ОСВЕЯ[19] (август, 1990)

ОСВЕЯ[19]

(август, 1990)

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ СВЕДЕНИЙ

Как полагают ученые мужи, первопоселенцами здешнего края в послеледниковый период были финно-угорские племена. В период «крещения» они еще обитали здесь, заселяя высокие обводненные холмы, городища. Таких городищ на Освейщине множество: и в Дубровно, и в Урагове, и в Чапаевском.

Есть предположение, что аборигенов[20] первыми потеснило свободолюбивое и воинственное племя семигалов. Главным опорным пунктом нового своего края те сделали Освею, а центральным городищем гору Городок на острове Освейского озера.

В более близкие нам времена, те, что мы называем «древними», Освея — достояние полоцких князей. Историк А.М. Сементовский сообщает, что в 1217 году немецкие католики[21] «отняли у полоцкого князя весь этот край».[22]

С конца XIV века этот отвоеванный у немцев край принадлежал Великому княжеству Литовскому.

С 1561 года край вошел в состав Польского королевства; был во власти русских (1577), шведов (1600), но затем опять возвращался полякам.

В 1772 году эти земли возвращены России. А с 1777 года они опять в составе Полоцкой вотчины.

Впервые местечко упоминается в 1503 году в договоре между польским королем Александром и великим князем московским Иваном III. В это время оно являлось волостным центром в составе Великого княжества Литовского.

Как первый владелец местечка упоминается (1505) воевода полоцкий Станислав Глебович. Из ревизских источников за 1552 год известно, что от воеводы Станислава Глебовича Освея перешла в собственность воеводы витебского Станислава Кишки, который неоднократно возглавлял посольство своего княжества в Москву.

После смерти Станислава Кишки Освею унаследовал его сын кравчий Великого княжества Литовского Иван Кишка.

От Ивана Кишки, согласно королевскому разрешению от 24 февраля 1585 г., Освея перешла в собственность иезуитов. Иезуиты основали здесь монастырь и создали при нем школу. Это была первая школа в Освее.

В 1600 г. Освея и многие земли по рекам Сарьянка, Росица и Западная Двина становятся владениями канцлера Великого княжества Литовского Льва Сапеги, магната, мечтавшего о собственном королевстве. Это был период разорительных набегов на Освею. Ратники со стороны Себежа и Пскова не раз нападали на город, убивали или забирали в плен людей. Особенно жестоким было нападение в 1633 году, когда псковские ратники под началом Головы сожгли Освею, а людей побили.[23]

В середине XVII века Освея принадлежала Казимиру Львовичу Сапеге. А с 1656 г. — Казимиру Павловичу Сапеге.

В конце первой половины XVIII столетия маршалок Великого княжества Литовского Иван Сапега уступил Освею Еже Миколаю Гильзену, епископу смоленскому. Эти владения новый хозяин получил еще перед своим посвящением в сан епископа, которое, кстати, имело место 16 февраля 1746 г. в Варшаве у Святого Креста. Польский историк Густав Монтейфель отмечает, что еже Миколай Гильзен «был рад поселиться в освейских владениях, ибо собственной резиденции не имел».[24]

Думается, радость этого человека вкупе с его умом и стала причиной появления в Освее самых значительных ее объектов — дворца и парка вокруг него. На период его жизни пришелся расцвет Освеи.

После смерти епископа, а также его брата Яна Августа и племянника Иосифа, освейское имение с 1786 года переходит к Шадурским.

Первым владельцем его из этого рода был государственный советник граф Иосиф Шадурский.

В 1905 году в Освее имелись: православная церковь, римско-католический костел, четыре еврейских молитвенных дома, народное училище, лечебница.

КОСТЕЛ

Многие дореволюционные русские историки, довольно старательно описывавшие памятники западных губерний, откровенно умалчивали о католических храмах. Возможно, они не желали вступать в «пререкания» с цензурой, которая была против пропаганды «незаконной» религии. Как бы там ни было, но, разыскивая теперь материалы о костелах, в большей степени приходится уповать на интуицию или на удачу.

Фундаменты костела, оставшиеся по сей день на одном из освейских возвышений, напоминают выщербленную челюсть какого-то гигантского доисторического чудища. Подвалы засыпаны, и холмики над ними поросли травой; чтобы восстановить храм, придется их откопать и сделать новый фундамент.

