Недалеко от Москвы

Недалеко от Москвы

На взлетном поле и возле здания аэровокзала — ни души. Подрулили к ангарам.

— Что-то не видно ни родных, ни музыки, ни цветов, — проговорил Лукин.

Ему никто не ответил. Все молчат. Трапы никто и не думает подавать. Двери закрыты. В самолете установилась гнетущая тишина…

После получасового ожидания, которое всем показалось вечностью, на взлетное поле выехали два стареньких автобуса и несколько легковых автомобилей. Из приземистого здания аэровокзала вышла группа военных во главе с генералом. Постояли, посмотрели в сторону прибывших и удалились.

Наконец подкатили трап.

— Выходите!

Генералы один за другим спустились на землю. Плотный коротконогий майор с листком в руках начал выкликать фамилии и распределять по автобусам. Дошла очередь до Лукина. Офицер указал в сторону легковой машины:

— Вас прошу сюда.

На заднее сиденье рядом с Лукиным сели два молоденьких лейтенанта. Машина тронулась с места и, обогнув здание аэровокзала, покатила по Ленинградскому проспекту. Сердце замерло. Москва! Любимая Москва!

— Куда везете? — спросил Лукин.

— Вы же хорошо знаете Москву, сами видите.

— Москву-то я знаю. Едем по Ленинградскому проспекту. А дальше куда?

— Узнаете.

Промелькнул Белорусский вокзал. На Лесную не свернули, — значит, не в Бутырку… Улица Горького, дальше поворот к Театральному проезду, площадь Дзержинского… На Лубянку? Нет, поворот к Старой площади.

— В ЦК везете? — неуверенно спросил Лукин.

— Туда еще рано, — с усмешкой ответил сосед.

Машина вывернула на Маросейку.

— Неужели в Лефортовскую тюрьму? — вырвалось у Лукина.

— Пока едем в Люберцы, — сообщил наконец сидящий впереди майор.

За деревней Медвежьи Озера машина свернула с шоссейной дороги. На небольшой опушке стояли новые двухэтажные дома, уже выстроенные для обслуживающего персонала, а пока было решено разместить там бывших пленных генералов.

Вышли из автобусов. Тот же майор, который встречал их со списком на аэродроме, подал команду строиться.

— Я — комендант места, где вы будете жить.

— А что это за место? — задал кто-то вопрос.

Комендант не ответил. Он продолжал свое.

— Посмотрите сюда. — Он указал в сторону. — Вон, видите, стоит грибок? Под ним — часовой. Так вот, дальше этого грибка не ходить. Теперь посмотрите назад. Видите там лесочек? Туда тоже не ходить. А сейчас прослушайте, кто в какой комнате и с кем размещаться будет…

Комендант оказался совсем неплохим человеком. Лукину и Прохорову удалось без особого труда уговорить его поселить их вместе.

Через несколько дней генералов стали вызывать к следователям. Когда Лукин вошел в комнату, навстречу ему поднялся молодой среднего роста сухощавый майор. Он поздоровался, предложил сесть. Затем представился:

— Майор Афанасьев. Мне поручено вести ваше дело. Впредь можете называть меня — гражданин следователь.

— Без имени и отчества? — удивился Лукин.

— Так принято, — развел руками Афанасьев и, взглянув на Лукина умными, добрыми глазами, добавил: — Можете курить. Угощайтесь, — и пододвинул пачку «Норда».

— Давайте-ка, товарищ майор… Простите, гражданин следователь, я вас угощу. — Лукин достал пачку в золотистой обертке с замысловатым рисунком.

Афанасьев с интересом рассматривал пачку, осторожно достал сигарету, но прикуривать не спешил, долго нюхал.

— Французские, даже жалко такой табак палить.

— Курите, курите. У меня этого добра хватает. Есть и английские и американские.

— Откуда у вас такое богатство?

— Союзники подкинули.

Упоминание об этом вернуло следователя к прозаическим делам. Он придвинул к себе папку. На ней четко выделялись крупные типографские буквы «Дело» и чуть ниже: «Лукин М. Ф.».

Так генерал Лукин впервые увидел свое «Дело». Оно было пока тонким — всего несколько листков. Но с этого дня оно будет пополняться листик за листиком, пухнуть день за днем.

В отличие от некоторых следователей, допрашивающих других генералов, Афанасьев никогда не проявлял грубости, не задавал бестактных вопросов, не старался «поймать на крючок» своего подследственного. Это был умный, интеллигентный человек. Он прекрасно понимал, что перед ним сидит человек с невероятно тяжелой и героической судьбой. Порой Лукин ловил себя на мысли, что вот сейчас Афанасьев не выдержит, швырнет свою трофейную авторучку и скажет Лукину: «Хватит, дорогой товарищ Лукин! Не могу больше подвергать вас унизительным допросам, езжайте домой!» Но это только казалось Лукину. Суровый порядок проверки распространялся на всех, кто волей или неволей побывал в фашистском плену. Проверить надо было очень тщательно каждого. А майор Афанасьев был добросовестным работником…

В один из дней генералам выдали новое офицерское обмундирование. Добротное, габардиновое, правда, без погон. Но оно преобразило людей. Все даже как-то внутренне приободрились, подтянулись. А вскоре многих стали вызывать на беседу в Москву, к Абакумову. Многих, но не Лукина. Это обстоятельство его удивляло и настораживало.

