политконтролер, после чего (через 2—3 дня) она передавалась в почтовое отделение. Поступающие письма и открытки сразу шли к политконтролеру, а затем через канцелярию и старшего по корпусу выдавались адресатам{34}.
Оперативно-чекистских разработчиков весьма интересовали адресанты, циркулировавшая между лагерями и присоединенными территориями информация, помогавшая продолжению максимально возможной зачистки на них.
Правовая основа репрессивной деятельности в отношении населения присоединенных земель, в уточнении которой важнейшую роль играл курировавший польские дела «корифей советского правопорядка» и «герой политических процессов» А.Я. Вышинский, становилась все более жесткой.
В помещенном в «особую папку» протоколе Политбюро № 7 под номером 270 за то же 3 октября, что и решение о военнопленных (№ 260), хранится и решение «О порядке утверждения приговоров военных трибуналов в Западной Украине и Западной Белоруссии». Этим решением Военным советам Украинского и Белорусского фронтов было предоставлено право утверждать приговоры военных трибуналов к высшей мере наказания за «контрреволюционные» преступления гражданских лиц и военнослужащих. Под текстом стоит факсимильная подпись Сталина{35}.
Примером был приговор к смерти 22 польских военнослужащих, которые в ходе начатых 17 сентября военных действий атаковали подразделения Красной Армии. В обосновании приговора указывалось: «Банда имела целью подрыв доверия к силе РККА и установление на советской территории бывшей Западной Белоруссии прежнего фашистского правового порядка»{36}. Таким образом, оказание вооруженного сопротивления было основанием не для взятия в плен, а для якобы юридически оформленного расстрела. Задержанные (арестованные) военнослужащие теперь «на законных основаниях» нередко заключались в тюрьмы и передавались в военные трибуналы, то есть не помещались в лагеря военнопленных, а репрессировались.
Массовые аресты готовились на основе действий созданных по приказу Берии в начале октября оперативной, учетной и следственной групп НКВД, обрабатывавших изъятые польские документы и избирательные списки, охватившие как местное население, так и прибывших из центральных и западных воеводств. Из числа арестованных более 7.300 чел. были расстреляны (казни проводились прямо в тюрьмах), в том числе немало военнослужащих. Часть была переправлена в лагеря военнопленных, значительная часть содержалась в тюрьмах, вывозилась в лагеря системы ГУЛАГа в рамках освоения ею отдаленных районов Севера{37}. Максимальная интенсификация «дренажа» поддерживалась периодически повторяющимися приказами Берии, практически ежемесячными.
В октябре—декабре неоднократно проводилась регистрация офицеров всех категорий, в том числе запаса и отставников, служащих силовых структур и т.д. Получив необходимые сведения, органы НКВД в несколько приемов собрали офицеров в определенных пунктах и арестовали. В Белостоке 26 октября около 600 чел. были вывезены в лагеря военнопленных, и в их числе был подполковник З. Берлинг. Во Львове 9—10 декабря были собраны около 2 тыс. офицеров, в областях Западной Украины 10 декабря — 1.057 «бывших офицеров польской армии», из которых 487-ми были инкриминировано участие в различных «контрреволюционных организациях»{38}. То же имело место в Вильно, Барановичах, Гродно, Станиславове. Часть была вывезена в лагеря военнопленных, большинство попало в тюрьмы и лагеря. По мнению П. Жароня, в результате регистрации ноября—декабря такова была судьба 5—6 тыс. офицеров. Он приводит в качестве типичного примера на основании проведенных опросов начала 40-х годов арест врача Л. Бервальда, работавшего после мобилизации в госпитале, 15 ноября прошедшего регистрацию, а в ночь на 10 декабря арестованного. Врач получил 5 лет лагеря за участие в войне против Красной Армии как «враг народа и контрреволюционер» и прошел через тюрьмы Львова, Херсона, Харькова, Караганды и Петропавловска{39}.
Особую категорию арестованных составляли «перебежчики», далеко не всегда ориентировавшиеся в военной заварухе, искавшие родственников, приюта и спасения люди. Границу пыталась перейти значительная группа стремившихся продолжить борьбу за освобождение своей страны вне ее пределов. Этот путь прошел известный писатель Г. Герлинг-Грудзиньский, детально описавший его в опубликованных в Париже в 1951 г. (первое издание) воспоминаниях «Иной мир: советские записки». Он был арестован как перебежчик при попытке перейти границу СССР и Литвы. Вот фрагмент классической сцены его допроса в гродненской тюрьме.
