2 Алиенора, королева Франции

2

Алиенора, королева Франции

Несмотря на то, что теперь королева Алиенора жила в Париже, она все же оставалась аквитанкой — иными словами, чужестранкой, какими были почти все супруги в аристократических семьях того времени[60]. Ведь аристократия стремилась к тому, чтобы ее сыновья, особенно наследники, по мере возможности женились на женщинах равного с ними положения (изогамия). С начала XI века и вплоть до конца XII в. можно даже наблюдать возрастающую тенденцию к гипергамии — учащаются браки сыновей с женщинами, чье социальное положение превосходит статус супруга. Подобная практика способствовала подъему формирующегося социального класса рыцарей (milites) — подчиненных воинов, получавших в награду за службу домены или имущество на правах фьефа, или, что еще чаще, в дар от сеньора супругу из благородного рода, юную наследницу или вдову с богатым наследством, нуждающуюся в «защитнике» в условиях феодально-вассального аристократического и военного общества. Однако чем выше было социальное положение наследника, тем меньше вокруг него встречалось женщин, подходящих для брачной партии, — следовательно, тем дальше надо было отправляться, чтобы найти избранницу (экзогамия). Ведь ближайшие из партий, на которых останавливали свой выбор обе семьи, чаще всего уже составляли в прошлых поколениях брачные союзы, в результате чего их потомков уже связывали узы кровного родства. Эти узы становились тем более теснее, что с конца IX в. Церковь старалась превратить брак, бывший до сего времени частным актом, в духовно-религиозный институт, регулирующий общество. Крайне озабоченная грехом инцеста, она увеличила число законов о степенях родства, при которых запрещалось вступать в брак, и утвердила систему канонических правил, на которую оказало воздействие не только римское, но и германское право, запрещающее любой союз в пределах седьмой степени родства[61]. В случае нарушения запрета брак мог быть аннулирован, а супруги должны были расстаться под угрозой отлучения от Церкви. Если же они продолжали жить вместе без церковного разрешения, то тем самым впадали в грех кровосмешения, нарушив высшее табу. Подобная строгость означала, что большинство аристократических браков XII в. пришлось бы аннулировать, поэтому позднее, на IV Латеранском соборе (1215 г.) Церкви придется сузить рамки запрета до четвертой степени родства.

Таким образом, короли были вынуждены прибегать к экзогамии, что неизбежно приводило их к женитьбе на «чужестранках». Но эта тенденция к экзогамии сталкивалась, с прямо противоположными интересами аристократических семейств, желавших не раздроблять свой линьяж и сохранять власть и богатство внутри ограниченного круга близких людей, что, напротив, подталкивало их к эндогамии. В будущем заключение эндогамных союзов было тем более неизбежно, поскольку круг женщин княжеского или королевского рода все больше сужался, по крайней мере, в Западной Европе. В результате множество браков, заключенных в результате договоренности между аристократическими семействами, если приглядеться к ним повнимательнее, могло оказаться под ударом церковного запрета.

Насколько эта степень родства вызывала обеспокоенность в случае с Алиенорой и Людовиком? Как мы увидим далее, ей не придали значения — либо из-за спешки, с какой был заключен этот брак, либо потому, что никто не думал тогда ссылаться на это препятствие, слишком часто встречавшееся для того, чтобы запретить брак a priori, не имея на то серьезных политических причин.

Относительно брака аквитанки Алиеноры и француза Людовика VII возникают сразу два вопроса. Первый касается различий, существовавших между супругами (и, возможно, ставших причиной конфликтов) в вопросах культуры, менталитета и даже моды. Второй касается роли, которую могла играть Алиенора при французском дворе, ее влияния на короля и его политику, ее воздействия на нравы и облик новой цивилизации, которая зарождалась на севере Луары как раз в это же время.

Чужеземкой Алиенора считалась по множеству причин. Сначала из-за языка, хоть это и не было определяющей причиной: естественно, молодая королева изъяснялась на лангедокском наречии, однако понимала «лангд’ойль», старофранцузский, поскольку на обоих языках говорили при пуатевинском дворе. Утверждали также, что аквитанцы и французы сильно отличались в вопросах культура и нравов. «Фривольная Аквитания — суровый Иль-де-Франс»[62], — с давних пор повторяют историки, которые видят в столкновении двух миров отзвук и даже причину несовместимости характеров, которую они, как им кажется, различили, предвосхищая их развод, в «смеющейся легкомысленной» Алиеноре и ее «суровом серьезном» супруге. Начиная с Рето Беццола, мастерски изложившего эту теорию[63], они ссылаются на настоящее «столкновение культур», клерикальной и эрудированной на севере, мирской и даже светской на юге. Когда дед Алиеноры и его соперники воспевали любовь и куртуазные нравы, общество Севера услаждало свой слух суровыми «песнями о деяниях», прославшими ратные подвиги Карла Великого и его паладинов, презирающих смерть в битвах с неверными. Действительно, куртуазная любовь, роман и лирика проникают в королевство Францию и в англо-нормандские владения после приезда Алиеноры, поэтому крайне соблазнительно возложить на нее основную ответственность за эту эволюцию, происходившую под ее влиянием и покровительством. Сегодня эту гипотеза подверглась серьезной критике, а споры по этому вопросу по-новому освещают личность Алиеноры; их сути мы коснемся в следующих главах[64].

