Введение

Введение

Памяти Вацлава Орликовского — эта книга о России

1740-е годы стали переломным этапом в истории России. Если в начале десятилетия эта страна хранила нейтралитет, а потом выступала посредницей в европейских конфликтах: в войне за Австрийское наследство и в Силезских войнах, то в 1746 году Елизавета Петровна, дочь Петра I, решила вступить в войну на стороне Англии и Саксонии. С этого времени русские цари постоянно вмешивались в европейские дела. Что же до периода, предшествовавшего образованию русско-австро-саксонско-английской коалиции, то в эти годы посланцы воюющих стран, дипломаты и царедворцы, вели в Петербурге беспощадную борьбу, пытаясь привлечь недоверчивую Елизавету на свою сторону.

Царствование дочери Петра (1741–1761/62) оценивается историками, как европейскими, так и российскими, неоднозначно. Личность императрицы и ее канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, равно как и их внешняя политика, становились предметами самых разноречивых комментариев и характеристик. Полемика шла как между современниками императрицы, так и между позднейшими исследователями. Обсуждался, во-первых, вопрос о том, как оценивать внутреннюю политику императрицы: если сторонники Елизаветы полагали, что она довершила реформы, начатые ее прославленным родителем, и подготовила почву для просвещенного царствования Екатерины II, то наблюдатели менее восторженные утверждали, что при Елизавете в России снова взяли верх чисто русские, московские нравы. Во-вторых, активно обсуждался вопрос о том, законна ли была власть Елизаветы и пристало ли женщине править такой могущественной державой, как Россия. Некоторые авторы отождествляли русскую «гинекократию» 1725–1761 годов с возвращением к старине: противники Петра Великого видели в этом несомненное достоинство, сторонники же западного пути развития — катастрофу. Наконец, чрезвычайно важным и не менее спорным представлялся всем, кто писал о Елизавете, вопрос о ее внешней политике; однако если роли, которую сыграла Россия в Семилетней войне, посвящено бесчисленное множество работ, то о ее участии в войне за Австрийское наследство написано куда меньше[1]. Способствовало ли вступление России в войну прекращению боевых действий или же, напротив, Россия «бездеятельно смотрела на быстрый рост политического могущества Пруссии»^{1}? В 1742–1744 годах Елизавета — союзница Франции и Пруссии, с 1746 года она принимает сторону Австрии и Англии; российские войска входят в Центральную Европу; возникает и получает распространение миф о России как просвещенной монархии, — как ни странно, в исследованиях, посвященных 1740-м годам, все эти факты до сих пор не были подвергнуты обстоятельному анализу.

Дипломатические отношения между Западом и Россией неоднократно рассматривались в диссертациях, написанных в конце прошлого столетия, однако эти исследования не получили продолжения, так как после Второй мировой войны западные специалисты почти не имели доступа в архивы восточноевропейских стран. Вдобавок в пору расцвета структурных методов история дипломатии, чересчур мелочная и фактографическая, считалась недостойной внимания серьезных исследователей. Между тем донесения посланников 1740-х годов — донесения, в которых рассуждения о политике и культуре перемешаны с экономическими выкладками и наблюдениями над жизнью общества, — в высшей степени заслуживают нашего внимания. С самого начала войны за Австрийское наследство французы, пруссаки, австрийцы и англичане пытались сделать Елизавету посредницей в отношениях между их странами; когда же дело зашло слишком далеко, каждый из монархов: Фридрих II и Людовик XV, Мария-Терезия и Георг II — в свой черед предпринял попытку привлечь ее на свою сторону в качестве союзницы. Их представители в Петербурге интриговали, заручаясь поддержкой царедворцев и фаворитов. Интриги эти в конечном счете привели к тому, что русские батальоны были направлены на берега Рейна, а русский двор прервал дипломатические отношения с Версалем (в 1748 году), а затем и с Пруссией (в 1750 году). За короткий промежуток времени (не больше трех лет) вследствие дипломатической революции соотношение сил в Европе коренным образом изменилось: вновь возникли крупные коалиции, в одной из которых нашлось место для России.

