4. Существуют ли нации в «объективной реальности»?

4. Существуют ли нации в «объективной реальности»?

По словам британского социолога и историка Чарльза Тилли, нация — «одно из наиболее запутанных и наиболее ангажированных понятий политического словаря». И здесь с ним не поспоришь. Как мы видим, в восприятии нации, существующей как слово пару тысяч лет, а по нынешним трактовкам — уже 200 лет, наличествуют противоположные позиции, которые, как это ни удивительно, касаются и самой возможности ее существования, ее реальности. Нам-то кажется, что нации, хороши они или плохи, но давненько живут и действуют…

Однако существует социальная наука, и она старается все, что нам кажется очевидным, подвергать сомнению. За что мы ее, может, и не любим, но порой ценим.

Так вот, логика науки состоит и в том, чтобы не доверять тем вещам, которые существуют в сознании людей и кажутся им очевидными, не проверив их научными объективными методами исследований. Исходя из этого скепсиса, тот факт, что десятки миллионов человек считают, что французская (немецкая, итальянская, польская и т. д.) нация существует, является пока всего лишь социальным фактом (представлением, разделяемым большим количеством людей), но еще не объективной реальностью. Понятие «нация» два столетия влияет на повседневную жизнь миллионов, но многие ученые подозревают, что при этом нация — штука выдуманная (или надуманная), и является одной из тех несуществующих вещей (давайте продолжим список: рай на земле, коммунизм, национальные интересы вдали от родины и т. д.), за которые уже умерли многие миллионы.

С точки зрения объективности, мы должны были бы иметь научные (проверяемые) параметры принадлежности к определенной нации, конечно, если она — явление этой самой объективной реальности[6]. В принципе, нам давным-давно известны основные антропологические параметры жителей Украины и в целом, и по регионам (эти данные систематизировал еще выдающийся украинский антрополог Федор Вовк 100 лет назад). Но это — просто «внешние черты» людей, проживающих издавна на определенной территории, при этом многие из них могут называть себя украинцами и многие — нет.

Максимальное число «объективных показателей» вроде бы исчерпывается у ученых следующим списком:

• Общность территории

• Общее правовое пространство

• Общий рынок

• Общность происхождения

• Общность антропологического строения

• Общность языка

• Общность религии

• Общность культуры и традиций

• Общая историческая память, переживания, мифология

Мы видим, что эти признаки можно сгруппировать по таким проблематикам: государственно-правовая, этногенетическая и культурно-ментальная.

Для нации желательно проживать на достаточно компактной территории, чтобы иметь национальное государство или претендовать на его создание в определенных логических границах; общий национальный рынок может образоваться и до создания государства (например, Немецкий таможенный союз, созданный до образования Германского рейха), а может возникнуть уже в своем государстве; общее правовое пространство естественно формируется тоже в пределах границ одного государства (ибо только государство это пространство формирует).

Существенные нюансы разрушают ясность этих признаков: есть нации, не имеющие своей государственности, разделенные между другими государствами или рассеянные по многим чужим государствам; есть нации, пользовавшиеся государственностью до того, как стали нациями; есть такие, которые стали нациями до того, как получили государственность. На первый взгляд, неясно, что на что влияет… Даже если отбросить вопрос о государственности и оставить просто «территориальность», то нас озадачат евреи, ухитрившиеся создать Государство Израиль в Палестине после двух тысячелетий рассеяния по многим странам, да и те же украинцы, сначала разделенные в своем расселении между Россией и Австрией, потом между СССР, Польшей, Румынией и Чехословакией, а также диаспора, к которой как раз без проблем можно было отнести понятие «политическая нация», в отличие от части ее сородичей на украинской территории.

Швейцарская нация говорит на четырех равноправных языках, бельгийцы — на двух, на английском или испанском говорят многие нации разных государств[7].

Французская нация выросла в недрах французской монархии и обязана ей теми границами, в которых она сформировалась. Иначе мы бы имели сейчас дело, например, с отдельными (северо)французской и провансальской нациями или же с еще более сложным набором бретонцев, пикардийцев, гасконцев, бургундцев и т. д. Социально французская нация состояла сначала из буржуазии, а потом распространилась на все слои общества вследствие всеобщего образования на стандартном французском языке и изучения истории Франции. Культурная массовая (национальная) унификация Франции, как показал исследователь Юджин Вебер, — это уже плоды образовательной политики III Республики (1871–1940) и, видимо, последствия совместного пребывания на войне в окопах мужского населения страны в 1914–1918 годах.