Париж, открывшийся Алиеноре, в ту пору был невзрачным, плохо защищенным городом с узкими грязными улочками. Лишь спустя полвека Филипп Август преобразит столицу, очистив ее и обнеся стенами. Однако с 1137 г. Париж уверенно становится столицей философских и теологических исследований. После Гильома де Шампо умами правил его гениальный ученик, мятежный и неблагодарный Пьер Абеляр. К моменту прибытия Алиеноры в Париж мало кто не знал о той любовной страсти, которая двадцатью годами ранее связала этого тридцатидевятилетнего учителя с его блистательной ученицей, семнадцатилетней Элоизой. Страсть эта была обоюдной, о чем в полной мере свидетельствуют письма (впрочем, их авторство оспаривается) Элоизы и ее поведение, описанное эгоистичным и претенциозным Абеляром в «Истории моих бедствий». Каноник собора Нотр-Дам Фульберт, дядя юной девушки, узнав об их связи, тщетно пытался положить конец этому страстному и скандальному союзу, восславленному в песнях и поэмах, — сегодня они утеряны, и мы знаем о них лишь из сохранившихся писем Абеляра и Элоизы. Слишком поздно: у пары родился ребенок, сын. Чтобы успокоить взбешенного дядю, Пьер Абеляр предложил жениться на Элоизе. Но та отказалась: она хотела любить Пьера, а не стреножить его брачными узами. Ей предпочтительнее, сказала она, быть его любовницей, нежели женой, что многое говорит об отношении к любви и браку в то время. В глазах Элоизы брак унижает философа, закабаляя его, превращая его в раба женщины, супруги. Она хотела видеть его свободным, победителем. Ее принуждали вступить в тайный брак, но она во всеуслышание жаловалась на то, что ее выдают замуж силой. Взбешенный этой связью, ставшей скандальной, Фульберт велел оскопить Абеляра. Тот подал жалобу и получил возмещение согласно закону: двое подручных исполнителей в свою очередь были оскоплены, а у инициатора преступления Фульберта конфисковали имущество. Отныне, не имея больше возможности любить Элоизу ни в качестве любовницы, ни в качестве супруги, Абеляр ушел в монахи и самовольно отдал Элоизу в монастырь в Аржантее. В своем уединении он пишет смелые философские сочинения, в частности «Речь о Троице», утверждающую права разума над властью патристики. Сочинения эти были осуждены на Суассонском соборе в 1121 г. по инициативе Бернарда Клервоского. Начались скитания Абеляра по монастырям: Суассон, затем Сен-Дени, Ножан-сюр-Сен (обитель Параклет, которую позднее он доверит Элоизе) и монастырь св. Гильдаса в Рюи, который он тщетно пытается реформировать, управляя непокорной и необразованной монашеской братией. Наконец, в 1136 г., этот магистр диалектики и логики, один из величайших философов, которых когда-либо являла Франция, возвратился в Париж и снова взялся за преподавание. Он завершил одно из самых блистательных сочинений, «Да и нет», ставшее манифестом новой школы мысли, критическая направленность которого крайне возмутила традиционалиста Бернарда Клервоского, яростно преследовавшего философа. В конце концов Бернард добился окончательного осуждения Абеляра, выступив против него с беспощадной обвинительной речью на Сансском соборе в 1140 г. У больного Абеляра уже не было сил защищаться. Два года спустя он умер.

В образованных кругах Парижа все по-прежнему обсуждали как его идеи, так и его злоключения. Следовательно, Алиенора не могла не знать его истории, известной абсолютно всем — свидетельство того, что песни, воспевающие мирскую любовь и утехи, не были уделом одной Окситании. Споры на эти темы не обходили стороной княжеские дворы Северной Франции еще до приезда Алиеноры. Голиарды, эти бродячие клирики, беспутные крикливые студенты, рассуждали о любви в своей яркой вольной манере, сочиняя популярные и непристойные песенки. Поэтому говорить о том, что именно Алиенора познакомила земли к северу от Луары с темой «куртуазной» любви, по меньшей мере рискованно. Любовные отношения, зачастую не освященные узами брака (даже в среде клириков, которым церковный закон категорически запрещал вступать в брак и сожительствовать), занимали умы как на севере, так и на юге Луары, пусть даже подход к ним, как мы увидим далее, у этих двух групп отличался[65].

Повлияла ли Алиенора на моду и нравы королевского двора? Для Парижа она, конечно, была чужестранкой — но она не была одна: вместе с ней приехали ее сестра Петронилла и свита, правда, неизвестно, насколько многочисленная. Они привезли с собой южные речь и моду на одежду, которые с давних времен считались «вызывающими» и даже «экстравагантными»: по крайней мере именно такая молва шла о манере аквитанцев одеваться. Поэтому не стоит исключать влияния Алиеноры на французский двор в этой области.

Каким же могло быть ее влияние в сфере политики?

Хронисты молчаливы не только по поводу ее роли, но даже ее присутствии подле короля. Так, Ордерик Виталий пишет о том, что 25 декабря 1137 г. король собрал в Бурже большой двор, включавший в себя представителей высшей и средней знати Франции, Аквитании и окрестных регионов[66]. К сожалению, он не упоминает о более чем вероятном присутствии рядом с королем его юной супруги.

Тогда, быть может, Алиенора оказывала непосредственное политическое влияние на свои собственные земли в Пуату-Аквитании? Это маловероятно — по крайней мере, в начале ее правления. Как нам известно, сразу же после свадьбы Людовик назначил своих людей и правил землями своей жены через их посредничество, как было принято в таких случаях. Роль Алиеноры в управлении наследными землями становится по сути номинальной. Ее политическое влияние — если таковое имело место — скорее было косвенным. Определить его возможные масштабы позволяет лишь краткий анализ основных событий в королевстве.

Одним из первых политических шагов Людовика VII в 1137 г. стал разрыв с матерью Аделаидой Савойской и Раулем, графом Вермандуа, его кузеном. Конфликт разгорелся из-за одного частного и семейного дела. Вот как описывает его Сугерий — с некоторой долей иронии и женоненавистничества.