Возвращались из Москвы генералы хмурые, удрученные. Еще глубже уходили в себя. По всему было видно, что «беседы» эти ничего хорошего не сулили. И все же Лукин стремился во что бы то ни стало попасть в Москву, найти возможность объясниться с более высоким начальством. Об этом он прямо сказал Афанасьеву.

— Что я могу поделать, — развел тот руками. — Я лишь веду следствие и не в силах вам это устроить.

Афанасьев был честным человеком. Он действительно не мог устроить Лукину поездку в Москву. Но он намекнул, что генералу надо самому найти такую возможность.

Лукин подождал еще несколько дней — может быть, вызовут. Не вызывали.

— Что же делать, Иван Павлович? — сказал он Прохорову. — Как в Москву попасть?

— Шут его знает. Разве что заболеть?

— Болезней хватает, — усмехнулся Лукпн. — Но с моими болезнями можно обойтись здешними эскулапами. Так, во всяком случае, считает наш уважаемый Юринда.

— Это ты так коменданта зовешь?

— Никак, бедный, не может он правильно произнести «ерунда». А словечко это любит. Обращался я к нему, просил в Москву свезти к врачам, сослался на боли в сердце. «Юринда, — говорит. — У всех сердце болит».

— Тогда надо найти такую болезнь, что не по зубам нашим докторам.

— Не по зубам, говоришь? Спасибо за идею.

— Что ты надумал?

Прохоров не успел опомниться, как Лукин вынул изо рта протез и тут же его сломал.

— Вот теперь им не по зубам, — проговорил он и направился к коменданту.

На этот раз довод оказался убедительным. Комендант обещал доложить куда следует и на следующий день повез Лукина в Москву. Приехали в поликлинику НКВД. Там Лукина уже ждал врач. Через полтора часа все было готово. Это не обрадовало Михаила Федоровича. Он-то надеялся, что ездить в Москву придется не один раз и удастся уловить момент, суметь побывать у начальства. Ничего из этой затеи не вышло.

Они ехали по вечерней Москве. Лукин неотрывно смотрел в окно. Когда проезжали через центр, особенно оживился, опустив стекло в дверце, всматривался в прохожих.

— Чего вы всех разглядываете? — проговорил комендант.

— А вдруг я жену или дочь увижу?

— В такой толчее? А если и увидите, что делать станете?

— Окликну, чтобы обратили внимание. Закричу, что я здесь.

— Не советую. Юринда получится.

Тоска по семье становилась невыносимой. Мучительно было переживать разлуку на чужбине, быть в неведении тяжелые годы, находясь за колючей проволокой. Но быть рядом с женой, дочкой и ничего не знать о них — это была жестокая пытка.

Лукин стал требовать сведения о своей семье.

— Ну вот, теперь могу вас порадовать, — сказал однажды Афанасьев. — Жена ваша жива и здорова, дочь учится в институте иностранных языков, получает до окончания высшего учебного заведения за вас пенсию, сын служит на Тихоокеанском флоте.

Это известие было настолько неожиданным и радостным, что Лукин в первую минуту растерялся. Он лихорадочно одной левой рукой пытался закурить, но сигарета ломалась. Афанасьев не мог смотреть на это равнодушно.

— Успокойтесь. Известие-то радостное. Давайте помогу.

— Выходит, дорогой товари… дорогой гражданин следователь, мои не репрессированы. Выходит, пенсию за меня получают. А разве за врага народа платили бы пенсию? Скажите, разве дочь врага народа может учиться в институте? А сын врага народа может служить в офицерском звании на флоте?

Афанасьев молча слушал возбужденного генерала, потом, как бы между прочим, обронил:

— У нас сын за отца не отвечает.

— Да брось ты! — в запальчивости выкрикнул Лукин. Но тут же спохватился: зачем обижать хорошего человека. — Простите, это я так…

— Да ладно уж, мы-то с вами понимаем…

— Вот и хорошо. Ну а если понимаем, то скажите, почему меня до сих пор мурыжат? Почему не отпускают домой, если я не враг народа? Вот и вы ни разу по фамилии, по имени и отчеству не назвали, я уж не говорю о звании. Все как-то так, обтекаемо: садитесь, скажите, свободны…

— Не обижайтесь, так положено. И не вас одного, как вы выразились, мурыжат. С каждым из бывших в плену связаны другие люди, их поступки там… Словом, терпите, проверка продолжается.

