Глава VII

Глава VII

С того дня, когда Алкивиад ударом диска ранил своего товарища, прошло много лет. Мальчик превратился в юношу, стал совершеннолетним, и, по афинскому обычаю, вместе с другими юношами, которые в этот год вступили в совершеннолетие, был представлен в народное собрание и, опоясанный мечом и вооруженный щитом, взошел на Акрополь, чтобы принести там торжественную клятву присяги, которую должны были давать родине новые афинские граждане. Он клялся с честью носить оружие, не оставлять в бою своего соседа, сражаться за святыню и имущество всех, не уменьшать общественного достояния, а где возможно увеличивать его, так же как могущество своей страны, уважать и соблюдать законы, издаваемые народом и не дозволять другим их оскорблять или не повиноваться им.

Но родина, которой юный Алкивиад клялся в верности, пока еще мало нуждалась в его усердии, так как обязанности, которые предписывались только что объявленным совершеннолетними афинским юношам, заключавшиеся в заботах о безопасности своей страны, пока могли считаться скорей удовольствием чем трудом.

Его новая жизнь давала юному сыну Кления достаточно свободного времени, чтобы наслаждаться удовольствиями золотой юности.

Вместе с Алкивиадом вырос и юный Каллиас, называвший своего отца Гиппоникоса, толстяком, и юный Демос, известный своею красотою, сын Пирилампа, который был убежден, что его отец не умеет как следует пользоваться своим богатством.

Алкивиад, Каллиас и Демос были неразлучны. Ксантип и Паралос до сих пор бывавшие его верными помощниками во всех шалостях, должны были довольствоваться подчиненной ролью, так как этим отпрыскам Телезиппы недоставало ума и насмешливости, кроме того, их кошельки были далеко не так полны, как кошельки сыновей двух богатейших людей Афин и как кошелек самого Алкивиада, который, достигнув совершеннолетия, получил в свое распоряжение отцовское наследство.

Алкивиад чувствовал странную склонность к молодому человеку, привезенному Периклом еще мальчиком с самосской войны и воспитывавшем его у себя в доме. Но все старания Алкивиада увлечь этого задумчивого, молчаливого, немного неповоротливого юношу в их веселый круг, были напрасны. Кроме того, юноша этот стал предметом всеобщего внимания, благодаря случившейся с ним странной болезни. В глубокой ночной тишине, когда все спит, он поднимался с постели, с закрытыми глазами выходил в освещенный луною перистиль, затем взбирался на плоскую крышу дома и бродил там с закрытыми глазами, а потом, так же бессознательно, возвращался в свою постель.

Весть о ходящем во сне юноше, живущем в доме Перикла, распространилась по всем Афинам и к нему стали испытывать страх, как к человеку, находящемуся под влиянием демонической силы.

Если, уже мальчиком, Алкивиад привлек на себя всеобщее внимание афинян, то тем более стали говорить о нем, когда он возмужал. Теперь его похождения служили целыми днями предметом разговора для афинян и едва они успевали, качая головой, обсудить какой-нибудь безумный поступок, как Алкивиад выкидывал новую шутку. Он знал, что даже порицавшие его, втайне восхищались им. Казалось, он хочет узнать: может ли он сделать что-нибудь такое, что серьезно возбудило бы против него афинян. Но напрасно, он мог поступать как угодно, и все-таки оставался дорог афинянам.

Гиппоникос продолжал настаивать, что прелестнейшая девушка Греции, его дочь Гиппарета, должна стать супругой красивейшего из эллинских юношей. Поэтому он старался понравиться юному Алкивиаду, часто приглашал его к себе в гости и обращался с ним почти как с сыном. Алкивиад же смеялся над ним больше всех и проделывал с ним множество шуток.

Сама же юная Гиппарета, которой отец всегда указывал на Алкивиада, как на будущего супруга, была уже втайне влюблена в него.

Алкивиад смеялся над скромными девушками, ему больше нравились развязные, умные гетеры, число которых все увеличивалось в Афинах. Особенным расположением юноши пользовалась Теодота, посвятившая его в тайны любви.