«Несмотря на то, что в силу щедрости своей благородной души он <король> жил, не взирая на женитьбу, в одних дворцовых покоях со своей матерью, несмотря на то, что в течение некоторого времени <они> делили расходы и обязанности, связанные с королевскими щедротами, его мать со свойственным женщинам легкомыслием неустанно разжигала в себе озлобление. Более того, она осыпала сына упреками, которых он не выносил, умоляла его и настойчиво просила нас, всех придворных, просить за нее, дабы могла она вернуть свою вдовью часть и жить спокойно и счастливо в стороне от суеты королевства. Граф Рауль изъявлял то же желание, надеясь вернуться к своим собственным делам. Некоторые сведущие люди были убеждены, что оными руководила скупость, ибо оба они потеряли всякую надежду сдержать щедрость <короля> и не смогли смириться с необходимостью правления, при котором пустеет собственная казна. Я упрекнул этих, если можно так сказать, великих отчаявшихся, ответив им, что Франция никогда не отказывалась от своих владений добровольно, и тогда они малодушно покинули двор»[67].

Не относились ли слова Сугерия и к королеве Алиеноре? Ничто не разрешает этого утверждать, но такое возможно, поскольку темперамент короля не позволял ему излишнее расточительство. Однако упрек этот можно адресовать и самому Сугерию, чье пристрастие к роскоши было общепризнанно. Заметим, что он вмешался в конфликт не столько ради того, чтобы признать правоту королевы-матери и Рауля де Вермандуа, сколько для того, чтобы отстранить их. Мотив, на который он ссылается — не что иное как предлог, маскирующий конфликт влияний. При поддержке сенешала Рауля де Вермандуа королева, очевидно, попыталась навязать молодому королю, своему сыну, собственную политическую линию в королевском совете, но ей это не удалось. Из-за влияния Алиеноры или, скорее, Сугерия? Исход дела, по всей видимости, позволяет принять вторую версию, не исключающую, однако, первой. Во всяком случае, результат был на руку Сугерию, который мог праздновать победу: отныне его влияние на короля упрочилось. Именно он, а не юная Алиенора, в данный момент руководил королевской политикой.

Это видно на примере серьезных конфликтов, потрясших Аквитанию через несколько месяцев. Там назревал мятеж. Горожане Пуатье, создав коммуну, готовились вступить в союз с другими городами Пуату, в то время как пуатевинские и вандейские вассалы затевали восстание. Людовик тщетно попытался получить от Тибо Шампанского финансовую и военную помощь, которую тот должен был ему оказывать на правах вассала. Сугерию также не удалось добиться большего. В 1138 г. король лично встал во главе войска, которое состояло почти из двухсот рыцарей, не считая арбалетчиков, лучников, инженеров и осадных орудий. Мятеж знати был подавлен. Чтобы заставить Пуатье сдаться, хватило одного присутствия короля. Тем не менее, Людовик VII сурово наказал бунтовщиков: коммуна была распущена, рассеяна и лишь по настоятельному совету Сугерия король неохотно отказался от своего замысла взять в заложники и сослать детей богатых горожан, ответственных за создание коммуны. Итак, в Аквитании, принадлежавшей его супруге, Людовик вел себя как настоящий хозяин. Ни один текст не дает оснований думать, что Алиенора играла в произошедшем какую-либо роль. Правда, ни один текст и не запрещает так считать.

О влиянии Алиеноры — по крайней мере, опосредованном — более уместно говорить тогда, когда речь зашла о претензиях Людовика на графство Тулузское. Действительно, весной 1141 г. король устроил военный поход, в надежде отстоять права, которые его супруга получила на это графство от своей бабки Филиппы. Однако его затею ждал провал, в силу неизвестных нам причин: оказавшись в июне 1141 г. под стенами города, его войско столкнулось с множеством трудностей, о которых тексты дают лишь смутное представление. Не имея возможности взять город, Людовик удовольствовался тем, что принял оммаж от графа Альфонса-Иордана.

Исследователи также связывали влияние Алиеноры с теми политическими переменами, которые произошли после подавления восстания в Пуатье. Кажется, что с этого момента Сугерий был отстранен от дел — во всяком случае, его умиротворяющее влияние слабело. В королевском окружении вновь появилась воинственная партия во главе с Раулем де Вермандуа, вернувшим себе пост сенешала, и королевой Аделаидой, только что вышедшей замуж за Матье де Монморанси, которого в скором времени назначат коннетаблем. К тому же на сцене появился новый персонаж — беррийский клирик Кадюрк, ставший канцлером вместо одного из приближенных Сугерия. Людовик VII также задумал сделать Кадюрка епископом Буржским, примасом Аквитании. Но буржский капитул не согласился с мнением короля и выбрал на епископский пост Пьера де Ла Шатра, чья кандидатура была утверждена папой Римским. В ответ король тут же запретил де Ла Шатру появляться в Бурже. Тот, укрывшись при шампанском дворе, воззвал к помощи папы Иннокентия II. Понтифик направил Людовику послание, обращаясь с королем, словно с недоучившимся ребенком; он просил его не вмешиваться в серьезные дела, которые его не касаются. Эта снисходительность больно уязвила самолюбие благочестивого государя, который осмелился воспротивиться апостольской власти. Он даже поклялся на мощах святых, что никогда не позволит Пьеру де Ла Шатру вступить в Бурж, и это решение в скором времени стоило ему отлучения от церкви. Но, несмотря на всю свою набожность, Людовик не уступил. Он отклонил претензию папы единолично назначать епископов Французского королевства, попутно изложив свое видение королевской власти, обладавшей сакральным и практически священническим характером.