«А позвольте узнать, зачем? — Чтобы воевать с Германией. — А известно ли мне, что Советский Союз заключил договор о дружбе с Германией? — Да, но мне также известно, что Советский Союз не объявил войны ни Англии, ни Франции. — Это не имеет значения. — Как в конце концов звучит обвинение? — „Намеревался нелегально перейти советско-литовскую границу, чтобы продолжить борьбу против Советского Союза“. — А нельзя ли слова „против Советского Союза“ заменить словами „против Германии“? — Удар ладонью наотмашь меня отрезвил. „Это, в конечном счете, одно и то же“, — утешил меня следователь, когда я подписывал обвиниловку»{40}.
Как свидетельствует другой автор воспоминаний — служащий Министерства социальной опеки Т. Коханович, пытавшийся пересечь советско-венгерскую границу, «чтобы пробраться во Францию и вступить в формировавшуюся там армию», таких как он, не сумевших перейти на ту сторону, именовали «недобежчиками»{41}.
Первый из них получил 5 лет и попал в Каргопольлаг Архангельской области, второй с трехлетним сроком был направлен в Печорлаг Коми АССР, на лесоповал за Полярный круг. Оба убедились, что мало кто в лагерях имел судебные приговоры, большинство же получило сроки, данные ОСО, другие были административно высланными как «социально опасный элемент». Среди зеков было немало поляков, особенно коммунистов. Согласно инструкции НКВД их первыми извлекали из толп беженцев и загружали в тюрьмы как «провокаторов», а затем отправляли в эшелонах «осваивать Севера». Следующими по численности были украинцы и нацмены из Средней Азии.
Польские и немецкие коммунисты получали большие сроки (5 или 8 лет) с мотивировкой, что-де бегством из своей страны они нарушают святую обязанность каждого коммуниста вести революционную борьбу, поэтому бегство в СССР трактуется как тяжкое преступление. Во Львове, как подтвердил будущий секретарь ЦК ПОРП З. Клишко, в то время было просто опасно признаваться в принадлежности к польской компартии: это грозило немедленным арестом{42}.
В рамках общего курса Г. Димитров направил в начале октября в НКВД по линии Коминтерна два письма со списками на 500 чел., подозреваемых в «провокациях» в связи с деятельностью распущенных в августе 1938 г. вместе с КПП КПЗУ и КПЗБ. В июле же 1940 г. он уже сетовал, имея в виду проведенную НКВД «зачистку территории», что из тысячи бывших политзаключенных паспорта получили только сто. «Остальные — в своем большинстве б[ывшие] рядовые члены КПП и КСМП, — писал он, — несмотря на наличие справок обкома МОПР, высылаются вместе с подозрительными, спекулянтами и всеми враждебными элементами внутрь СССР, получая паспорта с п[араграфом] 11, по которым они часто не могут получить работу». Пытаясь на сей раз отстоять свой актив, Димитров подчеркивал, что есть немало честных и преданных коммунистов, которые «являются резервом для отбора и подготовки кадров, необходимых для будущей работы»{43}. Он имел в виду паспорта без права проживания в погранзоне и областных центрах, но, видимо, лукавил, будто не знает, как решалась судьба «всех враждебных элементов» в СССР.
Украинские власти не только относились к бывшим польским коммунистам безо всякого доверия, но не раз проводили против них кампании арестов. В начале 1940 г. во время чтения стихов в клубе интеллигенции во Львове был арестован известный поэт Вл. Броневский. Другие представители левой интеллигенции были задержаны дома. В тюрьме, а затем и в лагерях оказались многие. Были репрессированы Л. Левин, В. Скуза, А. Стерн, А. Ват и другие прогрессивные деятели польской культуры.
В северных лагерях скапливались группки коммунистов и левых деятелей со всей Европы. Лучше всего противостояли изничтожающей реальности ГУЛАГа русские, прибалты и финны, великолепные лесорубы. Другие, превращенные в безымянные, ежедневно теряющие остатки энергии тени, не имевшие необходимой одежды и обуви, в драных лохмотьях, быстро вымиравшие от истощения, холода и болезней, со сведенными судорогой боли и высушенными как пергамент пеллагрическими лицами, с лихорадочно блестевшими от голода гноящимися глазами, понимали, что нет никакой перспективы спасения, и не рассчитывали ни на какую снисходительность. Периодически бригады подкреплялись свежими пополнениями из тюрем{44}. Среди них было много поляков, и в том числе военнопленных (военных и гражданских) из спецлагерей, которым во время следствия удавалось «пришить» какие-либо преступления, особенно «контрреволюционные». А к таковым относились освободительные настроения, разговоры о восстановлении Польского государства, о поисках путей вооруженной борьбы с гитлеровской Германией.