Возможно, костел возвели одновременно со здешним дворцом. Зато несомненно: инициаторами его закладки были братья Гильзены, Еже и Ян, оба — ревностные католики. Вдобавок Ян Август Гильзен покровительствовал иезуитам, оказывая им значительную финансовую помощь.

Известно, что костел был оштукатурен, и ограда вокруг него из сплошного кирпича была крыта черепицей. Также известно, что костел и освейский дворец сооружены из кирпича одинакового размера.

Глядя на развалины, мне подумалось, как непросто построить достойное внимания сооружение. Церкви, костелы, дворцы, появившиеся под небом благодаря заботам и страданиям нашего деятельного предка, создавались словно для того, чтобы донести до нас максимум добра: сделать нас мудрее и нравственно богаче. И беда наша в том, что однажды мы отвернулись от этого богатства, сотканное и выпестованное столетиями разрушили за одну ночь — так, как, например, здешний костел или костел в деревне Совейки.

Освейский костел разрушили в 1937 году. Это инициатива и результат деятельности главных бездельников тридцатых годов: представителей служб всякого рода «порядка» и «безопасности». Ими кинут был клич: «очистим город от религиозной скверны». На бесконечных собраниях твердили одно и то же: «пугаются дети», «старухи дуреют, совращают молодежь».

Никогда ни одно разрушение памятников истории не способствовало прогрессу общества. Эта простая истина забывалась часто. Разрушение старины несет в себе неподдающееся измерению зло, которое сказывается не сразу; в результате этих разрушений у следующего поколения проявятся те или иные нравственные изъяны. А сие непременно приведет к беде. Общество, отрубившее корни своей истории, хиреет и вырождается. Ведь голод на старину — такая же «болезнь», как недостаток книг, учебников, интересных учителей. Чтобы развиваться, двигаться вперед, надлежит овладеть достаточной культурой — памятники старины, бережное отношение к ним как раз и есть та почва, на которой можно взрастить эту культуру.

Перед взрывом был устроен погром: из костела тащили все, что было возможно. В помещениях зданий служб порядка и госбезопасности, славных разве что обилием тараканов, вдруг появились дорогие гобелены; сотрудники этих учреждений забирались на столы и, не жалея гвоздей, крепили украшения на стенах своих нор-кабинетов. В одно из помещений даже умудрились вместить (в коридоре) белый рояль. Все прочее — хоругви, венки, иконы, разные бутафорские принадлежности — побили и попалили на костре прямо перед костельным крыльцом. Потом провели работы по минированию — пробили щели в стенах и заложили тол. За день до взрыва оповестили жителей ближайших домов, чтобы заклеили стекла на своих окнах.

Ожидаемого «фейерверка» не получилось, — взрыв прозвучал глухо, — рухнули только свод и крыша. После этого к стенам подступили трактора…

Освейский костел имел расписной свод. Роспись изображала большое белое облако на фоне голубого неба; на облаке, как на колеснице, восседал Иисус. В зале было много лепных украшений: в алтаре, точно живые, стояли стройные фигуры апостолов, «по стенам порхали ангелы». В подвалах же, рассказывали, обнаружили вмурованную мраморную плиту с латинской надписью; под этой плитой, когда ее сорвали, будто бы имелась заложенная кирпичом ниша…

ЛАТЫШСКАЯ КОЛОНИЯ В ПАДОРАХ

Падоры — небольшой болотистый район вблизи Освеи, место бывших латышских хуторов. При царе эта земля принадлежала банку, была дешевой и пустовала. Ее купили латыши. Вот несколько фамилий первых тамошних заселенцев: Саулит, Гейден, Пурвин. Всего хуторов было десятка три.

Новые хозяева расчистили кустарник, сообща мелиорировали заболоченные участки. Хозяйства они вели образцово, главный упор делая на животноводство. У каждой семьи было от десяти до двадцати коров. Производили масло. Для этого у них имелись и сепараторы, и маслобойки. Сеяли клевера, потом и освейцы переняли у них сие новшество.

Жили колонисты мирно: с местными ладили, приглашали их на свои праздники. Для них не было разницы, еврей ты, русский или латыш, они ко всем относились одинаково.

Детям своим старались дать образование. Неучей в их семьях не водилось.