Влияние Алиеноры — до сего времени возможное, но гипотетическое — находит себе подтверждение во время буржского дела, а начиная с 1141 г. принимает новый оборот в связи с любовными отношениями между кузеном короля, Раулем де Вермандуа — тогда пятидесятилетним мужчиной — и сестрой королевы, юной Петрониллой, которой не исполнилось и пятнадцати. Влюбленные захотели пожениться. Какой политический интерес мог представлять этот союз для королевской четы? Насчет этого существует лишь один, да и то не слишком убедительный постулат: поскольку Петронилла являлась второй наследницей Аквитании, ее брак с кузеном короля позволил бы сохранить это наследство в кругу королевской семьи в случае кончины Алиеноры. Впрочем, вряд ли юная королева ратовала за брак своей сестры лишь в силу политического обстоятельства, предусматривавшего ее собственную смерть. Однако Алиенора поддержала сестру, может быть в силу семейной солидарности, и с этого момента король всецело принял сторону Рауля и Петрониллы, не остановившись перед тем, чтобы бросить вызов Церкви и папству и даже рискуя вступить в военный конфликт.

Дело в том, что Рауль не был свободен. Он был женат на Элеоноре, племяннице Тибо, графа Блуа и Шампани, у которого нашел убежище Пьер де Ла Шатр. При помощи короля (по наущению Алиеноры?) Раулю удалось найти нескольких прелатов, готовых аннулировать его брак… в силу кровного родства. В 1142 г. он женился на Петронилле. Тогда граф Шампанский заступился за племянницу и воззвал к помощи папы Римского. Церковный собор, собранный в Ланьи, признал предшествующий брак Рауля с Элеонорой действительным, что разом осуждало и аннулировало его брак с Петрониллой. Оба они были отлучены от церкви.

С этого момента в глазах королевского окружения Тибо Шампанский становится врагом, которого нужно было победить. Организовав военный поход, Людовик VII напал на город Витри, его войско разгромило городское ополчение и подожгло дома. Огонь охватил церковь, в которой надеялись найти укрытие более тысячи пятисот жителей; все они погибли в пламени. Людовик VII, потрясенный этой трагедией до слез, решил, «как говорили»[68], отправиться в паломничество в Иерусалим, что, впрочем, не помешало ему продолжить карательную операцию и опустошить всю область. Бернард Клервоский, в надежде положить конец этому конфликту, тщетно попытался, прибегнув к двусмысленному языку дипломатии, добиться от папы решения о снятии отлучения с Рауля и Петрониллы, не признавая, однако, их брака. Конфликт еще более осложнился. Ввиду неизбежного повторения военных действий Бернард отправил Людовику VII суровое послание, обвиняющее «злокозненных советников» из королевского окружения, которые, перейдя на сторону дьявола, заставляют короля вновь атаковать графа Тибо. Он напомнил королю о неотвратимом небесном правосудии. Возможно, он имел в виду и Алиенору с партией, которая поддерживала ее сестру:

«Те, кто подталкивает вас к тому, чтобы вновь напасть на безвинного, не думают о вашей чести; они преследуют лишь собственную выгоду, подсказанную им волей дьявола. То враги вашей короны, опаснейшие смутьяны вашего королевства <…>. Увы, некогда я отстаивал ваше дело перед апостольским престолом, что мучило мою совесть и навлекло на меня гнев государя-понтифика. Ныне же, видя ваши постоянные крайности, я начинаю раскаиваться в той неразумной слабости, которая заставила меня проявить участие к вашей молодости. Отныне я не уклонюсь от истины. Я не умолчу о том, что вы вступили в союз с отлученными от Церкви, о том, что вы окружаете себя ворами и разбойниками <…>. Я повторяю, если вы будете упорствовать в своем поведении, отмщение не замедлит себя ждать»[69].

Людовик VII, однако, проявил упрямство. В своем ответе Бернарду он обвинил графа Тибо в том, что тот старается объединить против него знать королевства при помощи политических союзов, подразумевая брак его сына Генриха с Лореттой, дочерью Тьерри Эльзасского, графа Фландрского, а также брак одной из его дочерей с Ивом де Нелем, графом Суассонским. Эти «дипломатические» брачные союзы беспокоили короля, который делал все, чтобы воспрепятствовать им: он даже сослался на каноническое право, чтобы объявить их незаконными на основании все того же кровного родства. В письме, адресованном Стефану де Пренесту, французскому епископу из римской курии, Бернард Клервоский выразил свое возмущение такими действиями. В нем он опроверг аргументы Людовика и удивлялся тому, что именно королю вздумалось выдвигать их: ведь его попытки поучать кого-либо в этом вопросе были неуместны, ибо и сам он является нарушителем запрета:

«Как осмеливается он, спрашиваю я вас, препятствовать союзу других, ссылаясь на их кровное родство, когда сам живет, как всем известно, с женщиной, которая приходится ему родней в третьем колене? Что до меня, я не знаю, есть ли еще какое-либо родство между сыном графа Тибо и дочерью графа Фландрского, как и не знаю, в каком родстве состоят его дочь и сын графа Суассонского; определенно я могу сказать лишь одно: я никогда не давал согласия на незаконные браки. Однако я могу сказать вам — и желаю, чтобы папа знал об этом, — что если на пути к этим бракам нет никакого канонического препятствия, то значило бы обезоружить Церковь и значительно ослабить ее власть, противясь заключению этих браков»[70].

