17. Осознание присутствия на украинских землях «древнего русского народа Владимирового корня» [31]

17. Осознание присутствия на украинских землях «древнего русского народа Владимирового корня»[31]

Отвлечемся из Литвы в Польшу. Весьма заметным процессом в Галиции и Западной Подолии в XIV–XV вв. стала западная колонизация, которая была вызвана запустением многих земель после татарских набегов и крайне медленным восстановлением городской жизни. Начался этот процесс еще при Даниле Галицком, которому приходилось реанимировать те слои общества, которые были выбиты монголами. Теперь на галицкие вновь осваиваемые земли прибывают польские шляхтичи, часто со своими крестьянами, а города по этническому составу становятся польскими, немецкими, еврейскими. Немцы постепенно растворялись в городской католической среде и полонизировались. Украинцы-русины продолжали оставаться в основном сельскими жителями и бывшими княжими боярами (военное сословие), которые становились шляхтичами.

Как пришельцев, так и местных русских бояр беспокоил их социальный статус, который зависел от статуса самой Галиции в польском государстве. В 1434 г. Едлинской привилегией статус завоеванной Галицкой Руси был приравнен к статусу других воеводств Польши. Возникает Русское воеводство. Это был переломный момент для формирования местного шляхетского сословия, которое объединило в своей среде и католическое, и православное рыцарство, пользующееся значительными правами и свободами. Это происходило параллельно с формированием в Польше строя шляхетской демократии, закрепленного уже в начале XVI в. Многие русины начали делать довольно успешную польскую карьеру, в частности — при королевском дворе.

Но эта социальная мобильность и переориентация на польские стандарты, естественно, несли с собой полонизацию и переход в католичество. Впрочем, это было больше свойственно знати, по происхождению претендующей на командные высоты, а обычная шляхта сохраняла православную веру своих предков. Принадлежность шляхты к «польской политической нации» Руси сформировала, выражаясь словами историка Натальи Яковенко, ментальный стереотип шляхтича «русского племени польской нации». Прижилось представление о благородном рыцарстве, по статусу (не по средствам) равному в своей среде — в отличие от Западной Европы с ее разделением на титулованную аристократию и обычных дворян. Этот «народ-шляхта» возводил свое происхождение к древним сарматам, от одной из части которых (роксолан) по тогдашним представлениям произошла и шляхта русская.

Важным для политической культуры Галицкой Руси было развитие шляхетского самоуправления, которое работало через систему локальных собраний-сеймиков, и распространение городского самоуправления на основе Магдебургского права (с 1356 г.). Приход латинского образования открыл для русинов ворота европейских университетов. Один из ярких примеров — астроном и медик Юрий Дрогобыч, бывший в 1481–1482 гг. ректором Болонского университета. Пришли с Запада и веяния Ренессанса, отразившиеся на бурном развитии литературы и искусства Галицкой Руси в XVI в.

Восточнее литовские князья завершили в середине XIV в. свое «собирание русских земель», которое прошло без особых военных усилий: они достигали компромиссов с местными элитами, были веротерпимы (ибо еще оставались язычниками) и часто выступали в роли освободителей славянского населения от ордынского контроля. Численное и культурное доминирование русинского населения делало княжество «литовским» только по привычному нам названию. В действительности государство официально называлось Великое княжество Литовское, Жемаитское[32] и Русское. В середине XIV в., после Синеводской битвы 1362 г., литовцы объединили под своей властью ключевые земли Древней Руси, — за исключением Новгорода, Пскова и княжеств будущей Центральной России.

До конца XIV в. Литва представляла собой конгломерат княжеств, во главе которых стояли многочисленные Гедиминовичи — потомки великого князя Гедимина (1316–1341). На Волыни, в Киеве и Чернигове тоже продолжили свою историю местные княжества, крепко сидящие на традициях древнерусской преемственности. Другая «фамилия» правящей династии мало что меняла в обыденном течении жизни.

Чем казак не турок?

