3. Пришел, увидел, насмешил
3. Пришел, увидел, насмешил
Новых высот сравнительно с первой критической статьей А.О. достиг в разделах, посвященных повинностям и стратификации крестьян. В своей первой статье он раздул одну незначительную опечатку (о величине натуральных повинностей в 1849 г.) в принципиальную ошибку, — но там хоть имелось маленькое основание — опечатка. На этот раз он поднимает еще больший трезвон на совершенно пустом месте, точнее на собственной ошибке, выдавая ее за мою. Как оказывается, моя опечатка ни при чем (зачем же было поднимать столько шума?!), и без опечатки мой расчет все равно неверен. Приведу центральное рассуждение целиком.
«Данная «опечатка» действительно никак не повлияла на “расчеты и выводы” Миронова. И это как раз странно. “Исходя из незначительности величины натуральных повинностей”, он свел казенные платежи крестьян в 1850-х годах только к подушной подати в размере 95 копеек. А куда делись еще 2,57 руб. (3,52–0,95)? Но если 3,52 руб. — это подушная подать и натуральные повинности, как это согласовать с тем, что, по утверждению самого же Миронова, подушная подать в 1841–1858 гг. была равна 95 коп., а натуральные повинности — 62 коп. («Благосостояние», с. 300, 302, 317), итого 1,57 рубля? Как тогда следует понимать следующие его слова: “По официальным данным, в 1849 г. в среднем по 44 губерниям Европейской России все денежные платежи (включая земские повинности) помещичьих крестьян в пользу государства достигали 1,47 руб. сер. на душу мужского населения, натуральные повинности без рекрутской (постойная, подводная и дорожная) в переводе на деньги — 62 коп. сер., рекрутская — примерно 1,43 сер. в год (таб. VI. 18). Все — денежные и натуральные — государственные повинности составляли 3,52 руб. сер. на душу мужского населения” («Благосостояние», с. 317). Подойдем к этому вопросу с другой стороны. Если 3,56 руб. — это оброчная подать, как понимать таблицу VI.16, в которой на 1841–1858 гг. указан размер оброчной подати от 2,15 до 2,86 руб. сер. («Благосостояние», с. 300), то есть на 0,71–1,41 руб. меньше? Как понимать таблицу VI.17, в которой черным по белому напечатано: “налог и оброк в серебряных копейках”, “с крестьян”, “1841–1850” — “356” («Благосостояние», с. 301)? Причем, как явствует из таблицы, в данном случае под налогом имеется в виду только подушная подать» (А.О., с. 138).
Какая ясность мысли! Так и вспоминается известная сценка Аркадия Райкина, где герой говорит: «Сила в словах твоих, Федя, есть. Но ты их расставить не можешь. Ты говоришь долго, но не понятно о чем». Я читал это рассуждение А.О. с книгой «Благосостояние» в руках раз десять, чтобы понять его мысль, но тщетно. Наконец, стал сопоставлять страницы из моей книги, на которые оппонент ссылается. И только тогда обнаружил: А.О. перепутал категории крестьян (точно так же, как перепутал категории рекрутов, когда писал о моих «ошибках» относительно их роста, см. выше). В одном случае у меня речь идет о государственных и удельных крестьянах (все их повинности составляли 7,08 руб. на ревизскую душу: 3,56 руб. оброчной подати, а также 3,52 руб. подушных и натуральных повинностей, включая рекрутскую){295}, а в другом случае — об оброчных помещичьих крестьянах (возложенные на них только государственные повинности: подушная подать и натуральные повинности, включая рекрутскую — равнялись 3,52 руб. на ревизскую душу). А.О. же решил, что во всех случаях речь идет о помещичьих крестьянах.
Иногда менее, иногда более путаны, но всегда несостоятельны другие замечания А.О. об изменении налогового бремени (А.О., с. 139–141). Но не буду утомлять читателя. Отмечу лишь еще одно — неотразимое, по мнению оппонента.
По мнению А.О., я сознательно преувеличил доходы крестьян в дореформенное время. «Данные о доходах от земледелия он (Миронов. — Б.М.) заимствовал из статьи И.Д. Ковальченко и Л.В. Милова вместе с допущенной ими ошибкой, в результате которой в состав крестьянского хлеба попал хлеб помещичий (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 130). Это обстоятельство Ковальченко и Милов сами признали в 1967 году. Когда Миронов впервые взял на вооружение их данные, Нефедов обратил его внимание на допущенную ошибку. Тогда ее можно было бы считать случайной, повторение же ее в рассматриваемой книге имеет сознательный характер (выделено мной. — Б.М.). Может быть, речь идет о мелочи? Нет, согласно приводимым Мироновым данным, накануне отмены крепостного права в ЦПР и ЦЧР у помещиков было около 45% всех посевов («Благосостояние», с. 312)». (А.О., с. 139).