Послание Бернарда заслуживает внимания по многим причинам. Прежде всего, оно доказывает, что церковнослужители — если не все остальные, как утверждает Бернар — знали о кровном родстве короля с Алиенорой. Никто, даже сам клервоский аббат, не ссылался на него несколькими годами ранее, чтобы помешать заключению этого брака. Таким образом, аргумент кровного родства являлся довольно действенным оружием в руках Церкви, но она не использовала это оружие систематически и прибегала к нему лишь в благоприятные, своевременные моменты. Из послания видно также, что король, указывая на препятствия канонического характера, и сам не прочь использовать это средство. Следовательно, он неплохо был осведомлен о семейных связях аристократии, которые на тот момент были известны лишь клирикам: вероятно, в этом вопросе король получал у них сведения. Было бы странно, если бы Алиенора о них не знала.

Смерть Иннокентия II дала надежду на мирное завершение спора. Преемником покойного стал более уступчивый Целестин II, ученик святого Бернарда. Вскоре последовала примирительная встреча по случаю освящения нового клироса аббатства Сен-Дени, архитектурная переделка которого велась по инициативе его аббата Сугерия. Сам он с гордостью описывает пышность и блеск литургического богослужения 11 июня 1144 г., в котором участвовал Бернард Клервоский, многочисленные архиепископы и епископы, присутствовал король Людовик VII, его мать Аделаида, супруга Алиенора, главные сеньоры и прочая знать королевства. На сей раз оппозицией, которую нужно сломить, — и Бернард это прекрасно осознавал — был «клан Алиеноры», который отказывался от любого соглашения, если с Рауля и Петрониллы не будет снято отлучение, и брак их не будет признан действительным. Тогда Бернард решил переубедить Алиенору во время их удивительной личной встречи, завершившейся своего рода сделкой, о которой рассказывает Жоффруа Оксеррский в первом «Житии святого Бернарда». Алиеноре было всего лишь двадцать лет, но уже семь из них она провела в браке, который по-прежнему оставался бесплодным; после выкидыша у королевы не осталось ни малейшей надежды на материнство. По словам автора «Жития», она якобы поведала о своем горе святому аббату, который, связав бесплодие королевы с ее вызывающим поведением по отношению к Церкви, тут же воспользовался моментом, осмелившись пообещать ей ребенка в том случае, если она откажется от своего дурного влияния на короля:

«Королева Франции, жена Людовика Молодого, прожив вместе с ним многие годы, не имела детей. Святой человек убеждал короля восстановить мир, а королева изо всех сил добивалась обратного. В время их беседы, когда он уговаривал ее прекратить поступать таким образом и давать королю лучшие советы, королева пожаловалась на свое бесплодие и смиренно просила его молить Бога о том, чтобы тот даровал ей ребенка. Тогда святой человек сказал ей: «Если вы сделаете то, чего я от вас требую, я, в свою очередь, буду молить Создателя и получу от него то, о чем вы просите». Королева дала свое согласие, и мир не замедлил воцариться. После того как мир был восстановлен, король — которому королева поведала об этом разговоре — смиренно попросил божьего человека сдержать свое слово. И слово это было сдержано в столь скором времени, что год спустя королева произвела на свет дитя»[71].

Король действительно примирился с графом Шампанским. Тот, в свою очередь, отказался от двух браков, не дававших королю покоя. По настоянию Бернарда Людовик VII согласился также признать Пьера де Ла Шатра архиепископом Буржа, несмотря на свою торжественную клятву. Так король избег гнева Церкви, однако королевская чета должна была отказаться от мысли добиться снятия отлучения с Рауля и Петрониллы, которые так и не разошлись: они продолжали жить вместе, невзирая на обвинения в прелюбодеянии и двоеженстве, вплоть до смерти в 1148 г. первой супруги Рауля. Алиенора, однако, была вознаграждена за свою доверие к Бернарду, так как через год она родила девочку, которую назвали Марией — возможно, в честь Девы Марии, восхваляемой клервоским аббатом в его многочисленных сочинениях. Партия «голубей», то есть партия Сугерия, вновь одержала верх (правда, ненадолго) над партией «ястребов» — партией Кадюрка, лишенного буржского архиепископства, но сохранившего пост канцлера, Рауля де Вермандуа, Петрониллы и Алиеноры, которая, возможно, разрывалась между надеждой стать матерью и досадой оттого, что ей пришлось уступить в споре Бернарду Клервоскому. Трудно было противостоять нравственному давлению святого монаха!

Людовик VII также чувствовал себя неловко: благочестивый и набожный король упрекал себя за прошлое поведение. Чтобы успокоить совесть, он дал обет отправиться паломником в Иерусалим. Каковы были мотивы такого решения? Один хронист говорит, что король сожалел о жертвах пожара в Витри; другой утверждает, что Людовик тем самым хотел исполнить обет паломничества, данный его братом Филиппом незадолго до смерти. Некоторые историки считают, что целью паломничества было возблагодарить небеса за то, что они даровали Алиеноре ребенка. Но главная причина, как показал А. Грабой[72], крылась скорее в том, что король, уступив Бернарду и папе римскому в вопросе епископства Буржского, тем самым стал клятвопреступником. Признав буржским архиепископом Пьера де Ла Шатра, Людовик нарушил свою клятву, и его переписка с Бернаром доказывает, насколько довлел на ним этот формальный грех. Нарушение публичной клятвы было серьезным прегрешением.