Казак Мамай с польским паном. Нач. ХІХ в. Образ казака как вольного человека стал на протяжении пятисот лет примером для подражания и социальным идеалом украинского крестьянства. Казак Мамай — популярный образ народной живописи. Оба слова, — и «казак», и «Мамай» — тюркские, равно как и прическа, форма одежды героя, его поза и занятие, мелодика песен, которые он исполнял (правда, на украинском языке). И какие могли быть культурно-бытовые конфликты с Крымским ханством? Лишь религиозные и военно-политические, да и то ситуативно.

Развитие этого федеративного «римейка» Руси было остановлено усилением агрессии немецких рыцарей в Прибалтике и прерыванием королевской династии в Польше. По Кревской личной унии 1385 г. польский король и великий князь литовский Ягайло Ольгердович объединил Литву и Польшу под своей властью. С этого момента начался процесс политической и религиозной интеграции Литвы и Польши. Еще вчера языческая литовская знать, ориентируясь на более развитую польскую культуру и европейские веяния, на протяжении XV в. постепенно переставала быть равнодушной в религиозных вопросах. Русское культурное наследие через некоторое время перестало отвечать многим требованиям времени, особенно в духовной сфере.

Консервативное восточное христианство по своему образовательному и общекультурному уровню все более отставало от западного.

Наиболее известным достижением Унии стала победа над тевтонскими рыцарями под Грюнвальдом в 1410 г… Но процесс срастания двух государств не был непрерывным, встречая время от времени жесткую оппозицию в Литве и на Руси. Сначала Великое княжество отвоевал в 1392 г. у короля Ягайла его двоюродный брат Витовт Великий (1392–1430). Он проводил централизаторскую политику и упразднил полунезависимые княжества, направляя в русские города своих наместников. Такие действия привели к формированию двух партий знати — условно «литовской» и «русской». Во главе партий стояли все те же Гедиминовичи, но одни выступали за усиления контроля Вильно, а другие, «обрусевшие», отстаивали свободы местных элит на русских землях. Наиболее ярким персонажем династической войны 1430-х годов был князь Свидригайло Ольгердович — лидер «русской партии», развернувший бурную деятельность с привлечением Мазовецкого княжества, Ордена, татар и Москвы. Борьба происходила с переменным успехом, и в конце ее Свидригайло все же потерпел поражение. Смерть его виленского конкурента Зигмунта в 1430 г. привела к достижению компромисса на основе восстановления удельного статуса Волыни и Киевской земли. Волынь была отдана Свидригайлу, а Киев — Владимиру Ольгердовичу. В Киеве эта династия правила на протяжении трех поколений до 1470 г. Компромисс успокоил знать русских земель, и политическая активность русского юга Великого княжества поутихла. Что же до жизни народной, то литовский период не отмечен бурными социальными конфликтами.

В осознании жителей подлитовских русских земель в XIV–XV вв. меняется значение такого слова, как «боярин»: «боярская служба» начинает означать вообще военную службу, а при ее потомственном характере определяет благородный статус. Появляются термины «шляхетный [благородный] боярин» и «шляхетный рыцарь».

Понятный для нас интерес представляют отношения с Москвой, которая занималась своим «собиранием русских земель». Во времена Витовта между Вильно и восточным соседом установился определенный паритет, когда литовско-русскому государству принадлежал Смоленск, а Рязанское и Тверское княжество были своеобразным буфером. В верховьях Оки находились т. наз. «Верховские княжества», принадлежавшие потомкам черниговских Ольговичей. Они признавали себя литовскими вассалами, но в принципе были вольны в своих симпатиях.

Нарушилось это равновесие в правление боевитого и энергичного Ивана ІІІ (1462–1505), когда Московское государство модернизирует свою провинциальную идеологию и ориентируется в своей, как мы бы сейчас сказали, «пиар-технологии» уже на продолжении имперских византийских традиций (Константинополь пал от ударов турок-османов в 1453 г.), подбираясь к концепции «Третьего Рима» и выдвигая претензии на объединение «всея Руси», т. е. всего обширного киевского наследства.