Здесь горе-критик особенно сильно насмешил.
Мною, как и И.Д. Ковальченко и Л.В. Миловым, оценивался доход лишь оброчных крестьян, а не всех помещичьих крестьян в четырех губерниях. В этом случае следовало действительно весь сбор хлеба отнести на счет крестьян, так как в оброчных имениях и в XVIII — первой половине XIX в. практически вся пахотная земля была отдана помещиками в пользование крестьянам{296}. Доля помещичьих посевов составляла 38% всех посевов применительно ко всей — оброчной и барщинной помещичьей деревне{297}. Этот факт настолько хорошо известен профессиональным историкам, что мне казалось, нет нужды об этом упоминать. Но, видно, я заблуждался, если даже доктор исторических наук, защитивший в свое время диссертацию по аграрной истории пореформенной России, этого не знает. Однако если в научной монографии объяснять, что дважды два — четыре, а Волга впадает в Каспийское море, то каждая книга будет превращаться в скучную и мало кому интересную энциклопедию.
Но даже если бы речь шла о всем крестьянстве, то и в этом случае доля помещичьего хлеба в общем сборе хлебов в губернии составляла бы не 45%, как утверждает А.О., а лишь 22% [(100–42) х 38/100]. В губерниях, о которых идет речь, проживало много государственных и удельных крестьян, вносивших в губернские сборы зерновых и картофеля существенный вклад, равный примерно их доле в крестьянском населении — 42%.{298} Это подтверждается следующим расчетом. В 1861–1870 гг. в 50 губерниях Европейской России на долю частных землевладельцев, состоявших преимущественно, но не только, из дворян-помещиков, приходилось лишь 24% общих сборов{299}. Поскольку до отмены крепостного права посевы помещиков были меньше, чем после нее (на величину, примерно равную отрезке земли у помещичьих крестьян, около 18%)[33], и, кроме того, существовало частное землевладение купцов, мещан, крестьян и других категорий населения, доля помещиков в сборе хлебов в 1850-е гг. вряд ли превышала 22%. Следовательно, и завышение доходов от земледелия у всех помещичьих крестьян по официальным данным о сборе хлебов в целом не могло превосходить 22%. Но ведь и сбор хлебов официальной статистикой занижался примерно на 20–30% (см. табл. 3). Таким образом, на самом деле мы не преувеличиваем, а скорее немного занижаем доход помещичьих крестьян от земледелия.
Данное возражение А.О. свидетельствует о том, что он не силен не только в аграрной истории, но даже в арифметике. На полученный мною вывод об увеличении доходности крестьян от земледелия в первой половине XIX в. никак не повлияло бы включение помещичьего хлеба в состав крестьянского: доходы крестьян от земледелия на конец XVIII в. и середину XIX в. я считал одинаковым образом (т.е. если бы включил помещичий хлеб в состав крестьянского на 1850-е гг., то включил бы его и на конец XVIII в.), вследствие чего динамика доходов от земледелия измениться не могла[34].
Критический запал и творческий драйв А.О. достиг своего апогея на двух последних страницах его статьи. Чувствуется, его прямо разрывает от счастья (хотел бы по-дружески предупредить А.О. на будущее: и от непомерно большой радости случаются инфаркты). Ему кажется, что он обнаружил у меня непростительную ошибку, дающую ему основание пафосно воскликнуть: «И это называется “царством научной истории”?», и стыдить рецензентов, обнаруживших в книге много достоинств, и обвинять меня в конъюнктурщине и в политическом заказе. Увы, вынужден огорчить А.О. — он опять пришел, увидел и насмешил, наверное, в двадцать первый раз (впрочем, может быть, и большее число раз — я уже сбился со счета).
А.О. утверждает: Миронов ошибся, считая крестьян состоятельнее рабочих (А.О., с. 142). Странно слышать от марксиста, что пролетарии, не владевшие ничем, кроме цепей, являлись богаче крестьян, владевших, например, в 1916 г. (согласно сельскохозяйственной переписи) в Европейской России в среднем на крестьянский двор из 5,3 чел. (без учета членов семьи, находившихся в армии): домом, хозяйственными постройками и сельскохозяйственным инвентарем, 9–10 га земли, 1–2 лошадьми, 2–3 головами крупного рогатого скота, 5 головами мелкого скота и птицей. Даже хозяйства крестьян, относимые в советской историографии к бедным, имели 5 га посева и 2,8 га прочей удобной земли, лошадь, корову, мелкий рогатый скот и птицу{300}.
