Глава шестая
Глава шестая
12-й съезд РКП обсудил ещё три важные проблемы. Одной из них оказался так и не разрешённый до конца вопрос экономического районирования. То ли случайно, то ли преднамеренно тезисы Рыкова не были опубликованы, а потому не обсуждены загодя, на конференциях компартий союзных республик, парторганизаций губерний и автономных республик. Нельзя до конца исключить и ещё одно объяснение происшедшего. Так как план экономического районирования разрабатывался в недрах Госплана, то Рыков счёл необходимым воздержаться от настойчивого призыва поддержать своё предложение впредь до практического разрешения судьбы ключевого при проведении предлагавшейся реформы государственного органа. Скорее всего, потому-то доклад заместителя главы правительства стал не только самым коротким из услышанных делегатами, но и неубедительным. Ведь его основное положение опиралось на несколько малозначимых примеров, да и то на волостном, а не республиканском и губернском уровне.
Подтверждением такой оценки является и предельно непоследовательная резолюция, предложенная Рыковым и без обсуждения, замечаний или поправок принятая съездом. Признавшая существующее административное деление «не соответствующим новым политическим и экономическим потребностям страны». И вместе с тем сведшая практически на нет реформу. Поручавшая «ЦК партии новый план административно-хозяйственного деления республики провести для начала… в двух районах (регионах. — Ю.Ж.), промышленном и сельскохозяйственном, с организацией в них областных исполкомов». Новыми единицами становились образованная в том же году Уральская область (включившая Пермскую, Екатеринбургскую, Челябинскую, Тюменскую губернии) и — год спустя — Юго-восточная, вскоре переименованная в Северо-Кавказский край (Кубанская, Терская, Донская области, Ставропольская, Черноморская, часть Астраханской губернии, Адыгейская, Ингушская, Кабардино-Балкарская, Карачаевская, Северо-Осетинская, Черкесская, Чеченская автономные области){108}.
Иначе решалась на съезде проблема, поднятая Сталиным в его записке от 1 января — о налоговой политике в деревне. Она выглядела настолько сложной и многозначной, что изложение её возложили на трёх содокладчиков — Каменева, Калинина и Сокольникова. Единодушных и в посылках, и в выводах, так как сельское хозяйство, а значит, и крестьянство, уже были признаны имеющими «первенствующее значение» для экономики СССР. Потому и не предполагавших, увеличения налогов, а только их объединение.
Получив слово первым, Каменев не стал скрывать очевидное и вызывавшее резко негативное восприятие НЭПа большинством партии. «Глубоко ошибочно, — объяснял он вслед за Зиновьевым и Троцким истинную суть совершённого два года назад отступления, — когда думают, что НЭП есть соглашение или договор с буржуазией. Когда мы ходим по улицам Москвы или Петрограда и видим эти шикарные магазины, шикарные кабаки, видим порнографическую литературу и все те отвратительные явления, которые можно наблюдать на улицах больших городов, то возникает мысль: вот кому мы сделали уступку!.. Нет, товарищи, это не так! Я всё это уже назвал пеной….
Новая экономическая политика есть соглашение не с буржуазией, а с крестьянством… Эта мелкобуржуазная стихия крестьянства, конечно, может в ходе истории породить из себя и крупный капитал, но мы сделали бы глубочайшую политическую ошибку, если бы не умели провести разницы между крестьянством и буржуазией… Новая экономическая политика состоит… в том, что на рынке сейчас, при всей нашей бедности, при нашей нищете обращаются сотни миллионов пудов крестьянского хлеба».
Столь тривиальным объяснением не ограничился. Указал и на опасности, порождённые не чем иным, как НЭПом. «Масса, растущее крестьянство, — продолжил докладчик, — будет пробовать нас, она будет допрашивать нас: кто даст ей кредит, кто даст ей возможность экспорта, кто даст ей хорошую цену за хлеб и дешёвые гвозди? И по ответам на эти вопросы эта колеблющаяся масса будет или примыкать к нам, или отходить». Тут же, сославшись на Фрунзе, отметил сильное недовольство крестьянства Украины политикой советской власти, ухудшение отношения к коммунистической партии.
Только затем перешёл к экономическому аспекту проблемы. Отметил: от сельского хозяйства государство получило в 1921/22 хозяйственном году четверть всех своих доходов. И это при всё ещё сохраняющемся тяжёлом положении в деревне, так и не изжившей до конца последствий шестилетней войны и страшного голода. Уточнил, что в 1916 году льном засевалось 1 300 тысяч десятин, а в минувшем — только 700 тысяч, хлопком — 500 и 50 тысяч, численность голов крупного рогатого скота за тот же период сократилась с 50 до 33 миллионов.
На основании таких данных пришёл к однозначному выводу: «попятное движение во всей экономической структуре советского строя, если мы хотим победить капитализм, должно быть прекращено».
Лишь затем перешёл к главному. Сказал о том, что давно витало в воздухе. О необходимости отказаться от того, с чего начинался собственно НЭП. «Давая возможность крестьянину, — объяснил Каменев, — вносить (продовольственный. — Ю.Ж.) налог не натурой, а деньгами, мы, тем самым, даём ему возможность более приспособляться к рынку». Опасаясь возможных возражений, поспешно пояснил: «Наш налог должен быть построен таким образом, чтобы он справедливо распределил тяжесть налога по крестьянским хозяйствам, справедливо оберегая бедняка и, в то же время, облагая больше высшие группы (середняков и кулаков. — Ю.Ж.), но таким образом, чтобы не подорвать личной заинтересованности крестьянина в увеличении производительности его труда».
