Глава 3 МЯТЕЖ

Глава 3

МЯТЕЖ

На Юстиниана очень благотворно повлияло превращение из соправителя в единоличного самодержца. Ему не приходилось самому ломать голову над изданием законов: он всего лишь высказывал вслух свои мысли, а другие люди выполняли работу за него. При Юстине он долго был кем-то вроде подмастерья при старом мастере, поэтому знал весь механизм управления империей.

За период своей учёбы во дворце он обдумал то, что ему следует сделать, став императором, то, что ещё не приходило в голову ни царедворцам, ни самому Юстину. Только придя к власти, Юстиниан мог надеяться осуществить свои планы.

Первые месяцы во дворце пролетели как во сне. Сорокапятилетний Саббатий, находясь в самом расцвете сил, взял в жёны великолепную Феодору. Опасных врагов у него пока ещё не было. При поддержке могущественной фракции венетов, с полной казной, Юстиниан должен лишь играть роль удачливого властителя, чтобы первые месяцы правления перешли в годы роскошного безликого присутствия на троне. Он мог бы удовлетвориться этой ролью, если бы не его особенное воображение, подкреплённое упорством крестьянина и тщеславием самоучки.

Повседневная жизнь императора, следуя многолетней традиции, укладывалась в привычные рамки. Привыкший мало спать, Юстиниан вставал до рассвета и немного читал при свете лампы у изголовья, ожидая начала обыденного дворцового ритуала. Он обнаружил, что намного проще придерживаться традиций, чем пытаться их изменить. Восходящее солнце освещало блестящие мраморные стены, и голубой мозаичный потолок мерцал так же нежно, как предзакатное небо, изображённое на нём. Когда в водяных часах падал медный шар, обозначая первый час наступившего дня, по современному способу отсчёта — седьмой, во внешних коридорах дворца раздавались гулкие шаги Великого ключника. Его многочисленные ключи громко позвякивали, когда он отпирал двери зала советов и Августеона.

Увидев, что император уже проснулся, молодые патриции, прислуживающие ему, приносили воду в серебряном тазу, раскладывали фрукты, финики и ячменные лепёшки, ждали с туникой и алым поясом наготове. После завтрака императора облачали в тёмно-пурпурный плащ, который было дозволено носить лишь цезарю империи, на правом боку красовалась косая полоса, вышитая золотой нитью, изображающая символы власти, на правом плече — драгоценная пряжка с крестом и державой. Голову Юстиниана украшала диадема из бесценных камней с четырьмя свисающими несравненными жемчужинами. Одевая императора, силентиарии сообщали ему о том, что произошло рано утром, какие послания доставили ему конные гонцы, на чьих шлемах красовались перья — символ службы императору — и которые в пути служили одновременно и шпионами.

В конце первого часа Великий ключник стучался в дверь. Сделав шаг из своей спальни (во дворце её называли Священной комнатой), Саббатий переставал быть простым смертным и превращался в автократа. Остановившись помолиться перед иконами, он затем вёл всю кавалькаду силентиариев, стражей и евнухов в огромный приёмный покой, к маленькому великолепному трону за занавесом. По знаку Юстиниана Великий казначей отдёргивал занавес, словно вуаль. Внутри, в небольшой комнате ожидали патриции, министры, просители и все те, кого правитель вызвал во дворец. День начинался, когда дворецкий сообщал, что в огромном хозяйстве всё в полном порядке. Просители целовали край пурпурного плаща Юстиниана в знак приветствия господину, избранному самим Богом, прежде чем излагать ему свои дела.

Юстиниан не мог избежать этого раздвоения личности. Традиция делала его воплощением силы и священной власти. Его решение было окончательно, потому что он представлял волю Господа на земле. Если бы он захотел, то мог бы стать могущественнее патриарха церкви. Но ему приходилось подчиняться устоям, чтобы стать человеком, чьи решения священны и не нуждаются в оспаривании. Это был двойной капкан. Намного безопаснее следовать общепринятым нормам поведения, подписывать алыми чернилами документы, положенные перед тобой, и предоставлять патриарху разрешение спорных вопросов, ведь именно он лучше любого другого ведает делами государства и провозглашает волю Божью.

Но даже следуя этим правилам, Юстиниан всё равно оставался бы самым занятым правителем государства. Он разрешал, порицал или одобрял, начиная с молитвы отшельника в ливийской пустыне и заканчивая жалобой сироты на сборщика налогов, если тот требовал поместье умершего приёмного отца.

В любое время между десятью часами утра и полуднем Великий ключник мог зайти в приёмный покой, позвякивая ключами, возвещая тем самым, что утренняя аудиенция подходит к концу. За полуденным столом Юстиниан впервые за день встречался с Феодорой. К двум часам он должен был вернуться в приёмный покой или зал советов, где собирались все его главные министры, так сказать, кабинет, — префект преторианцев, логофет экономистов, главы управлений внутренних дел и армейские начальники, а часто и сам патриарх. Традиция предписывала чиновникам брать на себя рутинную работу, чтобы не обременять императора. Традиция же, требовавшая от правителя чтения, подписания, выслушивания, распределения обязанностей и одобрения, а не порицания, отлично соответствовала характеру и способностям Юстиниана. Императору приходилось всё время проводить во дворце, там, где Петру Саббатию большие всего нравилось быть.