Данные о среднем доходе 1787 крестьянских хозяйств из «Материалов Комиссии 1901 г.», приводимые в моей книге — 432 руб. на хозяйство и 54,3 руб. на душу населения{301} — оппонент в своем фирменном стиле превратно истолковал и, не разобравшись, что за цифры и с какой целью они используются, «не поглядев в святцы, да бух в колокол». На самом деле дело обстоит следующим образом.
Доход в 432 руб., подсчитанный Комиссией 1901 г., в весьма слабой степени учитывал доходы, получавшиеся крестьянами в натуральной форме, хотя на их долю приходилось более половины суммарного дохода (в «Материалах Комиссии» это специально оговаривается{302}). По расчету Комиссии, более полный охват натуральных доходов, возможный лишь в 278 из 1787 хозяйств, приводит к увеличению дохода крестьянского хозяйства до 595 руб.{303} Из этих 278 хозяйств 263 относятся к Воронежской губернии 1885–1896 гг. Их бюджеты составлены известным земским статистиком А.Ф. Щербиной и подробно описаны в двух его капитальных работах. Типичный воронежский крестьянин владел — в переводе на одно хозяйство — домом, хозяйственными постройками и сельскохозяйственным инвентарем, 8,8 дес. земли, 2–3 лошадьми или волами, коровой, 20 головами мелкого скота, 24 головами птицы и другим скарбом{304}. Под руководством А.Ф. Щербины в те же годы земство провело и сплошные подворные описания 232,4 тыс. крестьянских хозяйств губернии. Но в последнем случае подробный всесторонний учет натурального оборота в хозяйстве осуществить не имелось возможности, вследствие чего их средний доход, так же как и расход, оказался существенно — в полтора раза — заниженным{305}.
По данным бюджетов, средний валовой доход с учетом натуральных и денежных поступлений по 230 хозяйствам составил 609 руб., по 263 хозяйствам — 600 руб., а при сплошном учете 232,4 тыс. хозяйств — 391 руб., т.е. в 1,5 раза меньше[35]. Следовательно, игнорируя натуральные доходы, А.О. занижает сумму доходов крестьянского хозяйства минимум на 50%.
Чтобы вычислить доход на одного работника, надо знать число работников в крестьянском хозяйстве. Рабочий состав 316,4 тыс. хозяйств рассчитан А.Ф. Щербиною[36]. Принимая (на основании цен на рабочие руки в 1884–1900 гг.){306} двух полуработников за одного работника, а работницу за 0,65 работника-мужчины, получается: доля работников (в переводе на взрослого мужчину) составляла 41% от общего числа душ в хозяйстве. А.О. же в качестве переводного коэффициента принимает 0,60 (А.О., с. 142), а это преуменьшает доход на работника еще на 19%.
Для сопоставимости доходов рабочих и крестьян надо из валового дохода крестьянского хозяйства вычесть производственные издержки. Выделить их точно из общих издержек невозможно, потому что в полунатуральном крестьянском хозяйстве личное и производственное потребление практически не разделялись. Например, расходы по содержанию лошади относились к производственным, когда выполнялись сельскохозяйственные работы, и к личным, когда лошадь использовалась для поездки на ярмарку, за дровами в лес или для развлечения. Расходы на инструмент относились к производственным, когда выполнялись сельскохозяйственные работы, и к личным — когда ремонтировался дом и т.д. В исследовании А.Ф. Щербины подробно рассчитаны расходы по отдельным статьям. В среднем для 176,8 тыс. крестьянских хозяйств Воронежской губернии производственные издержки составляли менее половины всех хозяйственных расходов{307}. Отсюда следует: лишь около половины расходов на хозяйство можно отнести к издержкам производства и вычесть из его дохода. А.О. же все расходы по хозяйству относит к производственным. Поскольку они составляли 37,4% от общей суммы расходов, он преуменьшил доход крестьянского хозяйства еще почти на 20%.
Итак, если средний годовой доход крестьянского хозяйства составлял 595 руб., то чистый доход (за вычетом производственных издержек) на работника в ценах 1901–1904 гг. равнялся примерно 150 руб., т.е. в 2,7 раза больше, чем оценил его А.О.
