9. «Матрас моей бабушки»

9. «Матрас моей бабушки»

Бумажку дашь — табак ваш,

Огоньку добудешь — вот и покуришь.

Поговорка 1940-х годов

В годы блокады Ленинграда, в 1941–1944 годах, многие ленинградцы вели дневники, записывая по свежим следам то, что было пережито за день, в последние часы. Сегодня практически никто не знает, что ведение дневников в блокированном городе каралось жестоко — вплоть до расстрела (об этом рассказывают блокадники, хотя об этом никогда не писали). Но люди нарушали этот запрет.

Какие-то из этих записей сохранились до наших дней, некоторые опубликованы, некоторые еще нет. Не будь их, мы бы никогда не узнали, особенно по прошествии стольких десятков лет, что происходило на самом деле в осажденном городе и, помимо прочего, как курильщики обходились в то тяжелое время без табака, и чего он им стоил. А табак оказался жизненно необходим в блокаду, он тогда ценился наравне с хлебом и для многих был дороже хлеба. Тяжелые времена по-иному высвечивают простые вещи.

К сожалению, что-либо узнать из газет, издававшихся на двух крупнейших ленинградских табачных фабриках, у нас нет возможности — многотиражка фабрики имени К. Цеткин «Голос табачника» прекратила свое существование 26 июня 1941 года, а последний номер «Красной табачницы», печатавшейся на фабрике им. Урицкого, вышел 4 июля; в нем, как и во всех других газетах страны, было опубликовано выступление по радио И. В. Сталина.

8 сентября сомкнулось кольцо блокады вокруг Ленинграда. Перебои с табаком, между тем, начались в городе уже через два дня. 10 сентября 1941 года писатель П. Н. Лукницкий сделал такую запись в своем дневнике: «Вчера в Табакторг на Большом проспекте привезли немного папирос — удалось купить мне четыре пачки». А ведь с начала блокады прошло только два дня!

19 декабря 15-летний Миша Тихомиров, живший на улице Достоевского, записал: «Канун моего дня рождения… На завтра мама достала за 10 пачек папирос маленький кусочек дуранды (дорого!), из него и из бобов она устроит праздничную кашу». Сколько ни писали историки о блокаде, а из одной этой фразы можно почерпнуть больше, чем из десятков томов о том времени.

Когда начались настоящие трудности, многие стали менять хлеб на табак — считалось, что это противоцинготное средство. Кроме того, многие блокадники были убеждены, что курение дает ощущение сытости, пусть и кратковременное, хотя и одновременно обостряет мысли о еде, которые не давали покоя ни днем ни ночью, лишая остатков сил. Из воспоминаний блокадника Н. Вальтера: «Люба поднимает опухшие веки и смотрит на меня с мольбой и надеждой. Я знаю, ей хочется есть, но еще больше ей хочется курить. Курить нечего. У меня есть еще на одну закрутку махорочной пыли, и мы по очереди, обжигая пальцы и губы, затягиваемся жадно и глубоко едким горьким дымом… От курения на время притупляется чувство голода, но потом с новой силой голодная спазма сжимает желудок».

Табак служил и своего рода валютой. Уже в феврале 1942 года курево за деньги не продавали. В марте 1942 года предприимчивые мальчуганы меняли билеты в театр (например, в Пушкинский театр, который тогда работал) на папиросы, получая за каждый билет от 5 до 10 штук папирос; иногда соглашались продавать билеты и за деньги, но требовали в таких случаях пятикратную стоимость. Среди посетителей театров в те дни преобладали военные, официантки из столовых, продавщицы продовольственных магазинов, т. е. те, кто в голодные дни 1942 года был обеспечен не только хлебом, но, наверное, и чем-то еще.

Заядлым курильщикам приходилось проявлять изобретательность, чтобы не остаться без табака. В январе 1942 года А. И. Винокуров, курящий ленинградец, житель осажденного города, внес в свой дневник следующую запись: «Обрезаю ножницами папиросные мундштуки, деформирую их ладонями и делаю гильзы, осторожно освобождая картон от покрывающей его тонкой бумаги. Набивая эти гильзы табаком, получаю из одной папиросы две сигаретки с короткими мундштуками. Какое счастье, что у меня сохранился небольшой запас табаку и мундштук из пластмассы».