Но вскоре обет совершить паломничество превратился в обет отправиться в крестовый поход, поскольку 24 октября 1144 г. Эдесса подпала под власть Зенги, эмира Мосула и правителя Алеппо. Эта новость достигла Запада. 25 декабря 1145 г. Людовик VII, собрав двор в Бурже (присутствовала ли на нем Алиенора?), заявил о своем намерении принять крест и отправиться в Палестину во главе войска. Несмотря на сдержанное отношение Сугерия и епископов, присутствовавших в Бурже, несмотря на то, что идея эта не вызвала особого энтузиазма у Бернарда Клервоского, король взял инициативу на себя, вслед за чем, по его просьбе, ее поддержали Бернард и папа Римский. Инициатива по тем временам смелая, и даже очень рискованная: никогда до сего времени король в крестовых походах не участвовал. Пламенная проповедь монаха, произнесенная, как известно, в Везеле, убедила принять крест множество прелатов, графов и сеньоров более скромного ранга — 31 марта 1146 г., по примеру Людовика и Алиеноры. Анонимный продолжатель Сугерия так описывает инициативу короля и успех проповеди Бернара:

«Новость об этом несчастье достигла ушей наиблагочестивейшего короля Людовика. Вот почему в том же году, на праздник Пасхи, он велел созвать в Везеле большое собрание, объединившее архиепископов, епископов, аббатов, а также многих правителей и баронов его королевства. На нем присутствовал и Бернард, аббат Клерво. Бернард и прелаты, принявшие участие в собрании, произносили проповеди о земле, в которой господь наш Иисус Христос родился и перенес страдания на кресте, дабы искупить грехи рода человеческого. Воспламененный их речами и проповедями, вдохновленный божьей благодатью, король Людовик принял крест, за ним последовала его супруга Алиенора. Увидев это, знать, собравшаяся там, тоже приняла крест <далее следует перечень их имен>»[73].

Этот текст, созданный, правда, спустя тридцать лет после событий, кажется, указывает на присутствие в Везеле Алиеноры[74]. Однако одного упоминания о ее присутствии все же недостаточно для того, чтобы поощрить причудливые фантазии некоторых авторов, утверждающих, что Алиенора приняла крест как воин, как амазонка. Этот вымысел основан на свидетельстве Никиты Хониата (умер в 1216 г.), описавшего поход крестоносцев в Грецию в таких выражениях:

«В их войсках были и женщины, ездящие верхом, подобно воинам, носившие мужское платье, вооруженные, как мужчины, копьями и облаченные в доспехи: у них был воинственный вид, они казались еще более мужественными, чем амазонки. Среди них обреталась вторая Пенфесилия <мифическая королева амазонок>: женщина, которую называли «златоногой» <chrysopus> из-за золотых узоров, украшавших кайму ее одежд»[75].

Автор сочинения, очевидно, находился под влиянием мифической истории амазонок, но не стоит отказываться от его свидетельства слишком быстро — хотя бы в силу его интенциональности. Действительно, греческий историк, современник Алиеноры, не может скрыть удивления, говоря о манере верховой езды, принятой у некоторых из множества женщин, сопровождавших крестоносцев: в определенных обстоятельствах они ездят верхом, как мужчины (причем в доспехах, подчеркивает он). Королева, на которую он намекает, — скорее всего, Алиенора, чье участие в походе, как видно, не прошло незамеченным. Более из этого единственного свидетельства ничего не извлечь.

История амазонок в те времена хорошо известна на Западе. В своем «Романе о Трое» (написанном, без сомнения, для того, чтобы угодить королеве, как мы увидим далее)[76] Бенедикт де Сен-Мор повествует о ратных подвигах королевы амазонок Пенфесилии. В 1189 г. Гюон д’Уази, один из старейших труверов Северной Франции, описывает в своем «Состязании дам» вымышленный турнир, на котором сражаются высокородные дамы в одеяниях амазонок; среди них фигурируют королева Франции и графиня Шампанская[77]. В ту эпоху, как известно, нередко именно на турнирах призывали отправиться в крестовый поход и там же будущие крестоносцы принимали крест. Нельзя не увидеть в этих различных историях истоки легенды об Алиеноре и ее амазонках.

Сведения, почерпнутые из этих источников, подстегнули воображение многих историков, которые слишком поспешно связали их с суждениями хронистов, считавших, что причиной провала Второго крестового похода послужило присутствие в рядах христианского воинства слишком большого числа женщин. Так, они заявляли о существовании настоящих «женских эскадронов», сформированных уже в Везеле. Вот как в XVII в. описал успех проповеди, произнесенной святым Бернардом, Исаак де Ларрей:

«Даже женщины, не желая быть исключенными из этого священного воинства, сформировали эскадроны, повторив тем самым историю, или легенду, о древних амазонках: по их примеру захотела отправиться в путь и королева Алиенора»[78].

В XVIII в. Ф. А. Жервез, составляя «Историю Сугерия», вновь обращается к этой теме, превращая ее в настоящую мизансцену: приняв крест, королева исчезает и вновь появляется в окружении эскадрона женщин, вооруженных на манер амазонок. Оседлав белого коня, она берет в руки белую хоругвь и, возглавив эскадрон, спускается по склону холма Везеле, подстегивая тем самым рвение рыцарей[79]. В XIX в. Агнесса Стрикленд идет еще дальше, утверждая, что Алиенора, считавшая себя ответственной за бойню в Витри, уже тогда была охвачена безумной идеей стать женщиной-крестоносцем. Опираясь на «современных историков», которых не может, правда, перечислить, она описывает сцену в Везеле таким образом:

«Когда королева Алиенора, будучи в Везеле, приняла крест от святого Бернарда, она незамедлительно облачилась в платье амазонки, а ее дамы, охваченные тем же неистовым порывом, оседлали лошадей и образовали конный отряд, который сопровождал королеву, когда та появлялась на людях; сами они считали себя «стражей королевы Алиеноры». Они упражнялись, как амазонки, и совершали сотни безумств, дабы усилить свое рвение, подобно настоящим крестоносцам»[80].

Некоторые авторы придерживаются этой романизированной версии даже в XX в.[81].

