1. Блокированный город

1. Блокированный город

Ленинград в блокаде — это легендарные дни обороны великого города, когда его защитники и население, испытывая нечеловеческие страдания и лишения, показали в сражениях с врагом невиданные образцы мужества, доблести и геройства.

С первых же дней блокады немцы начали варварские артиллерийские обстрелы и авиационные бомбардировки с целью уничтожения города и его жителей. Первые вражеские снаряды из 240- миллиметровых дальнобойных орудий, расположенных в районе ст. Тосно, разорвались 4 сентября 1941 г.[128] С этого дня начались почти непрерывные обстрелы, которые вела тяжелая немецкая артиллерия, расположенная в районе Красного Села, Пушкина, Стрельны и даже Урицка. Обстрелы вызывали большие жертвы. Они застигали ленинградцев всюду — на работе, дома, на улице, в трамвае. Вот что говорили об этом сами немцы.

Пленный командир орудия 910-го артиллерийского полка, обстреливавшего Ленинград, Ф. Кепке на допросе 31 января 1944 г. показал: «В сводках немецкого верховного командования говорилось: „Военные объекты Ленинграда были обстреляны огнем тяжелой артиллерии"… В действительности артиллерийские обстрелы города преследовали одну цель — разрушение города и уничтожение его населения… Когда наше командование еще надеялось захватить Ленинград, артиллерийские обстрелы города ставили себе целью сделать невозможной жизнь в городе и тем заставить его капитулировать. В дальнейшем, когда стало ясно, что о капитуляции Ленинграда не может быть и речи и что для штурма его у немецкой армии не хватило сил, обстрелы Ленинграда были направлены на разрушение города и уничтожение его населения. Долгое время обстрелы города были бессистемны, менялся только характер огня. Стреляли то беглым огнем, ставя целью разрушение целых кварталов и массовое уничтожение жителей города, или вели редкий методический огонь для терроризации населения. В последнее время обстрел города систематизировали. Преимущественно стали стрелять по утрам в 6–7 часов, затем днем в 17–18 часов и около 22 часов. Время это было выбрано не случайно. В эти часы поражаемость населения была наибольшей, так как жители города шли на работу, возвращались с работы, а к 22 часам собирались на квартирах.

С ноября — декабря обстрелы стали вести ночью. Цель преследовалась все та же: как можно больше вызвать жертв среди гражданского населения, которое в этом случае застигалось обстрелом в сонном состоянии.

За все время моего пребывания в полку я ни от одного солдата или офицера не слышал ни одного слова сожаления или возмущения по поводу разрушений города и массового истребления гражданского населения».[129]

Военнопленный 240-го артполка 170-й пехотной дивизии Р. Ловиен на вопрос: «На что рассчитывало немецкое командование и солдаты, производя обстрелы Ленинграда?», ответил: «Немецкое командование, а также и солдаты до последнего дня рассчитывали на то, что чем быстрее они разрушат город и истребят его жителей, тем быстрее овладеют Ленинградом и закончат войну. Я должен сказать правдиво, что разрушение города путем обстрелов было не только результатом приказов немецкого командования, а желанием каждого немецкого солдата, и, следовательно, в разрушениях жилых домов и истреблении жителей города виновен каждый солдат, виновен и я.

Как мне, так и другим солдатам и офицерам было хорошо известно, что путем обстрелов города мы истребляем его жителей, но немецкое командование приказало нам истреблять русских людей, оно убедило нас в том, что в России много людей и их надо истреблять, что если мы не истребим русский народ, то нам не победить. Поэтому путем обстрелов мы уничтожали мирных жителей — женщин и детей. Немецкая пропаганда внушила нам, что русская нация должна быть истреблена и русский народ должен быть сметен с лица земли. Мы, солдаты, верили немецкой пропаганде и выполняли то, о чем говорила пропаганда по этому вопросу…».[130]

С 4 сентября по 30 ноября 1941 г. город обстреливался 272 раза общей продолжительностью 430 часов. Бывали дни, когда население было вынуждено сидеть в бомбоубежищах почти целые сутки. 17 сентября, например, обстрел длился 18 часов 33 минуты.[131]

Артиллерийскими снарядами в осенние месяцы 1941 г. было убито 681 и ранено 2269 человек. Из них на предприятиях и в учреждениях убито 218 человек, ранено 1006, на улицах убито 395 человек и ранено 1067 человек. В домах погибло 100 и ранено 262 человека.[132]

Почти одновременно с артиллерийскими обстрелами немецкое командование начало бомбардировки Ленинграда авиацией. Первая массированная бомбардировка города была произведена 6 сентября. Через день, 8 сентября, Ленинград был подвергнут особенно жестокой бомбардировке. На город было сброшено более 6 тыс. зажигательных и 48 фугасных бомб, от которых в разных районах города возникло 183 пожара.[133]

Более пяти часов бушевал огонь на Бадаевских складах, на которых хранились для текущей потребности некоторые продовольственные товары. Правда, отдельные авторы утверждали, что на складах находилось продовольствие, которого хватило бы для населения Ленинграда на несколько лет, и что именно его уничтожение в результате пожара явилось главной причиной наступившего затем голода. На самом деле, по документам Управления внутренних дел С.-Петербурга и Ленинградской области, из 135 складских строений Бадаевских складов сгорели 27. В них огнем было уничтожено около 5 тыс. т сахара, 360 т отрубей, 18.5 т ржи, 45.5 т гороха, свыше 286 т растительного масла, 10.5 т животного масла, около 3 т макарон, 2 т муки и почти 209 т бумаги.[134]

Массированная бомбардировка города 8 сентября повергла многих ленинградцев в шок. Профессор М. М. Кольцова, работавшая тогда врачом в детской больнице на Васильевском острове, пишет, что «тогда казалось, что вокруг все рушилось и громыхало. Выли сирены… Каждому из нас казалось, что это именно около него рушится мир, настал конец света».[135]

