ГЛАВА VI. СТОЛИЧНЫЕ СМОТРИНЫ

ГЛАВА VI.

СТОЛИЧНЫЕ СМОТРИНЫ

Оставив аз отечество, сродных удалихся,

Вашей царской милости волею вручися.

Симеон Полоцкий

Как водится на Руси, полочане, помолясь, тронулись в путь. От Полоцка до Москвы верст шестьсот с гаком. Да еще и в январский мороз, а порой и в слякоть. Только вот на непогоду и холода братчики внимания не обращали. С первыми звуками наддужных колокольчиков каждый из них оказался в небывалом водовороте чувств. Ведь ехали не на Масленую неделю в Витебск или Лепель, отстоявших в нескольких часах езды от Полоцка, а надолго в Москву, где, сказывали, сорок сороков церквей и где на троне восседает самодержец российский, сердечной доброте которого монастырь был несказанно обязан.

Дорога на Москву была далеко не безопасной. На ней попеременке хозяйничали волки, чье завывание вводило в страх отроков, и разбойники, которых не смущали ни боярские шапки, ни монашеские рясы.

С молитвою «Боже, сохрани и обереги!» Игнатий Иевлиевич, монах Симеон с братчиками благополучно добрались до Первопрестольной.

Какой же Москва предстала перед их взорами?

Государев город, или Город-государь земли Русской, величали Москву в описываемое время. Изрядно настрадавшаяся от вражеских набегов, которые не оставляли порой камня на камне, испепеленная огненными стихиями, которые со зловредным постоянством бушевали на улицах и площадях, вдосталь испившая горечь потерь от моровых поветрий, Москва, словно легендарная птица феникс, восставала из руин и открещивалась от напастей.

Вот они, знаменитые семь холмов, на которых раскинулся столичный град. Им Москва была обязана образным сравнением с Римом. Вот Иван Великий, величественная колокольня и одновременно наблюдательная вышка, вот маковки восьмого чуда света — собора Василия Блаженного. Взгляд скользит по мощным крепостным стенам Кремля. В них бойницы с торчащими жерлами пушек, укрытия — деревянный навес.

Сам Кремль подобен острову. Он — город в городе, в который вели пять ворот. За ними смешение архитектурных стилей, а попросту — исконно русский самострой. Рядом с великолепным царским дворцом, Грановитой палатой, патриаршей резиденцией, соборами, приказами — деревянные боярские дворы с живностью и непролазной грязью, приходские и домовые церкви, монастыри.

Даже по прошествии многих лет Симеон Полоцкий, уже прочно обосновавшийся в Москве, с трудом ориентировался в этом хитросплетении улиц и переулков.

Москва — это огромный людской муравейник. Ударили звучным боем часы на Спасской башне — и город ожил, пришел в движение с неимоверным ритмом очередного дня. Вот гулко прошествовал по бревенчатым мостовым отряд дворцовой стражи. Захлопали ставни в Гостином дворе, где иноземцы-купцы наперебой предлагали товары со всего света. Китай-город — московский торговый и богомольный центр. Двадцать церквей мирно соседствовали друг с другом, а на улицах и площадях шел бойкий торг.

Москву в те времена называли средоточием народной жизни. К этому следует прибавить — и интеллектуальной. Но об этом еще предстоит сказать.

…В феврале 1660 года царь Алексей Михайлович, изрядно утомленный нескончаемой распрей с патриархом Никоном, решился расставить все точки над «i». Собор, созванный по инициативе государя[44], должен был избрать нового патриарха Московского и всея Руси, а самого Никона признать порушителем чести, лишить не только патриаршего сана, но и возможности священнослужения, поскольку Никон оставил патриарший престол «своею волею».

На тот знаменитый собор, который положил начало низложению всесильного пастыря, царь пригласил и многих настоятелей монастырей, близких и дальних. Царскую цидулу и подорожные деньги получил и архимандрит Полоцкого Богоявленского монастыря Игнатий (Иевлиевич), в острой проницательности ума и широких познаниях которого Алексей Михайлович убедился лично.