Присутствие женщин в армии крестоносцев не было новшеством: Первый крестовый поход уже насчитывал в своих рядах определенное их количество, причем не только в рядах привычного кортежа «шальных женщин» — проституток, сопровождавших все на свете армии. С крестоносцами шли их законные жены, их прислужницы и даже монашенки. Но в данном случае впервые в истории в крестовый поход отправился сам король, причем в сопровождении супруги. Другие женщины последовали ее примеру — графини Блуаская, Фландрская и Бургундская отправились в поход в сопровождении своих служанок. Именно в этом, по мнению хронистов, кроется причина его краха: причиной скандала для них оказывается одно лишь присутствие женщин[82]. Чтобы пояснить это, Вильгельм Ньюбургский высказывается без обиняков, играя словами:

«В нашем войске происходили столь великие злоупотребления, противоречащие как христианской дисциплине, так и дисциплине военного лагеря, что нет ничего удивительного в том, что милость божья покинула наше опороченное нечестивое воинство. Действительно, слово «castra» [ «лагерь»] происходит от «castratio luxuriae» [ «кастрация, отказ от развратных действий»]. Но наш лагерь [ «castra»] потерял целомудрие [ «casta»], ибо чувственные желания и гибельное распутство обильно в нем процветали»[83].

Нравственная трактовка событий была привычна для церковных хронистов, всегда готовых сослаться на суд божий. Ее можно найти и в описании Первого похода 1096 г. (в частности, в отношении «народного ополчения» Петра Пустынника), и в объяснении гибели вспомогательной армии в 1101 г. Бернард Клервоский, обвиненный после Второго крестового похода в том, что он ратовал за столь неудачное предприятие, без колебаний прибег к тому же объяснению: желая оправдаться, он черпал свои примеры из библейской истории, упоминая о предосудительном поведении евреев в ходе странствия к земле обетованной[84]. Вильгельм Ньюбургский высказывается еще более определенно. Он возлагает всю вину на Людовика VII, который в силу своей чрезмерной любви к Алиеноре совершил неосторожный поступок, взяв ее с собой в эту экспедицию и заставив тем самым множество женщин последовать ее примеру:

«С самого начала она столь властно покорила сердце молодого человека своим обаянием и красотой, что в момент подготовки этого всем известного похода король решил, что он не должен оставлять ее дома. И решил он взять ее с собой на войну, поскольку любил он свою юную супругу ревнивой любовью. Многие знатные люди последовали его примеру и тоже взяли с собой своих жен. А поскольку те не могли отправиться без своих прислужниц, в христианском лагере, который должен был оставаться целомудренным, оказалось множество женщин. И это стало причиной греха для нашей армии, как было сказано выше»[85].

Повлияла ли на короля в этом случае Алиенора? Не она ли побудила Людовика отправиться в Иерусалим — а если она, то что послужило тому причиной?

Князем Антиохии в те времена был дядя Алиеноры Раймунд, чье положение перед перспективой натиска Зенги оказалось затруднительным, особенно после падения Эдессы, которое стало, быть может, своего рода прелюдией к мусульманскому отвоеванию, чьим лидером и провозгласил себя Зенги во имя джихада. Таким образом, поддержка армии крестоносцев была бы для Раймунда нелишней — возможно, именно так рассуждала Алиенора. Возможно и то, что она была бы только рада случаю повидаться с дядей и познакомиться с его двором, известным даже на Западе. Многие историки говорят (правда, не имея на то веских доказательств) о скуке, которую испытывала Алиенора при дворе Франции, и предполагают, что в крестовом походе она увидела счастливый шанс попасть в волшебные земли Востока и избавиться от своей тоски — или чтобы избавить короля от чрезмерного, по ее мнению, влияния аббата Сен-Дени. Бытовавшая ранее гипотеза об обольстительнице Алиеноре, пожелавшей испробовать действие своих чар на жителях Востока, слишком тенденциозна и неправдоподобна, а потому не стоит на ней останавливаться. Следуя за Лабандом, можно также выдвинуть предположение о том, что супруги были слишком увлечены друг другом, чтобы расстаться на долгое время[86]. Все это приемлемо, однако ни одно из этих умозрительных построений не подкреплено ни одним документальным свидетельством того времени. Ничто не позволяет нам утверждать, что Алиенора побуждала супруга отправиться в Иерусалим или поддерживала его намерения. Судя по документам, инициатива крестового похода принадлежала одному лишь Людовику. Возможно, что Алиенора и не желала этого отъезда и попросту последовала за мужем, поскольку тот попросил или даже потребовал от нее отправиться с ним, охваченный к ней пылкой любовью… или ревностью, как утверждает Вильгельм Ньюбургский.

Присутствие Алиеноры подле короля служило также целям политического характера: оно было призвано привлечь в ряды крестового похода многих баронов (таких, как Ги де Туар, Гуго де Лузиньян и Жоффруа де Ранкон), а также заставить церкви и горожан Аквитании принять участие в военных расходах. Чтобы собрать людей и средства, а также упрочить свою власть перед отправкой в крестовый поход на Восток, во второй половине 1146 г., Людовик и Алиенора совершили совместную поездку в Аквитанию, а затем в Овернь и Веле. В обмен на субсидии и молитвы монахов они подтвердили или даровали им некоторые монастырские привилегии, в то время как в германских землях трудился Бернард Клервоский, усмиряя обычные антисемитские волнения, которые испокон веков вспыхивали перед началом крестовых походов. Чтобы добиться успеха, Бернарду пришлось сначала заставить замолчать одного из своих монахов, цистерцианца Рудольфа, который то настаивал на насильственном крещении евреев, то призывал истребить их. Затем Бернарду удалось уговорить императора Конрада принять крест и отправиться в поход с многочисленным войском, состоящим из немцев и фламандцев. Во Франции антисемитизм был выражен в менее резкой форме: он свелся к взиманию с еврейских общин налога, призванного субсидировать экспедицию, — способ, подсказанный Петром Достопочтенным.