Добавил, чтобы не осталось недопонимания — «Нужно ли сейчас ставить как основную задачу срезать верхушку (кулаков. — Ю.Ж.)?.. Резать верхушку при помощи прогрессивного налога надо, но надо делать это с умом. Показать, что мы действительно не забыли ставки на старательного хозяина{109}.
Сразу выяснилось, что Каменев и делал доклад. Выступивший вслед за ним Калинин лишь дополнил сказанное яркими, живыми примерами, существенными деталями. В частности, раскрыл в округлённых величинах классовую структуру крестьянства. Отнёс к «высшей группе», к «верхушке», то есть к кулакам, только десять процентов хозяйств, а остальные девяносто — к середняцким и бедняцким. Пояснил, на что конкретно идут налоги, поступающие из деревни: в основном — на строительство электростанций, дорог, на культурно-просветительную работу. Словом, во благо самих крестьян.
Третий содокладчик, Сокольников, в сущности, всего лишь изложил проект резолюции, предлагаемой на утверждение съезда. Правда, прежде всего остановился на взволновавшем слишком многих увеличении — в новом хозяйственном году налоговых поступлений от деревни — на 16–18 процентов. Нарком финансов, и утвердивший такой бюджет, объяснил: это не увеличение налогового бремени. Всего лишь учёт расчётного расширения посевных площадей и, как результат того, появление на рынке добавочной сельскохозяйственной продукции.
Затем сказал самое главное. То, что и предлагал Сталин. О переводе продналога в денежную форму и слияние с ним подворного, трудгужевого и местных прямых налогов, число которых в различных регионах страны колебалось от 16 до 35. Образование на их основе единого сельскохозяйственного. Благодаря тому, разъяснил Сокольников, крестьянство сможет более свободно приноравливаться к рынку, а советская власть — «наилучшим образом проводить политику ограждения интересов крестьянской бедноты и середняка»{110}.
И снова — ни прений, ни замечаний, исправлений или дополнений. Разногласия породил только доклад Сталина «О национальных моментах в партийном и государственном строительстве». Точнее, те проблемы, которые в нём затрагивались, вызвавшие острые столкновения даже среди членов ПБ.
Ещё до того, как Сталин выступил с этим докладом, на него набросился лидер грузинской компартии Мдивани. Лишь мимоходом помянул суть давних разногласий — вопрос о Закавказской Федерации, роли Заккрайкома. Воспользовался как формальным основанием для выступления организационным отчётом Сталина, чтобы заявить о непоследовательности политики ЦК РКП. Поведал, не скрывая личной обиды, о недавнем. О приезжавших в Тифлис двух комиссиях — Дзержинского, Мицкявичюса, Мануильского и Каменева, Куйбышева. О диаметрально противоположных якобы выводах, сделанных ими. И о том, что поначалу из Грузии для работы в России отозвали четверых, а потом лишь двух из них.
Чтобы выглядеть беспристрастным, не скрыл Мдивани обвинения ряда членов бывшего ЦК компартии Грузии в национальном уклоне. Но во всём, о чём говорил, видел ошибки, прежде всего Сталина, который их, мол, уже исправил в тезисах. «По национальному вопросу, — победно подытожил Мдивани, — были разногласия, и эти разногласия решены теперь в пользу нашей группы»{111}. Словом, попытался продолжить дело, начатое в феврале Фотиевой, Гляссер и Горбуновым, прерванное 6 марта резким ухудшением здоровья Ленина. Видимо, посчитал, что поддержка «свыше» ему гарантирована. И ошибся.
Вслед за Мдивани на трибуну поднялся И.Д. Орахелашвили, председатель СНК Грузинской ССР. В первой же фразе назвал Мдивани грузинским уклонистом, а для сокрушительной отповеди ему прибег к идеальному приёму. Углубился в недавнее прошлое, доказывая бесспорными фактами — группа Мдивани вела борьбу с Ленинской, партийной линией со дня советизации республики весной 1921 года. Повторил всё, содержавшееся в письме ЦК РКП «О конфликте в компартии Грузии», после чего заверил делегатов съезда: «В грузинской организации устойчивость и в среде пролетариата, и в среде крестьянства. Неустойчивость, колебания и разложение среди антикоммунистических элементов — меньшевиков, помещиков. Мы спокойны за будущее. Спокойны все, кроме уклонистов»{112}.
Тогда Сталин в спор не ввязался. Выступил четыре дня спустя, 23 апреля, уже с докладом. Охарактеризовал уклоны, вынужденно повторив навязанный Троцким их порядок по степени опасности, как «тормозящие дело объединения республик в единый союз». Предельно коротко — о великорусском шовинизме. Чуть больше — о существующем фактическом неравенстве союзных. и автономных республик, «унаследованном от периода царизма». Воспользовался темой, чтобы вернуться к изложению своей позиции.
«Некоторые народности, — по-учительски объяснял Сталин, — не имеют своих пролетариев, промышленного развития не прошли, даже не начинали, в культурном отношении страшно отстали и совершенно не в силах использовать те права, которые им предоставлены революцией. Это, товарищи, более важный вопрос, чем вопрос о школах (национальных, с преподаванием на родном для учащихся языке. — Ю.Ж.).
Тут некоторые из наших товарищей думают, что выпятив на первый план вопрос о школах и языке, этим самым можно разрубить узел. Неверно, товарищи. На школах тут далеко не уедешь. Они, эти самые школы, развиваются, язык тоже развивается, но неравенство фактическое — это основа всех недовольств и всех трений».