Германцы-англосаксы оказались на одном острове с кельтами (валлийцы, шотландцы, корнуолльцы), в Средние века воевали с ними, окончательно покорили наиболее упрямых шотландцев в 1707 г. и создали «Соединенное королевство Великобритании». Попытка интеграции оказалась успешной, и можно говорить об общебританской нации, «созданной» и «работающей» в XVIII–XX вв. (пути ее формирования прекрасно показала английский (британский?) автор Линда Колли).

Однако сейчас, на пороге ХХІ в., несмотря на общую англоязычность, крепнут региональные и этнические сепаратизмы Британского острова. Говорящие по-английски шотландцы и лишь частично сохранившие свой валлийский язык жители Уэльса все равно считают себя отдельными нациями. И они взрастили свой «сепаратизм» в наиболее демократичном и либеральном обществе нового и новейшего времени — Великобритании.

Поэтому валить все проблемы национализма как «национально-освободительного движения» на жесткий прессинг разных деспотических и тоталитарных режимов, видимо, не стоит. Если люди имеют склонность сохранять, и развивать те качества, которые делают их уникальными, интересными, отдельными, непохожими, они любят свои особые традиции и обычаи, то сделают это или благодаря определенной политической ситуации, или вопреки ей.

Проблемная ситуация всегда возникает вокруг инициаторов, которые «задают уровень» этнической проблемы, масштаб претензий этнической группы. После всего сказанного ситуация активизации чьего-то национализма может казаться искусственной, но эта «искусственность» хаотически, но стабильно возникает в разных точках планеты, опирается на различные исторические обстоятельства и имеет различные программы на будущее. Значит, национальные лозунги все же представляют собой объективно и стабильно работающий фактор общественной жизни.

Поляки явно были в ХІХ в. нацией, несмотря на раздел Речи Посполитой между Россией, Австрией и Пруссией. Относительно наличия у них в ХІХ в. единого национального рынка существуют большие сомнения. Но они сформировали свое политическое сознание задолго до 1795 г. (третий раздел), когда еще имели свою государственность. Но это было тогда, когда слово «нация» еще не приобрело своего сегодняшнего значения. И похоже, что смысл, вкладываемый в слово «нация» у поляков, сильно изменился за столетие без своего государства. Сначала он был классовый (шляхта Речи Посполитой как «политическая нация»), а потом стал этнический (с присоединением всех говорящих по-польски низших классов). Однако территориальные претензии поляков остались государственными в исторических границах 1772 г. (т. е. до разделов), включая давно «вросшие» в Польшу Литву, Беларусь (составляющую Великого княжества Литовского) и Правобережную Украину, где до 1917 г. статусная элита (знать) была польской. Параллельно в ХІХ в. на той же исторической арене «возродились» литовцы с освеженной претензией на самостоятельность, и бывшие русины — украинцы, которые попытались строить нацию частично на «исторической польской территории». Так когда же и в каких пределах возникла польская нация, и какую роль в этом сыграла государственность? Что было в начале, а что потом? Как сочетать этнические границы и государственные?

У чехов нация сформировалась в ХІХ в., а их государственность (Чешское/Богемское королевство) свой этнический чешский характер утратила еще в Средневековье, а потом перешла под власть австрийских Габсбургов. Cвоей уже современной государственности без особого выяснения отношений с австрийцами они добились в 1918–1919 гг.; и у них сразу все «заработало», поскольку они были к самостоятельной национальной жизни уже психологически и экономически готовы. Этому предшествовало их «национальное возрождение» ХІХ в.

Ирландцы не имели единой государственности и в Средние века, были завоеваны Англией в ХІІ-XVI столетиях. Во второй половине ХІХ в. они посчитали себя нацией и в 1921 г. через вооруженную борьбу добились независимости, хотя уж прожили вместе с англичанами существенно дольше, чем украинцы с русскими. Ну и ради чего? Ведь даже свой гэльский язык ирландцы забыли давным-давно и перешли на английский. «Самоопределиться» захотелось… Наверное, видели они в этом какой-то смысл.