Что касается общения с народом, то та же традиция удерживала монарха от толпы: лишь в охраняемой императорской ложе на ипподроме или в праздничные дни мог он присоединиться к всеобщему ликованию и проехать на белом коне в сопровождении охраны по улицам, чисто вымытым и усыпанным цветами, или ночью, проезжая мимо кварталов, где во всех окнах горели масляные лампы. С другой стороны, в тяжёлые времена император также оставался отстранённым, когда ехал без диадемы и в тёмных одеяниях за патриархом, восседающим на белом муле, будто желая выразить своё горе по поводу всеобщих бедствий и возложить обряд спасения на представителя церкви.

Всё это мог сделать и Юстиниан, так же как делали Анастасий и Юстин, если бы не его безудержное воображение. Понимая, что сам находится в безопасности, он серьёзно сомневался в безопасности всей империи. Ему казалось, что Рим слабеет и умирает. Его великолепие не ослепляло крестьянского сына. Юстиниан смотрел на Рим, как на старика, жизнь которого поддерживается усилиями врачей.

Императору никогда не приходило в голову, что дело этого «старика» может быть продолжено кем-нибудь ещё. Он считал, что только величественный Рим способен править народами. Он долго размышлял, как же вернуть былое величие империи. В своих размышлениях Юстиниан находился под влиянием слов провидца и надписи, выбитой на статуе.

За три или более поколения до Юстиниана, когда племена вандалов подходили к Гиппону, учёный Августин, епископ Гиппона, как раз завершил книгу, над которой трудился, несмотря на тяжёлые времена. Он назвал её «Божий град». Августин умер прежде, чем вандалы захватили и разграбили город.

Юстиниан внимательно прочитал эту книгу. Божественно мудрый Августин понимал, что Римская империя разваливается и может прекратить своё существование. А Юстиниан, который теперь носил императорский пурпур, боялся той же судьбы для Константинополя. О великих римлянах времён праведного Катона и безжалостного Гая Юлия Цезаря Августин писал: «...горя на первых порах любовью к свободе, а затем пылая страстью к возвышению и славе, они достигли величайших вершин. Добившись свободы, они стали искать славы».

И это правда. Одно вело к другому. Ранний Рим стал военным диктатором, стремящимся к власти, а ещё позже – империей, правящей завоёванными народами. Казалось, Рим меняется, подобно хамелеону, но всегда стремится вернуться на круги своя. Август желал разделить власть с сенатом, однако безумный Нерон уничтожил этот орган власти. Затем сменилась ещё пара императоров. После этого Константин Великий признал, что должен делить власть с христианской церковью. Он сделал это признание лишь потому, что многие из его подданных перешли в новую веру, завещанную Спасителем. От модели «император—сенат» верховная власть перешла к модели «император—церковь». Какую форму она примет далее?

«Тот, кто дал власть Марию, дал её и Гаю Цезарю; тот, кто дал её Августу, тот наделил ею и Нерона, — так писал Августин. — Тот, кто дал власть христианину Константину, дал её и вероотступнику Юлиану, чьим одарённым умом овладело нечестивое любопытство».

Книга Августина вселяла надежду на то, что, когда стены земного Рима падут, спасшиеся найдут пристанище в невидимом граде спасения. Другими словами, граждане Александрии могут спастись в святых пустынях, о которых рассказывала Феодора.

И всё же население империи не выказывало ни малейшего желания бежать. Напротив, толпы людей вливались в Константинополь, чтобы узреть своего нового императора. Они не представляли мира без римского правления. Они верили, что Рим будет всегда, процветающий город под покровительством Господа.

Когда Юстиниан выезжал в императорской повозке, запряжённой белыми мулами, на главную улицу Мезе, то всякий раз его взору представал форум великого Константина. И всякий раз он смотрел на величественную статую основателя города, водружённую на тяжеловесную колонну из порфирита. Юстиниан наизусть знал надпись, которую Константин повелел высечь у основания статуи: «Христос, владыка и повелитель мира, Тебе я вручил этот смиренный город и этот скипетр и славу Рима. Правь и охрани нас от всяких бед». Константин верил, что Константинополь станет новой метрополией Рима. Но во времена его основателя город, вероятно, был более смиренным, а империя более могущественной. И всё равно долг Юстиниана, так же как и Константина, — хранить город от бед.

Чтобы встретиться с Феодорой за лёгкой дневной трапезой, Юстиниану нужно пройти на женскую половину дворца Дафны. Традиция требовала, чтобы у императрицы была собственная свита и прислужники. Юстиниан сам с ревнивой гордостью отбирал для неё всех слуг, начиная с казначея и заканчивая ключником. Феодора соглашалась с его выбором, казалось обрадованная заботой Юстиниана.

По привычке, а император скоро привык ко всему, что делал, он проходил по небольшому холму, поросшему деревьями, к охраняемым воротам дворца Дафны. И по привычке же он глядел на каменную башню маяка. Это был конечный пункт солнечных сообщений, где специальные сигнальщики следили за вспышками, расшифровывая сообщения, посылаемые с помощью зеркал с дальних границ. Эти вспышки предупреждали о набегах врагов или катастрофах.

Вскоре с неблагополучной восточной границы пришла весть о нежданной победе. По этому поводу взволнованный советник Прокопий написал: «За один день римляне одолели персов — давно не виданная победа».

Вероятно, этому способствовал покойный Юстин. Он приказал двум молодым воинам, мужу Комито и Белизарию, захватить Дарас, новую пограничную крепость. Они так и сделали с мужеством молодых, сообщив персидской армии о своём вторжении. При помощи тактики, доселе не описанной ещё ни в одной книге, Белизарий держал персов в кольце, в то время как из укрытия появилась целая армия гуннов, напавшая на врага.

