Русский неонационализм

Русский неонационализм

Отдельного обсуждения заслуживает третья, гораздо более значительная составляющая диссидентского движения — националистическое течение. Внимательные наблюдатели уже в то время угадали его важность. Все диссидентские течения приобретали политическое значение только потому, что, не будучи изолированными, как могло бы показаться, они находили свое продолжение в скрытых убеждениях и в состоянии умов различных групп общества и даже самого власть имущего аппарата. То есть они адресовались тем, кто в диссидентах видел своих наиболее активных, готовых на жертву представителей. Но оба течения, о которых говорилось выше, всегда оставались отражением взглядов небольших групп. Иным было третье течение, где в концентрированном виде дало о себе знать то, что можно рассматривать как подлинный политический архипелаг националистического и, соответственно, религиозного пробуждения, причем как в официальном, так и в нелегальном политическом мире, в оппозиции. По уже упомянутому подсчету, из диссидентов, составлявших приблизительно полмиллиона человек, почти все, за исключением двух-трех десятков тысяч, так или иначе входили в это третье течение[42].

Начиная с 20-х годов национализм занимал значительное место в советской жизни, но наибольшее развитие он получал в определенные моменты сталинского периода правления[43]. Тем не менее явление, /94/ складывавшееся в конце 60-х годов и получившее наибольшее развитие в последующее десятилетие, не было простым продолжением прежнего национализма. Оно содержало в себе принципиально новые качества. Пищу национализму предоставлял целый ряд обстоятельств, связанных с изменением роли СССР в мире: конфликт с Китаем, закат международного коммунистического движения, кризис интернационалистических идей и, как следствие, кризис социализма. По мере того как СССР терял свое признанное положение центра великого Интернационала, оставаясь лишь «сверхдержавой», в обществе, в народном сознании, в самом поведении официальных представителей пробуждались иные, традиционные и глубокие настроения, характерные для национальной истории. Даже все завоевания советской системы, вплоть до великой и выстраданной победы во второй мировой войне, стали интерпретироваться как деяния национального русского духа.

Националистическое диссидентское течение важно не столько присутствовавшим в нем духом оппозиции коммунистическому руководству, сколько тем, что в русле этого течения националистические проблемы обсуждались открыто, в официальной среде. Прежде такого не случалось вовсе либо наблюдалось в незначительной мере даже там, где отмечалась повышенная чувствительность к трубным звукам национализма. В третьем диссидентском течении сливались воедино различные потоки традиционалистского толка — религиозный, славянофильский, культурный — либо просто антикоммунистической окраски. Но самую благодатную почву для национализма создал кризис официальной идеологии. В 1961 году в хрущевской программе партии прозвучало неосторожное обещание, что через 20 лет в СССР наступит коммунизм, будет создано общество благополучия и равенства, к которому рано или поздно придет и весь мир. Как реакция на это обещание в 70-е годы появляется убеждение, что коммунизм не наступит никогда ни в СССР, ни в какой иной стране[44]. Стороннему наблюдателю подобная декларация могла показаться наивной и вообще несущественной. Но совсем по-иному это ощущалось в стране, где десятки лет работали, сражались и страдали во имя этого будущего.

Ощущалась необходимость заменить устаревшую идеологию новой, запасной, чтобы дальше идти вперед. Даже в руководящих кругах страны появлялись люди, сформулировавшие эту проблему. Но в официальной линии партии и правительства по-прежнему преобладала бескомпромиссная защита старой государственной идеологии, даже если сила убеждения ее таяла на глазах, а пропаганда свелась к занудному и риторическому повторению бесполезных лозунгов. Предложение альтернативной идеологии — националистической или религиозной — шло как раз со стороны третьего направления диссидентства. /95/

Пророком этого движения был Солженицын. Писатель не сразу открыто заявил о своих убеждениях. В своих автобиографических записках он отмечал, что эти убеждения им долго держались под спудом, чтобы лучше подготовиться к выполнению «миссии», которая, по его мнению, была ему предназначена. В этом крылась причина и тех нередких конфликтов, которые противопоставляли Солженицына даже редактору журнала «Новый мир» Твардовскому, бесстрашно боровшемуся за то, чтобы пропагандировать Солженицына как писателя и защитить его от нападок властей[45]. Трудно сказать, соответствует ли истине версия, представленная самим Солженицыным, или же, подобно другим диссидентам, взгляды его эволюционировали, становясь более радикальными в ходе политической борьбы.