Тогда же, в январе, в городе появились объявления, вроде следующего: «Доставляю воду с соблюдением правил гигиены за умеренную плату хлебом или табаком».

К февралю уже можно было определенно сказать, что город испытывает острую нужду в табаке. На рынке восьмушка махорки стоила 200 рублей вместо 40 копеек; или требовали 500–600 граммов хлеба. Папиросы «Звезда», стоившие до войны один рубль, теперь продавали по 5 рублей за штуку, но цена на них возрастала с каждым днем. Винокуров отметил: «Почти никогда не удается спокойно выкурить папиросу, проходя по улице или стоя в очереди, непременно кто-нибудь подойдет и начнет слезно умолять, чтобы ему дали докурить». В один из дней Винокуров видел проходившую по Невскому проспекту толпу красноармейцев — «остатки какого-то полка. Некоторые из красноармейцев самовольно выходили из строя и пытались выменять на табак хлеб у выходящих из булочных. Странно смотреть на этих изголодавшихся, еле бредущих людей, подгоняемых своими командирами».

А. Адамович и Д. Гранин рассказывают в «Блокадной книге» о ленинградце С. Миляеве, который в феврале 1942 года записал в своем дневнике следующее: «Людочка сходила за покупками, достала за 50 рублей пачку «Норда», я лежал и блаженствовал. А вот сегодня обещают дать 12 грамм (двенадцать — не путать!) табака в честь праздника (23 февраля. — И. Б.), и я эти крохи, живя без курева с 18.2, т. е. 4 долгих дня, жду как манны небесной».

Многие страшно мучились из-за невозможности курить. Главный дирижер симфонического оркестра Радиокомитета К. И. Элиасберг 9 февраля оказался в стационаре гостиницы «Астория» с диагнозом «алиментарная дистрофия 2-й степени». Вот выписки из истории его болезни: «…больной пониженного питания… Сейчас очень ограничен в курении. Страдает от этого очень… Нервничает, плохо спит, появилась несдержанность, раздражительность… Быстро устает, с трудом ходит». 28 февраля: «Плохое общее состояние. Вялость, апатия. Лежит целый день в постели… Отсутствие табаку переживает мучительно».

В апреле 1942 года табак впервые с начала блокады стал поступать в продажу. Винокуров вспоминал: «Я уже три раза пытался получить табак, но не мог. Его разбирают очень быстро. Ходят слухи, что многим получить табаку не удастся, т. к. Горсовет распорядился выдавать табак не по продовольственным карточкам, а по промтоварным, и не учел, что население будет пользоваться карточками умерших и эвакуировавшихся. В случае смерти или эвакуации эти карточки, выданные в январе на полгода, разрешалось не сдавать. Теперь население пользуется ошибкой, допущенной Горсоветом».

Художница А. Е. Мордвинова в письме к коллеге от 6 мая 1942 года отметила, что за свою работу (реставрация портретов и пр.) получила, среди прочего, 50 граммов табаку. Но это была уже редкая, неожиданная удача.

Многие предприятия стали переходить на выпуск продукции, которой не занимались до войны. В войну даже ходила легенда, будто диаметр у советских папирос точно такой, как у патронов, чтобы в случае необходимости можно было на тех же станках запустить выпуск боеприпасов.

В блокаду редкостью был не только табак, но и спички. На 3-й государственной конфетно-шоколадной фабрике выпускали в первые годы блокады так называемые «спичечные книжечки», покрытые серой рифленые картонные полоски — чтобы воспользоваться спичкой, надо было оторвать ее от других. Спички также выпускали на «Минерале», «Опытном заводе», Петроградском промкомбинате и в Грузино, под Ленинградом.

В 1941 году часть оборудования фабрики Урицкого, выпускавшей еще в первой половине года папиросы «Фестивальные», «Зефир», «Северная Пальмира», была эвакуирована на Урал; производственная мощность предприятия существенно сократилась. Да и с сырьем возникли проблемы. Вместо табака стала поступать махорка, обработка которой требует иного оборудования. Только к 1942 году удалось наладить производство махорки, однако сырья поступало все меньше.