С этого времени авиационные налеты повторялись почти каждые сутки, 108 раз бомбила вражеская авиация в сентябре — декабре 1941 г., сбросив на город 3295 фугасных и 99717 зажигательных бомб.[136]

Сразу же после массовых налетов немецкой авиации исполком Ленсовета 11, 15 и 17 сентября 1941 г. принял решения о рассредоточении запасов муки, зерна и крупы, материальных ценностей Ленинградского территориального управления госрезервов и нефтепродуктов. Мука, зерно, крупа рассредоточивались за счет разгрузки баз № 1 (Московская товарная), № 4 (Финляндская товарная), № 6 (Варшавская товарная), портового элеватора, комбината им. Ленина (Ленинград-Навалочная) и размещались в подвальных помещениях и промтоварных магазинах, расположенных вблизи — от хлебозаводов и трамвайных путей. Всего было вывезено в порядке рассредоточения 5205 т муки и загружено 33 точки, не считая складов самих хлебозаводов и торгующих организаций. Основная часть хлебных запасов пригородных баз Пушкина, Колпина, Петергофа, ст. Рыбацкое была вывезена раньше в связи с приближением противника к Ленинграду. Материальные ценности перемещались с территории Кировского, Московского и Володарского районов в Выборгский, Василеостровский, Петроградский и Приморский районы. Рассредоточение нефтепродуктов производилось с нефтебазы «Красный нефтяник».[137]Артиллерийские обстрелы и бомбардировки, приводившие к большим разрушениям, нарушали деловую жизнь города и не только держали ленинградцев в постоянном напряжении, что сказывалось на их физическом и психическом состоянии, но и вызывали среди них большие жертвы. Бомбы и снаряды настигали ленинградцев всюду — в общественных местах, в трамваях, на улице. Сжимается сердце при чтении материалов, зафиксировавших злодеяния немецко-фашистских преступников. Вот один из актов, назад его мать поехала с шестилетним сыном и вот с этим грудным в Кировск. Где-то недалеко от станции Мга их поезд попал под бомбежку, а потом немцы с низко летящих самолетов расстреливали из пулеметов бегущих женщин и детей. Молодая мать бежала, держа за руку старшего мальчика, и прижимала к себе малыша. Они укрылись в каком-то сарае и переждали там налет. И только тут, когда стало светать, обнаружилось, что она увела в темноте и в панике чужого мальчика, а своего потеряла. Все поиски оказались бесплодными. Найденыша забрали его родные, а мать с грудным ребенком отправилась в Ленинград: передвигалась то пешком, то на попутных машинах. В дороге малыш простудился и поступил к нам в очень тяжелом состоянии, с двусторонней пневмонией. В каком состоянии мать — о том невозможно и говорить — полубезумна, сколько горя вокруг — и какого горя! — сразу обрушилось на людей» (Звезда. 2004. № 8. С. 112, 113).

представленных на Нюрнбергском процессе. «6 сентября 1941 года снаряд разорвался на улице. На панели с распростертыми руками лежит убитая женщина. Рядом валяется корзина с продуктами. Деревянный забор скошен и обагрен кровью. На нем налипли куски размозженного человеческого тела: петли кишок, окровавленные осколки костей, куски мозга. На панели — разорванный пополам труп беременной женщины: виден труп почти доношенного младенца. Во дворе пять трупиков девочек в возрасте 5–7 лет. Они лежат полукругом, в том же порядке, как стояли тут до смерти, играя в мяч».[138]

Одним из самых тяжелых дней для Ленинграда было 19 сентября 1941 г., когда город был подвергнут особенно интенсивным бомбардировке и артобстрелу. В этот день фашисты сбросили 528 фугасных и 1435 зажигательных бомб и выпустили 497 снарядов. В результате в 11 районах города было разрушено 80 жилых домов, нанесено 24 повреждения водопроводу, 10 — высоковольтной и кабельной сетям, 23 — трамвайным путям. 254 человека было убито и 1485 ранено среди населения города. Страшная трагедия разыгралась в военном госпитале на Суворовском проспекте, который от попадания трех крупнокалиберных фугасных бомб и многих зажигательных был сильно разрушен и охвачен пожаром. «Капитальные стены, обращенные внутрь замкнутого двора, обвалились, — пишет Б. И. Кончаев, бывший в годы войны начальником штаба противопожарной службы ПВО Ленинграда. — Разрушенными оказались все лестничные клетки. Кое-как державшиеся части конструкций угрожали падением. От взрывной волны все оконные стекла вылетели вместе с рамами, и образовавшиеся сильные сквозняки еще сильнее раздували огонь. Пламя стремительно стало распространяться по обнажившимся деревянным частям и охватило все этажи. Уже через 15 минут после взрыва бомб здание превратилось в огромный костер. Многие раненые — а там их было около тысячи! — и медицинский персонал оказались в плену у огня, едкий дым быстро заполнял палаты, расползался по всем коридорам. Люди пытались спастись через окна, проломы в стенах, прыгали с верхних этажей». Более 400 человек было убито и ранено, в том числе 160 сотрудников госпиталя.[139]

24 сентября прямым попаданием бомб в торговые помещения Гостиного двора было убито 98 и ранено 148 человек.

21 ноября бомбой, попавшей в дом № 30 на Невском проспекте, убито 52 и ранено 83 человека.

26 ноября в результате бомбардировки было разрушено студенческое общежитие университета на 5-й линии Васильевского острова, убито 52 и ранено 36 человек.