Несомненно, первоначальная концепция Солженицына отличается от позднейшей. В 60-х годах это давало основание самым разным людям считать, что даже Солженицын, несмотря на свои оппозиционные взгляды, остается неизменно в русле социалистической ориентации, пусть только в «этической», толстовской или религиозной ее плоскости, но все-таки в рамках советской культуры в самом широком понимании этого слова[46]. Только позднее, в 70-х годах, когда писатель решился сделать достоянием общественности свои политические идеи, обнаружилось, что Солженицын — абсолютный и непримиримый противник всякой социалистической идеи и всего революционного и послереволюционного опыта своей страны.

Однако Солженицын снискал славу не только своими политическими идеями и талантом писателя. Его популярности немало способствовал незаурядный темперамент борца, абсолютно убежденного в своей правоте, отличающегося даже некоторым привкусом нетерпимости и фанатизма, характерным для людей его склада. Этим он завоевал симпатии и среди тех, кто вовсе не разделял его образа мыслей. Более чем кто-либо другой, Солженицын придал диссидентству характер бескомпромиссной антикоммунистической борьбы. Этим он хотел отличаться от других диссидентских течений, даже тех, как было в случае с Сахаровым и братьями Медведевыми, которые немало помогали ему в борьбе с властями[47].

Солженицын выступал не только врагом большевизма во всех проявлениях последнего, начиная с Ленина и дальше, не делая скидки даже для Хрущева, которому он был обязан освобождением из лагеря, куда был брошен в конце войны, и публикацией своей первой книги. По его мнению, марксизм и коммунизм явились «прежде всего результатом исторического кризиса, психологического и морального, кризиса всей культуры и всей системы мышления в мире, который начался в эпоху Возрождения и нашел свое максимальное /96/ выражение в просветителях XVIII века». По мысли Солженицына, все беды России начались с «безжалостных реформ» Петра или даже раньше, с попыток модернизации православного культа, предпринятых в XVII веке патриархом Никоном. 1917 год с его революцией стал лишь последним и роковым шагом в пропасть[48].

Солженицын и Сахаров, которых объединяло то, что оба они были жертвами репрессий, по своим политическим взглядам были совершенными антиподами. Солженицын и слышать не хотел ни о какой «конвергенции», ибо для него Запад был не моделью для подражания, но примером, которого следовало избежать. Он считал, что бессильный, эгоистичный и коррумпированный западный мир не мог быть перспективным[49]. Даже «интеллектуальная свобода» была для писателя скорее средством, нежели целью; она имела смысл, если только использовалась для достижения «высшей» цели. Для России он видел выход не в парламентской демократии и не в партиях, для него предпочтительнее была бы система «вне партий» или просто «без партий». В течение многих веков Россия жила в условиях авторитарного правления, и все было хорошо. Даже автократы «религиозных столетий» были достойны уважения, поскольку «чувствовали ответственность перед Богом и перед своей совестью». Высшим принципом должна быть «нация» — такой же живой и сложный организм, как отдельные люди, схожие между собой по своей «мистической природе», врожденной, неискусственной. Солженицын провозглашал себя врагом всякого интернационализма или космополитизма[50]. Нет ничего удивительного в том, что эти его позиции были с горечью отвергнуты Сахаровым[51].

Во всех диссидентских кругах, включая и те, что не во всем или вовсе не разделяли его взглядов, имя Солженицына пользовалось уважением из-за непримиримости позиций и всемирного признания после публикации его произведений за рубежом (в 1970 г. ему была присуждена Нобелевская премия в области литературы). Действовала целая череда более или менее подпольных групп, распространявших и защищавших взгляды, аналогичные идеям Солженицына. Они выпускали в «самиздате» свои журналы, наиболее известным из которых был «Вече», имели собственные нелегальные объединения типа «Всероссийского христианско-социального союза за освобождение народа».

Но даже они лишь фокусировали более широкий спектр движений, различавшихся по вдохновляющим их идеям и разномастным концепциям: архаичные и современные, либеральные и нетерпимые, изоляционисты и сторонники империи, нередко антисемиты, даже шовинисты — все, предрасположенные либо к свержению правительства силой, либо к поискам компромисса с частью правящих групп[52]. /97/

Чтобы объяснить их происхождение, часто вспоминают славянофилов XIX века. Отчасти это верно. Столкновение прозападных и русофильских тенденций является константой русской истории, и следы его можно обнаружить в XVII и частично даже в XVI веке[53]. Неудивительно, что аналогичные конфликты возродились в момент заката первоначально интернационалистского устремления советской истории. Но это лишь одна из многих причин, объясняющих рост неонационализма.

