Институциональная концепция революции
Институциональная концепция революции
В 2004 г. В.А. May и И.В. Стародубровская предложили и обосновали институциональную концепцию революции. Выдвигая на первое место экономические процессы, концепция, однако, учитывает также политические, социальные и культурно-психологические факторы{426}. Авторы исходят из институциональной теории. Согласно ей в основе социальных сдвигов лежат изменения общественных институтов — законов, правил, норм, а также традиций, верований и т.п. Основоположник теории Д. Норт определяет институты как «правила игры» в обществе: «институты представляют собой рамки, в пределах которых люди взаимодействуют друг с другом. <…> Они состоят из формальных писаных правил и обычно неписаных кодексов поведения, которые лежат глубже формальных правил и дополняют их»{427}. Но в институциональной теории основной акцент делается на эволюционном развитии, так как институты изменяются долго, медленно и постепенно. Резкие, революционные скачки остаются на периферии анализа — революции рассматриваются как внешний фактор, способный в какой-то степени повлиять на развитие институтов, но не как внутреннее порождение самой институциональной системы в ее взаимодействии с другими факторами развития общества{428}. В.А. May и И.В. Стародубровская адаптируют институциональную теорию для объяснения революции.
Утверждение в обществе новых институтов всегда происходит долго, болезненно и противоречиво, так как в прежней структуре существуют институциональные отношения, препятствующие гибкому приспособлению социума к новым условиям. Они называются встроенными ограничителями. «Экономические ограничители — это такие экономические формы и отношения, которые либо совсем не способны реагировать на изменение экономических условий, либо реагируют на них совершенно неадекватно. Наиболее очевидные примеры — средневековая цеховая система в городах и общинные отношения в деревне»{429}. Социальные ограничители включают в себя различные формальные и неформальные механизмы, затрудняющие горизонтальную и вертикальную мобильность. Они препятствуют приведению в соответствие реального экономического и общественного положения и формального статуса индивидов и социальных групп, а также изменению статуса в соответствии с новыми экономическими возможностями и потребностями. Например, сословная система, крепостное право и его пережитки, тендерная дискриминация, юридические запреты на занятие гражданской и военной службой и т.п. Политические ограничители — это законы и обычаи, исключающие возможность «в рамках легальных политических механизмов сменить господствующий режим и его политический курс», с одной стороны, и «обеспечить политическое представительство новых экономически влиятельных кругов, дать им институциональные возможности защиты собственных интересов» — с другой. Психологические ограничители — стереотипы, оставшиеся от традиционного общества в экономической, политической, культурной и религиозной сферах, препятствующие трансформации старой культуры. Например, широко распространенные в массах представления о божественном происхождении монархии могут препятствовать снятию политических ограничителей и демократизации общества. Представления о греховности работы в праздники, ссуды под процент или стремления к прибыли могут блокировать развитие буржуазной трудовой этики, кредитных учреждений и предприятий капиталистического типа.
Преодоление ограничителей по общему правилу происходит в ходе реформ «сверху». Общество, вступившее в эпоху преобразования институциональной системы, становится социально нестабильным, другими словами, попадает в «зону риска». Если мирный эволюционный путь проходит успешно, с его окончанием общество выходит из «зоны риска». Если же нет, то происходит революция, разрушающая насильственным путем мешающие развитию ограничители и тем самым открывающая дорогу утверждению новой институциональной системы.
Революционная ситуация складывается постепенно. Как ни парадоксально, ей, как правило, предшествует длительное и бурное (по меркам своего времени) экономическое развитие и значительные структурные сдвиги в экономике и обществе. «Нет ничего более ошибочного, — заметил автор классического труда по истории революций К. Бринтон, — чем представлять себе старый режим угасающей тиранией, которая, катясь к своему финалу, доводит до предела деспотическое безразличие к протесту доведенных до крайности подданных»{430}. В.А. May и И.В. Стародубровская, вслед за многими социологами, подчеркивают, что «революции не характерны для стабильного общества, в котором отсутствуют динамичные изменения. Они неразрывно связаны с феноменом экономического роста. Причем предпосылки революций могут сформироваться не в любой момент, а лишь на особых переломных этапах, которые названы нами “кризисы экономического роста”»{431}. Быстрый экономический рост является важнейшей предпосылкой революции и подобная зависимость «характерна практически для всех стран, переживших полномасштабные революции» в период ранней модернизации{432}. Нидерландской революции XVI в. предшествовал быстрый экономический рост, затронувший как промышленность, так и сельское хозяйство. В Англии с середины XVI в. и до начала революции и гражданской войны наблюдался быстрый промышленный рост. Во Франции активное преобразование сельского хозяйства начинается со второй половины XVIII века, а период с 1760 по 1790 г. характеризуется успешным промышленным развитием и рассматривается как первая фаза промышленной революции. Германия в период, предшествующий революции 1848 г., переживала промышленный переворот и экономический рост. То же наблюдалось за пределами Европы (Мексика, Иран и др.). Предреволюционные режимы и здесь проводили сознательную политику активной индустриализации и ломки традиционных структур, опираясь в первую очередь на широкое привлечение иностранного капитала{433}. Исследователи неоднократно подчеркивали связь успешного экономического развития с вызреванием предпосылок революции{434}. В одной из своих ранних работ, ставшей классикой по проблемам модернизации, С. Хантингтон установил наличие «прямой связи между быстрым экономическим ростом и политической нестабильностью»{435}. Известный американский экономист и социолог М. Олсон считал быстрый экономический рост «важнейшим дестабилизирующим фактором», более того — «основной силой, ведущей к революции и социальной нестабильности»{436}.