Рассказал о начавшемся переводе фабрик из России — в Грузию, Бухару, Туркестан. «Есть все данные, — пояснил Сталин, — что эти республики, в хозяйственном отношении отставшие, не имеющие пролетариата, должны с помощью русского пролетариата основать у себя очаги промышленности… с тем, чтобы… были группы пролетариев местных, могущих послужить передаточным мостиком от русских пролетариев и крестьян к трудящимся массам этих республик».
Перейдя к «третьему фактору, тормозящему объединение республик в единый союз», Сталин явно отвёл душу. Говорил о нём в четыре раза дольше, нежели о русском шовинизме. Как и в первом варианте тезисов, подробно остановился на национализме грузинском, азербайджанском, узбекском. Рассказал, что в Зангезуре «большинство — армяне, и там они вырезали всех татар (азербайджанцев. — Ю.Ж.)», а в Нахичевани «татары преобладали, и они вырезали армян».
Самым подробным образом остановился Сталин на так называемом грузинском деле. Растолковал причины, по которым грузины-коммунисты так упорно возражают против Закавказской Федерации. Такое региональное объединение, сказал Сталин, «лишает Грузию той доли привилегированного положения, которое она могла бы занять по своему географическому положению» — обладая стратегически важным Батумом. Напомнил и об ином. В Тифлисе «грузин не более 25%, армян не меньше 35%, затем идут все остальные национальности… Меньшевики просто выселяли из Тифлиса армян и татар. Теперь же, при советской власти, выселять нельзя, и потому надо выделиться из федерации, и тогда будут юридические возможности, чтобы самостоятельно произвести некоторые такие операции, которые приведут к тому, что выгодное положение грузин будет использовано полностью против Азербайджана и Армении».
Затем предложил то, что и позволит преодолеть национальный шовинизм. Первое — «чтобы не только школы, но и все учреждения, все органы… действовали на языке, понятном для масс, чтобы они функционировали в условиях, соответствующих быту данного народа». Второе — «такая конструкция комиссариатов в союзе республик, которая дала бы возможность, по крайней мере, основным национальностям иметь своих людей в составе коллегий». Третье — «необходимо, чтобы в составе наших высших органов был такой орган, который служил бы отражением нужд и потребностей всех без исключения республик и национальностей», то есть предложил утвердить создание второй палаты ЦИКа СССР.
Завершая же доклад, резюмировал: «Мы стоим перед опасностью, что некоторые группы товарищей нас могут толкнуть на путь предоставления привилегий одним национальностям за счёт других… Мы на этот путь становиться не можем, ибо это есть развитие местного национализма в самой уродливой, самой шовинистической форме»{113}.
Построив доклад именно так, Сталин изрядно рисковал. Буквально накануне открытия съезда, 16 апреля, всплыло то, чего он опасался ещё в феврале. Почему-то именно в этот день Фотиева вдруг надумала послать Каменеву странное письмо. «31 декабря 22 года, — писала она, — Владимиром Ильичём была продиктована статья по национальному вопросу… Незадолго до своего последнего заболевания он сообщил мне, что статью эту опубликует, но позже… Единственный экземпляр статьи, имеющийся у меня, хранится по распоряжению Владимира Ильича в его секретном архиве»{114}.
Каменев, долго не раздумывая, тут же переслал записку Фотиевой в секретариат ЦК, то есть Сталину, а ей направил письмо, в котором вскрылась весьма странная подробность. «Сейчас, — недоумевал Каменев, — получил Вашу записку. Более месяца тому назад т. Троцкий показывал мне статью Владимира Ильича по национальному вопросу, указывая — с Ваших слов — на полную и абсолютную секретность её и на то, что она ни в коем случае не подлежит оглашению не только путём печати, но даже и путём устной передачи. Было это, по-моему, уже тогда, когда Владимир Ильич был лишён возможности давать новые распоряжения.
Я не могу поэтому не удивляться разногласию между тем, что Вами было сообщено т. Троцкому и что Вы сообщаете теперь мне по поводу воли Владимира Ильича…
Если Вы уверены, что знаете, в чём именно заключается воля Владимира Ильича в данном случае, Вы должны немедленно обратиться со своим конкретным предложением в ЦК»{115}.
Теперь Фотиевой пришлось идти на попятную. «Сегодня, — писала она уже Сталину, — я советовалась с Марией Ильиничной (сестрой Ленина. — Ю.Ж.) по вопросу о том, не нужно ли опубликовать пересланную мною Вам статью Владимира Ильича… Мария Ильинична высказалась в том смысле, что так как прямого распоряжения Владимира Ильича об опубликовании этой статьи не было, то печатать её нельзя, и что она считает возможным лишь ознакомить с нею членов съезда. Со своей стороны считаю нужным прибавить, что Владимир Ильич не считал эту статью законченной и готовой для печати»{116}.
Объясняться вынужден был и Троцкий, замешанный в этой тёмной истории. Всё в тот же день, 16 апреля, он обратился ко всем членам ЦК:
«Статья т. Ленина была мною получена 5 марта одновременно с тремя записками т. Ленина, копии которых при сём прилагаются (имелись в виду письмо Ленина Троцкому, записка Володичевой Троцкому и записка Ленина Мдивани и другим, якобы продиктованных Лениным 5 и 6 марта. — Ю.Ж.). Я тогда снял для себя копию статьи как имеющей исключительное принципиальное значение и положил её в основу как своих поправок к тезисам т. Сталина (принятых т. Сталиным), так и своей статьи в «Правде» по национальному вопросу…
При создавшейся ныне обстановке, как она окончательно определяется запиской т. Фотиевой, я не вижу другого исхода, как сообщить членам Центрального комитета статью, которая, с моей точки зрения, имеет для партийной политики в национальном вопросе не меньшее значение, чем предшествующая статья по вопросу об отношении пролетариата и крестьянства (имелась в виду статья Ленина «О кооперации», написанная 4 и 6 января, но опубликованная в «Правде» только 26 и 27 мая 1923 года. — Ю.Ж.)»{117}.