21 декабря 1941 г. в 14 часов на площади Сытного рынка 4 артиллерийскими снарядами было убито 55 человек и 41 человек, в том числе 8 детей, ранено.[140]

Положение Ленинграда ухудшалось с каждым днем. Правда, немецкая авиация, произведя в декабре 1941 г. девять налетов, до апреля 1942 г. над городом не появлялась. Зато артиллерийские обстрелы с каждым месяцем усиливались. В декабре 1941 г. по городу было выпущено 5970 снарядов, в январе 1942 г. — 2696, в феврале — 4771, в марте — 7380, в апреле — 6469. В результате обстрелов за период декабрь 1941 г. — март 1942 г. 519 человек было убито и 1447 ранено.[141]

Трупы людей, ставших жертвами немецких артобстрелов и бомбардировок, доставлялись в построенные на спецплощадках морги, которые, как сказано в отчете управления предприятий коммунального обслуживания, «представляли собой жуткое зрелище. Здесь можно было видеть изуродованные, обезображенные трупы людей, части трупов, т. е. оторванные головы, ноги, руки, размозженные черепа, трупы грудных детей, трупы женщин с крепко обнятыми в агонии смерти трупиками грудных и других возрастов детей. В моргах с утра до наступления темноты бродили люди с унылыми, озлобленными лицами и искали: родители — погибших детей, дети — погибших родителей, братья — сестер, сестры — братьев и просто знакомых».[142]

Острейшей в городе стала продовольственная проблема. Трудной она была потому, что Ленинград, являвшийся центром высокоразвитой пищевой промышленности, не имел запасов, которых бы хватило на продолжительное время, а с началом блокады подвоз продовольствия был связан с огромными трудностями. На 21 июня 1941 г. на складах Ленинграда имелось муки и зерна, предназначенных для экспорта, на 52 дня, крупы — на 89 дней, мяса — на 38 дней, масла животного — на 47 дней, масла растительного — на 29 дней.[143]

Правда, до блокады в Ленинград было доставлено около 24 тыс. т зерна и муки из портов Эстонии и Латвии и свыше 60 тыс. т зерна, муки и крупы из Ярославской и Калининской областей.[144]

К сожалению, в это время в организациях, ведавших продовольственными запасами города, царила неразбериха. Одновременно с перевозками хлеба в Ленинград из Ярославской и Калининской областей в эти же области зерно и мука вывозились из Ленинграда. [145] А в начале летней эвакуации населения из Ленинграда в разные области страны отправлялись продукты для снабжения прибывших туда ленинградцев. Например, 4 июля 1941 г. исполком Ленинградского городского совета утвердил план отгрузки продуктов питания в июле 1941 г. для детей, отправляемых из Ленинграда в Ленинградскую и Ярославскую области. А это ни много ни мало 450 т мяса, 134 т рыбы, 215 т животного масла, 322 т сахара, 267 т крупы, 134 т макарон, 1347 т картофеля, более 2000 т овощей, около 2000 т муки и другие продукты. 7 августа 1941 г. исполком Ленгорсовета обязал управление продторгами отправить в Кировскую область для снабжения эвакуированных из Ленинграда детей и взрослого населения 30 т сахара, 2 т животного масла, 3 т растительного масла, 12 т макарон, 30 т крупы, 1 вагон яиц и другие продукты. Всего во второй половине 1941 г. в Ленинградскую область было отгружено 1513 т муки и крупы. Кроме того, вплоть до 1 сентября 1941 г. проводилась коммерческая торговля продовольственными товарами.[146]

Из-за неразберихи и трудностей подвоза имевшиеся запасы продовольствия быстро уменьшались. На 27 августа в городе муки и зерна было на 17 дней, крупы — на 29 дней, рыбы — на 16 дней, мяса — на 25 дней, масла животного — на 29 дней.[147]

Не была использована появившаяся в первые месяцы войны возможность пополнить продовольственные запасы города. А. И. Микоян, ведавший снабжением вооруженных сил и страны продовольствием, вспоминал: «…в самом начале войны, когда немецко-фашистские войска развертывали наступление, многие эшелоны с продовольствием, направляемые по утвержденному еще до войны мобилизационному плану на запад, не могли прибыть к месту назначения, поскольку одни адресаты оказались на захваченной врагом территории, а другие находились под угрозой оккупации. Я дал указание переправлять эти составы в Ленинград, учитывая, что там имелись большие складские емкости.

Полагая, что ленинградцы будут только рады такому решению, я вопрос этот с ними предварительно не согласовывал. Не знал об этом и И. В. Сталин до тех пор, пока ему из Ленинграда не позвонил А. А. Жданов. Он заявил, что все ленинградские склады забиты, и просил не направлять к ним сверх плана продовольствие.

Рассказав мне об этом в телефонном разговоре, Сталин сказал, зачем я адресую так много продовольствия в Ленинград.

Я объяснил, чем это вызвано, добавив, что в условиях военного времени запасы продовольствия, и прежде всего муки, в Ленинграде никогда не будут лишними, тем более что город всегда снабжался привозным хлебом (в основном из районов Поволжья), а транспортные возможности его доставки могли быть и затруднены. Что же касается складов, то в таком большом городе, как Ленинград, выход можно было найти. Тогда никто из нас не предполагал, что Ленинград окажется в блокаде. Поэтому Сталин дал мне указание не засылать ленинградцам продовольствие сверх положенного без их согласия».[148]

Начавшаяся блокада Ленинграда потребовала строжайшей экономии в расходовании продовольствия. После того как в конце августа был проведен учет продовольственных товаров и всех видов пищевого сырья на складах и предприятиях, в городе были снижены хлебные нормы, введенные с 18 июля 1941 г. в соответствии с решением Советского правительства. Со 2 сентября рабочие и инженерно-технические работники стали получать 600 г, служащие — 400 г, иждивенцы и дети — 300 г хлеба в день. Но запасы продовольствия с каждым днем уменьшались, и на 6 сентября для снабжения населения Ленинграда имелось: муки — на 14.1 дня, крупы — на 23 дня, мяса и мясопродуктов — на 18.6 дня, жиров — на 20.8 дня. Поэтому 11 сентября было проведено новое сокращение норм выдачи продовольствия населению. Теперь рабочие и инженерно-технические работники получали 500 г хлеба, служащие и дети — 300 г, иждивенцы — 250 г.[149]

Несмотря на то что хлеб стали выпекать с различными примесями — сначала ячменной, овсяной муки и солода, а затем отрубей и даже жмыхов, продовольственные запасы быстро таяли. Это заставило в третий раз сократить нормы снабжения хлебом.