В.А. May и И.В. Стародубровская подчеркивают: традиционно понятие «экономический рост» употребляется в узком смысле — «как характеристика периода, в течение которого происходит увеличение определенных показателей, в первую очередь валового продукта на душу населения». Но они имеют в виду более широкий смысл понятия: «как характеристики эпохи постоянных динамичных изменений, колебаний экономической конъюнктуры, в рамках которой не в каждый данный момент, а лишь при анализе долгосрочных тенденций, наблюдается превышение темпов роста производства над темпами роста населения»{437}.
Зависимость между экономическим ростом и социальной нестабильностью в обществе обуславливается двумя причинами. Во-первых, динамичное экономическое развитие подрывает основы традиционной социальной структуры, ведет к масштабному перераспределению богатства и возникновению новых экономически значимых социальных сил. «Однако этот процесс наталкивался на традиционные социальные рамки и барьеры, не позволяющие привести стратификацию по статусу и доступу к власти в соответствие с новым распределением богатства. <…> Под давлением новых обстоятельств традиционная система постепенно трансформировалась, однако не отмирает полностью, — старые и новые элементы в ней сосуществовали и вступали в непримиримое противоречие. Наложение новой стратификации, возникшей в результате экономического развития, на традиционную статусную систему приводит к возникновению специфического феномена — предреволюционной фрагментации общества» — «резкому усложнению его социальной структуры, вызванному размыванием границ и размежеванием интересов в рамках традиционных классов и групп, а также возникновением новых социальных сил, не вписывающихся в прежнюю систему». «Фрагментация — это результат давления новых процессов, порождаемых динамичными экономическими изменениями, на встроенные ограничители в социальной структуре». Она охватывает все слои общества, но, прежде всего, элиту{438}.
Во-вторых, экономический прогресс и вызываемая им фрагментация общества приводят к резкому ослаблению государственной власти в стране. «Власть постоянно испытывает давление несовместимых требований — различные социальные слои и элитные группы ждут от нее диаметрально противоположных действий. Чьи бы интересы она ни пыталась удовлетворить, это неизбежно вызывает все большее сопротивление остальных. Власть начинает метаться, то идя на поводу у радикальных настроений, то пытаясь спрятаться в привычных рамках традиционной системы, то проявляя излишнюю жесткость, то соглашаясь на бессмысленные компромиссы. В результате режим становится еще более уязвимым, теряя свою базу и среди традиционных сторонников, и во вновь возникающих социальных слоях. Он вызывает всеобщее недовольство, хотя и по противоположным причинам»{439}.
Социальная фрагментация общества и ослабление государства делают революцию возможной, но не обязательной. Например, Ч. Тилли только в Европе насчитал 707 революционных ситуаций за 500 лет (1492–1991 гг.), при этом настоящие социально-политические революции произошли несколько раз, хотя имелось немало примеров, когда правительство было свергнуто или временно лишено власти{440}. Требуются дополнительные факторы, которые превращают возможность революции в реальность. Такими факторами могут быть крупное военное поражение, неудачная кровопролитная война, суровый экономический кризис (ибо экономический рост имеет циклическую природу и никогда не проходит гладко), либо сочетание того и другого, что точно сформулировал Дж. Дэвис: «В большинстве случаев революции происходят, когда длительный период поступательного экономического и социального развития сменяется коротким периодом резкого спада. На первом этапе решающее воздействие на умы людей данного общества неизбежно оказывает ожидание возможности и впредь удовлетворять растущие потребности. На втором этапе, когда реальность расходится с ожиданиями, на смену приходит чувство тревоги и разочарования»{441}.