Разъяснение Троцкого выглядело маловразумительным. С одной стороны, статья имеет для партии огромное значение, с другой — он почему-то скрывал от той же партии, точнее от ПБ и ЦК, не только её саму, но и даже факт её существования, беззастенчиво используя для собственных работ.
Странная по времени инициатива Фотиевой порождала и куда более серьёзные вопросы. Во-первых, где хоть какие-нибудь доказательства авторства Ленина? Ведь то, что получил 5 марта Троцкий, как и то, что она хранила в секретном архиве, не было рукописью Ленина. Являлось машинописью, якобы надиктованной Владимиром Ильичём. Не имела ни подписи, ни иных доказательств причастности Ленина. Во-вторых, почему два человека, знавшие о статье, молчали вплоть до кануна съезда? До того дня, когда тезисы Сталина уже утвердил ЦК, а «Правда» их опубликовала, когда до выступления Сталина на съезде осталось всего шесть дней?
Наконец, вызывала вопрос, самый главный, шумиха после возникновения работы Ленина из небытия. Та, о которой написал Сталин членам ЦК в тот же день, 16 апреля:
«Об этих статьях (подразумевались две части статьи «К вопросу о национальностях или об «автономизации». — Ю.Ж.) говорят, как мне сообщают сегодня делегаты съезда, вокруг них складываются среди делегатов слухи и легенды, о них знают, как я узнал сегодня, люди, ничего общего с ЦК не имеющие, сами члены ЦК вынуждены питаться этими слухами легендами».
Сообщая о странном вбросе информации, Сталин категорически настаивал: «статьи тов. Ленина следовало бы опубликовать». Правда, вынужден был оговориться — «как это ясно из письма Фотиевой, их, оказывается, нельзя опубликовать, так как они ещё не просмотрены тов. Лениным»{118}. Поэтому, уходя от решения, в тот же день направил членам ЦК письма Троцкого, Фотиевой и саму статью Ленина.
Троцкому пришлось 17 апреля снова давать объяснения, повторившие в общих чертах данные накануне. Мол, статья прислана ему Лениным «в секретном и личном порядке», он хотел было передать её членам ПБ, но Ленин «категорически высказался против», а так как «через два дня после получения мною статьи положение т. Ленина ухудшилось, то дальнейшие сношения с ним по этому вопросу, естественно, прекратились»{119}.
Такое объяснение должно было бы насторожить. Уж слишком удачно всё совпадало по времени. Статью Троцкий получил 5 марта, когда Ленин ещё мог, хоть и с трудом, говорить. Ну, а мысль спросить её автора, можно ли сообщить о ней членам ПБ, возникла у него только 8 марта, когда Ленин окончательно потерял речь. Тем не менее президиум съезда, в который входили среди прочих Бухарин, Ворошилов, Зиновьев, Калинин, Каменев, Молотов, Орджоникидзе, Раковский, Рыков, Сталин, Томский, Троцкий постановил прочитать статью Ленина по национальному вопросу делегатам съезда, но конфиденциально, а также познакомить их с решением пленума по грузинскому вопросу.
Так что же содержала статья Ленина (или приписываемая ему), появившаяся столь загадочно и вызвавшая сразу же «слухи и легенды»? Оказывается, и ничего нового, и вместе с тем слишком много неожиданного.
В работе «К вопросу о национальностях или об «автономизации» её автор прежде всего ломился в открытую дверь. Упоминал об октябрьском и декабрьском пленумах, но вместе с тем ничего не знал о решении, принятом 6 октября ЦК, о провозглашении 30 декабря Первым Всесоюзным съездом Советов образования СССР.
Автор статьи не скрывал, что «вопрос миновал меня почти совершенно». Оговаривался так, но твёрдо настаивал на необходимости отвергнуть сталинский план автономизации, то есть вхождения независимых Белоруссии, Украины, Закавказской Федерации в РСФСР на правах автономных республик. Требовал образовать конфедерацию, их союз.
Но не это порождало и слухи, и легенды. Иное. Через обе части статьи красной нитью проходила ранее не свойственная Ленину русофобия. Открытая, навязчивая. Опровергавшая им же написанную в конце 1914 года статью «О национальной гордости великороссов». Содержавшую, в частности, такие слова: «Мы (русские. — Ю.Ж.) полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм»{120}.
Статья же, предъявленная Фотиевой и Троцким 16 апреля, оказалась до предела насыщена такими выражениями, как шовинистическая русская шваль», «русский держиморда», «великоросс-шовинист, в сущности подлец и насильник», «русское рукоприкладство». Мог ли Ленин отказаться от прежней оценки русского народа после того, что тот совершил в революцию и гражданскую войну? Вряд ли. И потому столь оголтелая русофобия должна была заставить членов ЦК задуматься либо об авторстве статьи, либо о состоянии душевного здоровья Ленина в момент диктовки.
Насторожить членов ПБ и ЦК должна была и ещё одна деталь полученной от Фотиевой статьи. Злобные выпады против Дзержинского («обрусевший инородец»), Орджоникидзе и особенно против Сталина. Последний получил такие характеристики: «строптивость и администраторское увлечение», «озлобление против пресловутого (? — Ю.Ж.) «социал-национализма», «великорусский держиморда», нарушивший «интересы пролетарской классовой солидарности».