С 1 октября рабочим и инженерно-техническим работникам выдавали 400 г и остальным категориям населения — 200 г.[150] Это уже означало наступление реальной угрозы голода.

Положение Ленинграда стало еще более тяжелым, когда немецко-фашистские войска захватили Тихвин. Это не только удлинило путь доставки грузов в Ленинград, но и создало реальную угрозу полной блокады города.

На 9 ноября 1941 г. в Ленинграде оставалось муки на 7 дней, крупы — на 8 дней, жиров — на 14 дней. Это вынудило руководство обороной города с 13 ноября в четвертый раз снизить нормы снабжения населения продовольствием. Рабочие стали получать 300 г, а остальное население 150 г хлеба в день. Через неделю, 20 ноября, была установлена самая низкая норма хлеба за все время блокады: по рабочей карточке — 250 г, по служащей, детской и иждивенческой — 125 г. Суточный лимит расхода муки и примесей для населения города составлял 310 т. Другие продукты ленинградцы получали нерегулярно, а иногда и совсем не получали. На 1 января 1942 г. муки в Ленинграде оставалось всего 980 т.[151]

Энергетическая ценность пищи, получаемой ленинградцами с января чо март 1942 г., составляла в зависимости от категории от 403 до 1009 килокалорий в сутки при физиологической норме 3200.[152]

В пищу, после соответствующей переработки, пошли разные заменители — технический клей, соевое молоко, белковые дрожжи. Люди ели вазелин, касторку, столярный клей. Нельзя без волнения читать документ, хранящийся в одном из заводских музеев: «Прошу пропустить за ворота завода т. Гамова с дополнительным питанием — 0.5 литра олифы и 1 кг клея».[153]

Особенно широко разные заменители — отруби, жмыхи, рисовая лузга, обойная пыль, мучные сметки и др. — использовались в хлебопекарной промышленности. В начале октября 1941 г. примеси к муке достигали 40 %. В конце ноября в хлебопечении стала использоваться целлюлоза, которой предприятия города зимой 1941/42 г. приготовили около 1000 т. Всего за годы блокады на выпечку хлеба пошло более 26 тыс. т различных примесей, что дало возможность увеличить выпечку хлеба на 50 тыс. т. Широко использовались заменители при выработке мясной и молочной продукции.[154]

«По вечерам… пьем гофманские капли…, — записал 28 декабря 1941 г. в своем дневнике блокадник И. Жилинский. — В аптеке ничего не стало. Нет ни гофманских, ни валериановых капель, нет скипидара — вообще трудно что-либо приобрести общеупотребительное — просто нет, а такие предметы, как сушеная черника, малина, клей и прочее, все разобрано полностью для употребления в пищу. В магазинах давно исчезла горчица. Из нее после вымочки пекли лепешки. Голод ужасная вещь».[155]

Ленинградцы радовались, когда в своих закромах вдруг обнаруживали что-то похожее на еду. «В кухонном столике нашел 3 сморщенных, высохших, с зеленой местами плесенью, картофелины, — читаем в том же дневнике И. Жилинского. — Они превратились в бобовую величину, наполненную будто канифолью. Запах картошки. Оля их устроила на буржуйке распарить, и их мы съели с шелухой, очистив лишь от зелени и грязи. Маленькое наслаждение ароматом картофеля, который для нас лишь мечта».[156]

В пищу шло даже то, что трудно себе представить в качестве еды. «Оля подобрала сегодня на улице свежий круглый конский помет, — записано в том же дневнике. — Он замерз. Положила его морозить за окно. Будет мука. Попробуем делать лепешки. На самое голодное, безвыходное положение… Ведь сегодня днем я так испытывал голод, что хотел сушить на плите, потолочь и съесть с чаем древесных опилок, что были на полу, после пилки с мамой дров на кухне».[157] Ели кошек, собак, ворон. «Весь день занимает мысль что бы поесть, — говорится в одном письме. — Мы с папой съели двух кошек, их так трудно найти и поймать, все смотрим собачку, но их совсем не видно. Одно спасение это дуранда, мама печет из нее лепешки. Кое-когда ее удается достать на рынке путем обмена на разные вещи».[158]

На рынках у спекулянтов и перекупщиков можно было обменять на хлеб и другие продукты ценные вещи, одежду, обувь. «Ура! М. И. принесла за крепдешиновое платье 3 кило хлеба», — пишет И. И. Жилинский.[159] Но многие становились жертвами жуликов. Например, одной женщине вместо манной крупы всучили какой-то состав, из которого делался клей.[160]

«Безнадежное положение, — записал в своем дневнике 28 декабря 1941 г. И. И. Жилинский, — смерть надвигается страшная, голодная, но мы как-то атрофированы безысходностью из этого положения. Каждый день все с жадностью прислушиваются к радио — не принесет ли оно новое продвижение наших войск к Ленинграду, но слышим всегда: или дело на месте, или продвигается медленно».[161]

Столь же сложной была в Ленинграде и топливная проблема. С началом блокады город лишился привозного топлива, на котором в основном базировались его промышленность, транспорт и городское хозяйство, а также и значительной части местного топлива, так как районы Ленинградской области, где располагались торфопредприятия и лесоразработки, были заняты противником.