По мнению В.А. May и И.В. Стародубровской, русская революция 1917 года по своим основным характеристикам не имеет принципиальных отличий от европейских революций более раннего времени. Вследствие большого значения экономического фактора в ее происхождении революция является экономико-политическим, а не чисто политическим процессом. Бесперспективно искать один универсальный фактор, объясняющий предреволюционный кризис — будь то экономический или политический. Во время революционных ситуаций общество сталкивается с целым комплексом проблем, требующих кардинальных изменений в механизмах его функционирования. «Причины, ход и результаты революции 1917 года можно объяснить одновременным резким обострением трех групп противоречий. Во-первых, это противоречия, типичные для периода ранней индустриализации, они отражают сложности преобразований в огромной крестьянской стране и диктуют необходимость того или иного, но достаточно радикального решения аграрного вопроса. Во-вторых, это противоречия догоняющей индустриализации в отсталой стране. Они требуют мобилизации финансовых ресурсов, активного перераспределения ресурсов из традиционных отраслей хозяйства в новые промышленные сектора экономики. Наконец, в-третьих, это противоречия, связанные с тем, что кризис ранней модернизации в России наложился на формирование предпосылок кризиса зрелого индустриального общества. И этот фактор в стране, достаточно далеко продвинувшейся по пути индустриализации, не мог не сказаться на формах предреволюционного кризиса»{442}.
На мой взгляд, институциональная концепция удачно синтезирует все вышеперечисленные концепции революции, и мне трудно согласиться с Л. Ароном, утверждающим в рецензии на книгу, что она суть структуралистская концепция, созданная в рамках марксистско-этатистской школы, к ведущим сторонникам которой он относит также Т. Скочпол, Дж. Голдстоуна и Ч. Тилли. «Хотя данная школа отвергает марксистскую философию истории с ее межклассовыми войнами и революциями как этапами на пути неизбежного триумфа бесклассового коммунизма, делая акцент на относительной автономии государства и государственной бюрократии в противовес взглядам Маркса на государство как на комитет по управлению делами правящего класса, используемые ключевые методы и аналитический инструментарий взяты ими из “арсенала” марксистского исторического материализма»{443}. Уже перечисленных отличий достаточно, чтобы не согласиться с оценкой Л. Арона. Но в институциональной и марксистской концепциях революции есть и другие принципиальные расхождения, кроме указанных Л. Ароном. В первом случае революция признается одним из возможных, но не самым главным способом решения социально-экономических проблем, во втором — единственным и совершенно необходимым. В институциональной концепции капиталистическое общество рассматривается как достаточно устойчивое, способное к саморазвитию, в марксистской — как социально нестабильное, чреватое революцией и, в принципе, не способное к структурным реформам. Первая концепция признает, что благосостояние широких слоев населения при капитализме улучшается, вторая говорит о тенденции к абсолютному и относительному обнищанию трудящихся, усилению неравенства и эксплуатации. Отождествление «производственных отношений» или «надстройки» по К. Марксу с «институтами» по Д. Норту представляется очень большой натяжкой{444}. «Производственные отношения — отношения людей друг к другу в процессе производства материальных благ, составляющие экономический базис общества. Весь строй общественной жизни, внутренняя структура общества определяются характером производственных отношений. Состояние производственных отношений дает ответ на вопрос: в чьем владении находятся средства производства. Иными словами, оно показывает, как распределяются между членами общества средства производства, а следовательно, и материальные блага, производимые людьми»{445}. «Базис — совокупность производственных отношений, экономический строй общества. Надстройка — соответствующие данному базису политические и правовые учреждения. Неизбежность социальных революций в классовом обществе обусловливается тем, что старые производственные отношения закрепляются господствующими классами при помощи целой системы политических, правовых и других учреждений. Поэтому, чтобы расчистить путь дальнейшему ходу общественного развития, новые классы должны устранить существующий государственный строй»{446}. Если у Д. Норта и, следовательно, у В.А. May и И.В. Стародубровской институты — законы, правила, нормы, а также традиции, верования и т.п., то в марксизме производственные отношения сводятся по сути к форме собственности, а надстройка — к учреждениям. В институционализме совокупность многих институтов определяет общественный и экономический строй общества, а в марксизме — форма собственности. Если в институциональной концепции революции общество медленно, эволюционно развивается под влиянием изменения институтов, то в марксизме — в результате революции, уничтожающей старый государственный строй и воздвигающей на его месте другой. В институционализме замена государственного строя не обязательно ведет к изменению институтов и сущностному изменению общественного и экономического строя, а по марксистской доктрине — автоматически ведет; именно поэтому «основным вопросом всякой революции является вопрос о государственной власти»{447}. Единственное, пожалуй, что объединяет институциональную и марксистскую концепции революции, — это системный взгляд на общество.