Прошло уже десять лет с тех пор, как Алкаменес получил эту красавицу от богатого коринфянина в вознаграждение за сделанную ему статую и теперь Теодота была, может быть, уже далеко не самой цветущей из гетер, но без сомнения пользовалась славой. Она была для Алкивиада центром круга всевозможных развлечений, но только центром, сам же круг простирался далеко.

Диопит довольно потирал руки и говорил:

— Теодота сумеет погубить опасного для нас воспитанника Перикла.

В первое время для Теодоты, Алкивиад ничем не выделялся среди других ее знакомых, но, мало-помалу, в ее душе стали пробуждаться другие чувства. Бедняжка! Насколько завидным казалось счастье быть любимой Алкивиадом, настолько же большим несчастьем было любить его!

Совершеннолетие юного Алкивиада наступило несколько дней спустя после возвращения Перикла и Аспазии из Элиды.

Получив в свое распоряжение отцовское наследство, Алкивиад перестал жить в доме Перикла, тем не менее привычка, склонность и то влияние, которое имела над ним Аспазия, как и над многими другими, часто влекли его к дому, в котором он вырос. Не мешает заметить, что Алкивиад считал своим долгом говорить, все еще по-прежнему прекрасной супруге Перикла те любезности, которым он научился в школе Теодоты, но прекрасная милезианка была слишком благоразумна, чтобы быть ими особенно польщенной и, слишком горда, чтобы настолько увлечься красотою юноши и позволить причислить себя к его победам. Она знала, что ни одна женщина, даже она сама, не сумеет приручить этого сокола. Она принимала любезности Алкивиада, но не с материнской нежностью, а с материнской строгостью, что сердило привыкшего к победам обольстителя. Он втайне был раздражен, однако его восхищение милезианкой нисколько не уменьшалось, а, напротив, увеличивалось. Он чувствовал влечение к Аспазии и навязывал ей роль наперсницы, исполнять которую она не собиралась.

Однажды, в Афинах стало известно о новой проделке Алкивиада, которая обратила на себя большее внимание, чем какая-либо из прежних. Говорили, что он похитил в Мегаре одну девушку, которую держит как пленницу, и что раздражение мегарцев против афинян не знает границ. Многие уже говорили о неблагоприятных общественных последствиях этой шутки.

Когда Алкивиада стали расспрашивать, он не отрицал этого и рассказал все Аспазии.

— На днях, — говорил он, — я решил с моими приятелями, Каллиасом и Демосом, устроить маленькую морскую прогулку. У нас уже давно есть красиво разукрашенная, довольно большая лодка, построенная на общий счет, на которой мы часто рыбачили.

Мы сели в эту лодку, взяв с собою трех молоденьких девушек, которые кроме красоты, славятся еще своими талантами в музыке и пении, двух охотничьих собак и сети. Мы собирались плыть вдоль берега, приставать там и сям, и охотиться.

Мы переплыли через пролив. На море было совершенно тихо. Налево от нас находился Саламин, направо — Мегарский берег. С этого места берега сделались уединеннее и однообразнее, только по временам доносились до нас звуки пастушеской флейты. Мы веселились, ловили рыбу, на берегу нам попалось несколько диких гусей.

Когда мы хотели поднять паруса и продолжать плыть к Мегаре, нам встретилась другая лодка, нисколько не уступавшая нашей по красоте. В этой лодке сидел пожилой человек рядом с очаровательной молодой девушкой. Мне сразу понравилась эта девушка, но встреча была слишком мимолетной, обе лодки быстро разминулись и они вскоре скрылись от наших глаз за выступом скалы. Через некоторое время мы снова вышли на берег в одном приглянувшемся нам месте. Там было несколько кустов, которые наши собаки сейчас же обыскали. Вскоре они выгнали зайца. Мы схватились за сети в надежде загнать его в них и побежали за зайцем, оставив наших приятельниц около лодки. Собаки гнали зайца через поле и по несчастию, одна из них бросившись в середину стада овец, которые паслись тут же, испугала их, раздраженный этим пастух схватил камень и бросил в собаку, смертельно ранив ее. Это был Филакс, самая лучшая из моих охотничьих собак. Увидев происшедшее, мы бросили зайца и с негодованием поспешили к пастуху; но тот собрал своих товарищей и, когда мы подошли, увидели перед собой целую толпу, которая угрожала нам. Мы хотели броситься на них, но из стоявшего поблизости деревенского дома, появился раб, спрашивая от имени своего господина, что все это значит.