В этой сложной обстановке анекдоты, мелкие детали, слухи приобретали первостепенную важность, а нередко приводили к последствиям куда более серьезным, чем сами политические события, которые они предвещали или отражали. В исторических анекдотах запечатлены усилия, которые предпринимали тогдашние политические деятели ради достижения мира, на поверку оказывавшегося весьма непрочным. Фридрих II ввел новый распорядок — приказал своим представителям «стенографировать» их жизнь в чужой стране. Любая реплика, любой обмен взглядами свидетельствовали об изменениях атмосферы при русском дворе, раздираемом противоречиями между миролюбием императрицы и политическими амбициями канцлера, который для укрепления своих позиций стремился к союзу с Англией и Австрией. В 1740-х годах то, что происходило в Петербурге, повторяло в миниатюре события социальной и интеллектуальной жизни, происходившие на европейской политической сцене; в России, не принимавшей участия в войне, разыгрывались те же конфликты между европейскими нациями, которые в большом мире приводили к военным столкновениям (предлогом для них служил дележ наследства — в данном случае австрийского); каждую из воюющих сторон воплощали дипломаты, сотрудники соответствующих посольств[2]. При этом существовавшие прежде союзы распадались и уступали место новым коалициям. Всякое событие этого периода было теснейшим образом связано с действиями дипломатов, чьи существование, в свою очередь, напрямую зависело от двора сего системой знаков и правил, с его законами и церемониалом, в котором изо дня вдень принимали участие послы и посланники, умевшие изъясняться па особом наречии, по видимости прозрачном по отношению к собственным государям, уклончивом, лживом, темном по отношению к чужакам. Вопросы войны и мира решались одновременно и на полях сражений, и в европейских столицах; мы рассмотрим, как это происходило, па примере Петербурга, столицы государства, которое в начале конфликта, охватившего практически всю Европу, сохраняло нейтралитет. Ведь дипломаты всегда и повсюду действуют одинаково. Каким же образом они влияли на ход европейской истории, которая, чем пристальнее мы в нее всматриваемся, кажется нам все более двусмысленной, ибо свидетельства главных участников тогдашних событий в силу своей разнородности дают основания для самых несхожих интерпретаций?

Понятие «дипломатический корпус» возникло около 1750 года — тогда же, когда начало складываться представление о Европе как о едином целом; посланники, ясно сознававшие свои привилегии и свои права, составляли особую группу и зачастую действовали но собственному усмотрению, нарушая инструкции и приказы своих государей. Дипломаты подчинялись особым законам, изменявшимся в зависимости от места службы[3]. Принадлежность дипломатов к особой касте была выгодна государям: нередко дружеский разговор с посланником враждебной державы приносил гораздо больше сведений, чем мог добыть самый ловкий шпион; дипломаты передавали через своих собратьев сообщения деликатного свойства, выполняли по просьбе коллег мелкие поручения. Дипломатический представитель мог способствовать сближению своего двора с двором державы-соперницы либо, напротив, их максимальному удалению друг от друга. На официальных приемах, а тем более на конгрессах эта внутренняя жизнь дипломатического корпуса была почти незаметна: здесь все подчинялось этикету, и послы ограничивались выполнением представительских функций. Самые же важные события происходили в кулуарах дворцов, во время роскошных празднеств, а также во время частных визитов.