16 февраля 1146 г. король собрал в Этампе ассамблею баронов королевства, на которой обсуждался вопрос, каким путем им предстояло двигаться на Восток. После бурных споров Людовик, следуя пожеланиям императора Конрада, остановил свой выбор на испробованном первыми крестоносцами наземном пути, лежащем через Византийскую империю и Анатолию. Он отказался следовать морским маршрутом, предложенным ему сицилийским королем Рожером II, врагом императора Мануила Комнина. Затем, в Троицын день, 8 июня, король вместе с матерью и Алиенорой отправился в монастырь Сен-Дени, где встретился с папой Евгением III и Сугерием, которому Людовик на Пасху вверил управление королевством Францией на время своего отсутствия. Помогать Сугерию в этом деле должен был сенешаль Рауль де Вермандуа, супруг Петрониллы, а также архиепископ Реймский. Людовик посетил лепрозорий св. Лазаря, после чего присоединился к матери и Алиеноре, ожидавшим его в аббатстве, — там, в атмосфере народного благочестия, он поклонился мощам святого и принял орифламму, о чем рассказывает Эд Дейский, монах Сен-Дени, который последовал за королем в Святую землю в качестве его секретаря и капеллана:

«В это время его мать, супруга и бесчисленные толпы людей сопровождали короля к Сен-Дени. Войдя в обитель, он увидел папу, аббата и монахов церкви. Смиренно распростершись, он поклонился святому покровителю, после чего папа и аббат открыли позолоченную дверцу и осторожно вынесли серебряный сундук, дабы король, узрев и поцеловав мощи того, кого он боготворил, укрепился духом. Затем, взяв с алтаря знамя, приняв от папы котомку <паломника> и благословение, он удалился в дортуар монахов, чтобы избежать толпы. Он не мог более выносить народной давки, тогда как мать и жена его чуть было не испустили последний вздох в духоте плачущей толпы»[87].

Итак, оставив мать и жену в удушающей людской давке, король обрел мир и покой среди монахов, перед тем как отправиться в долгое путешествие с Алиенорой, о которой Эд Дейский почти не будет дальше упоминать. Не этот ли образ действий супруга, словно охваченного сожалением и тоской по утраченной монастырской жизни, к которой его когда-то готовили, послужил поводом для Алиеноры сказать однажды, что она вышла замуж скорее за монаха, нежели за короля?[88]

Спустя три дня королевская чета во главе войска крестоносцев, следуя через Мец и Вормс, двинулась к Константинополю — медленно, так как приходилось ждать лошадей, тянущих многочисленные повозки. Многие крестоносцы сетовали на столь неторопливое продвижение. В Регенсбурге они приняли императорское посольство, которое напомнило о требованиях, выдвинутых византийским императором. Первое знакомство с нравами и обычаями греков нельзя было назвать приятным: короля и его приближенных раздражали их утонченные, подобострастно-вычурные манеры, витиеватые напыщенные речи, пропитанные пафосом. Французы были удивлены их чрезмерной угодливостью, скрывающей, по их мнению, коварный нрав. Это общее мнение выразил Жоффруа де Ларош-Ванно, епископ Лангрский, ратовавший за морской путь. Будучи не в силах больше выслушивать пространные речи греков, которые нужно было переводить на латынь для короля и его свиты, епископ сказал им:

«Братья мои, соблаговолите не повторять столь часто слова «славный», «великий», «мудрый» и «набожный», которые вы обращаете к королю: он себя прекрасно знает, и мы его хорошо знаем. Говорите короче и проще, что вам нужно». Однако, несмотря на это, даже миряне не раз вспоминали древнюю пословицу: «Timeo Danaos et dona ferentes» <Бойся данайцев, дары приносящих>»[89].

Константинополь в то время был известнейшим в христианском мире городом: в глазах Запада этот богатый, пышный, блистательный град являлся олицетворением неги и роскоши. В «Паломничестве Карла Великого» — песне о деяниях, сложенной в эту эпоху, возможно даже, в связи с крестовым походом Людовика VII, — отражены представления не только об изобилии, окружающем греков, но и об их чувстве превосходства над «этими франками», которые с давних лет (со времен Первого крестового похода, о котором греки сохранили крайне недобрые воспоминания) почитались ими достойными презрения варварами, грубыми, непостоянными и заносчивыми мужланами, любящими распри. В ответ на это у жителей Запада, осознающих свою экономическую и культурную неполноценность, развивается своего рода комплекс, какой испытывают слаборазвитые страны в отношении стран процветающих. Они с лихвой его компенсировали, в свою очередь составив нелицеприятное суждение об этих слишком богатых и «слишком культурных» греках, — суждение, лишь подчеркивавшее воинские ценности «этих франков» и их «благочестие». Эд Дейский выражает общее мнение, говоря о греках как о людях, изнеженных своим богатством, о существах самодовольных, трусливых, коварных и всегда готовых к предательству. Вдобавок ко всему это еретики: они исполняют литургические обряды по-другому, а ежели они хотят вступить в брак с католиком, то осмеливаются вновь крестить его согласно своему обряду, прежде чем благословить его на брак. Возмущенный этим Эд Дейский приходит к заранее известному выводу — греки ненавистны всем:

«Таковы были причины, навлекшие на греков ненависть наших воинов, ибо все, даже миряне, в конце концов, узнали об их заблуждениях. Вот почему наши люди рассудили, что греки не были христианами, а следовательно, убить их ничего не стоило. По сей же причине было трудно удержать их от грабежей и разбоя»[90].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.