Новой была мысль о «защите православных» (так и хочется сказать: «русскоязычного населения») в соседних государствах. Брак Ивана с Софией Палеолог, дочерью последнего византийского императора, сосватанной римским папой в надежде на будущее объединение церквей, во многом сгодился Московскому государству: с Софией приехало много квалифицированных и образованных людей. «Идеологическая работа» сопровождалась и вполне материальными изменениями. Масштабное строительство в Кремле должно было повысить до «представительского класса» столицу Москву. Нужна была солидная крепость, большие каменные храмы (шла борьба за отдельный патриарший статус Москвы и зал для торжественных приемов (Грановитая палата)). Организовывали неопытных в каменном строительстве местных жителей приехавшие с Софией итальянцы («фрязы»). Внедряется также византийская легенда «шапки Мономаха», изготовленной на самом деле среднеазиатскими мастерами XIV в. и попавшей в Москву через Орду. То есть происходила существенная модернизация Москвы как нового большого политического игрока в регионе Восточной Европы.

В 1478 г. был покорен Новгород. Репрессии и депортации местного населения стали началом ассимиляции псково-новгородского восточнославянского этноса — любимого патриотическими украинскими историками как антитеза «вредности» Москвы (нужно же найти «хороших русских»).

В 1480 г. после «стояния на реке Угре» формальный вассалитет Москвы от ослабевшей и распавшейся Орды закончился (хотя откупались от татар т. наз. «упоминками» еще двести лет). Вскоре после этого под власть князя Ивана перешли Тверское и Рязанское княжества.

Вступив в союз с Крымским ханством, Иван ІІІ склоняет хана Менгли-Гирея к разрушительным походам против литовской Руси — территории современной Украины и Белоруссии. В 1482 г. после татарского погрома из сожженного дотла Киева Иван ІІІ получил в подарок от хана золотую чашу и блюдо-дискос из Софийского собора. Восстанавливавший свои силы город опять пострадал так же, как и в 1240 г. С этого периода регулярные походы за «ясырем» — православными рабами — стали существенной составляющей бюджета Крымского ханства.

Литовско-московское равновесие нарушилось, и на рубеже XV–XVI вв. Литва начинает шаг за шагом отступать в ходе постоянных войн с восточным соседом. Невозможность для Вильно гарантировать целостность владений своих вассалов — верховских князей (в районе верхней Оки) — означала их постепенный переход под власть Москвы. В результате Литва утратила Черниговскую землю.

Проявлением ослабления центральной литовской власти было и восстание Михаила Глинского, которое иногда считается последним проявлением «русского» (или, точнее, руського) аристократического сепаратизма в Литве. Татарин по происхождению (из Мамаевичей), европеец по образованию, католик по вере и русский по связям, он пытался сделать в Вильно придворную карьеру, но при новом великом князе Зигмунте утратил влияние, вступил в личную вендетту и вынужден был поднять в 1508 г. восстание в защиту своей чести (или для реализации своих амбиций). Он призвал на помощь Москву, Молдавское княжество и Крым, к нему присоединились многочисленный клан Глинских, бояре Киевщины и Туровщины. Великий князь московский Василий ІІІ обещал передать Глинскому все земли, добытые в ходе восстания и войны с Литвой. Историк Наталия Яковенко предполагает, что Глинский хотел создать буферное государство из части литовских земель под своей властью и покровительством Василия ІІІ. Потерпев поражение, он с частью родственников эмигрировал в Москву. Но с Василием он тоже в итоге поссорился, поскольку тот вопреки обещанию не передал ему отбитого Смоленска. Улучшил его положение брак племянницы с великим московским князем (от этого брака и родился Иван Грозный), после смерти Василия он даже недолго был регентом Московского государства. Но вскоре, обвиненный политическими противниками в узурпации власти, был брошен в тюрьму, где и умер.