Узнав из слов раба, что пастух находится на службе у его господина, мы потребовали встречи с ним. Придя в дом, мы было немало удивлены, узнав в его хозяине того самого человека, который проплыл мимо нас в сопровождении очаровательной девушки.

Мы рассказали о случившемся и объявили, что желаем отомстить пастуху. Хозяин как мегарец и враг афинян, отвечал нам довольно резко. Пастухи, большая часть которых последовала за нами, с громкими криками жаловались на беспорядок, произведенный нами в их стадах. Их вместе с рабами, служившими в доме, было больше и потому мы со стыдом отступили. Как ни раздражало меня все происшедшее, я все-таки успел бросить взгляд на юную красавицу, следившую из сада за ссорой с любопытством и страхом.

Выйдя из дома с товарищами, я сейчас же сообщил им план мести недостойному мегарцу. Очаровательную девушку я посчитал выкупом за причиненный ущерб и решил, спрятавшись недалеко, выждать минуту, когда она будет одна в саду, и похитить ее. Не прошло и двух дней, как мы застали девушку одну, схватили ее, и по старой горной тропинке перенесли на лодку. Под покровом наступивших сумерек мы отчалили от мегарского берега.

— А девушка? — спросила Аспазия.

— Она у нас в руках и оказалась не рабыней, как мы думали, а племянницей проклятого мегарца. Ее зовут Зимайта и я называю ее очаровательнейшей из эллинских девушек.

Мегара. Это слово особенно звучало для Аспазии. Она стала с любопытством расспрашивать о девушке. Алкивиад подробно описал ее, а когда Аспазия пожелала непременно видеть Зимайту, он привел девушку к Аспазии.

Она была так хороша, что даже Аспазия была изумлена. Но девушка была еще необработанным драгоценным камнем.

Богатый мегарец взял ее к себе в дом маленькой девочкой. Он содержал ее лучше, чем содержат рабынь, но все-таки не так как дочь. По-видимому, из-за ее многообещающей красоты, он хотел сделать из нее слепую игрушку для своего развлечения; мегарец нисколько не походил на милетского старца Филимона, воспитавшего Аспазию.

Зимайта ненавидела его и объявила, что она лучше умрет, чем возвратится обратно в дом своего воспитателя. В глазах девушки светилось столько ума, столько красоты было в чертах ее лица, что Аспазия загорелась желанием помочь развитию этого прелестного цветка. Она сказала Алкивиаду:

— Оставь у меня эту девушку, и поверь, через некоторое время ты получишь благоухающий цветок…

Алкивиад был слишком молод и слишком непостоянен, оставить похищенную девушку на некоторое время в доме Аспазии было для него совсем нетрудно.

Так Зимайта осталась у Аспазии. Перикл сначала не соглашался, но у него была удивительно мягкая душа, и настойчивые просьбы Аспазии заставили его наконец уступить. Он, однако, настаивал на том, чтобы девушка пробыла у него в доме только до тех пор, пока будет решено: выдать ее обратно или нет.

В Афинах уже давно начали говорить о так называемой школе Аспазии, и это название теперь казалось более чем когда-либо справедливым: действительно, в доме Аспазии, под непосредственным присмотром милезианки находились две ее племянницы, аркадская девушка, к которой прибавилась еще и девушка из Мегары.

Кроме того, название школы вполне соответствовало сокровенным намерениям Аспазии. Она думала, что то, что не удалось ей со взрослыми женщинами, удастся с этими девушками. Она хотела вырастить не гетер, а подруг и помощниц, которые умом и красотой, подобно ей самой, старались бы добиться влияния. Она не довольствовалась личным успехом, а стремилась к победе женской красоты и женского ума вообще.

Каприз природы отказал Аспазии в радостях материнства и она без жалоб переносила это. Если судьбой ей не дано было воспитать дочь, то эта же судьба дала ей в руки многообещающих девушек, с которыми она могла вдоволь тешить свое воспитательское умение.

Казалось, что музы и хариты сошли с Олимпа в школу Аспазии. Аспазия старалась развивать в своих ученицах красоту тела, души и ума. Все искусства: музыка, танцы и поэзия преподавались ученицам, было исключено только все суровое и мрачное. Радость считалась первым законом жизни.