На 1 сентября 1941 г. в Ленинграде оставалось 642 тыс. т угля, что обеспечивало промышленность на 50 дней, электростанции на 100 дней и других потребителей на 60–65 дней. Имевшихся на складах 370 тыс. куб. м дров могло хватить хлебозаводам на 60 дней, столовым на 22 дня, электростанциям на 18 дней. Запасы нефтепродуктов не могли обеспечить и месячной потребности города.[162]

Резко сократилась выработка электроэнергии. Причиной этого являлся не только недостаток топлива, но и то, что такие электростанции, как Волховская, Свирская, Дубровская, оказались за кольцом блокады. Если в первой половине сентября 1941 г. дневная выработка электростанций Ленинграда составляла 6.8 млн квтч, то с 25 декабря она упала до 1 млн квтч. В последующие месяцы произошло еще большее падение выработки электроэнергии. Если в декабре 1941 г. всего было выработано 50 млн квтч, то в январе 1942 г. — 13.07 млн квтч, а в феврале — 7.48 млн квтч.[163] Поэтому были приняты меры к строгой экономии топлива и электроэнергии. С 17 ноября Ленинград погрузился во тьму. С этого дня пользоваться электроэнергией в пределах установленных лимитов разрешалось только в зданиях Смольного, Главного штаба, отделений милиции, райкомов партии, райисполкомов, райвоенкоматов, штабов МПВО, телеграфа, почтамта, телефонных станций, городской пожарной охраны, судебных органов, в госпиталях и больницах, конторах домохозяйств, здании Ленэнерго. 6 декабря прекратилось центральное отопление жилых зданий, 20 декабря на улицах и площадях города застыли троллейбусы, а 3 января 1942 г. остановилось движение трамваев. 52 трамвая, не добравшись до парков, застряли на линиях.[164]

Наступившие холода резко изменили быт блокадного Ленинграда. Зимой 1941/42 г. жилые помещения освещались коптилками и лучинами. Во многих домах не работал водопровод. Всего по городу зимой 1941/42 г. оказались замороженными 6369 домовых вводов или 43 % от общего количества и 91 адрес уличных магистралей протяжением 40 км.[165] Замерзание водопроводов и прекращение подачи воды обусловило и прекращение работы канализационной сети, что привело к значительному загрязнению квартир и домов. «Во дворах ужасно грязно, — записал 27 января 1942 г. в своем дневнике один блокадник. — Туалет и канализация не функционируют. Все отходы выносят во двор. Там вырыты две ямы для отбросов, но вокруг них все так загажено, что к ним не подступиться. Что будет, когда потеплеет? Есть приказ двор вычистить в течение 5 дней. Но нет никого, кто мог бы это сделать. Все так слабы при такой порции хлеба».[166]

Обессиленные люди, проживавшие в домах с замерзшим водопроводом, вынуждены были, выстаивая в длинных очередях, брать воду у водоразборных колонок и в прорубях рек. Для голодных и истощенных людей это было очень тяжелым и непосильным трудом. «Возили мы воду из Невы, — вспоминала Г. И. Петрова. — Это против Медного всадника… там прорубь была большая. Мы на коленочки вставали около проруби и черпали воду ведром… И вот пока довезем эту воду, она, конечно, уже в лед превращается. Приносили домой, оттаивали ее… Приходилось чаще ходить за водой. И было страшно скользко. Спускаться вниз к проруби было очень трудно. Потому что люди очень слабые были: часто наберет воду в ведро, а подняться не может. Друг другу помогали, тащили вверх, а вода опять проливалась».[167]

Не работали бани, прачечные, комнаты обогревались печами-времянками, так называемыми «буржуйками», которые мастерились самими ленинградцами и выпускались местной промышленностью. Но дров не было. «Дрова, — записал в дневнике И. И. Жилинский, — продаются на улицах на саночках по баснословной цене, а больше на продукты. Предлагают дрова на шоколад, который выдается по детским карточкам, и т. д.».[168] За отсутствием дров «буржуйки» топили мебелью, книгами, но «буржуйки», сделанные из кровельного железа, давали тепло пока топились.

«Наша жизнь робинзоновская, — записано в дневнике И. И. Жилинского 30 января 1942 г., — у нас в ходу лучинушка…, забыли баню…, нет парикмахерских, в квартирах, как, например, у нас, температура ночью 2—1,5 градуса, днем же всего 6–8 градусов, так что умыться не всегда можно. С ночи умывальник замерзает, днем холодно. Руки как у кочегаров, к тому же от работы изранены, загрязнены и закоптелые, с пригорелыми конечностями. Спим мы в ватниках, не раздеваясь (снимаем лишь валенки), под одеялом и сверху — пальто».[169]

«Ночевать было, конечно, страшно, — вспоминала К. Н. Дубровина, — …все было выбито, мороз, холод страшный…, два окна забила — одно одеялом, другое старым ковром, так, чтобы хотя не дуло… Но это… лишило меня света. И я приспособилась так: я приходила в темноте и знала, что вот здесь — у меня кровать, залезала в эту нору, как я ее называла, ложилась до утра и в таком холоде… Несколько подушек на себя наваливала».[170]

Очень осложнял обстановку в Ленинграде активизировавшийся преступный мир. Человек в экстремальных условиях проявляет не только свои лучшие человеческие качества — доброту, взаимопомощь, мужество и героизм. Природа человека полна зла, и это зло у отдельных личностей в войну вылезает наружу, что и нашло свое проявление в блокадном Ленинграде.

