Кёнигсбергский университет в годы Семилетней войны

Кёнигсбергский университет в годы Семилетней войны

Вступление России в Семилетнюю войну серьезно повлияло на характер образовательных поездок отсюда в Европу. Были прерваны дипломатические отношения с рядом немецких государств, военные действия затронули традиционные пути сообщения между Россией и Европой. Все это приводило к приостановлению поездок: так, в Академии наук, как уже упоминалось, было принято решению об отзыве студентов. Как показывает статистика, в 1757 г. из России впервые за истекшие тридцать лет на учебу в немецкие университеты не выехал ни один человек (см. Введение, рис. 2).

Однако вскоре ситуация резко переменилась. 21 января (н. ст.) 1758 г. русскими войсками был занят Кёнигсберг. Его жители принесли присягу императрице Елизавете Петровне, и в городе было введено российское управление, что фактически означало присоединение Восточной Пруссии к Российской империи. Тем самым, в подданстве России оказался, хотя бы и временно, старинный немецкий университет, связи с которым, к тому же, у отечественного образования сложились еще в петровскую эпоху.

Российские власти в Кёнигсберге сразу же проявили живой интерес к университету. Генерал-губернаторы Восточной Пруссии посещали обычно все его праздники, а университет в свою очередь торжественными речами отмечал «табельные дни» Российской империи. Профессоров часто приглашали на обеды, устраиваемые в домах российских чиновников. Особенное внимание уделял университету назначенный летом 1758 г. Кёнигсбергским генерал-губернатором курляндец Н. А. Корф: он бывал даже на диспутах и производствах в ученые степени, и очевидно не без его влияния, в университет в годы Семилетней войны записались несколько десятков курляндцев, так что, хотя общее количество студентов в результате войны уменьшилось, число прибалтийских студентов в Кёнигсберге возросло, достигнув абсолютного максимума (и составив седьмую часть всех его студентов)[282]. В то же время, симпатии далеко не всех профессоров и местных жителей были на стороне России: так, после сражения при Кунерсдорфе (1759) профессор Д. Г. Арнольдт, убежденный пиетист, выполняя обязанности пастора кирхи в Кёнигсбергском замке, должен был произнести речь по случаю победы войск российской императрицы, которую начал библейским изречением: «Не радуйся, моя противница, что я побежден, ибо я восстану», и продолжал проповедь о том, что победители должны видеть в своей победе дело рук Божиих и являть себя достойными его благодеяний, оказывая милость к тем, кто попадает под их власть, а побежденные должны понять собственные прегрешения, которыми прогневили Бога. За эту речь пастор был арестован немедленно по выходе из церкви и, несмотря на настойчивые просьбы университета, освобожден только чрез полгода по болезни, с обязательством отречься с церковной кафедры от своих слов. Однако в день назначенной новой проповеди в церкви был брошен клич о пожаре, что привело к общему беспорядку (как полагали, это сделали студенты, желая помочь своему профессору выйти из затруднительного положения). Арнольдт, впрочем, смог только сказать, что он не хотел причинить обиды российским властям[283].

Какое же, в целом, значение имел Кёнигсбергский университет в это время для России? Эта эпоха оказалась значимой прежде всего тем, что именно тогда, впервые с петровских времен, высшее образование в стенах Кёнигсбергского университета вновь получили десятки молодых людей — уроженцев великорусских губерний. В 1758—1760-е гг. потребности государственного управления Восточной Пруссией приводили к тому, что Кёнигсберг постепенно наполнялся русскими людьми: офицерами, служившими при генерал-губернаторе Восточной Пруссии, чиновниками так называемой «Кёнигсбергской конторы» — органа временного управления, которому требовались переводчики, письмоводители и т. д. Для всех них наличие в Кёнигсберге университета являлось благоприятным обстоятельством, чтобы расширить свои знания, проявить интерес к наукам. Кроме того, воспользоваться «собственным» немецким университетом решили в это время и на государственном уровне, увидев подходящую возможность для обучения здесь будущих русских преподавателей и ученых.