Проверка продолжалась. И отношение к подследственным не менялось, и порядок, установленный комендантом, не менялся. Некоторые пытались пройти через лесок к шоссе. Надеялись передать записку или письмо к родным. Да и хотелось просто посмотреть на поток машин, хоть чуть-чуть побродить под тенью елей в придорожном лесочке. Но едва нога переступала запретную «зону», как из кустов вырастала «свечка» с автоматом: «Куда? Назад!» Неизвестность — самое тяжелое для человека состояние. Это состояние требовало не меньшего мужества, выдержки, самообладания, чем даже в жестоких условиях плена. Там было ясно, кто твой враг и что конкретно он от тебя хочет. А здесь, среди своих, на земле, которую защищал, не жалея жизни, неизвестность пугала. Здесь кто-то из своих, кого ты и в глаза не видишь, решает твою судьбу.

И некоторые не выдерживали. Объявил голодовку генерал Рожков: отказался ходить в столовую и отказался ходить к следователю. Требование одно — отпустить домой. Комендант в растерянности — ЧП, за которое начальство по головке не погладит. Приходит к Лукину:

— Юринда получается, Михаил Федорович. Очень прошу вас, поговорите с этим смутьяном.

— Да я-то что могу?

— Вы сможете, у вас авторитет среди генералов. Вы добрый и умный человек. Умоляю вас, переселитесь к Рожкову в комнату. Выручайте, Михаил Федорович. Иначе не избежать мне крупных неприятностей, да и Рожкову несдобровать.

Лукин переселился. Рожков поначалу смотрел на него с подозрением. Но постепенно свыкся. Уже на третий день согласился сыграть в шахматы. Подходит время обеда, Лукин поглядывает в окно, там генералы цепочкой уже потянулись в столовую. Лукин то и дело допускает «зевки».

— Нет, не могу дальше играть, есть хочется.

Рожков молчит.

— А в столовую не пойду — жарко там. Попрошу, чтобы сюда принесли мою порцию.

Рожков молчит. Понимает, конечно, уловку Лукина, но молчит, не протестует.

Принесли обед — две порции.

— Давай поедим, Иван Иванович, — предлагает Лукин. Рожков косится на еду, но тут же отворачивается. А Лукин крышку кастрюльки открывает — аромат украинского борща по комнате такой, что у самого слюнки текут. — Давай поедим, а потом доиграем партию. Ты в шахматы здорово играешь.

— Что ты со мной, как с ребенком? Думаешь, не понимаю, что тебя специально подослали. Хреновый из тебя дипломат получается. А вот штрейкбрехер получается.

— Ну и черт с тобой! — вспылил Лукин. — Тоже мне забастовщик выискался! Ты против кого бастуешь? Против Советской власти?

— При чем тут Советская власть? Я за Советскую власть кровь проливал, через ад фашистский прошел и, если надо, жизнь отдам. Но сколько же можно терпеть эти подозрения?! Какой-то следователь, который и пороху не нюхал, в любую минуту может назвать тебя врагом народа. Вот что страшно, вот чего я боюсь.

— Я тебя понимаю, Иван Иванович. Только чего нам с тобой бояться? Сколько раз смерти в глаза смотрели, у фашистов в лапах были и не дрогнули, а чего же среди своих бояться? Пусть дрожат те, кто честь уронил и совесть замарал, а мы перед советскими людьми чисты. И хватит, Иван Иванович, дурака валять, садись и ешь, пока борщ не остыл.

Рожков взял протянутую Лукиным ложку…

Оптимизм генерала Лукина, его вера в справедливость действовали на окружающих. К нему шли за советом, делились сомнениями и надеждами. Но никто не знал, каких душевных усилий стоило ему поддерживать этот оптимизм и в самом себе.

В баню генералов возили в Люберцы. Баня как баня — женское отделение, мужское. Рядом, как водится, пивной ларек, возле которого топчутся мужики с вениками под мышкой. Машины подъезжали прямо ко входу в мужское отделение. Люди в офицерском обмундировании без погон вызывали всеобщее внимание. Вроде бы не заключенные — нет конвоиров, но сопровождают офицеры с пистолетами на боку. Подозрительное что-то…

Ох, как не любил Лукин эти минуты! Пока пройдешь несколько шагов от машины до бани под любопытными взглядами, сквозь землю лучше провалиться!

Однажды они с Рожковым помылись раньше других и вышли на свежий воздух. Две миловидные девчушки, видимо десятиклассницы, почтительно подвинулись на скамеечке, уступая место. Генералы присели. Одна из них уж очень напоминала Лукину дочь. Как-то сам собой завязался разговор. И невероятно хорошо стало на душе у Лукина оттого, что вот сидят рядом с ним и Рожковым наши советские люди, ты для них равный и сам себя чувствуешь равным.

И вдруг:

— Строиться!

Генералы построились, рассчитались по порядку номеров, заняли места в автобусе. Следом за ними сели офицеры с пистолетами на боку. Лукин невольно взглянул на девчат. Они все еще сидели на лавочке, и в их глазах были недоумение и даже страх. Лукину стало нехорошо. Он заметил, что и Рожков наблюдает за недавними собеседницами и в глазах его тоска.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.