Нация — это все же социальная группа, и ее могла бы определить социология. Но если взять ее мэтров, то русский эмигрант Питирим Сорокин (1889–1968), зачинатель системных исследований американской социологии, считал нацию не органично общественной, а лишь сборной (искусственной) группой людей, которую невозможно вычленить ни по отдельным признакам, ни на основе скомбинированных свойств. То есть он постулировал невозможность постижения нации в понятиях социологии. Два других классика, француз Эмиль Дюркгейм (1858–1917) и немец Макс Вебер (1864–1920), так же как и Сорокин, определенно сочувствовали националистическому мышлению, и нация для них уже существовала как данность. Они просто исходили из ее существования де-факто. Дюркгейм отождествлял нацию с общей политической волей, которая

настойчиво выражается, имеет право быть учтена и даже признана, что она является единственным продолжительным (надежным) основанием государства.

Вебер же считал, что нация — это

своего рода чувственная общность, равнозначным воплощением которой было бы ее собственное государство, которое создается нацией, производящей его из себя. (Витиевато, но суть понять можно: «чувственная общность».)

То есть восприятие обоих «великих» не исходило из того, что нация — «искусственна», они лишь утверждали, что она является продуктом либо общей воли, либо общих чувств. То есть она оказывалась за пределами рациональности и поэтому не являлась «научной проблемой», а скорее ситуацией обычной реальной жизни, сферой политики, а не науки. В вопросе «национальных сомнений» на определенных территориях Дюркгейм предлагал поступать проще и проводить плебисциты[8], чтобы выяснить мнение самих людей, к кому же они себя относят, а не выводить это неким теоретическим «научным путем».

Волюнтаристское (волевое) или чувственное (эмоциональное) восприятия всегда поддерживались политиками и политическими идеологами: если в обществе «живет» важное, эмоционально насыщенное слово «нация», значит, нация существует, и понятие это нужно просто соответственно трактовать и развивать как идею «к практическому употреблению». Политика ведь как такового не должно беспокоить, существует ли объективно что-то, важно то, верит ли в это его аудитория, а при демократии — еще и электорат. Если голосующие верят в нацию, то какие могут быть сомнения в ее существовании? Политик вообще по роду своей деятельности не должен об этом думать. Он живет и резонирует с обществом, взывает к нему и предлагает ему себя в качестве «выразителя его интересов», а насколько удачно он резонирует — можно измерить рейтингом популярности политика и уже дальше раскладывать на социологические составляющие. Главное, что у него не должно быть слишком много заметных сомнений, если таковых нет у его избирателей.

Наиболее ярко и полно выразил «чувственное» восприятие нации выдающийся французский историк и публицист Эрнест Ренан (1823–1892):

Это общее чувство, этот постоянный плебисцит, который продолжается изо дня в день и создает нацию, этот великий союз, который опирается на сознание жертв, которые уже были вместе принесены, и готовность принести их в будущем».

Протонационалисты

Никколо Макиавелли (1469–1527) и Мартин Лютер (1483–1546). Один — вполне циничный прагматик, другой — религиозный реформатор. Для одного государственное единство Италии и «освобождение родины от варваров» было очевидной самоцелью, для другого тем же была религиозная независимость немцев от Рима и Библия на немецком языке. Италия и Германия образовали национальные государства через триста с лишним лет после смерти обоих деятелей, но явно не без их усилий

Поскольку нация живет в сознании людей, то не является по своей природе твердокаменным, запрограммированным и неизменным образованием. Чувства, как известно, преходящи. Поэтому, согласно Ренану, нация может жить, а может и умирать, но для этого не обязательно физически уничтожать ее членов: они могут просто «расхотеть» считать себя отдельной нацией, утратить чувство общности или волю к его поддержанию. (Правда, что-то не припоминается за ХХ в., чтобы сложившиеся нации умирали, кроме как физически, — скорее рождаются все новые и новые.)

Если говорить об «общем чувстве», то упомянутые выше Эмиль Дюркгейм и Макс Вебер в своих определениях были весьма близки к Ренану, так же как и исследователь проблем национализма Хью Сетон-Уотсон, который считает, что нация существует тогда, когда «значительное количество людей из определенной общности считает себя нацией или ведет себя так, как будто эта нация существует». Общая суть всех этих размышлений «великих умов» сводится к осознанию той проблемы, что нация живет в сфере субъективных представлений людей, в их сознании, но при этом опирается на определенные объективные факторы в разном сочетании и с разной приоритетностью (язык, территория, религия, историческая память, политический опыт и т. д.)

Именно тот способ, каким представители нации «распоряжаются» этими объективными факторами, какое значение им придают, и является решающим в определении того, какой же характер национализма у этой нации. А также — один ли он или их несколько.