После Глинского миссия защиты «высоких» интересов и традиций Руси реализовывалась частью влиятельных и просвещенных княжеских родов (Острожские, Заславские, Сангушки, Вишневецкие), но в основном в политкорректной относительно Вильно форме. Владения, экономические ресурсы и традиционный объем полномочий делали этих князей почти независимыми правителями на украинских землях.

Параллельно на южной окраине Руси, в Диком Поле, незаметно вызревал новый социальный институт — казачество, которому судилось впоследствии сменить княжескую аристократию и сформировать новую элиту.

Я не буду излагать различные теории происхождения украинских казаков на ничейной земле между литовскими и татарскими владениями — для данной книги это не суть важно. Замечу лишь, что это было сообщество людей различного этнического происхождения и религиозной принадлежности (татары, русины, молдаване, черкесы, венгры), в котором с конца XV в. («официально» — с 1492 г., когда «киевляне и черкасцы» напали на турецкий корабль в устье Днепра) стали доминировать православные. Лексикон, одежда, оружие, обычаи и образ жизни казаков в адаптации к степному быту и местным реалиям подверглись мощному турецко-татарскому влиянию. Кто-то селился на Великом Лугу за Порогами надолго, но для многих приднепровских мещан и боярских слуг это был просто сезонный промысел: охранять караваны купцов в степи — или грабить их. Поначалу какой-то строгой организации у казаков, «ничьих людей на ничьей земле», не было; их отдельные ватаги нанимались к разным старостам, представлявшим военную власть Польши и Литвы на окраинах Руси, для антитатарских действий. Эти старосты и стали первыми упомянутыми гетманами. «Гетман» — немецкое слово «гауптман», исказившиеся в польском языке, т. е. «военный начальник». У поляков это звание имели высшие военные чины, командующие.

Крымское ханство, попробовав с московской подачи «ходить» против Руси и Литвы в 1480-х годах, превратило охоту за невольниками в экономическую основу своего государства. С того же времени резко усиливается турецкое присутствие на Нижнем Дунае. Приближалось очередное военное противостояние ислама и христианства, где украинский кордон был одним из потенциально важных стратегических направлений. Усиление напряженности на этой границе играло роль одного из мощных катализаторов роста казачества.

В середине XVI в. возникает первая Сечь, выстроенная в 1552 г. на острове Малая Хортица волынским князем из рода Гедиминовичей Дмитрием Вишневецким (1516/1517-1563). Будучи человеком княжеского рода и с большими амбициями, он, как ранее Глинский, пытался стать независимой политической фигурой, опираясь на силы казачества. Походы на крымские земли отнюдь не вписывались в политику Вильно, поэтому Вишневецкий пользовался поддержкой Москвы. Закончилась его яркая жизнь, когда он воевал уже в Молдавии, защищая интересы своих родственников — претендентов на молдавский престол. Попав в плен противникам, он был выдан туркам и жестоко казнен в Стамбуле.

Популярность его биографии (о нем слагались народные легенды и исторические песни-думы) была признаком появления нового места интересных событий и новых кумиров для массы обычных русинов-украинцев: христианское вольное рыцарство, борющееся против степных захватчиков, стало популярным образом, неким эталоном настоящего украинца на многие столетия.

Но вскоре после этого в Люблине произошло одно из решающих событий для украинской истории: в 1569 г. Литва, ослабленная Ливонскими войнами с Московией Ивана Грозного, была вынуждена уже окончательно объединиться с Польшей в одно государство — Речь Посполитую (Республику Двух Народов), в котором все украинские земли перешли под контроль Короны Польской. Эта перемена, сначала прошедшая незаметно для основной массы украинского населения, во многом ускорила историческое время на Руси — в экономике, социальных процессах, религиозной и политической жизни.