Изучение такой микроструктуры, как русский двор, и такой группы действующих лиц, как посланники и их «партии», нуждается в разнообразии подходов. Требовалось не просто прочесть дипломатические депеши, но сопоставить описания одного и того же события в донесениях разных дипломатов. Так, послания англичан и саксонцев были прочтены параллельно с письмами и донесениями (неизданными) французов, пруссаков и австрийцев. В результате выяснились некоторые механизмы, управлявшие в рассматриваемый период европейской политикой. Стало ясно, каким образом официальная политика, которую строили кабинеты и канцелярии, соотносилась с отраженной в донесениях тайной дипломатией, тесно связанной с местными условиями^{2}. Полномочные министры Людовика XV, Фридриха II, Марии-Терезии, Фридриха-Августа II или Георга II профессионально играли две различные роли — дипломатических представителей и шпионов; на публике дипломат выполнял (насколько возможно) все, что предписывал церемониал чужестранного двора, за кулисами же нарушал правила, интриговал, обнажая при этом свои собственные слабости. Таким образом создавалась вторая, тайная система: на великом европейском театре, подчинявшемся строгим и неизменным законам международного права, начинала разыгрываться невиданная прежде, импровизированная комедия. Активное вмешательство дипломатов, деятельных участников интриг и заговоров, постоянно возникавших в елизаветинской России вследствие ее специфического положения на международной арене, придало русскому двору новый облик. Задником, декорациями и рамой для того спектакля, который разыгрывали иностранные дипломаты, служила сама Россия с ее историей, государственным строем, географическими условиями, экономическими возможностями, религией, нравами и их восприятием в западном мире; подчас декорации эти оказывали на действия политиков весьма заметное и одновременно весьма неожиданное влияние.

Хронологические рамки нашего исследования заданы самим ходом событий: от воцарения Елизаветы до разрыва с прежними союзниками, сделавшимися ее соперниками на балтийских берегах. Разрыв этот отрезал империю, служившую Фонтенелю образцом просвещенной монархии, не только от Франции — родины идей Просвещения, по даже и от Пруссии, ставшей этим идеям второй матерью. В 1740-е годы отношение к России сделалось проблемой в равной мере и политической, и философской; именно в силу этого обстоятельства мы сочли себя вправе ограничить наши архивные разыскания донесениями французов, пруссаков и австрийцев. Дело в том, что в сознании англичан мифическая фигура Петра Великого, ставшего (помимо воли) творцом европейской модели Прогресса, не занимала такого большого места. Саксонские и английские посланники в Петербурге вели меньше интриг, поэтому их переписка не так увлекательна; вдобавок эти дипломаты занимали более устойчивое положение и потому были теснее связаны с внутренней политикой России, которая в данном исследовании специально не рассматривается. Нас интересовал образ России, который под влиянием прессы и книг, интеллектуальных веяний и системы взглядов монархов и их представителей складывался в умах современников-иностранцев. Философы-просветители прославляли Россию как страну чудес, очевидцы же описывали царство безнадежного варварства.

Елизаветинская Россия известна по воспоминаниям Манштейна и Штелина — немцев, находившихся в русской службе, по мемуарам Неплюева и Болотова, Екатерины II и Е.Р. Дашковой, по материалам из архива князя Воронцова и «Истории России» С.М. Соловьева; мы же постарались взглянуть на елизаветинскую эпоху с другой точки зрения — изобразить ее глазами иностранных дипломатов, опираясь прежде всего на неопубликованные донесения двух «самых ловких посланников, какие только существуют в Европе»[4], — прусских дипломатов Акселя фон Мардефельда и Карла Вильгельма фон Финкенштейна (их пространные описания России опубликованы в «Приложениях»).

Прусские документы имеют особенно большую ценность. Многолетняя переписка между Фридрихом II и его представителем в России Мардефельдом изобилует подробнейшими сведениями о жизни русского общества. Чтобы как-то систематизировать этот огромный материал, король приказал Мардефельду, к этому времени уже покинувшему свой пост в Петербурге, подвести итоги своего пребывания в России. Так на свет появилась «Записка о важнейших персонах при дворе русском». Дипломат описал в ней систему русскую двора, перечислил борющиеся в Петербурге партии и группировки, уточнил роль русских министров и иностранных посланников и, естественно, не преминул нарисовать портрет императрицы. Если прочие дипломаты в большинстве своем отделывались карикатурными набросками, Мардефельд предложил своему государю анализ русского национального характера, как он проявляется в повседневном быту; вывод, сделанный прусским дипломатом, неутешителен: русские приводят его в замешательство и отчаяние. Прусский король остался весьма доволен запиской своего представителя и повелел незамедлительно ознакомить с нею преемника Мардефельда — Финкенштейна. Тот возвратил оригинал министру иностранных дел Подевильсу (которому было приказано запечатать рукопись и отдать ее на хранение в Секретный архив), однако прежде «в величайшей тайне» изготовил ее «собственноручную копию». Именно из этого документа исходил Фридрих II, давая новому посланнику инструкции, призванные помочь самостоятельно избирать линию поведения, «ежели так сложатся обстоятельства, что ни времени у него не будет, ни возможности приказаний королевских дождаться касательно предметов важных».