Прочитав детальное сообщение о битве, Юстиниан покачал головой. Было ясно, что победу одержали наёмники-гунны, остатки могущественной армии Аттилы, а не римляне. Однако окрылённый небывалым успехом, он совершил невиданный поступок: назначил Белизария единым командующим вооружёнными силами на Востоке, минуя более опытных военачальников. Возможно, что если Белизарий выиграл эту битву, то выиграет и всю войну. Что и произошло в действительности. Новости с Востока показались Юстиниану добрым предзнаменованием своего собственного триумфа. Армии могли пополниться новыми силами.

В своём воображении он рисовал картину возрождения империи. Юстиниану казалось, что можно остановить распад государства: перестроить и сделать ещё более прочными мощные крепостные стены Феодосия Великого, устроить пограничные армии по новому образцу, изменить законы, чтобы восстановить порядок, потратить на вооружение деньги, которые сейчас тратятся на забавы богачей и зрелища для толпы. И более того, можно построить огромный флот, чтобы завладеть морскими путями, если суша занята врагом.

Таким образом, власть распределялась из столицы в провинции, а уже оттуда возвращалась бы вновь на благо города, как в былые дни величия. Юстиниану не приходило в голову, что народ восстанет против таких непомерных расходов и небывалой деятельности, даже если и надеется на возрождение римской славы, по крайней мере для своего поколения.

Летописцы Священного дворца сообщали, что новый автократ не был ни чиновником, ни военным диктатором, однако имел две особенности: во-первых, редко покидая дворец, он почти не отваживался выйти за пределы позолоченного бронзового портала, где вывешивались сообщения о происходящих событиях, во-вторых, Юстиниану была неведома усталость.

Его первая попытка изменить город не вызвала особого шума. Он просто захотел создать новый свод законов. Феодосий поступил так же, но с тем результатом, что его законники всё ещё трудились над древними рукописями гражданского права, указами и вердиктами. Потребовалась бы смена многих поколений, заметили законники, чтобы из такого множества текстов создать упорядоченный свод законов. Естественно, законники хотели, чтобы такая праздная жизнь продолжалась вечно, а доходы их были велики, поскольку только они одни могли разрешить противоречия между древними законами и новыми указами.

Однако Юстиниан выработал свой метод обращения с письменными уложениями. Он послал за одним из таких экспертов, Трибонием, чудаковатым скрягой, и объяснил ему, что хочет сохранить только минимум древних законов, подходящих для современных нужд. Юстиниан хотел создать единый свод законов, который может быть использован во всей империи. Поскольку Трибоний своей деятельностью уже заработал целое состояние, то, несомненно, сумеет создать упорядоченную систему из хаоса римских законов. Кроме того, он сам предлагал Юстиниану свои услуги.

Эксперт тут же указал на существующую опасность. Сейчас судьи и префекты привыкли принимать свои собственные решения, а если будет создан единый закон, подобный суровому бесстрастному судье, то какая же власть останется чиновникам и как они смогут принимать решения по таким важным вопросам, как, например, права собственности? За них будет решать неумолимый Закон. Перед его лицом самаритянин, выращивающий оливы, будет равен самому благородному Трибонию!

Но именно этого и хотел Юстиниан. Он спросил, за какое время можно создать свод и сколько он займёт томов. Уязвлённый Трибоний ответил: «Пять лет и двадцать томов, если Юстиниан верит в чудеса». Император возразил: «Три года и двенадцать томов, причём благородный Трибоний сам может выбирать себе помощников». Если тот справится, Юстиниан обещает дать ему чин патриция.

Получив такой вызов, Трибоний взялся за дело со всей своей неуёмной энергией.

Очевидно, Юстиниан надеялся создать своё вымышленное государство, прибегнув к помощи своих соратников. Дворцовые сплетники передавали из уст в уста изречение Трибония: «Он хочет создать упорядоченность из хаоса». Общество Константинополя снисходительно усмехалось, припоминая, что все новые императоры хотели поначалу что-либо изменить.

Чиновники из военного министерства требовали тем не менее отзыва Белизария с поста. Юный командующий восточным фронтом проиграл вторую битву с персами и спас армию лишь благодаря тому, что сумел вброд добраться до островов на Евфрате. На карте Юстиниан увидел, что и острова, и сам Евфрат находятся на персидской территории, так что даже если Белизарий и проиграл битву, то, по крайней мере, защитил границу. Поэтому, несмотря на протесты старейших главнокомандующих, Белизарий остался на посту.

У Юстиниана было настоящее чутье на советников. Он назначил Иоанна из Каппадокии главным логофетом, или экономистом. Этот владыка финансов с моралью булгарского быка мог выжать из сборщиков налогов, которые привыкли удерживать часть богатства, проходящего через их руки, почти все деньги в пользу казны. В ночь своего назначения на пост грубый каппадокиец промчался на колеснице по многолюдной Мезе и распахнул двери всех таверн для жаждущих юнцов и девиц.

Будучи настоящим пройдохой, рослый Иоанн стремился завоевать расположение толпы. Он говаривал, что этим людям больше по душе пороки, чем добродетель. Иоанн всегда говорил, что думал, даже новому императору. Как и Юстиниан, Иоанн был крестьянином-самоучкой. Они понимали друг друга, и их связывали крепкие узы. Что бы ни придумал Юстиниан, каппадокиец мог выполнить всё, если это касалось денежных вопросов, как и большинство дел в этом мире. Но на этом сходство императора и логофета заканчивалось. Обладающий скромными потребностями Юстиниан был предан богатой фракции венетов, жадный же и властолюбивый Иоанн завидовал богачам, которых мальчишкой тщетно пытался обворовать, и принадлежал к радикальной фракции прасинов. Более того, он ненавидел вмешательство в свои дела и поэтому не одобрял напряжённого труда Трибония по созданию законов, которые ограничивали бы поборы Иоанна. По его мнению, Трибоний был богатым сквалыгой и ловкачом.