Преступники грабили квартиры, особенно когда их хозяева, спасаясь от бомб и снарядов, прятались в убежищах, а также квартиры эвакуированных и призванных в Красную Армию, возле булочных и в темных местах вырывали у женщин и стариков хлеб и хлебные карточки, похищали продукты в магазинах, на складах, в столовых. В январе 1942 г. было зарегистрировано 84, а в феврале — 48 случаев ограблений и убийств граждан с целью завладения продуктами питания и продуктовыми карточками. С целью похищения хлеба в этом же месяце было 72 случая нападений на повозки с хлебом и продуктовые магазины. За пять месяцев в столовых было выявлено хищений продовольствия на 260 тыс. р.,[171] что по тем временам было значительной суммой.

На почве голода в Ленинграде развилось своеобразное блокадное воровство. «Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), — вспоминал переживший блокаду академик Д. С. Лихачев, — бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели». Но голод доводил некоторых ленинградцев до безумия. В ноябре 1941 г. в городе появилось трупоедство и людоедство. Трупоедство выражалось в обрезании у трупов мягких частей и употреблении их в пищу. Людоеды с целью поедания человеческого мяса убивали людей. Как правило, убивали незнакомых людей, заманивая их в квартиры для обмена товаров на продукты. «Так съели одну из служащих издательства АН — Вавилову, — пишет в своих воспоминаниях Д. С. Лихачев. — Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка».[172]

Арестованные людоеды на допросах подробно рассказывали, сколько человек они умертвили и каким способом они это делали. Их рассказы здесь приведены не будут. Не следует из души человека вытаскивать самое мрачное. Скажу только, что людоеды убивали и употребляли в пищу взрослых и детей, родственников и даже своих детей.[173]

Большинство трупоедов и людоедов преступления совершали с целью добывания человеческого мяса для себя. Но были и такие, которые и ели человеческое мясо, и обменивали его на разные вещи. Некоторые добывали человеческое мясо для продажи.

Наибольший размах каннибализм получил в самый тяжелый период блокады, в январе — марте 1942 г. В дальнейшем эти преступления пошли на убыль, но не исчезли вплоть до конца 1942 г. 13 апреля 1942 г. начальник управления милиции Е. Грушко писал председателю исполкома Ленгорсовета П. С. Попкову: «За последнее время число случаев трупоедства в г. Ленинграде резко сократилось, однако еще довольно значительно и идет исключительно за счет похищения трупов и трупных частей с кладбищ: Охтинское, Серафимовское, Волковское, Митрофаньевское, Смоленское и др. Охрана на кладбищах… поставлена плохо. Хищения трупов и трупных частей совершаются в любое время суток. На кладбища приходят с мешками, топорами, где открыто производится расчленение трупов и части тела уносят с кладбища, а сторожевая охрана кладбищ бездействует».[174]

Голод и холод вызвали массовую смертность среди населения Ленинграда. Причиной смертности явилась алиментарная дистрофия — общее заболевание организма, вызванное голодным истощением (главным образом из-за отсутствия белков и жиров) и характеризовавшееся слабостью, исхуданием, отеками и резкими изменениями всех органов и тканей.[175] «…то, что делалось в результате голода, — вспоминал блокадник Е. С. Ляпин, — это было особенно ужасно, как менялся облик человека. Менялся облик, лицо, человек был вроде движущегося трупа, а известно, что это зрелище тяжелое. Эти желтые лица очень страшны, причем заметно остановившийся взгляд. Это не то, что когда болит рука или нога, и человек очень сильно мучается. Тут весь организм расстраивался, часто имелись нарушения психических процессов. Желтое лицо, остановившийся взгляд, заметно терялся голос, нельзя было по голосу судить, мужчина это или женщина, дребезжащий голос, существо, потерявшее возраст, пол».[176]

Блокадным бедам нет границ:

Мы глохнем

Под снарядным гулом.

От наших довоенных лиц Остались

Лишь глаза и скулы.

И мы обходим зеркала,

Чтобы себя не испугаться…!

(Ю. Воронов)

«Уже в начале декабря, — говорится в отчете управления предприятий коммунального обслуживания исполкома Ленсовета, — в городе все чаще и чаще можно было встретить людей истощенных, с опухшими лицами, отекшими ногами и замедленной походкой, опирающихся при ходьбе на палочки. Наблюдались нередко случаи, когда люди разных возрастов, нередко молодые мужчины, без всякой видимой причины падали на мостовых и панелях и не в состоянии были без посторонней помощи подняться. Некоторые из них поднимались и плелись дальше, не реагируя уже ни на что окружающее… а частично тут же на улице умирали».[177] За неделю с 6 по 12 декабря на улицах города скоропостижно скончался 841 человек, а в январе 1942 г. — 2207 человек. 2559 человек истощенных были подобраны на улицах и отправлены в больницы. В феврале на улицах города скоропостижно скончались 2105 человек.[178] «Умирали сначала мужчины, потому что мужчины мускулистые и у них мало жира, — вспоминает врач Г. А. Самоварова. — У женщин, маленьких даже, жировой подкладки больше. Но и женщины тоже умирали, хотя они все-таки были более стойкими».[179] Умирали женщины, отдававшие свою еду детям. «Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович, — вспоминает Д. С. Лихачев. — Она все отдавала ребенку. Ее нашли мертвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее разбудить».[180]