Неонационалистические течения всех оттенков сливались воедино при столкновении с критикой извне. Было нечто, их объединяющее. Прежде всего тезис, что советская система не есть продукт русской истории, но результат насильственного навязывания со стороны (или, как говорит все тот же Солженицын, «мутного водоворота прогрессистской идеологии, который нахлынул на нас с Запада»[54]). Общей у всех неонационалистов была вера в «потенциальное превосходство русской нации», в ее «социальное, моральное и религиозное возрождение», в ее «миссию»[55]. Для всех них существовала только Россия, а не Советский Союз. Одни из неонационалистов рассматривали остальные народы СССР, особенно славянские, как придаток, как некую разновидность русского народа; другие — как бремя, от которого желательно было бы избавиться. Всем им была чужда идея равноправного объединения русской нации с другими народами.

Все это относилось к сфере диссидентства. Но параллельно его развитию наблюдалось распространение аналогичных идей и в кругах, близких к партии. Мы уже отметили, что некоторое смешение взглядов было характерно для всех течений. В неонационализме этот феномен был более заметным, и даже не только в количественном отношении. У этого движения были свои печатные издания и свои организационные центры. Они появились в кругах, близких к молодежи. В конце 1965 года Центральный Комитет комсомола поднял тему «патриотического воспитания» новых поколений, чтобы бороться с распространением потребительства и западного образа жизни[56]. Принадлежащие ЦК комсомола журнал и издательство с одинаковым названием «Молодая гвардия» в конце 60-х годов становятся основными инициаторами националистского движения, выступающего как реакция на кризис официальной идеологии. Схожие настроения звучали и в других периодических изданиях, таких как «Наш современник» и «Литературная Россия», «Октябрь» и «Огонек», а иногда и в ежедневных газетах, таких как «Советская Россия». Разумеется, в отличие от диссидентов, эти издания никогда не провозглашали идею отстранения коммунистов от власти. Но многие вопросы, затрагиваемые в их статьях, совпадали с темами, звучавшими в неонационалистических публикациях «самиздата». Общими были призывы к /98/ земле, традициям, «народному духу», истинно русским, исторически сложившимся ценностям; даже Ленин и большевистская революция воспевались как воплощение русских идеалов. Общим было обращение к некоторым выдающимся личностям прошлого столетия, к представителям славянофильского течения. Наиболее заметных авторов «Молодой гвардии» так и стали звать неославянофилами. Общими для диссидентства и официального неонационализма была также полемика антизападного и антикитайского толка. И наконец, в обоих случаях внутри единого потока идей можно было встретить разнородные позиции: от благородного стремления к культурному родству с таким писателем, как Достоевский, до самого вульгарного антисемитизма[57].

Неонационалистская печать не подвергалась цензуре, и это наводило многих наблюдателей на размышления относительно официального стимулирования движения. Однако такой вывод не будет точен. Публикации «Молодой гвардии» подвергались критике, и иногда очень жесткой, со стороны других органов печати, и не только реформистских, как «Новый мир», но и других изданий, более преданных проводимой верхами политике. На самом высшем уровне тоже обсуждалось это явление. Брежнев лично высказал неудовольствие по поводу давления со стороны неонационалистов[58]. Развернувшаяся в то время открытая дискуссия расценивалась как свидетельство скрывавшегося за фасадом официального единства «глубинного конфликта», которому суждено было оказать большое влияние на общество и особенно на молодежь[59]. Приговор неонационалистическим тенденциям был произнесен. Но, в отличие от прошлого, в этом случае практические последствия были незначительны: наиболее заметные из неославянофилов были смещены с занимаемых постов, но продолжали свою карьеру на других, нередко даже более престижных, должностях. Не случайно появились слухи о стоявших за их плечами влиятельных покровителях: чаще всего упоминалось имя Полянского, тогдашнего главы правительства РСФСР. (Он, в свою очередь, в 1973 г. был смещен с поста и, соответственно, выведен из состава Политбюро. Однако имеющаяся теперь документация не подтверждает факта, что причиной его падения явились, как говорили тогда, именно русофильские симпатии.) На самом деле гораздо более важным, чем поддержка того или другого руководителя, оказалось сочувствие, которое находила нарождавшаяся идеология среди государственных служащих, особенно в армии и даже в самой партии.

Показательны в этом плане превратности судьбы заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Александра Яковлева. Именно он провел наиболее сильную атаку на новые националистические, в частности русские, тенденции. Сделал он это очень осмотрительно, используя ярлыки, характеризующие эти идеи как /99/ «антимарксистские» и даже «контрреволюционные», не совместимые с политикой разрядки и «опасные в силу явной попытки возврата к прошлому»[60]. Эти не вызывающие возражения, ортодоксальные, на первый взгляд, заявления стоили автору места. Тогдашний секретарь ЦК КПСС по культуре Демичев и Суслов раскритиковали его за то, что зашел слишком далеко, после чего Яковлев почти на десять лет был отправлен в далекое канадское посольство.