   — Богохульство, игра в кости и похищение девушек для театральных притонов — вполне естественные пороки, Трижды августейший, — спорил Иоанн. — Стоит ли лишать народ развлечений?

   — У этих развлечений есть последствия, логофет.

   — Последствия для людей, победоносный? Разве это не их проблемы?

   — Всё сказывается на жизни нашего общества. Благородный логофет, даже город может погибнуть из-за непристойного поведения горстки людей.

   — Как Содом и Гоморра?

Иоанн из Каппадокии не мог понять рассуждений своего господина. Доктрина божественного гнева существовала с давних пор: пожар, чума или землетрясение могли случиться в городе, заражённом грехом. Если это правда, то Константинополь уже давно был бы уничтожен, а не процветал бы более двух веков. Иоанн припомнил, что официально Юстиниан являлся защитником традиционной веры, и переменил тон.

   — Как говорит августейший, закон должен наказывать любой порок. Но как же могущественный автократ создаст такой закон?

Юстиниан с непониманием воззрился на него, а Иоанн, которого невозможно было смутить, рассказал, как накануне вечером группа охотящихся за развлечениями меченосцев из фракции венетов, прогуливаясь на лодке в гавани, приметила привлекательную женщину, молодую жену гребца. Они втащили её в свою лодку. К несчастью, женщина прыгнула в воду и утонула. Что предусматривает закон за вынужденное самоубийство?

   — Повесить юнцов! — отрезал Юстиниан.

   — Само собой, достославный государь! Но как это обосновать?

Новый экономист подавил улыбку, подумав о том, как элитная фракция венетов отреагирует на узаконенное убийство молодых преступников, но, когда он вспомнил о своих собственных выходках, ему стало вовсе не смешно.

   — Но они же не убивали девчонку! Кто их повесит?

   — Префект города.

Иоанн Каппадокийский рассказывал своим собутыльникам за игрой в кости, что у нового императора идеи Платона. Должно быть, он ночью при свете масляной лампы читал платоновскую «Республику», в которой описывалось идеальное общество, где невозможно нормально существовать человеку. Однако Иоанн предчувствовал общественное раздражение, поскольку налоги не стали меньше. Он решил, что народное возмущение перекинется на новые законы, которые останутся лишь на бумаге.

Тогда никто и не подозревал, хотя глашатаи и сообщали нечто подобное, что на Юстиниана большое влияние оказывает Феодора. Дочь сторожа животных Акация как-то очень тихо окружила себя сторонниками во дворце. Доверия не оказали ей просто так, она его завоевала.

Традиция обязывала Феодору вести жизнь Августы Римской империи. С той минуты, когда Великий ключник шумно прошагал по внешним коридорам дворца, а тихие патрицианки склонились перед её ложем в белоснежных, вышитых пурпуром и золотом пеплумах, и до последнего мига, когда силентиарии Феодоры прошли по залам, запирая двери на ночь, действия императрицы были подчинены дворцовому этикету.

Она разделяла лёгкую дневную трапезу Юстиниана и никогда не видела его до самого вечера. В сопровождении дворцовых евнухов Феодора утром шла в зал с бассейном, а благородные патрицианки несли следом соли, втирания и благовония; когда перед ней склонялся благородный казначей, она знала, что советники хотят что-то обсудить в зале для аудиенций. С очевидной радостью она подчинялась этому этикету, в то же время изучая людей, которые ей прислуживали, в чём Феодоре очень помогало знание множества диалектов.

Вскоре Феодора поняла, что, хотя она одевалась и двигалась как царственная коронованная особа, от неё ожидали большего. Обязанности императрицы были не меньшими, чем у самого могущественного монарха. Задолго до Феодоры женщины занимались государственными делами лишь по принуждению. Ливию сотрясали чудовищные гражданские войны ранней августианской эпохи, после того как египтянка Клеопатра, шестая из династии, взошла на трон на гребне кровавой междоусобицы. На востоке христианство наложило на женщин отпечаток величия, а в Древней Византии они разделяли обязанности мужчин во дворце. Византийские женщины были слишком хитры, чтобы оказаться, подобно древнеримским матронам и девственницам, прикованными к домашним делам и воспитанию детей.

Феодора, которая редко заглядывала в книги, узнала об этом от величественной и высокородной хозяйки женской половины дворца, которая носила тёмный, почти что императорский пурпур. Феодора много узнала и от изящного евнуха Нарсеса из Священной комнаты, который питал своё самолюбие, прислуживая женщинам. Величие Нарсеса было невыносимо: в своих мечтах он видел себя командующим всеми военачальниками. Феодора решила, что он будет полезным союзником, но не другом.

От Нарсеса и пожилых прислужниц у бассейна Феодора слышала рассказы о призраках — тенях былой красоты и горестей в тёмных переходах Священного дворца. Все эти призраки когда-то были живыми патрицианками: отважная Пульхерия, пытавшаяся править за волевого Феодосия; Ариадна, посещавшая ипподром, чтобы вызвать благоволение толпы; но более всего афинянка, прекрасная язычница, выбранная за прелестные глаза и несравненную фигуру и закончившая свои дни в изгнании в Иерусалиме. Рабы, прислуживающие у бассейна, сходились во мнении, что афинянка имела любовников, о которых никто ничего не знал, но она погубила себя, поддавшись соблазну.