В 1942 году на фабрике было налажено производство мин, снарядов, ручных гранат и другой военной продукции — и одновременно производство суррогата махорки из опавших листьев, изготовление медикаментов. Махорку, смешанную с листьями клена и дуба, выпускавшуюся фабрикой Урицкого, в народе называли «матрасом моей бабушки». Но в этом «матрасе» были не только листья клена и дуба. Потом к ним стали добавлять листья осины и липы.

На заводе Макса Гельца, упоминавшемся в главе о фабрике А. Н. Шапошникова, во время войны выпускали пулеметы. Из-за недостатка металла заводские умельцы решили заменить металлические колеса на деревянные. На фронте такой пулемет прозвали Максимом Ленинградским.

Солдаты и матросы, защищавшие Ленинград, ежедневно получали 20 граммов махорки или 10 граммов табака на человека. Бойцам на фронте курево лучше всего помогало скрашивать тяготы походной жизни и однообразие пребывания в землянке. Речь, таким образом, шла о моральном факторе, о настроении в армии. Дело было чуть ли не стратегической важности. Солдаты мрачнели и нервничали, когда им нечего было курить, даже перебои в снабжении пищей сносили спокойнее, чем отсутствие табака. На Ленинградский фронт табак, естественно, поступал из города. Но запасы табака в городе подходили к концу. Оставить фронтовиков без курева даже на короткое время было недопустимо. Поиск заменителей табачных листьев велся в институтских лабораториях.

На пивоваренных заводах Ленинграда обнаружили 27 тонн хмеля. Он был полностью использован как примесь (10–12 %) к табакам. К табаку, как уже говорилось, стали примешивать сухие опавшие листья осины, березы, дуба, клена и других деревьев. Пробные партии Табаков с примесью каждого вида листьев показали, что наиболее приемлемыми для курения являются листья клена. Эти листья собирали работницы фабрик и школьники. Листья просушивали на ветру, упаковывали в мешки и на военных машинах доставляли на фабрики, где после технологической обработки примешивали (до 20 %) к табакам. Всего было использовано около 80 тонн листьев. Под полами цехов фабрик собирали табачную пыль и как никотинную «приправу» смешивали с табаком. Бумаги не было, поэтому табак по пачкам не расфасовывали, а упаковывали в мешки весом до 20 килограммов.

Большую изобретательность при изготовлении суррогатов табака проявил тогда главный табачный мастер фабрики имени Урицкого, В. И. Иоаниди. Обработанные в определенных пропорциях с хмелем и табачной пылью листья деревьев напоминали курильщикам вкус натурального табака. Успешное применение суррогатов дало возможность снабжать солдат куревом бесперебойно.

По желанию солдаты могли обменять 300 граммов табака на 200 граммов шоколада, или 300 граммов сахара, или 300 граммов конфет. Однако желающих пойти на такой обмен почти не находилось. Хотя эрзац-табак при курении трещал в трубке или «козьей ножке», словно туда подсыпали пороху, и оставлял во рту неприятный привкус, бойцы предпочитали табачное довольствие кондитерским изделиям.

Блокадные остряки не оставили без внимания табачные суррогаты. Папиросы, изготовленные из сухих древесных листьев, получили название «Золотая осень». Махорку, приготовленную из мелко истолченной древесной коры, в зависимости от степени крепости называли по-разному: «Стеноглаз», «Вырви глаз», «Память Летнего сада», «Смерть немецким фашистам», «Сено, пропущенное через лошадь». Табак из березово-кленовых листьев назывался «беркленом», а самого низкого качества эрзац-табак — БТЩ (бревна, тряпки, щепки).

Фольклор напоминал забывчивым, что в обстреливавшемся городе нужно постоянно было быть начеку: «Завернул козью ножку — получай «зажигалку»». Стоило на минуту расслабиться, и происходила трагедия.

Во время войны на упомянутой выше фабрике Урицкого работал детсад. На Нюрнбергском процессе в качестве одного из обвинительных документов фигурировала пленка, на которой была случайно заснята гибель 13 детей из этого детсада в возрасте 4–6 лет. В 12 часов 40 минут 9 мая 1942 года воспитательница детского сада вывела ребят погулять, погреться на весеннем солнышке. Один из снарядов, разорвавшийся около дома 55 по Среднему проспекту Васильевского острова, убил их всех. Дети были похоронены на Смоленском лютеранском кладбище. В 1966 году на могиле сооружен памятник (скульптор В. И. Гордон, архитекторы Н. Г. Эйсмонт, Л. Н. Линдрот).