О взаимоотношениях российского монарха и патриарха Никона исписаны тысячи страниц, изломано немало перьев. Отгремело эхо жарких споров, в которых пришлось принимать участие и Симеону Полоцкому. И потому поведаем вкратце предысторию разлада между людьми, близкими по духу, по многим мыслям, но не схожими ни в темпераменте, ни в выборе конечной цели.

Когда в Москве восторжествовало самодержавие и укрепилась великокняжеская власть, кафедра русского митрополита, назначаемого Константинопольским патриархом, была перенесена в Москву и русского митрополита стали величать Московским. Избирался верховный пастырь на соборе иерархов Православной церкви, независимо от патриарха Константинопольского. К сожалению, за многими владыками закрепилось нелестное прозвище «потаковники», то есть раболепные слуги правителя Руси.

Духовная и светская власть с учреждением патриаршества[45], как показали печальные события Смутного времени, в обоюдное согласие о первостепенстве так и не могли прийти. Один из проклятых русских вопросов об отношении церкви и государства патриархом Никоном был решен однозначно. «Великим государем» величал себя на письме патриарх Московский и всея Руси Никон. Но Великим государем с перечислением всех титулов назывался и царь Алексей Михайлович, твердо убежденный, что не царь — для патриарха, а патриарх — для царя и Отечества. Инициатива созыва собора исходила, как правило, от царя, который избирал по собственному хотению и церковнослужителей. Случаев, когда на соборе кто-либо присутствовал без особого приглашения, попросту не могло быть. Вот почему монах Симеон на диспуте и процедуре отрешения Никона от патриаршества отсутствовал и обо всем, что происходило в патриарших палатах, узнавал от архимандрита Богоявленского монастыря Игнатия (Иевлиевича). Однако мы не обнаружим ни в творениях Симеона Полоцкого, ни в его заметках сожаления по сему. В хоромах Алексея Михайловича в Кремле и дворцах столичной знати он и его воспитанники являлись главными действующими лицами. 19 января 1660 года полоцкая братия была представлена Алексею Михайловичу. Вновь, как и в Полоцке, звучали приветствия, глаголил которые Симеон, а затем отроки стали декламировать его вирши.

Небом Россию нарещи дерзаю,

Ибо планиты в оней обретаю.

Ты солнце; луна Мария царица,

Алексей светла царевич денница.

Его же зари пресветло блистают,

Его бо щастем врази упадают…

Утро денница отыче сияти,

О дне будущем благовествовати.

Во мале даст Бог день пресветлый будет,

Если денницы светлости прибудет.

Во многих победах на все страны света,

Точию дай Бог многа ему лета.

Лесть, панегиричность — несомненно. Но отроки глаголили метры своего учителя бойко, вдохновенно. Такого действа в прежние времена в кремлевских палатах не бывало. В ту пору аплодисменты еще не вошли в моду. Одобрительные похлопывания и рукопожатия московской знати были столь несдержанны и сильны, что у Симеона еще долго побаливали плечи и руки. Успех пиита из Полоцка у женской половины был полный. Симеон не обошел вниманием ни дочерей, ни сестер Алексея Михайловича.

Зело Россия в светила богата,

Як звездами небо, сице в ней палата

Царска сияет, царевен лепотами

Звездам подобных всими добротами.

За первым представлением последовало другое, третье… Сомнительно, чтобы Симеон запасся стихами загодя, написав их еще в Полоцке. Его острый ум с невиданной быстротой реагировал на события, и стихи «по случаю» он сочинил непосредственно в Москве. Так перед Алексеем Михайловичем Симеон выступил с «Диалогом кратким», в котором в вопросах и ответах лесть била фонтаном, превознося до небес правителя России и его близких родственников. Названия стихотворений: «Приветство о новорожденной царевне Марии» и «Диалог краткий о государе царевиче и великом князе Алексее Алексеевиче» говорят сами за себя. Восторг и восхищение переполняли царственную родню. Так было положено начало признания поэтического дарования монаха Симеона из Полоцка в Первопрестольной.