В последнем главную роль сыграл И. И. Шувалов — фаворит императрицы Елизаветы, основатель и первый куратор Московского университета, в котором он мечтал увидеть европейски образованных отечественных профессоров, для чего необходимо было организовать их подготовку за границей. Переход Кёнигсберга под власть России представился Шувалову для этого весьма удобным случаем. Уже в июне 1758 г. в Московский университет от куратора поступило распоряжение выбрать лучших из числа студентов, а также учеников, которые заканчивали дворянскую и разночинскую гимназии при Московском университете, для последующей отправки их в Кёнигсберг. На заседании Конференции (совещательного органа профессоров Московского университета) были выбраны трое студентов — Семен Зыбелин, Петр Вениаминов и Данила Ястребов, а также «пансионеры» дворянской гимназии — Матвей Афонин и Александр Карамышев — и разночинской гимназии — Иван Рыбников и Иван Свищов[284].

Все семеро юношей были привезены в Петербург, где, вероятно, лично представлены Шувалову, а затем, в конце августа 1758 г. выехали в Кёнигсберг. В историографии ранее встречались неправильные указания на то, что воспитанники Московского университета якобы около года провели в академическом университете, занимаясь под руководством Ломоносова. Виновником этой ошибки был сам Шувалов, который в одном из документов написал о своих подопечных, что они «все были вместе отправлены в Кёнигсберг из С.-П.-Б. в 1759 году августа в последних числах». Допущенная здесь куратором случайная ошибка в один год исправляется по матрикулам Кёнигсбергского университета, из которых видно, что Вениаминов, Зыбелин и Ястребов поступили в число студентов 10 ноября (н. ст.) I758 г.[285]

Подробности учебы московских студентов в Кёнигсберге содержатся в рапортах, поданных некоторыми из них после возвращения в Московский университет. Так, Матвей Афонин сообщал, что в Кёнигсберг они прибыли 6 сентября, без четкого предписания, «каким предметам должны учиться» и, как было приказано в Петербурге, немедленно явились к генерал-губернатору Восточной Пруссии Н. А. Корфу. Старшие юноши, выбранные из студентов Московского университета, уже имели достаточную подготовку, чтобы немедленно приступить к слушанию лекций, но младших четырех учеников по совету губернатора было решено еще в течение года готовить к поступлению в университет, занимаясь с ними немецким языком и латынью[286]. Спустя год их проэкзаменовал на знание этих языков профессор И. Г. Теске, декан философского факультета, после чего 30 августа 1759 г. они также были вписаны в число студентов.

Основным университетским наставником всех семерых россиян в Кёнигсберге был уже упоминавшийся профессор Ф. И. Бук. Под его руководством они прошли курсы философии, математики и экспериментальной физики. В 1759–1760 гг., по-видимому, занятия всех семерых студентов совпадали, и они посещали лекции философского факультета (Зыбелин и Вениаминов сообщали, что также слушали там у профессора Теске лекции по теоретической физике и брали уроки немецкого языка), и, судя по сохранившим архивным документам, жили они также вместе [287].

Однако затем их судьбы разделились. В начале 1761 г. И. И. Шувалов прислал из Петербурга инструкцию, по которой среди младших студентов нужно было выбрать двух «для изучения земледелия и горных наук».

Наилучшие успехи показали Афонин и Карамышев, и в июле 1761 г. из Кёнигсберга их отправили дальше в Швецию, в Упсальский университет, где занятиями русских студентов руководил сам великий ученый-естествоиспытатель Карл Линней. М. И. Афонин вернулся в 1769 г. в родной Московский университет и был избран там первым профессором естественной истории и земледелия, а А. М. Карамышев преподавал в Горном училище в Петербурге, руководил горными заводами, имел звание члена-корреспондента Российской академии и Стокгольмской академии наук. Два других студента, Ястребов и Рыбников, были потребованы Шуваловым обратно в Петербург, где назначены преподавателями Кадетского корпуса, который Шувалову пришлось возглавить в начале 1762 г. по воле императора Петра III. Бывший же ученик разночинской гимназии Иван Свищов по составленным о нем отзывам оказался весьма неприлежен, «за худое поведение» долгое время находился под стражей, и в июне 1760 г. Шувалов приказал возвратить его в Россию и «во его исправление» назначить служителем в Академию художеств на место «помощника тафельдекера» (в переводе с немецкого, служителя, который накрывает на стол) с ничтожным жалованием ю рублей в год.