Табачники фабрики им. Урицкого участвовали и в оборонных работах. По распоряжению военного командования, фабрике было поручено построить два ДЗОТа, а они построили четыре. Созданная на фабрике команда МПВО оказывала горожанам бытовые услуги и посильную медицинскую помощь. На фабрике был организован стационар. Работницы (а на фабрике в блокаду работали преимущественно женщины) собрали большие средства в фонд обороны и на строительство танка «Ленинградский табачник».

Со снабжением ленинградцев табаком становилось, между тем, все хуже, да и спички давно вышли. Изредка кому-то удавалось достать пачку папирос «Богатырь», «Метро», «Луч». Еще реже попадались папиросы в пачках без названия. 9 июля 1942 года Лукницкий записал: «Все крутят самокруты, у всех вместо спичек — лупы, в солнечные дни чуть не все население пользуется для добывания огня линзами всех сортов и любых назначений». Спички к тому времени стали делать и на фабрике при Лесотехнической академии им. С. М. Кирова.

14 июля 1942 года с упоминавшимся выше Винокуровым случилась неприятность — он потерял пластмассовый мундштук. Он отметил в своем дневнике: «Обойтись без мундштука трудно: неприятно брать в рот табак, да к тому же много табаку пропадает напрасно.

В городе на рынке, если поискать, то можно купить мундштук кустарного производства, но в город я попаду не скоро, а кроме этого, вряд ли решусь израсходовать на покупку даже такой важной вещи 200 г хлеба — почти половину дневной порции.

Попытался сделать мундштук самостоятельно. Вырезал складным ножом из дубовой палочки подобие этой принадлежности для курения и отчасти прожег, отчасти просверлил дыру. Получилась грубая вещь, но вполне пригодная для употребления».

15 июля Лукницкого, проходившего по Невскому проспекту, окликнула какая-то женщина: «Товарищ военный! Папирос не нужно?» — «Не нужно!» Выяснилось, что пачка папирос в те дни стоила 150 рублей.

Во второй половине 1942 года в Ленинграде утвердилось слово «дистрофик». Все слабое, небольших размеров называли «дистрофичным». Папиросы небольших размеров, выпуск которых наладили в городе в том году, называли «дистрофиками» — так называли и подавляющее большинство горожан.

В конце сентября 1942 года в воинских частях и на военных заводах прекратили выдачу табака ввиду истощения запасов, поэтому цены на него выросли вдвое, сто граммов табака приравняли в цене к килограмму хлеба. Пациенты больниц, лишившись табаку, начали курить все, что только можно, — дубовые и липовые листья, хмель, чай и т. д.

В ноябре табак стал еще дороже — сто граммов отдавали уже за два килограмма хлеба или 700 рублей, т. е. вчетверо дороже, чем тремя неделями раньше. Да и такими большими партиями, как сто граммов, уже почти никто и не пытался торговать. Обычно владелец стограммовой пачки делил ее на 5-10 частей и продавал в розницу. «Очень мучаюсь из-за отсутствия табака. Страшно хочется курить, а курить нечего», — записал в дневнике художник В. И. Малагис 13 ноября 1942 года.

7 апреля 1943 года писатель Вс. Вишневский, который тоже вел дневник, отметил, что в Ленинград «пришел кавказский табак, — работает табачная фабрика», однако не сказал — какая, хотя мы знаем: имени Урицкого. Между тем, из этого замечания становится ясно, что в городе появился настоящий табак, что начали делать курево из настоящего табака, а не из суррогата и кленовых листьев. «Кавказский» же табак — это папиросы табачной фабрики № 2 в Тбилиси, откуда они поставлялись в Ленинград уже с 1942 года вместе с курительным «Грузтабаком».

Но к осени с табаком опять начались перебои. На фабрике им. Урицкого осенью 1943 года все силы были брошены на сбор листьев. В экспозиции Музея обороны Ленинграда можно увидеть копию плаката (оригинал хранится в фондах Музея истории Петербурга), который был выпущен в предпоследний блокадный год на фабрике. Вот его текст:

«Табак поступал к нам из Крыма. Из Кавказа, из Узбекистана и из других юго-восточных республик.