В среде доморощенных московских пиитов отношение к Симеону Полочанину и Игнатию Иевлиевичу было менее восторженным. Справщик Печатного двора Савватий, который пробовал свои силы в сочинительстве, называл «киевских старцев» «заезжими нехаями», поскольку многие их вирши начинались с восклицания «Нехай!» («Пусть!»).

Между тем приближалось время, назначенное для собора, на котором должна была решиться судьба патриарха Никона. Но некогда всесильный иерарх наотрез отказался от присутствия на соборе и после своего добровольного отречения отгородился от церковного мира глухой стеной Воскресенского монастыря. Алексей Михайлович, поначалу настроенный решительно, все же не позволил архиереям «рубануть сплеча» и прислушался к мнению Епифания Славинецкого, который сумел убедить государя, что по каноническим правилам без следствия и суда над добровольно отрекшимся патриархом не обойтись. Степень его вины перед Православной церковью была не выяснена. Так на деле оказалось, что вопрос, поднятый собором, остался повисшим в воздухе.

Обретя в лице Алексея Михайловича царственного покровителя, заронив в души порфирородной родни искру почитания дара Божиего, Симеон был необычайно польщен вниманием человека, известного во всем православном мире. Человеком тем был Паисий Лигарид, митрополит Газский, который приложил немало усилий, чтобы уладить взаимоотношения царя и патриарха. Нам еще не раз предстоит встретиться с ним.

Прилив душевных и творческих сил во время пребывания монаха Симеона в Москве был столь значительным, а успех столь окрыляющим, что из-под его бойкого пера одно за другим появлялись произведения, которые озвучивал на публике либо он сам, либо его ученики. Вот далеко не все, что сотворил Симеон в Москве: «Приветство благородному и благоверному государю царевичу и великому князю Алексею Алексеевичу в день юже во святых отца нашего Алексия митрополита Киевского и всея России чудотворца», «Приветствие благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему Великому Государю Царю и великому князю Алексею всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу в день тезоименитого защитника его Алексея Божиего человека» и приветствие Алексею Михайловичу «…в день Воскресения Христова».

Казалось бы, заветная мечта обосноваться навсегда в Москве готова была осуществиться. Но нет! 20 сентября последовал царский указ, по которому полоцкой братии предписывалось возвратиться домой. Кое-кто из братчиков на свой страх и риск ослушался и остался в Москве. Архимандрит Игнатий (Иевлиевич) и монах Симеон с поредевшей делегацией Полоцка отправились в обратный путь.

Мы же зададимся вопросом: по какой причине Симеон, обласканный российским монархом и его родней, вызвавший немалый интерес у напыщенной московской знати, а в познаниях превзошедший многих из тех, кто окормлял столичную паству, не пришелся ко двору? Ведь не мог же Алексей Михайлович, питавший явное уважение к монаху Симеону, вот так запросто отмахнуться от него? Увы, мы не найдем ответа на этот вопрос ни в документах того времени, ни в бумагах дидаскала Симеона. Можно лишь предположить, что он рассуждал так: «На все воля Божия» и глубоко затаил обиду, которую не высказывал никому и никогда. И потому по возвращении в Полоцк он с головой ушел в учительство и творчество.

Педагогом Симеон был, как говорится, от Бога, и свое учительство строил по образу и подобию православных святых, имена которых он часто произносил в классах Полоцкой братской школы. Это Павел Фивейский[46], христианский монах, прославившийся своим невиданным аскетизмом; Антоний Печерский[47], подвижник православия; Иоанн Кущник; Алексей — Божий человек и другие.

«Сие заповедаю вам, — говорил Христос ученикам, — да любите друг друга… По тому и узнают вас, что вы ученики Мои, если будете иметь любовь между собою» (см. Ин. 15,12; Ин. 13—35). Эта заповедь в Полоцкой братской школе была стержнем, на котором зиждилось и образование, и воспитание. Эта любовь, утверждал дидаскал Симеон, предполагала соединение с верою — добродетели, с добродетелью — благоразумия, с благоразумием — воздержания, с воздержанием — терпения, с терпением — благочестия, с благочестием — братолюбия. В этой животворной цепочке педагог Симеон Полоцкий искал и находил к каждому ученику особый подход. Он не разделяет отроков на богатых и бедных, для него непредвзятость к успехам или неудачам — основа для взаимопонимания, он всецело доверяет дежурным, которых выбирает из старших, хорошо успевающих отроков, которые и на помощь отстающим готовы были прийти, и пожурить за неприлежание или шалости.