Таким образом, дольше всего, до середины 1763 г. (т. е. всего в течение пяти лет), пробыли в Кёнигсбергском университете старшие студенты Семен Зыбелин и Петр Вениаминов. Окончив подготовительное для них обучение на философском факультете, они затем перешли к лекциям медицинского факультета, где слушали курсы анатомии, хирургии, физиологии и патологии, ботаники, фармакологии, клинической практики и химии и в конце получили о прослушанных курсах «официальное свидетельство с печатью»[288]. На этом их образование за границей, однако, не закончилось, поскольку из Кёнигсберга они были отправлены дальше в Лейден, где и защитили через год диссертации на степень докторов медицины. С. Г. Зыбелин и П. Д. Вениаминов по окончании командировки также вернулись в Московский университет, став первыми русскими профессорами на его медицинском факультете.

Описанная командировка была первой заграничной поездкой воспитанников Московского университета, предпринятой по инициативе его куратора, которая, как видно, увенчалась успехом, дав университету трех профессоров и еще трех преподавателей петербургских училищ. В последующей истории Московского университета такие поездки станут регулярными, без которых немыслимо будет поступательное развитие его профессорского состава, и о них еще пойдет речь в следующих главах.

Помимо будущих профессоров среди студентов Кёнигсбергского университета в рассматриваемые годы выделялась вторая группа россиян — переводчики Кёнигсбергской конторы, которые по собственным прошениям поступили в университет. История их появления здесь такова: весной 1759 г. генерал-губернатор Н. А. Корф сделал запрос в Петербург о присылке к нему переводчиков с немецкого языка. В Петербурге сочли, что таких переводчиков может предоставить Московский университет, откуда по распоряжению Сената в начале июня 1759 г. в Кёнигсберг были присланы четверо студентов и шесть учеников гимназий.

Все четверо студентов — Сергей Малиновский, Илларион Садовский, Панкратий Полонский, Илья Семенов — были переведены в Московский университет из различных семинарий и поэтому неплохо владели латынью, на которой читалась большая часть их лекций, однако немецкий язык знали гораздо хуже. Вот что сообщал, например, о себе Сергей Малиновский: в рапорте генерал-губернатору он указал, что происходит «из церковнических детей», имеет от роду 23 года, в науках упражнялся с 1747 г., вначале в Нижегородской семинарии, откуда 22 июля 1755 г. определен студентом Московского университета, где «4 года обучался юриспруденции натуральной и римской, которую уже и окончил, философии, теоретической арифметике и геометрии, красноречию латинского языка и немецкого с недавнего времени, с которого переводить еще не в состоянии. Что касается до латинского языка, то я как с оного на российский, так и с российского на оный переводить в состоянии» [289].

Еще меньшего приходилось ожидать от учеников гимназий, юношей от 14 до 18 лет: немецкого языка среди них не знал никто, кроме четырнадцатилетнего Христофора Штеге (Staege), который, будучи сыном немецкого врача, в свою очередь едва мог говорить по-русски. Корф назначил всем прибывшим экзамен, на котором выяснилось, что никто из них не готов к службе переводчиком. И тогда сами студенты обратились к Корфу с письмом, в котором показали высокий уровень сознательности и то стремление к получению подлинного образования, овладению науками, которое мы уже многократно отмечали у русских студентов за границей. Сперва они объяснили, почему оказались не подготовленными стать переводчиками: «Мы, будучи в Императорском Московском университете студентами, обучались разных наук приличных студентскому званию чрез четыре года и чрез них старались принести Отечеству ту пользу, которое оно от них ожидало. Что касается до немецкого языка, то мы оного обучались не более как один год, который продолжая, изучали мы грамматические правила и делали под предводительством магистра не больше школьных ексерциций, и в сколь краткое время, при том многим заняты будучи профессорскими лекциями, ни говорить, ни переводить по-немецки, как должно обучиться не могли». Дальше же, видя свою неспособность к службе при генерал-губернаторе, но в то же время, не желая терять открывшиеся им новые возможности для учебы, они просили Корфа «сделать с нами отеческую милость и оставя нас при старой команде определить с находящимися здесь из Императорского Московского университета студентами для приведения к окончанию нашего обучения, дабы толики лет труды и издержанный на нас казенной кошт напрасно не пропал, и мы бы могли оказать пользу отечеству в рассуждениях нашего звания»[290].

