Предательство кальвиниста: Бреславский договор (1742) и его последствия

Предательство кальвиниста: Бреславский договор (1742) и его последствия

Французы были настороже. Стремительный рост влияния Пруссии в Центральной Европе пробуждал в их душе старые страхи: они опасались, что властолюбивый, стремительный Фридрих создаст в Германии «мощную протестантскую партию», возродит антикатолическую коалицию (подобную Ганноверской коалиции 1726 года), в которую войдут Голландия и Англия, и тем самым увеличит влияние Англии на континенте^{28}. Прусский король начал войну с того, что захватил Силезию (область, представлявшую немалый интерес в стратегическом и экономическом плане), выставляя в качестве предлога необходимость освобождения тамошнего лютеранского населения; таков был его ответ на Прагматическую санкцию^{29}. Монарх очень молодого государства, Фридрих решил выступить по отношению к старому континенту в роли третейского судьи. Он подтолкнул Францию к перевооружению, но сам не гарантировал французам ровно ничего — ни солидарности, ни вооруженной поддержки. Территориальные аппетиты Гогенцоллерна пугали его соседей; имея в своем распоряжении Брандснбург, Силезию, два крохотных государства (Везель и Гельдерн), он вполне мог пожелать расширить свои владения за счет южных соседей. Бавария, находящаяся под покровительством Версаля, помешала бы ему в осуществлении этих замыслов, и тогда ему пришлось бы искать союзников в лице морских держав: «Под предлогом общей принадлежности к протестантизму они объединятся в эту роковую лигу и обрекут нас на все ужасные последствия подобного союза»^{30}. Амело и Морена опасались также компромиссов, на которые могут пойти прусский король и венгерская королева; особенную тревогу им внушали мирные переговоры, начатые этими двумя монархами весной 1742 г.^{31}

Ла Шетарди получил приказ внимательно наблюдать за поведением своего прусского коллеги, за всеми его поступками и жестами, а главное — за его отношениями с саксонским и австрийским посланниками (Саксонию и Австрию с недавних пор связывал договор об оборонительном союзе). Особое внимание следовало уделить и британскому дипломату; Амело надеялся таким образом выяснить истинное отношение Фридриха к англичанам, которых, по слухам, этот король, чья «гордыня и капризы» грозили нарушить европейское равновесие, звал «бешеными». Веря в правильность своих расчетов, Амело рекомендовал Ла Шетарди внушать подобные чувства Мардефельду, который — по крайней мере на словах — прислушивался к советам французского коллеги^{32}. Получилось так, что в 1742 году судьбы европейской дипломатии решались в Петербурге. Не принимая непосредственного участия в военных действиях, Россия тем не менее в любой момент могла поддержать одну из конфликтующих сторон, могла присоединиться к защитникам Прагматической санкции — к морским державам или к Австрии, могла выступить против Фридриха, против Людовика, а может быть, и против них обоих. Прусский король, объятый страхом, ускорил переговоры о мире с Марией-Терезией, а та, встревоженная продвижением войск под командованием де Ноайя, предпочла пожертвовать Силезией и графством Глац ради того, чтобы избавиться от одного из своих противников. Предварительный договор был подписан в Бреслау 11 июня 1742 года; в результате французы и австрийцы остались на полях сражений лицом к лицу, что привело Людовика XV и его министров в немалое замешательство.

Рассчитывая на гипотетическую поддержку Елизаветы, Версаль вознамерился отстранить опостылевшего Гогенцол-лерна от северных дел. Ведь Фридрих вел себя так, как будто забыл, что Бель-Иль в начале 1741 года, еще не получив на то согласия своего министра (Флери подписал официальный документ лишь в мае того же года), заключил с Пруссией договор о союзе. По приказу Амело, отвечавшему, впрочем, его собственным убеждениям, Ла Шетарди обвинил философа из Сан-Суси, прежде считавшегося франкофилом, в предательстве интересов Франции. Воспользовавшись присутствием французских войск на германской территории, утверждал французский дипломат, прусский король поспешил свести счеты со своими соседями, в частности с Фридрихом-Августом Саксонским, возведенным на престол Ягеллонов при активном участии России. В долгой беседе с глазу на глаз Ла Шетарди предупредил Елизавету о возможном разделе Польши, который будет произведен против воли России^{33}. Следующим же объектом притязаний Гогенцолерна сделается Российская империя: рано или поздно прусский король пожелает присоединить к своим владениям Курляндию и окажется, таким образом, в двух шагах от Петербурга. Елизавета, однако, выслушала устрашающие речи своего благодетеля с большим спокойствием и в панику не впала. Больше того, она предпочла сблизиться с потенциальным противником Версаля, высказалась за мир в Германской империи и подписала в свой черед Бреславский договор, дабы «скрепить» доброе согласие и дружбу между Пруссией и Австрией^{34}. Молодая императрица предпочитала не военные, а дипломатические способы разрешения конфликтов; она желала прекращения «войны, начатой вопреки желанию России»^{35}. Елизавета хорошо усвоила уроки Бестужева и охотно исполняла роль «наследницы величайшего государя всех времен», сам же Бестужев тем временем внимательно наблюдал за интригами французов и пруссаков, подмечал их слабости, придумывал способы им отомстить.