Выводы же, к которым приходил автор статьи, оказывались такими, что требовали незамедлительного вмешательства ЦК, самых жёстких кадровых решений — «Политически ответственными» за всю эту великорусско-шовинистическую кампанию (грузинское дело в интерпретации комиссии Фотиевой.— Ю.Ж.) следует сделать, конечно, Сталина и Орджоникидзе». Автор только не уточнил — в какой форме. То ли вывести из ПБ, ЦК, то ли вообще исключить из партии.
Имелась в статье и ещё одна настораживающая деталь. Конец её опровергал её же начало: «Вернуться на следующем съезде Советов (всесоюзном? — Ю.Ж.), — непоследовательно предлагалось там, — назад.,, то есть оставить Союз советских социалистических республик лишь в отношении военном и дипломатическом, а во всех других отношениях восстановить полную самостоятельность отдельных (наркоматов»{121}. Иначе говоря, статья требовала распустить СССР, за который столь рьяно выступал Ленин в течение всего 1922 года. Сохранить союз советских республик как чисто военный блок (с Троцким во главе?) с жёсткой координацией внешней политики.
…Не столько сам доклад Сталина, сколько слишком уж вовремя вброшенный Фотиевой материал, без какой-либо проверки приписанный Ленину, разделил тех, кто сразу же вступил в дискуссию. Шедшую на заседаниях как съезда — 23 и 24 апреля, так и секции по национальному вопросу — 25 апреля. Дискуссию острую, нелицеприятную, ничем не отличавшуюся от той, что совсем недавно велась на полосах «Правды». Все её участники знали, что работа над конституцией СССР вскоре завершится, почему и стремились не упустить возможности успеть определить её основы, конструкцию Союза исключительно в собственных интересах.
Первыми проявили себя старые противники Сталина. Те, кто почти полтора года враждовали с ним, требуя для своих юридически пока независимых республик предельно возможной самостоятельности даже в составе Союза. Мдивани, Махарадзе, Цинцадзе — для Грузии; Скрыпник, Раковский, Фрунзе — для Украины. Беря слово, все они непременно с нескрываемой иронией нападали на Сталина. Вели полемику только с ним, а не с ЦК, и утвердившим тезисы. Твёрдо, безоговорочно отстаивали свою позицию, зная о незримой поддержке авторитета Ленина, и написавшего о «великороссах-шовинистах, подлецах и насильниках».
«Нам нужно то, — заявил Мдивани, — чему нас учил всегда товарищ Ильич, к чему нас призывал в последних своих письмах, известных съезду только через отдельные делегации». «Все знают, — вторил ему Махарадзе, — кто первый сказал о великорусском шовинизме, и кто первым поднял именно против этого знамя борьбы. Это был товарищ Ильич». А Раковский с гордостью заявил: «Если у меня есть уклон, так этот уклон является ленинским уклоном»{122}.
Обозначили свою своеобразную позицию и те, кого условно следовало бы назвать «центристами». Вроде бы поддерживавшие Сталина, но вместе с тем восхищённо говорившие о статье, по их мнению, написанной Лениным.
Я.А. Яковлев (Эпштейн), заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды, выразил твёрдую уверенность в том, что единственной гарантией решения национального вопроса станет «самое широкое распространение тех идей и мыслей, которые развиты в последних письмах товарища Ленина». В чиновничьем рвении опередил Зиновьева, просто констатировавшего: «Мы имеем от него (Ленина. — Ю.Ж.) совершенно точные указания по национальному вопросу». И, не удержавшись, добавившего — «как правильно подчеркнул товарищ Ленин, мы должны сказать: растёт великодержавный русский шовинизм». Бухарин выразил ту же мысль своеобразно: «Если бы мы здесь, на съезде, стали разбирать вопрос о местных шовинистах, мы вели бы неправильную политику… Почему товарищ Ленин не сказал ни слова в своём письме об ошибках уклонистов?.. Он знает, что нужно бить главного врага»{123}.
В ходе дискуссии заявили о своих взглядах и те делегаты съезда, которых условно можно объединить в ещё одну группу. Не только не подпавших под слепое обаяние статьи Ленина, но и нашедших в себе мужество отрицать безусловную правильность её положений. Начал контратаку С.Г. Саид-Галиев, председатель СНК Крымской автономной республики, входившей в состав РСФСР.
«Мелкобуржуазные беспартийные шовинисты, — начал он выступление, — и отчасти даже партийные молодые силы, вышедшие из среды национального меньшинства, монополизируют национальный вопрос и склонны извращать его сознательно и бессознательно. В последнем случае надо подразумевать партийных… Общее руководство в целом из рук наших парторганизаций переходит в руки небольших групп. Не вполне стойких, не вполне испытанных, и из этих небольших групп плюс беспартийная интеллигенция нацменьшинств образуется единый фронт».
«Статья товарища Троцкого и известное письмо товарища Ленина, — прозорливо соединив имена двух лидеров, продолжал Саид-Галиев, — истолковываются таким образом, что, мол, вы, классовики (сторонники классового подхода к национальному вопросу. — Ю.Ж.) как раз и есть обрусевшие. Как раз есть те, кого ругает Владимир Ильич. Я должен сказать, что среди нас есть именно такие, которых ругает и должен ругать Владимир Ильич. Это те, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не различают одной национальности от другой… Я думаю, что упрёки и нагоняи товарища Ленина относятся именно к такого рода работникам»{124}.
А.С. Енукидзе, секретарь президиума ВЦИКа, высказался более резко. «Товарищ Мдивани, — смело заявил он, — в своей речи ежесекундно склонял имя товарища Ильича. Он хотел создать впечатление, что товарищ Ленин будто специально написал это письмо, чтобы поддержать товарищей-уклонистов и оправдать их политику (Бухарин: «Конечно, с этой целью!»). Не с этой целью, товарищ Бухарин… Ленин сделался жертвой односторонней, неправильной информации»{125}.