Письмо от имени всех юношей было подписано старшими студентами Малиновским, Полонским и Садовским. Очевидно, что на их решение повлияло уже успешно начатое обучение в университете их товарищей по Московскому университету, к которым они желали присоединиться. Кроме того, можно усмотреть в их письме и конечно неслучайную аналогию с просьбами, исходившими от петровских переводчиков в 1720 г., когда те, также заботясь о «государственной пользе», просили устроить продолжение их обучения в «добрых Академиях» (см. главу 2).

Стоит выделить и заслугу генерал-губернатора Н. А. Корфа, оказывавшего покровительство поступающим в университет. Он и в данном случае пошел навстречу юношам и, определив их на казенное жалование, официально командировал в университет к тому же профессору Ф. И. Буку, у которого уже занимались присланные Шуваловым семеро студентов из Москвы. Согласно сохранившемуся в архивном деле расписанию занятий, переводчики слушали лекции Бука по философии и математике (четыре часа в неделю), а также ежедневно учили немецкий и французский языки с теми же преподавателями, что и ранее присланные ученики из Московского университета. Обучение стоило достаточно дорого (даже, например, в сравнении с ценами Марбурга двадцатилетней давности во времена Ломоносова; на повышение цен, видимо, повлияла война): профессор Бук за свои лекции требовал в год 16 талеров 16 грошей, учителя языков магистр Мутон и кандидат Надровский — около 12 талеров. Выдаваемое же переводчикам из Кенигсберской конторы жалование составляло по 90 рублей в год для четверых старших студентов и по 50 рублей — для шести младших, бывших учеников гимназии. Эти небольшие суммы должны были тратиться ими только на обучение и книги, не считая «платья, стола, квартиры, дров и истопника», которыми их снабжали бесплатно (заметим, что будучи на казенном содержании в Московском университете, они получали гораздо меньше: студенты по 40 рублей, а ученики — по 15 рублей в год). С другой стороны, казенное платье и обувь были дешевыми и, следовательно, плохого качества (на них, согласно отчетной смете, уходило всего по 2 рубля в год на человека), что заставляло переводчиков просить прибавки к жалованию.

В начале 1760 г. Сенат официально одобрил меры, принятые Корфом, и взял на себя расходы по обучению. О том, что учеба шла хорошо, и за прошедший год переводчики достигли успехов в немецком языке, свидетельствует состоявшееся в 1760 г. производство шести бывших учеников в студенты Кёнигсбергского университета. На этом основании они просили об увеличении жалования с 50 до 90 рублей, что сравняло бы их со старшими студентами, и в подтверждение приводили текст выданного им «матрикула» (в переводе на русский язык он сохранился в архивном деле): «По благорассмотрению высокородного и высокопочтенного господина академии ректора, физики профессора, прусской консистории советника и находящихся здесь пансионеров куратора Иоганна Готтофреда Теске, высокоблагородного и высокопочтенного господина академии канцлера, обоих прав доктора и ординарного профессора, прусской консистории вице-президента и официала Целестина Ковалевского князь Иван Шихматов, князь Николай Шихматов, Степан Доможиров, Сергей Бухвостов, Николай Бухвостов 8/19 апреля, Христофор Штеге 19/30 июня сего 1760 году в Кёнигсбергской академии во число студентов произведены. Во свидетельство чего практической философии профессором и философского факультета деканом Каслем, Андреем Христиани реченой академии и печать приложена. Кёнигсберг сентября 8 дня 1760 году»[291].