В тридцатые годы всех их раскулачили, сослав в Сибирь…

ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Прежде в Освее было четыре кладбища. У въезда в городок со стороны Сарьи на возвышении хоронили своих сородичей староверы. Теперь против того места, через дорогу, — кладбище православных. На противоположном конце городка — польское кладбище. И совсем в стороне, среди полей, на высоком холме, куда уж и дороги-то нет, прячется в зарослях кладбище еврейское; чтобы добраться до него, следует запастись терпением — тем самым качеством, что в крови этого интересного и странного народа.

Теперь еврейское кладбище напоминает рощу. Непросто пробраться к нему; но еще сложнее разыскать в его зарослях полуотесанные каменные глыбы — памятники, поставленные надписями на юг. Они так вывернуты к небу, что кажется кто-то, балуясь, наваливался на них. Кроме надписей, на каждом знаменитая звезда Сиона, а на иных геометрические фигуры — квадраты, ромбы, прямоугольники, на некоторых наивные рисунки. Так, на одном я различил изображение льва и виноградной лозы. Каждая из этих могильных плит хранит свою тайну. И теперь, чтобы узнать о судьбе хотя бы немногих из тех, кто здесь погребен, приходится уповать лишь на память старых людей.

Обойдя сие скорбное место, я установил одну особенность: по форме оно напоминает «цветок» — в центре ладная горка, а по кругу от нее, будто лепестки, торчат из земли памятники. Окаймляет его небольшой канал.

По данным на 1905 год число евреев превосходило половину числа всех жителей Освеи. Особенно заселен ими был район бывшей рыночной площади. Дома там стояли так тесно, что об огородах рядом не могло быть и речи. Во дворе помещались лишь телега да небольшой сарайчик для лошади.

Еврейское население отличалось между собой по богатству. Более богатые молились в одной синагоге, победнее — в другой. Всего синагог в городке было четыре. Священнослужительствовал в каждой раввин. И хотя освейские евреи жили по-разному — одни имели несколько домов и держали прислугу, другие бедствовали, едва сводя концы с концами, — никто из них не побирался.[25]

Они не пахали, не сеяли — зато у них можно было купить самый вкусный ситный хлеб. Они не занимались строительством — зато делали рамы, мебель, могли вставить стекла. Они не месили глину и не занимались гончарством — но их горшки, отделанные изнутри глазурью, ценились на порядок выше горшков обычных. Иные из них арендовали земли с тем, чтобы сдавать их безземельным мужикам. Иные барышничали, промышляя, как мы теперь говорим, «дефицитом». Были среди них портные, сапожники, красильщики, жестянщики, парикмахеры, зубные врачи. Но большая часть еврейского населения Освеи занималась торговлей. В городе было множество лавочек: булочных, кондитерских, мясных, колбасных, квасных, пивных. Имелись разделения и в промтоварии. Царило такое убеждение, что лучшие товары можно купить только у евреев. Недаром, когда готовились к свадьбе, за покупками обращались именно к ним. Качество их товара удовлетворяло самым высоким меркам.

По характеру это были люди незлобивые, доверчивые. Их отличали послушание и вежливость. Не одна мать, белоруска или полька, говаривала своему ребенку: «Бери пример с еврейских деток, учись у них». Да, культура евреев служила в чем-то образцом для подражания местному коренному населению. Достоинство ее выражалось не столько в одежде и в образованности этих людей, сколько в их поведении в чувстве меры, в аккуратности и такте, а также в послушании старших. Еврей никогда не заматерится, не скажет обидного, чтобы унизить; он не будет валяться пьяный, не пойдет изменять жене. Так было. Люди свято соблюдали законы, которые внушали им раввин и совесть. Может быть поэтому и сумели они, пройдя через многие века ужасных испытаний и притеснений, уберечь себя от мутной воды раздора, прожить в мире не только друг с другом, но и с другими народами. Может быть поэтому и сумели они, пронеся через века скорбный свой крест, сохранить свое изначальное лицо.

Также послушно и доверчиво шли они в свою могилу в сорок втором. Это случилось восьмого марта. Полицаи с утра начали обходить дома, требуя, чтобы еврейское население собралось у входа в парк.

Группками (по пять-десять человек) евреи потянулись к парку. Из синагог выходили целыми толпами. Шли малые детки, взрослые, старики и старухи. Кое-кто из полицаев сумел узнать о немецком плане. В низине, около канала, окольцовывающего парк, прямо на берегу Освейского озера была выкопана яма. Но все предупреждения о неминуемой беде никак не действовали на них. Они шли покорно, безропотно, точно были очарованы каким-то невидимым магом.