В прошлом году завоз табачного сырья в Ленинград был чрезвычайно затруднен.

Но… фабрика должна была работать. Фронт должен получать курево.

Вот тогда-то, осенью 1942 года, на фабрике зародилась мысль смягчить потребность в дефицитном сырье.

Используя древесный лист как дополнитель к махорочному сырью, мы значительно увеличили объем выпуска готовой продукции для фронта, дали немалый доход в государственный фонд.

За октябрь 1943 года нам надлежит собрать и просушить 35 тонн кленового листа.

Собирать надо исключительно кленовый лист!

Кленовый лист более эластичен, пластина листа очень выгодна для обработки и дает хорошее волокно.

По вкусовым качествам кленовый лист как дополнительный компонент в махорочный табак не только не меняет вкусовые качества, аромат и крепость махорки, но значительно смягчает и облагораживает курительные свойства махорочного табака.

Трудящиеся фабрики им. Урицкого!

Торопитесь выполнить свой долг!

17 дней осталось до конца октября!

Собирайте листья!»

В тексте этого обращения поражает цифра — 35 тонн! Столько нужно было собрать листьев, каким-то образом доставить их на фабрику, высушить, обработать… Собирали листья преимущественно на бульваре Большого проспекта Васильевского острова.

5 января 1944 года в Ленинграде было разрешено выдавать «спичек — рабочим, ИТР и служащим по 15 книжечек, иждивенцам по 8 книжечек». По сравнению с 1942 годом, когда выдавали по 3 «книжечки», это служило знаком того, что жизнь налаживается, ибо без огня, что без хлеба. Бывали случаи, когда люди радовались тому, что им удалось достать пару спичек.

И в заключение этой самой печальной главы в истории нашего города — о том, о чем, к сожалению, мало кто сегодня знает. 30 апреля 1944 года в Соляном переулке открылась выставка «Героическая оборона Ленинграда», которая в 1946 году была преобразована в музей. Тысячи ленинградцев приносили сюда предметы и документы блокадной поры. Со временем музей занял площадь в 37 тысяч квадратных метров.

В начале 1949 года по указанию Сталина его приспешник Маленков прибыл в Ленинград с бандой соратников для уничтожения музея. Организатор блокадного музея ученый-историк Л. Л. Раков был отправлен в лагеря, погромщики ежедневно увозили экспонаты на «полуторках» в «неизвестном направлении». Скульптуры и бюсты защитников города коммунисты тут же разбивали, документы сжигали…

Только в 1989 году музей начал возрождаться. Он располагается по тому же адресу — Соляной переулок, 9, но занимает ныне площадь всего в одну тысячу квадратных метров. То, что было разворовано или уничтожено сталинистами, уже не восстановить. Но и сегодня в фондах музея хранятся самодельные зажигалки блокадного времени, сделанные из патронов безвестными умельцами, портсигары с выбитыми на них словами «Смерть фашистским оккупантам!», пачки папирос, табака, спички. В экспозиции представлены папиросы «Nord», любительский табак «Ялта», курительная махорка «Танк» (ну и убойная, наверное, была!), карточки на получение 100 граммов табака или 200 штук папирос, кисеты с вышитыми словами: «Знай, что сердцем я с тобою и горжусь, что ты в бою!» или «От детей Ленинграда», записки, на которых карандашом кем-то в блокаду написано: «Когда нет хлеба, курящему человеку невыносимо без табака, и на заводе составлялись бесчисленные списки курящих на получение табака, чтоб облегчить их жизнь, полную трудностей…» или «Кто мало работает, учесть при выдаче табака».

Все это — лишь малая толика того, чем когда-то был замечателен этот уникальный музей, экспонаты которого собирали участники обороны Ленинграда. Отчасти поэтому так скуп наш рассказ о «бабушкином матрасе» и прочих атрибутах блокадной поры. Осталось лишь сказать, что о табаке в годы войны сочинялись песни (упомяну «Махорочку» К. Листова и «Давай закурим, товарищ мой» М. Табачникова), которые потом ветераны пели в дружеском кругу как воспоминание о нелегкой военной поре.