Когда Феодора ощущала прикосновение проворных рук, возлагающих ей на голову диадему, украшенную россыпью драгоценных камней и жемчугов, которые гроздьями свисали на уши, она физически чувствовала присутствие этих призраков и осторожно предпринимала попытки стать такой же изящной, как и афинянка. Из-за присущей ей слабости она поздно вставала; ей не нравилась бледность щёк и плотно сжатый рот, и поэтому она заставляла служанок румянить кожу, смягчая краску пудрой; она не могла выносить долгие часы работы, которых так пунктуально придерживалась Пульхерия, и редко встречалась со своими советниками. Феодоре больше нравилось лежать под занавесом на крыше дворца Дафны, ожидая Юстиниана. Там, глядя на ипподром, она благосклонно приветствовала просителей, словно позволяя побеспокоить себя.

В отличие от Юстиниана, в начале своего правления она не ощущала полной безопасности. Патрицианки, возражавшие против её брака, неохотно воздавали ей подобающие почести. При первой же оплошности Феодоры эти женщины сплотились бы против неё. Вначале она не доверяла никому, а затем доверяла только тем женщинам, которые поверяли ей свои горести. После того как Феодора помогла им золотом или своей властью, ей казалось, что они не предадут её. Однако она слишком хорошо осознавала, что появление нового лидера, особенно из военных кругов, или прихоть толпы могут изгнать её из дворца обратно в Дом Феодоры. Наряду с чиновниками дворца, всю жизнь игравшими роль, словно в театре, она показала себя более изощрённой и талантливой актрисой.

Подсознательно Феодора полюбила роскошь своих новых комнат. Поскольку Юстиниан редко покидал дворец, она следовала его примеру и совсем не выходила. Она обожала чуть тронутые морозцем гранаты и сирийские финики, которые на золотых блюдах подавали к столу слуги. А когда Феодора слышала знакомый шёпот: «Славная императрица — радость мира», её тело радостно трепетало, словно в объятиях любовника.

Феодора побывала в пустой пурпурной комнате в южном саду, поросшем кипарисами. Детей она всё ещё не имела.

Когда Юстиниан кратко набросал новый указ, касающийся брака, чтобы Трибоний внёс его в законы, Феодора сидела рядом с ним и даже не улыбнулась, когда он написал, что женщин следует защищать от «слабости, присущей их полу». Такое начало не значило ничего по сравнению с тем, что было написано далее: женщины с позорным прошлым после свадьбы «становятся свободными женщинами, никак не отличающимися от тех, чья прошлая жизнь была безупречной». Равные права получают также их дети и наследники. Феодора убедила мужа написать этот указ, что он с видимым удовольствием исполнил. Хотя она внимательно наблюдала за ним, когда они обсуждали все детали, но он, казалось, совсем не удивился, чему жизнь научила Феодору. Он, естественно, не забыл, что она развлекала мужчин на сцене. Узнал ли он её лучше? Юстиниан никогда не говорил об этом.

Скоро Феодора поняла, что голова Юстиниана занята только законами. Он измерял всё с точки зрения законности или незаконности. Он не думал, подобно Феодоре, о желательности происходящего. И более того, Юстиниан выносил свой вердикт с чувством глубокого внутреннего удовлетворения. Ведь это говорил сам цезарь!

Почти тотчас же дочь сторожа цирковых животных приняла твёрдое решение, что никогда не будет ни о чём умолять своего повелителя или беспокоить его своими делами. Если её супруг теперь считает себя облечённым властью цезаря, то и она будет обращаться только к нему, ссылаясь на законы или Божью волю. Но это решение было Феодоре не по душе.

Порой все торжественные церемонии, сопровождающие нового цезаря, выглядели глупо. Спальня, которую Феодора делила с Юстинианом, уже не называлась Священной комнатой, она служила для того, чтобы в ней супруги предавались любви. Выйдя из этих священных апартаментов, Феодора оказывалась как бы сама по себе. Даже в церкви Августа сидела отдельно на балконе со своей свитой. Феодора чаще видела хозяйку женской половины дворца, чем Юстиниана, и иногда боялась этой величественной пожилой женщины, которая убирала её комнаты, переставляя мебель и располагая цветы в хрустальных вазах не потому, что того хотела новая императрица, а потому, что этого требовала традиция. Под взглядом хозяйки стройная молодая Августа не могла поспешно пройти по комнате, она должна была шагать медленно, будто волоча тяжёлый груз. В такие минуты ей просто хотелось встать на голову. Однако пришёл день, когда Феодора уже не чувствовала страха перед хозяйкой. Это произошло из-за запретного вина. Поскольку Юстиниан не прикасался к вину, оно никогда не появлялось на столе в её маленькой гостиной. Длительное время обходясь без вина, Феодора просила слуг сманивать фиги в сладком вине с Кипра и подавать ей виноград, сбрызнутый вином и крепким мёдом. После этого, к её удивлению, простая вода в бокале волшебным образом превратилась в слабое кипрское вино. Отпив из бокала, Феодора с любопытством поглядела на бесстрастные, как всегда, лица слуг. За стулом императрицы стояла хозяйка, будто желая убедиться, что еда подана отменно. Феодора немедленно вскочила и обняла пожилую женщину.

   — Какой чудесный дар, — прошептала она.

Хозяйка вспыхнула и улыбнулась:

   — Это из нашего виноградника на острове.