ОСВЕЙСКИЙ ПАРК

По мнению известного белорусского ботаника В. Антипова, посетившего Освейский парк в 60-х годах нашего столетия, возраст некоторых, наиболее старых деревьев парка достигал двухсот лет. Этот факт в какой-то мере говорит о возрасте усадьбы.

Здесь все делалось по трафарету, известному со времен раннего дворянства. Одним из каналов основатели усадьбы оградили себя от деревни. Перед самым дворцом он был расширен в длинный пруд, заканчивавшийся первой дамбой. За дамбой вода уходила в озеро.

Кроме того, со стороны деревни усадьбу окружала высокая кирпичная ограда, растянутая на несколько километров.

И все же не только обводной канал и ограда являлись главными порубежными «охранниками» освейской усадьбы. Почти все примыкающие к ней земли были засажены фруктовыми садами, где были поселены садовники и сторожа. В свою очередь к садам примыкали территории конного завода и иезуитского костела с монастырем и госпиталем.

Ближайшей к городу была входившая в состав парка территория так называемой Оранжереи, где располагались Гончарная, Парники и Сад.

К обводящему территорию парка каналу примыкали другие каналы.[26] Вода в них была такой же прозрачной, как и в озере, ибо каждую весну ее спускали, а пруды и каналы чистили; кроме того, берега прудов были зацементированы. В некоторых местах на каналах оставлены островки, на каждом из которых обязательно высажено дерево. Можно представить, сколько имелось мостов и мосточков на этой сплошь изрезанной водными преградами территории. Один из таких мостов вел к горке с названием Лыска — в южной части парка.

Далее еще один мостик, уже через ручей, выводил на горку, не отличавшуюся высотой, но интересную своей плоской вершиной, напоминающей круглую сцену, и еще тем, что вокруг нее высажены лиственницы. Сохранилось пять старых лиственниц. О назначении сей горки теперь можно только гадать. Обилие битого кирпича наводит на мысль, что на возвышении стояло какое-то строение. На мой взгляд, площадка обнесена была по периметру колоннами. Это мог быть или летний театр, или открытый павильон для музыкантов, или арка, обозначающая вход в соседний парк. Куполом этому сооружению служил… полог высоких лиственниц.

Это был пейзажный парк. Здесь все имело смысл и значение — любое дерево, возвышение, поляна. Главным достоинством его являлись ручьи. Они придавали этому окультуренному месту естественность. На их берегах, особенно в местах пересечения с дорожками, я видел множество камней. Очевидно мостики имели каменные опоры.

В дальней части парка обводной канал напоминает настоящую речку. Рядом с ним еще «читается» неширокая традиционная для старых парков тополиная алея. Деревья здесь посажены так густо, что представляют собой нечто вроде гулливерова тына. Иные из них уже рухнули от собственной тяжести, обнажив вместе с дерном могучие корни. В этой особенно заброшенной части парка, в самом глухом и затаенном месте, есть еще одна небольшая горка. Называется она Собачье кладбище. Существует легенда, что когда-то на ней стоял памятник собаке — черная каменная глыба с надписью на польском языке.

Канал, охватив длинной дугой парк, вливался во второй пруд. На стоке этого пруда была возведена вторая дамба, державшая уровень воды большинства каналов парка. Рядом с дамбой была устроена деревянная мельница, работавшая на воде. Шлюзы на ней открывали только во время мола.

Два усадебных пруда, расположенных по обе стороны дворца строго на одинаковом расстоянии от него, имели абсолютно равные форму и размеры. Вокруг первого была проложена гравийная дорога, представлявшая собой круг. На пути ее стояли два моста. Во время визитов гостей на «круге» устраивали скачки.

Между зданием дворца и вторым прудом на открытом значительном пространстве разбит был большой, по площади с футбольное поле, цветник. До сих пор ходят легенды о плантациях маргариток на нем, аромат которых буквально хмелил тамошних работниц.

Часть парка, ближайшая к дворцу, была открытой, солнечной. Здесь каждое дерево являло собой композицию.

И наоборот, за вторым прудом парк напоминал настоящий лес, со всеми полагающимися ему «таинствами» и «звуками».