Обширные малонаселенные территории Поднепровья, а особенно Левобережья, нуждались в освоении, рабочих руках. Кругом были разбросаны разрушенные и запустевшие поселения и руины городков еще древнерусских времен. Все это могло снова ожить. В малонаселенных Литве и Белоруссии не могли рекрутироваться новые поселенцы. При Речи Посполитой колонисты начали приходить из малоземельной и бедной на хорошие почвы Галиции — православные и католические шляхтичи со своими крестьянами, польские и немецкие ремесленники, еврейские торговцы. Из фамилий мелкой православной шляхты, добравшейся из Галиции до Поднепровья, можно назвать такие, как Хмельницкие и Сагайдачные. Князья, как люди, могущие «поднять» больший регион, выкупали или получали от короны значительные земельные владения. Например, Вишневецкие колонизировали большую часть нынешней Полтавской области, построив свою столицу в Лубнах.

В советских учебниках было принято писать, что эти земли массово раздавались польским магнатам, которые сразу же брались угнетать народ, но это не так. Новые земли отдавались достаточно продуманно, под контролем Сейма, имения могли получить и магнаты, и мелкие шляхтичи. Колонисты освобождались от налогов на разные сроки, такие же условия были и для селян, приходивших селиться на чьи-то земли, — их надолго освобождали от многих повинностей. Польза от магнатов была еще и та, что у короны польской было маловато военных возможностей для охраны далекой и протяженной юго-восточной границы, а у князей были частные армии от нескольких сотен до нескольких тысяч человек. В условиях постоянной татарской угрозы для местного населения это было совсем небесполезно. Да и большая часть магнатов сначала представляла старые православные роды с Волыни и Белоруссии, а не польскую знать. Местные русские князья пока не ощущали себя частью польско-шляхетского мира и сосредоточились на местных делах. Их возможности постепенно усиливаются настолько, что их стали назвать в Украине «королятами», фактически они были независимы от Варшавы и представляли самостоятельный консервативный фактор местной политики. Иногда они вели собственную внешнюю политику, к примеру, активно поддерживая московских самозванцев в «смутное время».

В 1570-е годы начинаются попытки взять на коронную службу часть запорожских казаков, вписать их в «Реестр» оплачиваемых государством солдат и разместить как гарнизоны в приграничных приднепровских местечках. Если говорить о действовавшей на бывшей литовской Украине правовой системе, то здесь действовало одно из самых гуманных на то время законодательств — «Литовские статуты». При этом на Волыни, Киевщине и Брацлавщине (Восточное Подолье) сохранялись давние права и обычаи, официальное «русское письмо». В декларациях польского Сейма гарантировалась и свобода вероисповеданий, так что поначалу не было каких-либо особых причин для недовольства «новыми властями». Наоборот: экономическая жизнь края оживилась, европейская окраина все больше втягивалась в общеевропейские экономические связи, торговлю зерном, скотом и прочими ресурсами с западными странами через польскую Балтику.

Перемешивание населения способствовало преодолению региональных различий в Украине. Изменялось и «идеологическое» обоснование тогдашней украино-русской идентичности. По мнению Натальи Яковенко, первым толчком были разработки княжеских генеалогий, особенно рода Острожских. Авторы воспользовались старой легендой польских хроник о трех братьях — Лехе, Русе и Чехе, предках поляков, русинов и чехов. Вести свой род от Руса означало равное «историческое достоинство» с теми же поляками. Ну а сам «Рус» лишний раз напоминал о преемственности со старыми русскими княжествами Киева и Галича. Живые князья — потомки Руса — еще раз подтверждали существование этого виртуального исторического пространства, не имеющего пока административных признаков. Интерес Острожских к книгопечатанию способствовал подготовке нового поколения книжников и ученых, способных вывести «словенский» язык на более высокий уровень при издании священных текстов. При творческих усилиях печатника Ивана Федорова Москвитина и на средства Острожских выходит «Острожская Библия» (1581).