Учитель-аскет, педагог строгих взглядов на земное бытие, православный христианин, подвижник в трудах праведных на ниве словесности — подлинный пример для подражания тем, кто с гордостью говорил: «Я — ученик монаха Симеона». С Полоцкой братской школы ведет свое начало кропотливая работа с родителями учеников. Симеон стремится убедить многих, что иночество — подлинная отдушина в мире, преисполненном неустройства и низменных страстей, и что есть высший смысл бытия — служение Господу.

«Родитилие, — вещает дидаскал Симеон, — не щадите жезла, аще хощете о чадах веселитися ваших: жезл бо есть злобы искоренитель и насадитель добродетелей… Чад аще не биешь, не сподобишься радости: бий первое словом, также жезлом, и отженеши жестокосердие его и яко плевелы отбиеши злоправие».

Скажут: недостаточно педагогично. Возможно. Однако действенно. Но вот прибегал ли на практике сам монах Симеон к битию, которое должно определять сознание? Таковых свидетельств не имеется.

Пройдут годы, и педагогический талант Симеона Полоцкого вновь проявится во всем блеске — в Заиконоспасской школе, основателем и устроителем которой он станет в Москве. Мы же заглянем в келью монаха Симеона и поведаем о его творениях, которые принадлежат к белорусскому периоду. Но прежде всего скажем, что на ниве словесности монах Симеон был не одинок.

Вспомним, что наряду с дидаскалом Симеоном при встрече в Полоцке царя Алексея Михайловича, а затем и в Москве архимандрит Богоявленского монастыря Игнатий (Иевлиевич) произнес «несколько прекрасных, приличных по сему высокому торжеству речей».

Иеромонах Филофей «Утчитцкий», Василий Янович, Савва Капустин, вдохновленные творчеством старшего собрата Симеона, изливали свою душу и в виршах, и в декламациях. Так сама по себе в Полоцком Богоявленском монастыре сложилась небольшая, но действенная группа людей, наделенных даром Божиим и тягой к сочинительству.

В иезуитской коллегии явно забеспокоились. И было от чего. Притягательная сила кружка, где царили музы, где властвовали разум и слово, день ото дня становилась все весомее. Влияние монахов и братчиков вскоре перешагнуло монастырские стены, а сама обитель по праву стала считаться культурным центром не только земли Полоцкой, но и всей Белой Руси. И в этом — немалая заслуга дидаскала Симеона.

Вижу добродетельных слушателей, что в круг собрались.

На какие же образы здесь посмотреть бы они хотели?

<...>

Прошу только, слушатель, ухо с сердцем своим согласи,

чтоб склонились доброжелательно.

И слушатели, и читатели действительно благосклонно относились к сочинениям Симеона. Творчество его поражает многоплановостью, сердечностью, любовью к граду на Двине, к родному краю и между тем ясно дает понять: перед нами человек, отмеченный печатью учености. Аудитория Симеона Полоцкого огромна. Он пишет стихи и прозу на белорусской мове, на польском и латинском языках, активно переводит творения иноземных авторов, делая их доступными для чтения юных отроков. Симеон учит:

Три закона миру даны — законами

Природы, завета и любви названы.

Более двух тысяч первых лет держался обычай

От природы добро и зло распознавать.

Ее образ видишь в сердце, слова же такие:

Твори добрые дела, оставь иные![48]

Перечислить все сотворенное Симеоном Полоцким, во времена жития его в Богоявленском монастыре, стоит большого труда. И все же нельзя оставить без внимания вирши, в которых монах Симеон воспевает женщину, к притягательному образу которой он будет обращаться не единожды.

Ты паки мати, о Ефросиние,

Жителей града всих удобрение,

Яже потщася икону святую

Внести из далны в страну Полотскую.

Из Царяграда, камо из Ефесе

Царь благоверный всечестно принесе.