Некоторым ленинградцам жизнь спасала смерть их близких. После кончины родственников они старались не сдавать их продовольственные карточки и продолжали получать по ним хлеб. «Каждый день канонада, взрывы, разрывы дальнобойных снарядов противника, но все так атрофировались, так всем осточертела эта жизнь, что не уделяют никакого внимания никакому грому, — записал И. И. Жилинский 30 января 1942 г. — Убьют, так убьют — лишь бы наповал и сразу. Один конец. Надоело страдать. У людей умирают родные — мужья, матери, сестры, больные дети. Никто не проронит слезы, как будто идет все нормально. Смерть ближнего, родного в семье приносит жизнь остающимся. Умершего выдерживают в холоде до конца месяца и получают по его карточке хлеб для себя… Сколько покойников есть, но скрываемых! А сколько их ежедневно везут и везут, без гробов, на детских саночках… На улице видишь: человек слаб и приседает на крыльце, так дворник просит не садиться и идти дальше, зная, что он умрет и надо потом его сплавлять в морг. Но если этот хорошо одет, то дворники относятся более почтительно и даже предлагают присесть на табурет — ведь потом он его и разденет. Сколько по городу умирают на улицах, а из морга на кладбище увозят голышами».[181] Известен случай, когда одна женщина спрятала в квартире труп своей сестры и, получая по ее карточкам хлеб, выжила. Видимо, боясь разоблачения, женщина труп не захоронила, и он оставался в квартире и после блокады. И лишь спустя много лет труп, превратившийся в высохшую мумию, был обнаружен новыми квартирантами.[182]

Каждый житель Ленинграда за зиму 1941/42 г. в среднем потерял 22.7 %, а в отдельных случаях и 35–40 % своего веса. Падение веса шло за счет почти полного израсходования жира (до 90–95 %), от потери веса сердца, печени, мышц.[183]

Трагедия пришла в каждый ленинградский дом. Многие семьи вымирали полностью. Вот какую жуткую картину увидел заместитель директора ремесленного училища № 12, посетивший в феврале 1942 г. жилище одного из своих учеников — отличника Кирюшкина, не являвшегося в училище несколько дней. В закопченной комнате ученик уже 18 дней спал на постели вместе с завернутым в полушубок отцом, умершим 18 дней назад. На другой кровати лежала его мать, умершая 14 дней назад. Рядом с матерью лежала также мертвая его 12-летняя сестра, умершая 10 дней назад. В углу копошились две его маленькие сестренки 6 и 8 лет, которых Кирюшкин просил не беспокоить, так как они скоро должны были умереть.[184]

Нельзя без содрогания читать ставший всемирно известным трагический дневник одиннадцатилетней школьницы Тани Савичевой, в котором со страшной последовательностью фиксируется, как один за другим погибали от голода члены большой семьи Савичевых.

«Женя умерла 28 дек. в 12.30 час. утра 1941 г.

Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.

Лека умер 17 марта в 5 час. утра 1942 г.

Дядя Вася умер 13 апреля в 2 ч. ночь 1942 г.

Дядя Леша 10 мая в 4 ч. дня 1942.

Мама 13 мая в 7 час. 30 утра 1942.

Савичевы умерли. Осталась одна Таня. Умерли все».[185]

Но и Таню не удалось спасти. Ее в тяжелом состоянии в августе 1942 г. по Ладоге вывезли из Ленинграда. 1 июня 1944 г. она умерла от прогрессирующей дистрофии и похоронена в поселке Шатки Нижегородской области.

В ноябре 1941 г. от истощения в городе погибло 11 тыс. человек, в декабре — около 54 тыс. человек. С наступлением холодов, когда в результате резкого обострения продовольственных трудностей, недостатка топлива и отсутствия электроэнергии страдания и лишения ленинградцев достигли апогея, смертность приняла катастрофические размеры. По подведенным в октябре 1942 г. итогам перерегистрации паспортов, осуществленной в июле— августе 1942 г., в Ленинграде, Колпине и Кронштадте в январе 1942 г. умерло 126 989 человек, в феврале — 122 680 человек, в марте — 98 481 человек, в апреле 66 365 человек, в мае — 43 127 человек. Наибольших размеров смертность в городе достигла в январе, феврале.[186] Великий город умирал. Но как писала находившаяся в Ленинграде Ольга Берггольц: «Смерть не дохнула нам в лицо удушающими газами, она просто вошла в каждого из нас как предельная слабость плоти, как грызущий голод, как постоянный ледяной озноб».[187]

Гитлер, стремившийся уничтожить жителей Ленинграда, внимательно следил, как выполняется его указание. В застольном разговоре со своими подчиненными в своей Ставке 9 апреля 1942 г. он заявил: «Ленинград обречен… число его жителей из-за голода уменьшилось до 2 миллионов. Если вспомнить, что согласно сведениям, полученным от турецкого посла в России, даже в городе, куда эвакуировались дипломаты (г. Куйбышев. — В. К.), невозможно нормально поесть, а также, что русские все чаще и чаще употребляют в пищу мясо сдохших лошадей, то можно представить себе, насколько еще уменьшится население Ленинграда. Разрушение в ходе бомбежек и артобстрелов также способствовало гибели там всех и вся».[188]

Гитлеровское военное командование, осуществлявшее истребление ленинградцев, тоже пристально наблюдало за «развитием ситуации в Ленинграде». Вот бесстрастное сообщение начальника полиции безопасности и СД от 18 февраля 1942 г.: «Уже в декабре у большей части гражданского населения Ленинграда наблюдалось опухание от голода. Все чаще жители падают на улицах и остаются лежать мертвыми. В январе среди гражданского населения началась массовая смертность. В вечерние часы трупы везут на санках из домов на кладбища, где из-за невозможности разрыть замерзшую землю их просто бросают в снег. В последнее время близкие умерших экономят силы на дорогу от дома до кладбища и сгружают трупы уже по пути — на обочину дороги. Один перебежчик пытался сосчитать в конце января на оживленной улице Ленинграда во второй половине дня провозимые мимо него сани с трупами и насчитал их в течение часа около 100. Часто трупы складываются во дворах или на огороженных свободных площадках. Во дворе одного разрушенного жилого блока штабель из трупов был около 2 м высотой и 20 м длиной. Часто трупы даже не вывозятся из квартиры, а просто оставляются в неотапливаемых помещениях. В бомбоубежищах часто находят мертвых, о вывозе которых никто не думает. Например, в Александровской больнице, в неотапливаемых помещениях, в проходах и во дворе находится 1200 трупов. Уже в конце января количество ежедневно умиравших от голода и холода составляло 2–3 тысячи человек.