Это были усилия, направленные на преодоление очевидной отсталости и архаичности тогдашней культуры Руси, которая в открытом культурном пространстве Речи Посполитой явно проигрывала прорывам Ренессанса. Она становилась все менее престижной, особенно для элитных слоев. Было очевидно, что необходимо расширить пределы народного образования, повысить образовательный и культурный уровень священников, сделать православие более конкурентоспособным. В те времена очень многое стимулировало людей образованных и интеллектуальных уходить к протестантам и католикам, поскольку их тяготил консервативный архаизм православной жизни, который не производил культурных продуктов нужного качества, отличался невежеством и узостью кругозора. Православию была свойственна тенденция к снижению своего статуса: оно становилось религией низших социальных слоев.

Однако вырисовывались и тенденции к возрождению — прежде всего, в деятельности городских братств, особенно львовского (действовавшего с 1460-х годов). Братчики пытались способствовать солидарности православного населения, организовывали школы и, по возможности, типографии. Они использовали в своей деятельности практику организации протестантских общин и пытались навязывать верхушке православной иерархии свой контроль, поскольку некоторые братства пользовались правом ставропигии — т. е. подчинялись непосредственно константинопольскому патриарху. Православных владык это совсем не радовало. Не радовал их и более низкий статус православия при Польше, поскольку его иерархи не были представлены в Сейме. Подвергаясь давлению православных «низов» и не видя перспектив роста в социальной иерархии Речи Посполитой, владыки должны были принимать какое-то решение…

Переломным моментом в развитии украино-русского сообщества стала церковная Брестская уния 1596 г. Ее заключение было продолжением тенденции объединения христианских церквей, проявившейся в нереализованной Флорентийской унии 1439 г. Идеи привлечь Восточную церковь к сотрудничеству снова возродились в 1580-е годы, когда папский посланец посетил Ивана Грозного. Результат достигнут не был, но легат Посевино сделал вывод, что этот процесс надо начинать не с Московского государства, а с Руси, поскольку Московия «по традиции чрезвычайно зависит в вопросах религии от Руси… Потому будет очень важно для обращения Московии, если епископы или владыки королевской Руси присоединятся к Католической Церкви». Стимулировало попытки объединения и то, что в 1589 г. патриарх Константинопольский после долгого непризнания смирился с существованием автокефалии Московского патриархата, глава которого носил титул «патриарха Московского и всея Руси». Последнее опять явно задевало украинских владык, которые начали ощущать претензии Москвы на верховенство — вопреки извечному первенству Киева. Украинорусские митрополии подчинялись со времени крещения Руси Константинополю, сами выступали миссионерской силой на языческом севере и знали о своем историческом старейшинстве, поэтому московское патриаршество стало восприниматься как угроза. Соответственно, и варшавские власти склонны были захотеть церковной унии — уже из политических соображений, даже если раньше не очень об этом задумывались.

В 1596 г. в Бресте состоялось два собора — унийный и антиунийный. Раскол произошел на две партии — иерархи без паствы, перешедшие в Унию, и паства без иерархов, оставшаяся православной. Официальные власти признали Унию, а православные вступили во все нарастающую полемику с униатами и католиками. Полемику, которая мобилизовала нереализованные ресурсы православного сообщества и заставила его активизироваться. Этот момент можно считать началом украинского православного возрождения первой половины XVII в. Процесс постепенного нарастания конфессиональной проблемы в Речи Посполитой вызывал дальнейшую, пока еще скрытую, политическую конфликтность населения, для которого целый ряд социальных проблем получал простые объяснения в понятиях религиозной розни, «верных» и «неверных», «еретиков» и «схизматиков». Накопившиеся проблемы с «Боговым» потом весьма болезненно ударили по «кесареву».

Широкий поток полемических произведений активизировал интеллектуальные силы православных, которые отстаивали свою позицию различными аргументами, в том числе и простым нежеланием любых новаций в духе православного ультраконсерватизма. На протяжении первых двух десятилетий XVII в. вокруг унии развернулось множество конфликтов по поводу церковной собственности, конфессиональной принадлежности церквей, агрессивного неприятия мирян и столь же агрессивных действий князей церкви, подкрепленных силой властей. Нужно понимать, что легитимной православной иерархии уже практически не существовало. Однако в 1603 г. Киево-Печерский монастырь добился права неподчинения униатскому митрополиту, а это означало, что центром борьбы за православие становится Киев. XVII в. стал для древней столицы славным «киевским столетием украинской учености».