Финкенштейн, прибывший в Россию через полгода после отъезда своего предшественника, относился к императрице, ее министрам и вообще ко всему русскому народу с величайшим презрением; прожив в Петербурге всего одиннадцать месяцев, он воспользовался первым же предлогом (перлюстрацией его писем), чтобы попросить короля отозвать его из северной столицы. Финкенштейн, друг детства Фридриха, его конфидент и советник, знал, как нужно говорить с королем и как следует излагать ему суть того или иного дела; мнение Финкенштейна о России сыграло не последнюю роль в том, что Фридрих стал относиться к этой стране еще хуже, чем прежде. «Общий отчет о русском дворе», сочиненный Финкенштейном, более пространен и подробен, чем записка Мардефельда. По «Отчету» Финкенштейна видно, какое большое влияние оказало на его автора чтение давних и современных антирусских сочинений; Финкенштейн явственно стремится отмежеваться от своего почтенного предшественника и рисует картину России особенно черными красками. Разбирая (в соответствии с полученной инструкцией) состояние русской армии, он, хотя и стремится успокоить короля насчет русской военной мощи, не может скрыть владеющего им страха. В каждой строке «Отчета» видно, как сильно Финкенштейн презирает русских и как сильно он их боится. Кроме того, сам стиль «Отчета» и даже его лексика свидетельствуют о полной неспособности Финкенштейна помешать ухудшению дипломатических отношений между Россией и Пруссией (которое в конечном счете и привело к полному их разрыву в 1750 году).

Между позициями Мардефельда и Финкенштейна есть существенные различия. Мардефельд не видит больших перспектив у нации, которую он считает отставшей в своем развитии, скорее азиатской, чем европейской, хотя и привлекательной благодаря личности императрицы и некоторых министров; свою записку он заканчивает выразительным советом относительно того, как следует пруссакам держать себя с русскими: «Наблюдать с пристойностью некоторое равенство, дабы не желали они у нашего двора отнять превосходство». Напротив, Финкенштейн, проведший в России всего одиннадцать месяцев, рисует монархию разом страшную и грозную, которая способна обрести второе дыхание в том случае, если сильный государь, подобный Петру I, вступит на ее престол и совершит то, чего, по мнению прусского посланника, не может совершить женщина, — выведет свой народ из того бедственного положения, в котором он пребывает. Мардефельд полагал, что России следует оказывать помощь, своего рода техническую поддержку, с тем чтобы уберечь ее от переворота, способного изменить ее внешнеполитическую ориентацию. Преемник его, напротив, рассматривает только крайности: либо Россия станет еще более слабой и придет в окончательный упадок, либо ей суждено расцвести и стать сильной, Западу же ни в том, ни в другом случае не следует вмешиваться в ее дела. Оба мнения весьма характерны; обоим было суждено большое будущее. Из чего бы ни исходили прусские дипломаты, из заветных убеждений или из политической конъюнктуры, сочинения их представляют собой ценнейшее историческое свидетельство.

Впрочем, донесения дипломатов — не единственный источник нашей работы; мы использовали также путевые заметки, книги по истории России, мемуары и дневники, отрывки из прессы. Мы исследовали поведение иностранных дипломатов и государей, которых они представляли, пользуясь методами истории литературы, истории культуры, истории ментальностей и исторической социологии, и надеемся, что калейдоскопическая картина, которую рисуют их донесения и другие тексты той эпохи, поможет по-новому осветить войну за Австрийское наследство, первые годы царствования Елизаветы Петровны и, прежде всего, окончательное вступление России в семью европейских государств.