Эти два парка отличались и обустройством. Первый — со своими каменными мостками, беседками, гравийными дорожками и цветником — имел вид ухоженного городского парка. Второй старались обустроить «под природу»: мостики здесь были деревянные и узкие, из бревен, под каждым имелся брод, чтобы водный рубеж можно было пересечь верхом на лошади; здесь по замыслу устроителей парка можно было побыть наедине с природой, послушать плеск ручья, пение птиц и даже… рык диких зверей. Этот участок парка назывался Зверинец, в глубине его была яма, разделенная на вольеры, где держали волков, медведей, кабанов, лосей.

Свое существование старый парк прекратил после изгнания из Освеи последнего его хозяина. С тех пор он не восстанавливался… Признаем, в статическом состоянии, без должной помощи, гибнут любые человеческие творения — тем более парки, где ничего не может быть случайным, исполненным зря и где все без исключения требует человеческой любви и заботы.

ОСВЕЙСКИЙ ДВОРЕЦ

Осколки красного кирпича теперь можно найти за сотни метров от того места, где когда-то стоял Освейский дворец.[27] От грандиозного сооружения Гильзенов остались лишь вросшие в землю руины. По утверждению старожилов, дворец имел вид «птицы с расправленными крыльями».

Исполнен он был в ранних классических формах.

Возвели его на небольшой насыпной горке, в которой по всей площади застройки были спрятаны подвалы. Эту особенность диктовала высота грунтовых вод.

Двухэтажный дворец, в пять корпусов и с четырьмя широкими галереями, имел сложную внутреннюю раскладку.[28] Необычная, по нынешним представлениям, толщина его стен была вызвана отнюдь не страхом хозяев перед пресловутыми «врагами». К этому понуждал элементарный практический расчет. Стены были сплошь унизаны, будто человеческое тело капиллярами, широкими дымоходами. Обогрев залов и комнат производили на первом этаже с помощью больших каминов. Основными украшениями помещений являлись пилястры и ниши. Центральный зал — Голубой, из которого в две противоположные стороны «смотрели» по три высоких окна, был украшен круглыми колоннами.

Как и для планировки парка, для дворцового здания характерна была абсолютная, продуманная до мелочей симметричность. По-видимому, проект разрабатывал великий и наивный педант. Может быть, именно за эту милую простоту, логичность и лежит наше сердце к старине. По крайней мере, в ней, этой простоте, очевиден талант и высокая мудрость.

ОСВЕЙСКИЕ ТАЙНЫ

В Освее есть несколько тайн, о которых уже не вспоминают; но которые «говорят» исследователю старины сами за себя.

Одной из них является дорога, насыпанная в озере вдоль всей береговой линии усадьбы. Она представляет собой длинную и узкую (шириной в две повозки) косу. Еще сравнительно недавно она имела ухоженный вид и была соединена в местах разрывов (оставленных для того, чтобы могли пройти лодки) мостами. Версий о том, для чего нужна была эта насыпь, достаточно. Однако настоящего ответа нет. Возможно, ее соорудили дли того, чтобы не гонять на пастбище скот перед зданием дворца. Теперь эту земельную полоску в озере трудно назвать «дорогой»: в отдельных местах она размыта, а кое-где сплошь затянута кустарником. Забывать замыслы предка — все равно, что не прислушиваться к мнению старших. Сие есть признак деградации культуры. Сегодня вопрос о необходимости окружной дороги в Освее просто наболел. Коров в городе гоняют по асфальтированным улицам, через центр. Животных, ясное дело, не особенно расстраивает такое обстоятельство, — напротив, они даже рады потереться об угол клуба или подкинуть блинок-другой под окно горсовета. Ну а как же люди?

Меня сильно удивило, когда здешний широкий, заросший камышом канал, рассекавший город на две части, назвали «ручьем». По дну его действительно протекал ручеек. Тем не менее, очевидно было искажение между сим названием и тем, что на самом деле представляло собой это вытянутое углубление. Без подсказок историческую суть города «прочесть» сложно. Я бы скоро свыкся с необычным ручьем, если бы не подсказка повидавшего виды археолога Савицкого. Ученый, убежден, что канал в древние времена, когда вода в озере стояла выше, был заполнен водой, и по нему ходили суда — большие торговые лодки — с товарами из городов по берегам Западной Двины и Балтийского моря. Суда могли заходить в центр города. В широкой части канала была устроена пристань; на этом участке его русло представляло собой треугольник: оно как бы врезалось длинным клином в береговой мыс, клин суживался ближе к тому месту в центре города, где был мост. Малые лодки проходили под мостом и могли уйти за город вверх по каналу. Древняя Освея располагалась по обе стороны этого рукотворного сооружения.