Прежде всего Аспазия учила своих учениц понимать, как глупо надеяться добиться всего своими прелестями. Она объясняла им, что ум есть корень красоты, который питает и освежает ее. Глупая красота скоро исчезает, говорила она, и жизнь с глупой женщиной невыносима. Красота должна уметь влиять на других, должна внушать благороднейшие поступки и заключается в гармоничном соединении красоты тела и души. Она не должна быть неподвижным светом, а должна походить на солнечный луч, разливающий вокруг себя жизнь.

Никогда не мешает глядеться в зеркало, но не для того, чтобы видеть, как вы хороши, а для того, чтобы стараться уничтожить все некрасивое. Безобразие есть демон, с которым мы должны бороться каждый день, если не желаем быть им постыдно побежденными.

Аспазия сочла необходимым, несмотря на афинские обычаи разрешить им непосредственное общение с мужчинами. Постоянные разговоры с выдающимися людьми, посещавшими дом Перикла, должны были развить ум девушек. Но и женские знакомства также не исключались, когда кто-то из мужчин, посещавший дом Перикла, желал привести прелестную приятельницу, это охотно дозволялось.

К числу тех, кто пользовался этой привилегией, принадлежал юный скульптор и архитектор Каллимах, привезший в Афины из Коринфа молодую сирену по имени Филандра. Он нежно любил девушку и по-видимому решил жениться на ней. Но будучи низкого происхождения и к тому же еще очень молодой, Филандра нуждалась в воспитании, которое сделало бы ее достойной своего друга. Естественно, наиболее подходящим местом, где она могла приобрести это воспитание, был кружок Аспазии. Конечно и Аспазия была очень рада увеличить число своих учениц.

Ничто неблагородное не допускалось в этот круг; взгляд Аспазии умел держать в границах даже порывистого Алкивиада. Аспазия никогда не забывала, что она обязана поддерживать честь дома своего супруга.

Однажды, юный Алкивиад пригласил Аспазию и ее воспитанниц прокатиться по морю в его лодке. Аспазия приняла приглашение юноши с тем условием, что он не возьмет с собою своих веселых товарищей.

Одним летним утром Аспазия в обществе племянниц Дрозы и Празины, Зимайты и Коры вошла в лодку Алкивиада, к ним присоединились и Каллимах с Филандрой и ее приятельницей Пазикомбой, которая также была введена в дом Аспазии.

Они поплыли вдоль берега и скоро достигли красивой Саламинской бухты. Слева от них был веселый зеленый остров, сверкавший в утренней росе, справа берег Аттики.

Ничто не может гармоничнее настроить душу, как удовольствие от путешествия на лодке по морю и нигде нет более голубого моря как в Саламинской бухте. Общество в лодке Алкивиада в самом веселом настроении качалось на волнах. Над ними расстилался голубой небесный эфир, под ними — чудная синева моря; они как будто скользили между ними и не могли сказать что лучше. Они только видели, что птицы спускаются на несколько мгновений из синевы эфира в синеву моря, а рыбы, напротив весело выскакивали из воды. Мимо лодки Алкивиада прошел большой торговый корабль и, так как этот корабль прошел совсем близко от лодки, то его экипаж мог рассмотреть людей, находящихся в лодке Алкивиада. Но так как судно шло гораздо быстрее, то оно скоро оставило лодку позади и веселое общество не обращало более на него внимания, только Каллимах заметил, что это было мегарское судно.

Когда лодка вошла в маленькую бухту, было решено выйти на берег. Это было как раз то место, на котором было высечено в скалах гранитное кресло персидского царя Ксеркса — кресло, с которого великий царь следил за битвой своего флота при Саламине, с полной уверенностью в победе, но вместо этого видел его поражение.

Каллимах и Алкивиад повели Аспазию и молодых девушек к этому гранитному креслу и Алкивиад заставил Аспазию, как достойнейшую, опуститься на него. Аспазия исполнила его желание; Каллимах занял место рядом с нею; девушки, вместе с Алкивиадом расположились вокруг их веселою группой. Чудное спокойствие царствовало вокруг.

С этого возвышения Саламин казался еще красивее чем с моря; между островом и далеким берегом синело неподвижное море; нигде не было слышно ни звука.