Интересно, что четверо старших переводчиков — Малиновский, Садовский, Полонский и Семенов — в матрикулы университета так и не были записаны, хотя занимались вместе со всеми по распоряжению Корфа. Объяснение этому, вероятно, лежит в финансовой стороне дела: имматрикуляция стоила денег, при этом ничего не меняя в положении старших студентов, тогда как для младших само приобретение звания «студентов» означало изменение их статуса в глазах начальства. Заметно также, что никто из русских студентов в эти годы не стремился к утверждению своей «академической свободы», т. е. неподсудности со стороны внешних для университета властей, которая, очевидно, в период пребывания в Кёнигсберге русских войск была значительно ограничена [292].

Со студентами Малиновским и Садовским во время их обучения в Кёнигсбергском университете близко сошелся служивший в это время в канцелярии Корфа А. Т. Болотов, в будущем известный общественный деятель, ученый и писатель, автор подробных записок о своей жизни. По его характеристике, оба студента были «весьма хороших характеров, хорошего и смирного поведения; оба охотники до наук и хорошо в университете учившиеся и довольные уже сведения обо всем имевшие, а при том с хорошими чувствиями люди». Зачастую вместе со своими приятелями Болотов и сам посещал лекции университета, причем к его увлечению этими занятиями генерал-губернатор Корф не только отнесся положительно, но даже попросил помощи. Из Петербурга для обучения в Кёнигсбергском университете к Корфу был прислан родственник по фамилии Чоглоков [293], который жил у одного из профессоров на полном пансионе, однако требовал за собой присмотра, что губернатор и поручил Болотову. Так Болотов приобрел знакомства в среде Кёнигсбергских профессоров, пользуясь у них «особливым уважением»: те приглашали его на университетские торжества и оказывали ему «как бы уже ученому человеку особливую вежливость и учтивство». Таким образом, не будучи формально записанным в студенты и не пройдя здесь полного курса учебы, Болотов, тем не менее, «имел случай видеть все университетские обряды и обыкновения и получить как о роде учения, так и обо всем ближайшее понятие» [294].

Пора широкого обучения русских студентов в Кёнигсбергском университете закончилась в 1762 г., одновременно с подписанным с Пруссией миром, в условия которого входило возвращение ей Кёнигсберга. Русские офицеры покидали город; должны были закончить учебу и переводчики Кёнигсбергской конторы: девять из десяти юношей возвратились в Россию, а Илларион Садовский умер в Кёнигсберге 2 мая 1762 г. В Петербурге в октябре 1762 г. вернувшиеся выдержали экзамен при Академии наук, по результатам которого были определены на дальнейшую службу, где Малиновский и Доможиров получили чины титулярных советников, а И. Шихматов — премьер-майора[295]. Наибольшей известности среди этой группы бывших кёнигсбергских студентов добился Панкратий Яковлевич Полонский — писатель-переводчик дидактических и авантюрных романов, служивший при Академии наук, а затем в Сенате, где достиг чина надворного советника.

Всего же, согласно матрикулам, в 1758—1760-е гг. студентами Кёнигсбергского университета были 19 выходцев из России, что, как мы видели, составляло далеко не полную цифру посещавших университетские занятия россиян, общее число которых могло, по крайней мере, достигать трех десятков человек. Так, профессор Ф. И. Бук вспоминал, что «мог насчитать в своей аудитории более двадцати четырех уроженцев России, среди которых несколько князей и дворян, иных из городского сословия и из хороших, но весьма удаленных семейств»[296] (под последними, вероятно, имелся в виду А. М. Карамышев, родившийся в дворянской семье в Сибири).

Столь высокое представительство русских студентов в немецком университете было абсолютным рекордом для XVIII века. Оно объяснялось, конечно, теми уникальными, отчасти случайными обстоятельствами, в которых находился Кёнигсбергский университет в отношении к России в 1758–1761 гг. Но одновременно, именно этот короткий эпизод в истории русско-немецких университетских связей послужил окончательным рубежом, после которого в России повсеместно утвердился интерес к европейскому университетскому образованию, вошедшему, наконец, в ряды общепризнанных ценностей и служившему обязательным элементом подготовки общественной элиты уже в последующие царствования, начиная с эпохи Екатерины II.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.