Ну, а Сталин вынужден был пойти ещё дальше. «Товарищ Ленин, прокомментировал он пресловутую статью, — забыл, он много забыл в последнее время. Он забыл, что вместе с ним мы принимали основы Союза. Товарищ Ленин забыл резолюцию, принятую на октябрьском пленуме о создании Союза… Это товарищ Ленин принял и утвердил. А затем это внесли в ЦК, который это тоже утвердил»{126}.
Но сколько бы участники дискуссии не ломали копий в спорах о статье Ленина, она служила всем им только для подтверждения авторитетом вождя собственных позиций. Требовалась для доказательства либо сохранения Союза в том виде, в каком он был создан всего четыре месяца назад, либо для разрушения его конструкции.
Наиболее радикальные предложения по ломке уже сложившегося СССР внесли Мдивани и неформальный лидер политического течения, основанного на пантюркизме, член коллегии наркомата по делам национальностей М.Х. Султан-Галиев.
Мдивани утверждал: «Нечего смущаться тем, что есть отдельные республики, которые назывались независимыми, и были другие, которые назывались автономными. Абсолютно никакой опасности нет в том, что данная республика, заключающая в себе данную национальность, объявляется равноправной и федерируется в общесоюзном масштабе, И автономные, и независимые республики объединяются в одни Союз».
Тем Мдивани не ограничился и предложил свой вариант формирования органов власти СССР. «Союзный совнарком, — соглашался он, вынужденно смягчая свою прежнюю категорическую позицию, — объединяет шесть наркоматов: индел, Внешторг, почто-телеграф, путей сообщения, военно-морской и финансов… Все остальные комиссариаты остаются в пределах (подчинённости. — Ю.Ж.) данной национальной республики». Тем самым Мдивани был готов распроститься с формальными признаками независимости — внешней политикой, армией, денежной системой ради более важного. Ради контроля Тифлиса, а не Москвы, над экономикой и внутренней жизнью Грузии.
А ещё, но как бы между прочим, Мдивани в который раз призвал согласиться с ликвидацией Закавказской Федерации, якобы утратившей свой смысл с созданием СССР, высказался за избрание союзного ЦИКа на съездах Советов республик, и составивших новое государство на «равных пропорциональных началах», за отказ от второй палаты, совершенно излишней по его мнению{127}.
Султан-Галиев, выражая интересы узких политических кругов тех национально-территориальных образований, которые пока никак не могли претендовать на уравнение в правах с Украиной, Белоруссией, Закавказской Федерацией, высказал, как был уверен, более достижимое. Как и Мдивани, счел своевременным отделение от РСФСР всех её автономий и их прямое вхождение в Союз. Но, не очень рассчитывая на поддержку такого пожелания, сразу же предложил и альтернативу ему. Создание, но в рамках Российской Федерации, значительных по территории и населению автономных республик. Северо-Кавказской, основанной на религиозной (ислам) общности населявших регион народов. И еще одной, Башкиро-Киргизско (Казахско)-Туркестано-Бухарской{128}. Последняя должна была стать воплощением давних замыслов пантюркистов, лидера башкирских националистов в 1917–1920 годах Валидова и генерала Оттоманской империи Энвер-паши, возглавлявшего басмачей Средней Азии до своей гибели осенью 1922 года.
Делегаты съезда от Украины, но далеко не все, постарались перевести национальную проблему в административно-экономическую.
«Мы видим, — объяснял Раковский общую позицию, — что центральные синдикаты, тресты стараются уничтожить развитие местных предприятий, кооперативов, что идёт борьба за сосредоточение богатств всех республик в руках центральных органов… Против этого нужно противостоять. Каким образом? Только одним, если мы сократим права центральных органов и усилим права местных органов»{129}. Под словом «местные» подразумевал республиканские, а «центральные» — общесоюзные.
Ту же позицию занял и Фрунзе. Поначалу вроде бы согласился со Сталиным в главном. В признании «разнообразия экономических и других условий, в которых живут различные национальности». И ещё в том, что, разумеется, наиболее «реальным средством укрепления пролетарской линии в этих отсталых хозяйственно районах» является «создание очагов местной промышленности».
Правда, почему-то к таким отсталым, то есть сельскохозяйственным, районам отнёс не западные и центральные губернии Украины, а всю республику. Потому и высказался за установление полного контроля украинского СНК над промышленностью восточных губерний с их шахтами и рудниками, металлургическими заводами. Признал Фрунзе правоту Сталина, предложившего создание второй палаты, но с существенной оговоркой. Формировать её должны были не все национальные образования страны, а лишь четыре республики, и образующие СССР. Завершая же выступление, как и Раковский, счёл единственно правильным «путь увеличения прав хозяйственных и административных отдельных членов Союза», для чего съезду следует решительно «заявить, что все отдельные республики — члены Союза совершенно равноправны»{130}.
Предложения Раковского и Фрунзе поспешил поддержать Троцкий. Напомнил, что из России уже переводятся в Грузию и Туркестан несколько текстильных фабрик. И уверенно высказался за дальнейший перенос «предприятий поближе к источникам сырья, энергии и так далее». Пояснил — «здесь затрагиваются, с одной стороны, вопросы районирования, а с другой — национальный вопрос»{131}. Но не пожелал даже упомянуть, что, таким образом, в России число безработных, и так чрезвычайно высокое, возрастёт многократно, а сами предприятия на новом месте будут простаивать не один месяц, а может быть, и годы из-за отсутствия на национальных окраинах квалифицированных рабочих.