Таким образом, если согласиться с оценкой концепции В.А. May и И.В. Стародубровской как структуралистской марксистско-этатистской, то большую часть современников социальных исследователей надо отнести к марксистской школе, поскольку они либо институционалисты, либо структуралисты, либо кейнсианцы. Это все равно, что всякого признающего изменения в жизни считать гегельянцем, радующегося жизни — гедонистом, всякого практического человека — утилитаристом.
Происхождение Русской революции 1917 г., как оно показано в моей книге «Благосостояние населения», хорошо укладывается в институциональную концепцию. Бурный экономический рост и всесторонняя модернизация российского социума создали высокий градус социальной напряженности в обществе и ввели страну в зону риска. Реформы «сверху» устраняли один за другим мешавшие модернизации ограничители, встроенные в традиционную институциональную систему (круговую поруку, мещанские общества и цехи, передельную общину, сословные ограничения социальной мобильности, монополию коронной бюрократии и самого монарха на власть, ущемлявшие гражданские права законы и т.д.), и тем самым создавали возможность избежать революции. Поскольку смена институциональных систем — длительный, болезненный и противоречивый процесс, для выхода из зоны риска требовалось значительное время — хотя бы лет двадцать, как говорил П.А. Столыпин, социального покоя.
Но этому помешала война, нарушившая эволюционный путь развития. Тяготы войны, помноженные на безответственное поведение либеральных и революционных элит и ослабление государственной власти, оказались непереносимыми для общества. Страна погрузилась в революцию, проходившую в соответствии с классической моделью — кризис «старого режима»; установление власти «умеренных»; победа радикалов, создающих «царство террора и добродетели»; термидор, или контрреволюционный переворот, и постреволюционная диктатура.
В современной литературе о социальных революциях, с точки зрения механизма революционного процесса, выделяют конструктивистскую и структуралистскую модели. Первая модель рассматривает революцию как следствие целенаправленных действий лидеров, революционных групп или масс. В «конспиративном» варианте конструктивистской модели революции являются результатом агитационной или организационной деятельности профессиональных оппозиционеров и революционеров. Им удается убедить и мобилизовать на революционные действия массы, которые вследствие этого становятся объектом целенаправленных манипуляций. Напротив, «вулканический» вариант первой модели большое значение придает стихийности действий масс, особенно остро ощущающих преследования, эксплуатацию, несправедливость, а также подчеркивает лавинообразный характер распространения революции, охватывающей все более широкие слои общества. Структуралистская модель рассматривает революцию как естественный результат формирования объективных социальных предпосылок, подготавливающих стихийное революционное выступление элит и масс. Однако в этом случае необходим своего рода спусковой крючок — либо ослабление аппарата насилия и репрессий, когда правящий класс проявляют слабость или неспособность к дальнейшему руководству (концепция «кипящего котла»), либо наличие различных средств и разнообразных ресурсов (концепция «найденного сокровища»){448}. В Русской революции 1917 г. стихийность сочеталась с организацией: налицо имелись, с одной стороны, социальные, экономические, политические и культурные предпосылки, подталкивающие массы к революционным действиям, хотя и не предопределившие их, с другой — энергичная и умелая организационная работа лидеров и стихийный лавинообразный характер распространения революции. Русская революция 1917 г. сочетала конструктивистскую и структуралистскую модели революционного процесса.
Таким образом, для революции одинаково важны как сильно недовольные и готовые к революционным действиям массы, так и энергичные умелые организаторы и лидеры. Не происходят они в условиях жестоких репрессий и крайних лишений, ибо в этом случае массы обречены на конформизм и пассивность. Даже по мнению К. Маркса, утверждавшего, что с развитием капитализма «возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации»{449}, крайнее обнищание, чрезмерные страдания и эксплуатация пролетариата не приводят к революции, так как подавляют его общественное и революционное сознание{450}. Для революции необходимо также и наличие ресурсов: денег для организационных мероприятий, контактов со сторонниками и единомышленниками, времени и энергии для конспирации, развитых средств массовой коммуникации, хотя бы минимального пакета гражданских прав и свобод, наконец, нужна поддержка со стороны авторитетных социальных групп и организаций. Словом, революция становится возможной при одновременном действии многих факторов.