Ла Шетарди допустил грубую ошибку, недооценив значение петровской легенды. Он надеялся манипулировать женщиной, плохо приспособленной к решению государственных задач; в действительности же ему пришлось дело с российской императрицей — надменной, убежденной в собственном величии и согласной доверять бразды правления лишь тем, кто разделяет это ее убеждение. Рассуждения маркиза о незащищенности русских границ оскорбляли Елизавету; Ла Шетарди слишком часто напоминал императрице о том, чем она обязана Франции, слишком усердно подчеркивал важность своего пребывания в российской столице и в конце концов стал раздражать государыню. Еще одна ошибка: француз напрасно пугал дочь Петра очередным дворцовым переворотом, который положит конец ее царствованию. Это была ахиллесова пята Елизаветы: она жила в постоянном страхе перед возможным возвращением на престол малолетнего Ивана, однако по свойствам своего характера предпочитала не думать о неприятных предметах; тот же, кто ей на них указывал, напоминал ей о ее слабостях и тем приводил в ярость. Ни Амело, ни Морепа, ни Людовик XV не понимали, как велики перемены, происшедшие в России, не осознавали, что она превратилась в великую державу. Они полагали, что российская императрица будет питать к ним вечную признательность за организованную их стараниями скандинавскую коалицию^{36}. В этом деле Ла Шетарди отстаивал только интересы Франции; он-то первым и ощутил, что прежняя тактика, сводившаяся к сеянию розни между потенциальными союзниками, успеха не приносит. Удача покинула маркиза: он не смог помешать подписанию Бреславского договора, способствовавшего сближению Австрии, Пруссии и России. Что же касается договора, заключенного в Або (1743), то он оказался катастрофичным и для Швеции, и для Франции; из-за неловкости французского дипломата, а также из-за двусмысленности его статуса часть Финляндии до реки Кюмени отошла к России, а отношения между Парижем и Петербургом были напрочь испорчены. Банальная интрига, затеянная Бестужевым, вынудила Версальский кабинет отозвать незадачливого Ла Шетарди; летом 1742 года, к радости российских политических кругов, он покинул Петербург^{37}.

Фридрих, с удовлетворением наблюдавший за ходом дел на востоке, постарался извлечь пользу из ошибок Ла Шетарди еще прежде его отставки. Мардефельд, сохранявший по видимости дружеские отношения с французским посланником, получил приказ распустить слухи о скором перевооружении Пруссии, чтобы проверить, как отреагируют на это русские придворные круги^{38}. План короля был тщательно продуман: сначала заручиться согласием министров Елизаветы и членов ее совета, убедиться в прочности своих позиций, а затем приступить к ратификации договора об оборонительном союзе. Мардефельд засуетился и немедленно отписал своему повелителю донесение самого лестного свойства: русские питают к «королю-герою» безграничное уважение, смешанное с боязнью. Пруссии не стоит опасаться русской армии, напротив, русские рассчитывают на мощь прусских войск, способных обратить в бегство «природных врагов России»^{39}. Успокоенный, Фридрих разработал новый план: натравить Францию на Англию, нейтрализовать западный фронт, а затем в союзе с Россией переустроить дела в Империи таким образом, чтобы роль Австрии в ней свелась к нулю. Фридрих надеялся — в соответствии с петербургским договором 1740 года — использовать для защиты своего тыла русские регулярные войска или прибегнуть к помощи казаков и калмыков, численностью от четырех до пяти тысяч человек^{40}. Убедить Елизавету в том, что таким образом «она совершит славное дело — возвратит Германии мир и спасет эту страну от грозящего ей гнета»^{41}, предстояло Мардефельду. Российская императрица отчасти поддалась на уговоры и дала согласие в принципе, но ни одной бумаги не подписала. Впрочем, в присылке казаков она отказала наотрез — возможно, из боязни, что это «дерзкое и опасное племя познакомится с манерами и обычаями цивилизованных держав европейских»^{42}.