   — Я буду только его. По крайней мере, фруктов больше не хочу.

Вино обрадовало Феодору. Но она знала, что Юстиниан никогда не делает ничего, повинуясь лишь чувствам. Когда он писал и перечёркивал новые законы, она заметила, что всех содержателей публичных домов следует выслать из города. Но император ответил, что они не нарушают закона: платят налоги и не причиняют никому вреда намеренно. Сдерживая раздражение, Феодора попыталась вспомнить всё, что знала о законах.

   — Что мне на это ответит цезарь? Разве не преступник тот, кто забирает себе деньги другого? Разве это законно, заставлять несовершеннолетнюю девочку подписывать контракт, который принесёт выгоду другим?

Так она убедила своего супруга поставить содержателей притонов вне закона. Он не стал говорить про возражения Иоанна Каппадокийского, а просто написал: «...поскольку выяснилось, что иные люди ходят по городу, предлагая бедным девушкам одежду и обувь, и таким образом заманивают их в притоны в этом процветающем городе, где несчастных держат силой, плохо кормят и одевают, заставляя их удовлетворять чужие прихоти. Эти содержатели притонов заставляют девушек подписывать бумаги, полностью порабощающие их, а сами забирают себе всю прибыль. Некоторые из этих людей настолько нечестивы, что оскверняют девочек моложе десяти лет, о чём мы получили тайные сведения, поэтому наша цель — освободить город от этой скверны». Закон предусматривал выкуп девушек и приговаривал содержателей притонов к высылке из города.

Юстиниан серьёзно вознамерился очистить город. Он предупредил Иоанна: «Пусть твои руки будут чистыми», и тот послушно поклялся следовать этому.

И всё же Феодора придерживалась другого мнения. Ей казалось, что «слабость женского пола» не проклятие или физический недостаток, а именно слабость, причиняемая грубыми прихотями мужчин. Она на себе испытала это. Вскоре все те, кто носил прополому — похожий на башню головной убор со спускающейся вуалью, поняли, что в лице новой Августы могут найти защитницу. Более того, к ней можно привести своих друзей, пожаловаться на супруга, попросить развода или потребовать признания ребёнка. Придворные патрицианки играли роль шпионок, предупреждая Августу о её недоброжелателях, открывали ей свои тайны и никогда не предавали её. Так в городе узнали про «Феодору и её женщин». Весть об этом облетела все закоулки. Некоторые посмеивались, большинство же чуть не лопнули от негодования. Рассказывали про патриция Тимофея, который попросил новую Августу помочь ему собрать дань. Тогда Тимофей ещё не знал, какому риску подвергается. Он считал, что у него всего лишь простая жалоба, и вёл себя как многозначительный величественный вельможа. Однако про него говорили, что он может из любого выжать всю прибыль до единого обола, и прислужницы Феодоры со слезами рассказывали ей эту историю.

Тимофей уверенной поступью вошёл в зал для аудиенций, старательно играя роль обиженного благодетеля. Он и не подозревал, что все уже подготовились к его приходу, евнухи и девушки в прополомах собрались в сплочённые ряды у трона вместе с почтенными матронами. Тимофея удивило, когда казначей приказал ему встать на колени перед Феодорой и поцеловать изящную ногу императрицы, а не просто поклониться ей. Но Феодора была прекрасна, она улыбнулась, будто ей доставило удовольствие приветствие Тимофея. Патриций подумал, что даже на коленях выглядит величественно, хотя эта поза и была болезненной.

   — Милосердная Августа, — начал он, — выслушай мольбу твоего верного слуги, который, как известно, твоей милости, тоже патриций. — Он помедлил, но Феодора не произнесла ни слова. — В это бурное время тяжело быть патрицием и бедным...

Девушки у трона все как одна прошептали:

   — Бедный патриций Тимофей!

Эта реплика озадачила вельможу, однако он всё же почувствовал в ней ободрение.

   — Напомню тебе, великолепная Августа, что патриций должен тратить деньги на укрепление своей позиции в обществе. И более того, у меня есть дела...

   — Какая у тебя большая грыжа! — в унисон произнесли евнухи, словно в церкви.

На этот раз Тимофей уже не был так уверен, что понял правильно.

Он начал было подниматься, но потом вспомнил, что должен стоять на коленях. С усилием он изложил свою тщательно продуманную жалобу: простые люди, ростовщики, умоляли его, патриция, заплатить им долги, а он, патриций, даже не мог заикнуться о деньгах, которые они задолжали ему!

   — Бедный патриций Тимофей!

Снова девушки. И снова хором. В отчаянии Тимофей протянул к императрице руки:

   — Выслушай меня! Это неслыханно! Я так обременён заботами...

   — Какая у тебя большая грыжа!

Тимофей оборвал свою речь на полуслове, застонал и тут же услышал весёлый смех. Он поспешно бросился вон из зала к спасительной двери. Феодора не произнесла ни слова.

Многие могущественные богачи на летних курортах Босфора и Хризополя почувствовали, что капризы Феодоры и наивная вера Юстиниана в реформы становятся опасны. И с этим вполне согласились радикальные прасины.

Мятеж начался без предупреждения. Он зародился на улицах города и проник в Священный дворец, представлявший собой как бы отдельный город. Когда великий Константин заложил основание будущей метрополии в 326 году от Рождества Христова, он попытался придать ей вид старого Рима, хотя живописная полоса земли, врезавшаяся в голубую водную гладь, сильно отличалась от Древнего Рима, возведённого на заболоченной равнине в устье илистой реки. Константин наметил семь возвышенностей, подобно древним семи холмам, и выстроил свою резиденцию на первой и самой лучшей из них, с видом на море.