Но и это еще не все. Сравнивая доходы рабочих и крестьян, следует иметь в виду факторы, действовавшие в пользу крестьян.
(1) Доходы крестьян преуменьшены, ибо получены в ходе опросов, в то время как сведения о зарплате рабочих подтверждены документально предпринимателями, имевшими скорее мотивы преувеличивать, чем преуменьшать заработки своих рабочих. По свидетельству А.Ф. Щербины, «в громаднейшем большинстве случаев крестьяне ожидали от (земских. — Б.М.) переписей благоприятных последствий», т.е. уменьшения налогов или каких-либо иных льгот{308}. При таком отношении крестьяне кровно заинтересованы в преуменьшении доходов и преувеличении расходов. Именно это они и делали, без возможности их проверить, поскольку записей они не вели, и вся земская перепись велась по памяти крестьян{309}.
(2) Крестьяне жили в своих домах и потому, в отличие от рабочих, не платили квартирную плату, а она поглощала от 6,8% до 16,4% всех расходов рабочих{310}.
(3) Цены на товары, потребляемые земледельцами в селах и деревнях, были на 5–15% ниже, чем в ближайших к ним поселениях и городах, где размещались фабрики и заводы{311}. Кроме того, около 30% промышленных рабочих проживали в крупных городах{312}, где цены отличались от цен в ближайшей сельской округе более чем на 5–15%.
(4) Семейная кооперация в крестьянском хозяйстве давала существенную экономию во всех расходах и позволяла земледельцам использовать имеющийся доход рациональнее, чем рабочим. Практически все крестьяне жили семьями, в то время как большинство (58,5%) рабочих-мужчин и почти половина работниц (48,9%) жили одиноко и вне своей семьи{313}. Между тем потребительские расходы на душу населения у одиноких рабочих были существенно выше, чем у семейных, например в Петербурге — в 2,3 раза выше{314}, и не потому, что одинокие шиковали, — жизнь обходилась им дороже.
(5) Крестьяне меньше работали, чем рабочие. В начале XX в. году у первых насчитывалось примерно 107 полных рабочих дней, у промышленных рабочих — 287{315}.
Перечисленные материальные преимущества увеличивали доход крестьян на работника не менее чем на треть сравнительно с результатами опроса, зафиксированного бюджетными обследованиями, т.е. до 200 руб. При этом одна и та же сумма денег в реальном выражении (вследствие разницы цен в городе и деревне) являлась в 1,5–2 раза более значимой для крестьянина, чем для рабочего, живущего в городе.
Но и без учета всех перечисленных преимуществ воронежский крестьянин, имевший 150 руб. чистого дохода на работника в год был зажиточнее воронежского пролетария, занятого в промышленности. В 1888 г. последний зарабатывал в среднем 10 руб. в месяц{316}, и при полной занятости круглый год мог получить 120 руб., но фактически зарабатывал не более 100 руб., как показывает средняя зарплата фабрично-заводских рабочих Воронежской губернии в 1901 г.{317}
Итак, марксисты правы: пролетарии были беднее крестьян.
Но у крестьян имелись и дополнительные преимущества, правда не материального свойства: большая свобода, жизнь в гармонии с природой, в кругу родственников, друзей и людей, близких по духу, настроениям и менталитету, участие в самоуправлении и т.п. Это делало жизнь крестьянина более комфортной в широком смысле этого слова, чем рабочего. Именно благодаря преимуществам жизни в деревне и хозяйствования на собственной земле крестьяне неохотно покидали родной дом и только в случае необходимости становились рабочими. Этим объясняется низкая миграция крестьян в город не только до 1861 г., но и после реформы. Доля городского населения с 1857 по 1913 г. увеличилась лишь на 5,3% — с 10,0 до 15,3%{318}. О том, что крестьяне чувствовали себя более удовлетворенными, чем пролетарии, говорит уровень преступности и суицидов в среде тех и других. В 1897 г., с точки зрения криминогенности представителей различных профессий (отношение доли лиц данной профессии в общем числе осужденных к доле лиц данной профессии во всем населении), первое место занимали рабочие (11,2), последнее, пятое, — крестьяне-землепашцы (0,6). На долю 3,2 млн. рабочих приходилось около 30% всех осужденных в стране. Рабочие, в подавляющем числе крестьяне по сословной принадлежности, являлись в 19 раз более криминогенными, чем крестьяне-хлебопашцы, жившие в общине. А горожане, имевшие в своем составе много рабочих, существенно превосходили крестьян по уровню самоубийств, например в 1888–1893 гг. — в 3 раза[37].