Рядом с пристанью на озерном мысу в старой части города просматриваются контуры рва, который некогда был заполнен водой и полностью отделял мыс от суши. Здесь могло быть расположено мощное замковое укрепление. А такие свидетельства имеются. Долгое время упоминание об Освее были связаны с договором между польским королем Александром и великим князем московским Иваном III. Но вот в исторических материалах[29] находим следующие сведения: «По иллюстрации 1599 года Режицкий замок имел смежные границы с замками: Люцинским, Освейским, Динабургским, Крейцербургским, Мариенгаузским». Упоминаются только рыцарские замки Ливонского ордена. Из этого следует, что в конце XIII века в Освее был замок. Более неясным является вопрос: где он стоял, в каком конкретно месте? На мой взгляд, самая примечательная улица в этой версии — Себежская. Она проходит через вершину обширного холма, расположенного на приозерном лесу. Сей холм с одной стороны окружен озером и бывшим каналом, а с противоположной — низиной, где нынче центральная площадь. Замок находился на вершине мыса и стоял как бы в стороне от вытянутой вдоль длинного канала деревни.

СВЕДЕНИЯ МОНТЕЙФЕЛЯ

Расцвет освейской усадьбы приходится на времена, когда хозяевами Освеи были Гильзены. В этот период появились дворец и парк, костел и монастырь с госпиталем, гимназиум.

Пользуясь сведениями Густава Монтейфеля, узнаем, что Гильзены — выходцы из немцев, из рода де Энкелей, когда-то служили немецкому ордену.

«Род этот принадлежал одному из старых богатых родов из Мархии, откуда он прибыл в Инфлянтский рыцарский орден в самом начале XVI столетия. Янкель зен де Энкель в 1533-34 годах был одним из самых способных командиров Динабурга.»

Монтейфель дает довольно полные сведения о первом владельце Освеи из этого рода — о Еже Миколае Гильзене, который родился в 1692 году.

«Как, читаем в «Календаре 1763 года», человек набожный, работящий и ученый, с ранних лет брался за перо. Эта его способность создала ему приятелей, а позднее и могущественных покровителей».

У него были «многочисленные биографы».

«Начал он приходским ксендзом, кафедральным. Большими его друзьями были Сапеги. Особенно коадьютер виленский, который отхлопотал для него епископство смоленское. И даже договорился со своим братом, регентом литовским, что в случае назначения его епископом смоленским уступит ему какие-нибудь владения в своих землях смоленских, на жительство и в качестве резиденции».

Это обещание было выполнено. Далее Монтейфель сообщает:

«Это был епископ честный, придерживался старых правил, понимал свою должность как самоотверженную работу. Когда в 1755 г. В Смоленске была сильная эпидемия, он поспешил туда, чтобы терпеть вместе с паствой.

Отдал свой фольварк краславским миссионерам под семинарию. Был проповедник также красноречивый, как и писатель. В своем белокаменном дворце в Освее он написал несколько теологических книг, в том числе книгу «Духовная война», которая издавалась шесть раз. Уставший и сломленный работой, Ежи Миколай Гильзен, наконец, захотел покоя. В июле 1763 г. отказался от епископства и последние годы жизни посвятил молитве.

Умер в 1775 г. в Варшаве в возрасте 82-х лет.

Сердце этого честного мужа, засушенное после смерти, до сих пор сохраняется в костеле освейском. Там же должны быть погребены его останки. Ибо администратор названного костела ксендз Добровольский нашел на чердаке камень-песчаник со следующей латинской надписью: «Здесь покоится Гильзен Смоленский». Над надписью вырезан герб Гильзенов со следующими аксессуарами: кардинальским капелюшем, митрой, постарелом (посох епископа) и орденом Святого Станислава. Камень этот, который должен был увековечить память этого честного сановника, был наверняка вмурован в костеле, откуда его человеческая бессовестность выгнала на чердак».

Монтейфель также упоминает о металлическом сосуде, в котором хранилось засушенное сердце Гильзена. Этот сосуд показывали, когда служили за упокой души этого человека.