Эти выступления — Мдивани (второе) и Султан-Галиева, Раковского и Фрунзе, Троцкого — прозвучали на заседании секции по национальному вопросу. Как бы закрытому, ибо всё, что говорилось на нём, в общую стенограмму съезда не включалось. Потому только на нём Сталин перестал сдерживать себя. Ответил оппонентам зло, выплеснув всё негодование и раздражение, копавшиеся на душе с начала работы над тезисами.
Для начала напомнил сказанное им ещё три года назад, на Втором конгрессе Коминтерна. Напомнил о своей позиции, отделившей его от всех остальных лидеров партии. О неверии в близком будущем победы пролетарской революции на Западе и объединении проблематичных советских республик Европы с СССР. Объединении в той форме, которую планировали Ленин и Зиновьев, Каменев и Троцкий, Радек и Бухарин. Даже Раковский с Фрунзе. Объединении, под которое и создавалась конфедеративная конструкция Советского союза.
«Если вы думаете, — бросил в зал Сталин, — что Германия когда-либо войдёт к вам в федерацию на правах Украины, вы ошибаетесь».
Раскритиковал и политику партии в целом как противоречивую, непоследовательную, и последнюю статью Ленина, ставшую на съезде новым святым писанием, использовал для того всего одну фразу из неё — «у нас третируют инородцев… поляка не называют иначе, как «полячишкой», грузина и других кавказских инородцев — как «капказский человек»{132}.
«Да, — в первый и последний раз вступил Сталин в полемику с Лениным, — поляка нельзя назвать «полячком». А ковырнуть Польшу штыком можно?.. Оказывается, сточки зрения самоопределения это делать можно… Нельзя будийского человека (грузина от Буду, прозвище Мдивани. — Ю.Ж.) назвать «капказским человеком», а оставлять там (в Грузии. — Ю.Ж.) свои войска с точки зрения национального самоопределения можно? Нельзя бухарца — даже не знаю, как уж его назвать, — но вводить туда свои войска можно?
С точки зрения определения прав национальностей это делать нельзя. В чём же дело?
В том-то и дело, что в национальном вопросе есть свои пределы. Это важный вопрос, но есть другой вопрос, более важный. Вопрос власти рабочего класса. Вот в чём дело.
Вы должны честно и открыто сказать всем националам — национал, кажется, теперь ругательное слово, что мы иногда вынуждены идти против прав самоопределения национальностей, против их интересов за сохранение своей рабочей власти. В этом не вина, а беда наша».
Сталин не уклонялся от обвинений, предъявленных ему в ленинской статье. «Найдутся, — настаивал он на своём, — в великой коммунистической партии кадры русских работников, которые возьмут на себя задачу пресечь великодержавный шовинизм. А каковы задачи коммунистов в республиках? Разве у них нет задач? Есть. Они должны бороться против своего шовинизма… Только после этой двойственной борьбы, после такой борьбы на два фронта можно сколотить единую интернациональную семью, которую вы называете союзом. Если упустить одно и упирать на первое — это значит однобокость… Вы должны против обоих уклонов бороться».
Так и не излив ещё всей скопившейся желчи, Сталин больно задел Раковского, вскрыв подоплёку его сопротивления интеграции. «Вы скажите прямо, товарищ Раковский, — потребовал он от своего постоянного оппонента, — что вы против объединения. Это я пойму. У вас сорвалась фраза — конфедерация. Не за союз, а за конфедерацию. Это я пойму. Вы скажите прямо, что вы требуете того, чтобы в Донбассе руководила не нейтральная власть, а украинская».
Когда зашла речь о промышленности, не выдержал и Троцкий. Поддержал Сталина. «Нельзя, — твёрдо указал он, — подчинить уголь украинскому национальному моменту, нефть — азербайджанскому»{133}.
Несмотря на заступничество Троцкого, Сталин всё же посчитал нужным указать на серьёзные просчёты и наркомвоенмора: «Как можно проглядеть армию, которая всё-таки сидит в чужой стране (подразумевалась тогда независимая Бухарская народная советская республика. — Ю.Ж.), сама разлагается и разлагает население». И неожиданно предложил сделать то, на чём год назад настаивала группа Мдивани, но получила решительную отповедь со стороны Льва Давидовича. Предложил «начать формирование национальных частей — грузинских, армянских, азербайджанских, украинских и так далее. Начать дело постепенно и подсечь основу недовольства в республиках, которое там имеется, выведя наши войска».
Однако отнёс такую цель на будущее. Отдалённое. «Сейчас, — пояснил Сталин, — мы себе этой роскоши позволить не можем. Вот в чём беда. Если вывести войска из Грузии, туда войдут турки, пострадает революция. Если вывести войска из Украины, туда войдут сначала бандочки — полуукраинские, полупольские. Потом они начнут крупнеть, и сами же украинцы потребуют ввести русские войска, иначе их задушат»{134}.
Следующим предметом острых разногласий стала национальная культура. Точнее, требование делегатов от Украины полной обособленности и тут.
Фрунзе: «Из 24% украинской части нашей партии (компартии Украины. — Ю.Ж.) только 8% считают своим родным языком украинский. Во всех городах в большинстве русский рабочий класс. Если он по происхождению украинский, то русифицировался. Проблема смычки рабочего класса с крестьянством в этих условиях представляет необычайные трудности и может быть лишь при твердом курсе на овладение пролетариатом украинской культуры»{135}.
Н.А. Скрыпник, нарком юстиции Украины: «Великодержавный шовинизм… выступает под знаменем преимущества русской культуры перед всеми другими. Это загромождает путь нашей деятельности… Секретарь нашего ЦК КПУ товарищ Лебедь выступил с такой теорией — о преимуществе русской культуры как городской над украинской как сельской. Конференция (VII Всеукраинская партконференция, 4–10 апреля 1923 года. — Ю.Ж.) эту точку зрения не приняла»{136}.