Город не только распространился за пределы древних стен Константина, но и вылез за мощные укрепления Феодосия примерно на семнадцать миль. Прокопий, сириец, забросивший свои обязанности, чтобы написать историю своего времени, так сказал об этом великом наплыве населения: «Толпы самых разных людей прибывают в город со всего света. Каждый из них ведом каким-то своим делом, или надеждой, или случаем, чтобы обратиться с просьбой к императору. Все они становятся жителями, понуждаемые тщеславием или страхом. Случается, что этим беженцам нужно новое жильё».

По мере роста города разрастался и Священный дворец, названный так по имени Священной комнаты. Вокруг этой старой резиденции появились новые сооружения, например дворец Дафны, сенат и сокровищница. Другими словами, во времена правления Юстиниана образовался лабиринт правительственных учреждений и церквей, которые тянулись от маленького Дома Феодоры, расположенного вне стен дворца, до такой же маленькой церквушки Святой Ирины у причала в бухте Золотой Рог.

На этой куполообразной возвышенности были свои собственные укреплённые крепости, маяк и мощные стены. Таких стен не знали в Древнем Риме, они появились после первого варварского нашествия. В Священном дворце нашли приют далеко не все учреждения города. К примеру, университет находился на главной улице Мезе. А сам ипподром, который демократические фракции считали местом своих собраний, не только примыкал к Священному дворцу, но был связан с ним коридорами. Нельзя сказать, что вельможи отгородились стенами от простых людей, как в феодальной Европе, просто правители прятались от своего народа. Порядок в государстве за одну ночь мог быть нарушен бунтом. Все слои населения за дворцовыми стенами, включая студентов, упорно придерживались своего данного законом права совершать переворот, если их не устраивал правитель.

До зимы 532 года Юстиниан скорее раздражал, а не вызывал гнев населения. Тогда никто ещё не выступал против Феодоры. Но экономист, Иоанн из Каппадокии, усилил сбор налогов, а новые законы Трибония стали вызывать беспокойство. Более того, Белизария и другого командующего Мундуса, по-видимому гунна, отозвали с границ, но не для сохранения мира, а для начала новой войны.

Это была невероятная задумка Юстиниана. Император хотел собрать колоссальную армию, чтобы совершить поход за море и завоевать потерянную империей провинцию в Африке, которая уже в течение трёх поколений принадлежала королевству вандалов, а также завоевать Сицилию, Италию, Испанию, Галлию и даже сам Древний Рим. Известно, что Белизарий не выразил особой радости по поводу отправки всей константинопольской армии за море. Последний императорский флот, отправленный завоёвывать Африку, странным образом сгорел, а последний поход вероотступника Юстина завершился в пустынях в устье Тигра и Евфрата. Что бы ни произошло, плата будет очень высокой. Экономист открыто выступал против похода: «Если мы победим, что мы получим? Провинцию. Если мы проиграем, то потеряем всё. Армию, флот, а это много значит. Ставки слишком неравны».

Кроме того, заметил Иоанн, в Палестине уже шла гражданская война, и правительство пыталось подавить еретиков-самаритян. Чтобы справиться со злобными отступниками, требовались солдаты и деньги. Большинство населения совсем не хотело войны. Уличные ораторы, пьяницы и портовые грузчики открыто заявляли: если император не передумает, его надо свергнуть. Но император не передумал. В казармах и доках полным ходом шли приготовления к войне. В это время одна из фракций предъявила свои претензии. Прасины страдали под натиском любимчиков императора — венетов. Цирковые фракции имели множество последователей среди населения провинций и самого Константинополя, но действовали более открыто в шумном Антиохе и бурной Кесарии, нежели в благополучной столице. Раньше фракции защищали города: прасины, венеты и другие были ответственны за определённые участки городских укреплений. Они всё ещё имели различное оружие, но в обыденной жизни больше времени посвящали спорту, чем военным упражнениям. Однако они выбрали для себя определённые цвета и под туниками носили запрещённые короткие кинжалы. Зелёный цвет преобладал среди беднейших и безработных слоёв и в отколовшихся церквах, так венеты называли манихеев, евреев и самаритян. Будто в то время политические партии сформировывались из стражи императора, масонов, атлетов, рабочих, оборванцев и разбойников!

Самые опасные из всех нарушающих закон — юнцы. Ночью они буквально наводняли город, носили оружие и одежду гуннов. «Эту одежду они приобрели, — заметил Прокопий, — на ворованные деньги. Под туниками, на бедре, они прятали маленькие обоюдоострые кинжалы и, как только сгущались сумерки, собирались в группы, чтобы грабить свои жертвы, похищая у них одежду, золотые украшения и тому подобное».

В то время богачи по привычке одевались в старье и носили дешёвые побрякушки, отваживаясь с наступлением темноты выйти на улицу. Венеты не боялись ареста и бесчестили женщин даже днём, не обращая внимания на прохожих. После того как преступные клики венетов вытеснили прасинов с улиц, другие граждане стали нанимать вооружённых венетов для убийства своих врагов.

«Среди них началось своего рода соперничество, — вспоминает Прокопий, — они хвастались своей силой и мужеством, убивая одним ударом невооружённого человека, повстречавшегося на их пути. Если какой-нибудь судья игнорировал их советы, ему выносился смертный приговор. Ростовщиков вынуждали отказываться от причитающихся им денег. Сыновья знатных вельмож вступали в ряды этих убийц, заставляя своих отцов передавать им имущество».