Киево-Печерский архимандрит львовянин Елисей Плетенецкий стал мало-помалу собирать интеллектуальную элиту края. Ему же украинцы обязаны организацией лаврской типографии, созданием киевского братства и братской школы. Его преемник, тоже галичанин, историк и проповедник Захария Копыстенский продолжил просветительские усилия. К этому кругу ученых и преподавателей относились и автор первого «Лексикона славеноросского» Памво Беринда, богослов и грамматик Лаврентий Зизаний, поэт и церковный публицист Касиян Сакович.

Начало Киевского братства приходится на 1615 г., когда жена киевского шляхтича Гальшка Гулевичевна пожертвовала для школы и братского монастыря усадьбу на Подоле. Из этой братской школы вырос впоследствии коллегиум, а потом — Киево-Могилянская академия. Кроме духовенства, мещан и шляхты, в братство вступил «со всем Войском Запорожским» гетман Петро Сагайдачный. Киевские православные круги не раз прибегали к помощи своих военных партнеров для ограничения произвола униатов или чтобы просто кое-кого из них, особо надоевшего, укоротить на голову.

Участие запорожцев в киевских церковных делах стало важным этапом для формирования еще одной миссии казачества, кроме защиты христианства от агрессии ислама: еще и защиты православной веры и «стародавнего русского обычая» внутри страны. Помощь запорожцев была определяющей для такой значимой для верующих акции, как тайное посвящение в сан православных иерархов иерусалимским патриархом Теофаном в 1620 г. Была восстановлена киевская митрополия во главе с Иовом Борецким, Мелетий Смотрицкий был направлен в белорусский Полоцк, возродилось еще несколько православных епархий на Руси. Преследуемый официально, Борецкий спокойно обитал в Киеве под охраной казаков и позволял себе еще публичные протесты:

«Мы — не зачинщики [бунта]… мы взялись за то, что имели раньше, что нам предки наши оставили и передали… — Божьи законы и обычаи, а еще и шестисотлетнюю традицию».

То есть нелегальный митрополит хорошо знал, на какие традиции опираться, отстаивая русско-православное дело. Осознание давней традиции выводило конфликт из чисто религиозного контекста, поскольку исторические экскурсы в 1620-е годы достаточно быстро сменили вектор в православной полемике, добавив к религиозной риторике еще и «национальную»: ранее говорилось лишь о «вере православной», а сейчас речь зашла о «великоименномрусском народе» с таким атрибутом, как его православность. Мелетий Смотрицкий писал в 1621 г:

«Не вера делает русина русином, поляка поляком, литвина литвином, а рождение и кровь русская, польская, литовская… Мы народ, как уже было сказано, вольный, народ свободный, народ, который родился в одной отчизне вместе с двумя другими ее народами».

То есть, в этих изменениях акцента полемической риторики в представлении интеллектуалов и деятелей Церкви постепенно реанимировался вполне еще живой, но официально непризнанный давний русский народ, со своей исторической традицией. Повторюсь: понятно, что русины жили вокруг точно так же, как и их предки 600 лет тому назад. Но в предыдущие два столетия комфортная жизнь в Великом княжестве Литовском и ранней, более толерантной, Речи Посполитой не стимулировала исторические экскурсы и вообще попытки глубокого осмысления своего прошлого в понятиях отдельного народа. Тогдашние конфликты партий носили исключительно внутриэлитный характер.