Увлеченный всецело духовной и писательской деятельностью, епископ не уделял внимания хозяйственным делам своих освейских владений и настоящим хозяином их был его младший брат «Его Высокая милость пан Ян Гильзен воевода минский», личной резиденцией которого была Дагда.[30]

О Яне Августе Гильзене Монтейфель сообщает следующее:

«Их отец Шамбелан Еже Гильзен 19 мая 1721 г. передал права на староство мариенгаузское своему очень молодому сыну Яну Августу. А Карл Шестоковский, нотариус инфлянтский, оформил эту передачу. 11 августа 1729 г. этому же Яну Августу по приказу короля уступили владения Окры Янушевичи, а того же дня уступил Туленмуйжи Ян Шадурский, подчаший инфлянтский. Спустя некоторое время, Янушевичи вернулись в Окры, а Шадурские уже никогда не вернулись в Туленмуйжи.»

Ян Август Гильзен был образованный человек, «хронист, историк, летописец Инфлянт». Так же, как и его брат, епископ, увлекался литературным творчеством. Его перу принадлежала книга: «Хроника Инфлянт Польских».

«Не только в ученых кругах стремился отличиться Ян Август Гильзен, но и в деяниях. Он хотел что-то сделать для местного народа. В те времена в польских Инфлянтах жил еще народ непросвещенный и почти дикий. Хотя они и считались христианами, но далеки были от христианства. Народ этот имел свой собственный язык и дивные варварские предубеждения. В религии его господствовали грубые суеверия и верования, оставшиеся еще с языческих времен. Поклонялись липам и дубам, ужам и змеям. Народ этот иного происхождения, чем шляхта, еще раньше заселял эту страну и представлял собой, может быть, самых первых жителей этой новой отчизны Гильзенов. Для него и хотел оставить память коштелян.»

КЛЯШТОР

Так до сего времени именуют одно возвышение в центре Освеи, обнесенное вкруговую пестрым ворохом современных построек. Чтобы познакомиться с его историей, следует перенестись в Освею середины XVIII века.

Ян Август Гильзен покровительствовал иезуитам, оказывая им значительную финансовую помощь. «Он хотел что-то сделать для местного народа». Согласуясь с его желанием, иезуиты основали в Освее гимназиум (ксендзово училище) с богословско-философским уклоном. На упомянутом возвышении воздвигли одноэтажное кирпичное здание с подвалами и черепичной крышей. В училище принимали детей сирот из крестьян. По духовному завещанию Ян Август Гильзен возложил на своих наследников обязанность содержать 60 таких учеников в двух училищах: в Освейском иезуитском и Забельском (Волынецком) доминиканском; а также вносить ежегодно определенные суммы на помощь нуждающимся крестьянам своих имений.

Ян Август Гильзен умер в 1767 г. и похоронен в Дагдинском костеле. После его смерти фактической владелицей Освеи стала его жена Констанция Гильзен (урожденная Плятер). Выполняя духовное завещание мужа, она за счет своих доходов удвоила сумму, предусмотренную завещанием.

Констанция Гильзен умерла в 1792 г., пережив своего сына Иосифа Гильзена, воеводу минского и члена сената в Варшаве. Этот человек никогда не жил в Освее и не проявлял к ней интереса, уступив фактическое владение освейскими имениями своей матери. Умер он в Риме в 1786 г. Не имея наследников, он еще при жизни юридически оформил (по волеизъявлению матери) передачу освейских владений[31] государственному советнику графу Иосифу Шадурскому, который не только обязался выполнить завещание Яна Августа Гильзена, но и выразил согласие увеличить сумму завещания за счет своих доходов.

Так был создан фундуш Гильзенов-Шадурских, фонд, из которого продолжительное время ежегодно вносилось 5 тыс. рублей на содержание учащихся и училищ при Освейском, а также Забельском монастырях.[32]

Позже, после выселения иезуитов, в здании действовало народное училище, располагавшее несколькими кирпичными постройками и великолепным садом на самом возвышении.

После революции училище расформировали, а постройки и сад передали освейской коммуне, а место это стало именоваться Ленинской десятиной.