— Клянусь всеми морскими нимфами, — сказала Аспазия, — здесь также спокойно и идиллически тихо, как на сицилийском берегу, так и кажется, что где-нибудь недалеко сидит влюбленный циклоп Полифем, глядя на море, в котором отражается образ, выходящей из волн, Галатеи. Дикий циклоп с ревом протягивает к ней руки, но нимфа, смеясь, убегает от него.

По знаку Алкивиада, раб принес кувшин с дорогим вином и вскоре раздался звон кубков, сопровождаемый веселым пением. Чудно звучала веселая песня в морской тишине, повторяемая далеким эхом.

Весело наслаждалось маленькое общество прогулкой, и его безмятежность, казалось, ничто в мире не могло нарушить, а, между тем, за их беззаботной компанией наблюдали враждебные взоры.

Когда мегарское судно прошло мимо лодки Алкивиада, один из его экипажа с волнением сказал своим товарищам:

— Заметили ли вы афинянина, выехавшего кататься в море с юными гетерами — это никто иной как дерзкий похититель, Алкивиад, я его узнал — я часто видел его в Афинах… и в числе девушек была и Зимайта, похищенная Зимайта. Этот подлый Алкивиад безнаказанно наслаждается, так как находится под сильным покровительством. Как вам известно, все старания наших сограждан, требовавших у афинян выдачи девушки, остались напрасны. Но не всегда этим собакам-афинянам смеяться над мегарскими законами, придет время доказать им, что они напрасно презирают наш город. Друзья, мы должны сами восстановить справедливость и случай, как нельзя более, нам благоприятствует: на этой лодке в обществе безбородого похитителя, за исключением нескольких гребцов, только одни женщины, нас же достаточно много чтобы отнять у них Зимайту и увезти ее с собою в Мегару.

Это предложение всем понравилось. В то время, как они советовались, каким образом напасть на лодку, гости Алкивиада появились на берегу маленькой бухты.

Мегарцы заметили это издали.

— Тем лучше, — сказал их предводитель, — мы спрячем наш корабль у берега. Большинство из нас оставит судно и потихоньку проберется на берег. Нам легко будет пробраться к девушке и овладеть ею, так что афиняне не только не помешают нам, но, может быть, даже и не заметят этого. Стоит только выбрать минуту, когда Зимайта отойдет от своих подруг. Они даже не будут знать, куда подевалась девушка.

Мегарцы высадились на берег и наблюдали из засады за беспечным, веселым обществом.

Долго благоприятная для мегарцев минута не наступала, наконец, Зимайта, Дроза и Празина, срывая цветы, ничего не подозревая, приблизились к выступу скалы, за которым скрывалось несколько мегарцев.

Алкивиад с Корой, и Каллимах с Аспазией были довольно далеко от них.

Мегарцы выскочили из засады, чтобы броситься на Зимайту.

Увидев приближавшихся к ней людей Зимайта громко вскрикнула и кинулась бежать. Дроза и Празина также побежали, но Зимайта далеко опередила обеих подруг и уже почти добежала до Алкивиада.

Алкивиад выхватил кинжал, чтобы вместе с гребцами, вооруженными веслами, броситься на похитителей: мегарцы схватили Дрозу и Празину, которые в испуге почти не могли бежать. Не желая вступать в бой, мегарцы кинулись к берегу, сели на свой корабль и ушли в море, прежде чем Алкивиад со своими помощниками успели начать преследование.

Вне себя от гнева, Алкивиад хотел броситься вслед за похитителями, но девушки подняли крик, испугавшись, что он хочет оставить их на берегу, где, может быть, их ожидают новые враги.

Каллимах, гребцы и больше всех Аспазия, убедили его, что преследование бесполезно и что для возвращения похищенных найдутся другие средства.

При виде мегарцев Аспазия побледнела, но бледность скоро сменилась яркой краской гнева, тем не менее она первая пришла в себя и почти с улыбкой торопила Алкивиада возвращаться в Афины.

— Смерть мегарцам! — вскричал Алкивиад, отталкивая лодку от берега, и, бросив о скалу кубок, прибавил:

— Как этот кубок разлетается в куски, так пусть разлетится мегарское упрямство об афинский Акрополь!