Сталин: «Городская культура выше — она русская. Что же касается деревенской культуры, то там сам чёрт не разберёт, какой у них язык. Посему, если вы будете выдвигать культуру украинскую, местную, это означает создать такую обстановку, при которой городская культура, более высокая, должна подчиниться деревенской, низшей». Но всё же уточнил — «особая национальная жизнь должна остаться в республиках, и она останется{137}.
* * *
25 апреля XII съезд РКП завершил работу. Но закончился практически ничем, так и не найдя мужества сконцентрировать всё внимание на самом важном и неотложном. На признании острого, нарастающего экономического кризиса, на необходимости как можно скорее хотя бы наметить пути выхода из него. Зиновьев и Троцкий в своих, явившихся, по сути, основными, докладах так и не отважились покуситься на НЭП. Разобраться с его достоинствами и недостатками, обнаружившимися за два года. Предпочли говорить об ином, более привычном и безопасном. О смычке, о важности поддержки крестьянства. Только его, а не пролетариата, не мелких служащих.
Потому-то единственной конкретной из пятнадцати принятых съездом стала резолюция «О налоговой политике в деревне». Потребовавшая немедленной «замены части натурального обложения денежным.., объединения всех государственных прямых налогов, лежащих на крестьянстве (продналог, подворно-денежный, трудгужевой), а равно и всех местных налогов в единый прямой сельскохозяйственный»{138}.
Остальные резолюции также не претерпели сколько-нибудь существенных изменений или коррекции по сравнению с тезисами и докладами, лёгшими в их основу, хотя… Именно они и вызвали вскоре бурные, острые дискуссии, сразу же обозначившие и различное видение проблем, и способы их преодоления.
Именно такой оказалась резолюция «О промышленности», на редкость неопределённая, содержавшая абстрактные, псевдонаучные, ничего не значащие оценки; «Возрождение государственной промышленности… будет по необходимости находиться в теснейшей зависимости от сельского хозяйства»; «Расширенное воспроизводство государственной промышленности, немыслимое без накопления государственной прибавочной стоимости, есть, в свою очередь, условие развития нашего сельского хозяйства в социалистическом, а не в капиталистическом направлении».
Конкретизировал Троцкий только одно предложение, посчитав наиглавнейшим: «Основное планирование промышленности не может быть достигнуто внутри самой промышленности, то есть одним лишь усилием её руководящего административного органа — ВСНХ, а должно составлять задачу особого планового органа, стоящего над организацией промышленности и связывающего эту последнюю с финансами, транспортом и прочим… — Госплана»{139}.
Своеобразным конгломератом стала резолюция «По национальному вопросу». Признавшая, с одной стороны, наибольшей опасностью «пережитки великодержавного шовинизма», носителями её — не только «русских советских чиновников», но и «рабочий класс, принадлежащий к великорусской национальности». Отнёсшая к этому пресловутому великодержавному шовинизму даже «разговоры о преимуществах русской культуры», которые якобы и создают предпосылки для роста национализма прежде всего в союзных республиках, их противостояния Москве как центру.
С другой стороны, резолюция констатировала и прямо противоположное. Отсутствие в национальных республиках собственного пролетариата, сохранение «хозяйственного и культурного неравенства национальностей Союза», что и не позволяет им «полностью использовать свои права и возможности, предоставляемые им национальным равноправием.., подняться на высшую ступень развития… без действенной и длительной помощи извне», то есть со стороны России.
Вместе с тем резолюция указала на наличие национализма и «наступательного шовинизма» у грузин, азербайджанцев, узбеков, что и «тормозит дело фактического объединения народов в единый государственный союз». И тут же провозгласила: СССР «создан на началах равенства и добровольности рабочих и крестьян отдельных республик». Панацеей же от всех существующих зол и бед в национальном вопросе резолюция посчитала формирование второй палаты{140}.
Предельно уклончивой оказалась и третья из попытавшихся ответить на самые больные вопросы резолюция — «О районировании». Определившая «прежнее административное деление республики (СССР. — Ю.Ж.) не соответствующим новым политическим и экономическим потребностям страны». Но ограничившаяся оценкой готового вполне плана административной реформы как всего лишь «предварительной рабочей гипотезой, нуждающейся в дополнении, проверке и разработке на основании опыта»{141}.
Тем фактически и завершился съезд. Окончился всего лишь вынужденной констатацией существования жгучих проблем, от разрешения которых зависела судьба страны. Её будущее, и не отдалённое, а самое близкое. Буквально — завтрашнего дня.
Самым значимым просчётом форума большевиков оказался отказ от поиска выхода из экономического кризиса. Того самого, который Зиновьев постарался по возможности просто не заметить, а Троцкий — всячески преуменьшить. И только ради одного. Нежелания признать очевидное — явный провал НЭПа. Уже приведшего к появлению оппозиционных настроений в партии, в беспартийной рабочей среде. Не придал съезд должного внимания и националистическим устремлениям, прикрываемым необходимостью смычки с крестьянством.
Съезд доказал, что руководство РКП продолжает уповать только на внешний фактор. На непременную и очень близкую, но только по умозрительным расчётам, победу пролетарской революции в Германии, которая и разрешит все проблемы Советского союза. И экономические, и национальные. Потому и не торопилось само принимать решения, выполнять их, чем загоняло опасную болезнь внутрь, усугубляло её. И обрекало себя на неминуемый конфликт в собственной среде. На поиск виноватых, ответственных за провал такой политики.