Благодаря этим виршам становится ясно — не легенда, а подлинный образ Божией Матери Ефесской, или Корсунскои, сотворенный, по преданию, самим евангелистом Лукой, вдохновил монаха Симеона на написание этих строк[49].

Подлинным откровением для биографов Симеона Полоцкого являются стихотворения «Витание боголюбивого епископа Каллиста Полоцкого и Витебского…» и «Виншоване именин пресвяшченному его милости господину отцу Афиногену Крыжановскому…».

Нет, вовсе не затерялся среди православного мира Белой Руси скромный монах Полоцкого Богоявленского монастыря Симеон. И вовсе не стоит сетовать на поэтические огрехи, на выспренность поздравлений. В них кроется главное — все персоны, перечисленные в приветствии, либо «киевским гуслям лепо прычастны», либо их жизненные пути неким образом пересекались.

…Восемь лет прошло с той поры, когда за горизонтом сокрылась панорама Москвы, города, с которым Симеона связывали и светлые воспоминания, и неугасаемая надежда. Восемь лет изо дня в день молитва, пост, учение отроков, сочинительство, в котором нет-нет да и проскользнут безрадостные мысли. Доверял их монах Симеон только бумаге и никогда не высказывал на людях.

Видете мене, как я муж отраден,

Возростом велик и умом изряден?

<...>

Ума излишком, аж негде девати, —

Купи, кто хочет, а я рад продати.

<...>

Свое полаты за печью имею,

А про богатство хвалиться не смею…

Печальная картина, а тем более обстановка, в которой не были востребованы ни талант, ни образованность дидаскала Симеона. Все чаще и чаще его посещают думы о том, что предпринять и каким образом вырваться в Москву…

В 1661 году государю Алексею Михайловичу вновь пришлось облачиться в доспехи. Хрупкое перемирие с Польшей рухнуло. На сей раз чаша весов в военных действиях не единожды колебалась то в одну, то в другую сторону. И вновь Полоцк оказался втянутым в эту многолетнюю бойню.

Поляки, как водится, прибрав к рукам град на Двине, стали выявлять тех, кто тянулся к России и был некогда осыпан милостями московского государя. Настоятель Богоявленского монастыря Игнатий (Иевлиевич), без сомнения, входил в это число. Прочтем его послание к Павлу, митрополиту Сарскому и Подонскому: «Аще бо где яко в Полотском граде искупует время наше благочестие, жительствующее посреде врагов униатов и римлян окрест обошедших, не имея ньше, разорения ради конечного всех людей православных, ни откуду… помощи». Расправа, словно дамоклов меч, постоянно висела над братчиками. В «Плачевной молитве к Пресвятой Богородице от бывших в напасти» Симеон без остатка излил горечь:

Се туга и скорбь толико стужает,

Даже в надежде дух изнемогает…

«Молитва во скорби сущего и клевету терпящего» лишь подтверждает реальные опасения монаха Симеона за свою жизнь. «Но сердце мое в Тебе Боже уповает», — завершает он свои вирши.

Однако сложа руки Симеон не сидел, памятуя о поговорке: на Бога надейся, а сам не плошай. Вспомним, что основатель Киевских Афин Петр Могила ввел правило рекомендации. Симеон Полоцкий это правило усвоил прочно. Каким образом его послания о поддержке дошли до адресатов: митрополита Газского Паисия Лигарида, который проживал в Москве, и епископа Новгородского Лазаря (Барановича), который некоторое время учительствовал в Киеве, остается только строить предположения.

16 августа 1664 года епископ Лазарь (Баранович) пишет Паисию Лигариду и прилагает к письму книгу иезуита Боймы «Об исхождении Святого Духа и о первенстве папы» с просьбой написать отзыв. В письме, между прочим, имелись и такие строчки: «Прошу сообщить книгу достопочтенному отцу Симеону Ситняновичу Петровскому, знаменитому брату моему, известному ученостью своею: пусть испытает на ней силу ума своего и окажет услугу святой церкви, пользуясь помощью твоей святыни».

Итак, время прибытия Симеона Полоцкого в Москву установлено — это год 1664-й.