Заметим, что «национальные» размышления всегда обречены на переход в актуальную политическую плоскость — с пользой или же страданием для тех, кто успел так подумать. Этот момент осознания существования некоего реального, но пока достойно не реализованного, не осознавшего себя в полной мере сообщества людей радикально менял картину социального мира, смещая фокус и направленность исторического, идеологического и политического интереса. В ситуации XVII в. эти смысловые мутации религиозной риторики обогатили тот комплект «идеологических полуфабрикатов» (или точнее — набор идентичностей), которым оперировали тогда элиты украино-русского общества и который они могли развить в зависимости от ситуации. К таким привычным сословным идентичностям (привилегиям, свободам, долгу, обычаю), как сословная иерархия с «разделением общественного труда», верность Короне Польской, борьба казаков за повышение их статуса в Речи Посполитой, миссия христианства в борьбе против басурман, добавилась умозрительная конструкция «стародавнего народа русского». Уже сама эта конструкция давала повод для формирования в политическом классе Украины-Руси этнических понятий кровной близости и общей судьбы, которые в середине XVII в. заставили сотни шляхтичей участвовать в революции Хмельницкого. Хотя они сохраняли свои сословные представления и чувство превосходства над чернью (как и казаки над селянами), но идея отдельного народа корректировала шляхетский «сарматский миф» в сторону исторически более жизненных старорусских симпатий.

Эта идея витала среди шляхетской, духовной, мещанской и казацкой элит, поскольку народ, как всегда, был «в поле», а усиление социального гнета не давало ему времени подумать о высоком (а если б подумал, то не выразил бы, поскольку многих высоких понятий в языке народного люда не было). Поэтому, когда во времена войн Хмельницкого «чернь» поднялась, то оснащена она была вполне очевидным набором представлений традиционного крестьянства (не только украинского) — социальным недоверием или ненавистью к «бездельникам» и господам, религиозной ксенофобией к иноверцам и чужакам, иноплеменникам. Такой «шовинизм» был раздражен и обострен определенными социальными реалиями, поскольку до того в «украинское сообщество» безболезненно врастали многочисленные татары, молдаване, литовцы, поляки, валахи и венгры. Когда «эксплуатирующая» социальная позиция (пан, шляхтич, торговец, ростовщик, арендатор) совпадает с принадлежностью к иноверцам и иноплеменникам в момент, когда народ берет в руки вилы горькая судьба «ляхов» и «жидов» (то есть людей, ассоциируемых с несправедливым порядком и властями плюс их чужеродность) была очевидна. Народный гнев в своем апокалиптическом экстазе поджога и резни, запале ответных карательных акций и ответной мести за них часто срывал попытки более толерантных, сдержанных и «политкорректных» украинских элит стабилизировать ситуацию и укрепить государство. Так было и в XVII, и в ХХ вв.

Этим пассажем о «русском бунте» я хочу напомнить о том, что социальный фактор играл противоречивую, двусмысленную роль в становлении украинских государственностей и реалиях украинского национализма. С одной стороны, народные низы были перманентным неистощимым человеческим этническим ресурсом для пополнения рядов грамотных, «сознательных украинцев», а с другой — их политическая культура в первых «политических поколениях» грешила очевидной узостью кругозора, что для самоопределения в Большом Мире явно недостаточно. Украинские селяне создали себе кумира, «украинскую мечту» в виде казака-анархиста, которому не нужны никакие власти, — он один, гордый и свободный «степной орел». Но слишком часто получалось, что казакам не были нужны в том числе и власти собственные, украинские, вследствие чего потом появлялись власти чужие, которые уже не питали к казакам никакого родственного пиетета. Сегодня мы знаем, что анархистский идеал так же красив, как коммунистический, но и так же недостижим. «Свободный союз свободных индивидов» является практически гарантией утраты любой свободы, если рядом есть более прагматичные и жесткие силы. В истории Украины «республик Махно» были десятки и сотни, они возникали в условиях хаоса и быстро гибли при стабилизации. Можно говорить и о некоем сложившемся за столетия пороге социальной самоорганизации для украинцев, который им неплохо бы в своих интересах преодолеть хотя бы в XXI в. Примат приватных и региональных интересов слишком часто губил попытки создания «общего дома».