В конце января в Ленинграде ходил слух, что ежедневно умирает уже около 15 тысяч человек, и в течение трех последних месяцев от голода умерло уже 200 тысяч человек. Но это по отношению ко всему населению не слишком много. Следует, однако, учесть, что количество умерших будет с каждой неделей неслыханно возрастать, если сохранятся теперешние условия — голод и холод. Сэкономленные продовольственные пайки, поделенные на каждого, не имеют значения. В большом числе жертвами голода могут стать дети, особенно — малыши, для которых нет питания. К тому же в ближайшее время ожидается вспышка эпидемии оспы, от которой должно погибнуть много детей».[189]

Чтобы скорее уморить ленинградцев голодом, командование вермахта привлекло профессора Цигельмайера, известного специалиста по вопросам питания, занимавшего должность заместителя интенданта гитлеровской армии. Точно зная, сколько в Ленинграде людей и продовольствия, Цигельмайер высчитывал, когда ленинградцы начнут умирать и сколько потребуется времени, чтобы вымер весь Ленинград. «Я писал справки, — говорил Цигельмайер после войны советскому профессору А. Д. Беззубову, — что люди на таком пайке физически не могут жить. И поэтому не следует рисковать немецкими солдатами. Ленинградцы сами умрут, только не надо выпускать ни одного человека через фронт. Пускай их останется там больше, тогда они скорее умрут, и мы войдем в город совершенно свободно, не потеряем ни одного немецкого солдата». Как видно по словам Геббельса, Ленинград «должен быть уничтожен почти научно обоснованным методом». Потом Цигельмайер говорил Беззубову: «Я все-таки старый пищевик, я не понимаю, что за чудо у вас там произошло».[190]

Если отбросить цинизм и звериную жестокость Цигельмайера, следует сказать, что его заявление о том, что «люди на таком пайке физически не могут жить», было правильным.

Действительно, продолжительность жизни при энергетической ценности пищи от 403 до 1009 калорий в сутки при физиологической норме 3200 калорий может составлять не более месяца. Но так как такой паек ленинградцы получали два-три месяца, то они все должны были умереть. Но этого не произошло. И никакого чуда здесь не было. Цигельмайеру не суждено было в этом разобраться.

Российские ученые-медики предполагают, что «в роковые моменты в организме пробуждаются неведомые ранее скрытые резервы и реализуется возможность противостоять умиранию». И этим резервом при полном голодании, единственным, по их мнению, источником существования были собственные структуры организма, доказательством чего являлось полное исчезновение жировых отложений и резкое уменьшение массы сердца, печени, селезенки.[191] У человека, умершего от дистрофии, оставались неизменными только мозг и почки.

В то же время ученые считают, что выживанию блокадников мог способствовать и психоэмоциональный фактор, о чем Цигельмайер тоже не мог знать. Профессор М. В. Черноруцкий, сам переживший блокаду, писал: «Нам приходилось видеть немало случаев, когда ослабление воли к жизни, упадок сил и отказ от привычного ритма жизни при прочих равных условиях заметно ускоряли развитие болезненного процесса и резко ухудшали общее состояние больного, приближая неблагоприятный исход. И, наоборот, твердая и целеустремленная воля к жизни, бодрость духа, постоянный оптимизм и неизменная организованность трудового режима вопреки, казалось бы, самой очевидности, „наперекор стихиям“, поддерживали немощное тело и как бы вливали в него новые силы».[192]

Согласны с М. В. Черноруцким и другие ученые медики. Пережившая блокаду в детском доме доктор биологических наук С. В. Магаева пишет: «Многие блокадники убеждены, что выжили только потому, что не позволили себе слечь («залечь», как тогда говорилось) и смириться с обреченностью на смерть. Рабочие, врачи, педагоги и комсомольцы, патрулировавшие промерзшие дома в поисках осиротевших детей, продолжали трудиться из последних сил, а потом из самых последних… По утрам колоссальным усилием воли они превозмогали голод и слабость, вставали с кровати, собирались с силами и шли за хлебным пайком для обессилевших, истощенных голодом детей и стариков. Неимоверными усилиями, преодолевая желание лечь и больше не вставать, они шли на свою ежедневную непосильную, но необходимую работу, от которой зависела жизнь сотен тысяч людей».[193]

Это же отметили А. Адамович и Д. Гранин в «Блокадной книге». «Было и бесчувствие, была черствость, — писали они. — Воровали карточки, вырывали кусок хлеба, обирали умирающих… всякое было, но удивительно не это, удивительно, как много было спасений… Те, кто спасал, те, кто за кого-то беспокоился, кому-то помогал, вызволял и кого-то тащил, те, на ком лежала ответственность, кто из последних сил выполнял свой долг — работал, ухаживал за больными, за родными — те, как ни странно, выживали чаще».[194]

А. Адамович и Д. Гранин обратили внимание и на то, что блокадникам очень помогали коллективизм и товарищество. «Довольно скоро многие почувствовали спасательную силу товарищества, старались соединиться, быть вместе… переходили на так называемое казарменное положение… Главным в казарменном положении, в этой коллективной жизни была взаимовыручка, взаимодействие, которое поддерживало дух».[195]

Важнейшую роль в выживании играла работа блокадников. «Работа заглушала непрестанные, доводящие до безумия мысли о еде. Через работу люди приобщались к жизни страны, от которой они были отрезаны».[196]

Но главным, что помогало ленинградцам выжить в страшные месяцы блокадной зимы 1941/42 г., могли быть дополнительные, кроме блокадного пайка, источники питания.[197]