Но затем не стало и коммуны. Постройки передали какому-то предприимчивому мужику из соседней деревни. Тот разобрал здания на кирпич. Он был настолько ретив, что раскопал даже подвалы…

Как и полагается монастырскому заведению, гимназиум занимал возвышение, опоясанное кольцом широкой низины; заполненной водой. Рассказывают, двор его был обнесен метровой толщины оградой из кирпича, крытой черепицей, а въезд украшали ворота с узором из кованых прутьев.

ПОЕЗДКА В ДАГДУ

Нет, мое желание съездить в Дагду — не прихоть. Хотелось повидать могилу устроителя освейской усадьбы — отдать, как в таких случаях говорят, дань должного этому человеку и что-то узнать о нем.

Приехав в Дагду, я направился в костел. Он стоял на заметном возвышении на берегу озера.

Вошел в зал.

У самого входа на левой колонне сразу заметил массивное гипсовое изваяние. Оно изображало в полный рост лежащего на боку человека, очевидно вельможу, ибо он был в камзоле с длинными фалдами, с аксельбантом на левой стороне груди, в кружевной рубахе и в галстуке, на голове красовался парик, а на ногах были сапоги со шпорами. Чутье подсказало, что это скульптура самого Яна Августа Гильзена, владельца Освеи и Дагды. Чтобы убедиться, так ли это, следовало прочесть латинскую надпись под изваянием. Я переписал ее в блокнот и направился к ксендзу.

Вскоре надпись была переведена. Даже в дословном, не отшлифованном переводе она хранила одновременно торжественность, нежность и величайшую скорбь. Да, это был Ян Август Гильзен. И, по-видимому, смерть его явилась непоправимой потерей для всех, кто его знал. Надпись гласила: «Господу Наилучшему Наивысшему. Здесь лежит Август милый или смертью Ян, который народ и земли увеличил, равно как себе долги, который умер, потому что слишком велико было то, что он оставил. Кем был он и что делал, именем каждым своим обозначил. Умер в год Господний 1767 в день 14 февраля».

Похоронен Август Гильзен в склепе под костелом. Тело его покоится в дубовом гробу. После войны, когда вскрывали нишу и гроб, на груди усопшего нашли крестообразную медную пластину с надписью: за веру, закон и короля.

В небольшом архиве дагдинского костела удалось разыскать кое-какие сведения об этом человеке. Например, что в 1741 году за средства графа было начато строительство Дагдинского костела, освященного в честь Пресвятой Троицы. В то время в Дагде под покровительством Яна Августа Гильзена господствовали иезуиты, главным лицом среди которых был Микель Рот.[33] Хозяин избрал этого священника своим духовным вождем. По учению Рота, в иезуитских школах допускалось обучать детей бедняков. Вообще, помощь бедным, деятельное милосердие, по учению священника, являлось главным жизненным благодеянием, как бы смыслом самого существования. Сомневающийся в этом был не достоин милосердия Всевышнего.

Ничто не делается просто. Дворцы и парки в Освее и Дагде не выросли по волшебству — от теплого ночного дождика. Для этого даже было бы мало несметных богатств (Шадурские за сто лет не прославили себя ничем, разве что любовью к собакам), нужен был человек талантливый, энергичный, беспощадный к себе. Таким и был Ян Август Гильзен.

На таких, как он, свет отнюдь не щедр. У него имелся дар созидателя; но еще в большей степени он был одарен щедростью. Пример — его школы для бедных. И пусть в милосердии его замешано религиозное чувство, — не это главное. Главное — результат всей жизни.

Нынче о милосердном и рачительном дагдинском хозяине может напомнить старый парк. Он расположен на окраине Дагды, в затишном месте, где целая цепь прудов, а в самой низинной части пробегает быстрая, шумливая на камнях речка. И еще о нем расскажет легенда. Легенда о его смерти. Он умер в Дагде. Говорят, как-то утром в февральский гололед отправился он верхом на прогулку. Выехал как всегда один, без сопровождающих, чтобы объехать обширное озеро Дагда. К полудню его нашли мертвым около дороги в небольшой рощице. Он лежал на боку с закрытыми глазами — будто спал. Лошадь его стояла рядом.

Лошадь могла поскользнуться и сбросить седока. Однако почему тогда не обнаружили на нем следов ушибов или увечий? И почему он оказался в рощице?.. Нет, он умер своей смертью. Видимо, это был его час: почувствовав себя плохо, он слез с лошади и прилег под деревьями. Прилег… чтобы никогда больше не подняться.

Вот и все о дагдинском и освейском хозяине.[34]