К удачливым разбойным группам присоединялись и девушки, поэтому обескураженные прасины начали менять свои цвета или покидать город. В то же время из деревень и провинций в Константинополь стекались целые семьи, чтобы пожаловаться на налоги, которыми обложили держателей лавок, фермеров и всех владельцев лодок. Простые люди шли за помощью к императору, избранному по воле Божьей, они свято придерживались своего права на свободу слова и общественных собраний.

По настоянию народа, такое собрание состоялось на открытии игр на ипподроме 13 января 532 года. Из-за беспорядков Юстиниан не назначил консула, отвечающего за игры. Он сам устраивал состязания, а поддержание порядка возложил на префекта города. «Правительство, — с удовольствием писал Прокопий, — вело себя как тиран, но как бессильный тиран».

Было воскресенье. В перерыве между двумя забегами с места поднялся демарх прасинов и обратился к Юстиниану, сидящему в императорской ложе. Писцы зафиксировали последовавший далее спор. Поскольку голос Юстиниана был не слышен на арене, за него говорил глашатай.

Демарх:

   — Будь благословен, Юстиниан Август! Пусть тебе сопутствуют победы! Великий правитель, горе мне! Господь знает, что я обижен, и всё же я боюсь назвать имя своего обидчика.

Глашатай:

   — Кто он? Мы не знаем его.

   — Его можно найти в квартале сапожников.

   — Никто не причинил тебе вреда.

   — Ты знаешь правду, трижды августейший. Ты знаешь имя моего тирана!

   — Мы не знаем, кто притесняет тебя.

Вынужденный назвать имя демарх выдал одного из солдат охраны:

   — Он умрёт, как Иуда.

   — Ты пришёл сюда не смотреть игры! Ты пришёл оскорблять наших магистратов!

   — Мой обидчик умрёт, как Иуда!

Очевидно, прасины жаловались не на одного солдата. Почувствовав угрозу, Юстиниан ответил через глашатая с лужёной глоткой:

   — Тихо, евреи, манихеи, самаритяне!

   — Ты называешь нас евреями и самаритянами? На нашей стороне Матерь Божья!

На скамьях раздались шум и ропот, когда толпа услышала последние слова.

Глашатай:

   — Тише, вы, или ваши головы слетят с плеч!

После этого оратор сменил тон. Он умолял великолепного Юстиниана не гневаться на его просьбу. Ведь у него есть веские причины, чтобы жаловаться именно теперь. Он говорил от имени тех, кто не мог прийти во дворец или добиться аудиенции в каком-нибудь государственном учреждении. Ему самому пришлось добираться сюда окольными путями, а сейчас он жалеет, что вообще пришёл. Ему, просителю, угрожают казнью!

Глашатай:

   — Каждый волен идти куда хочет, не боясь ничего.

Искушённый в ораторском искусстве демарх оглянулся на сидящих людей.

   — Мне говорят, что я свободен, и всё же не разрешают пользоваться своей свободой. Если человек свободен, но он прасин, то будет наказан. Фемида закрывает глаза при виде зелёного цвета. Прекрати убийства, пусть нас наказывают по закону! Люди не могут выносить угнетения, именуемого законным наказанием. Лучше бы этот Саббатий никогда не появлялся на свет, потому что его сын убийца!

Оратор возвысил голос над рёвом толпы, заглушивший протесты Юстиниана.

   — Да, продавец леса, который был здесь зрителем утром, зарезан днём. Господин наших жизней, кто убил торговца?

До этого момента лидер венетов только скептически слушал. Теперь же он дал волю словам.

   — Твоя фракция — единственная, кто приходит на ипподром с убийцами!

Демарх:

   — Да, с представителями твоей фракции. Вы можете убивать и скрываться от ответственности. Милостивый Юстиниан, кто убил продавца леса?

Глашатай:

   — Вы сами.

   — Юстиниан, кто убил сына Эпигата?

   — Ты пытаешься свалить вину на венетов!

   — Пусть смилуется над нами Господь! Бог с нами! Я готов поспорить с любым, кто скажет, что Бог допускает всё это. Кто же виновник? Скажите!

   — Ты богохульствуешь! Молчи!

   — Если так будет угодно великолепному Юстиниану! Теперь я знаю правду, но буду молчать. Не следовало искать здесь справедливость. Если мы останемся здесь, то наши кости будут гнить в земле. Собирайте свои кости, зрители!

По этому сигналу прасины со своим оратором выбежали из амфитеатра, а через минуту за ними последовали венеты. Начались уличные бои.

Глядя на ипподром с крыши дворца Дафны, Феодора знала, что Юстиниан проиграл в споре. Он слышал угрозы в свой адрес, но не сумел утихомирить толпу. Старый Юстин успокаивал фракции с помощью своего авторитета у обеих.

Император приказал префекту арестовать и казнить зачинщиков бунта. Стражники схватили семерых человек и повели их в гавань к виселице. По странному стечению обстоятельств верёвки оборвались под весом двух жертв — они остались в живых. Это оказало большое впечатление на суеверных граждан, а монахи из больницы Святого Лаврентия унесли выживших в безопасное место, ведь больница была священным и неприкасаемым убежищем. Взбешённый префект окружил больницу кордоном солдат. По счастливой случайности один из спасшихся принадлежал к венетам, другой — к прасинам.

Весь понедельник страсти в городе разгорались. Во вторник Юстиниан решил как ни в чём не бывало продолжить игры. На ипподром стекались толпы народа, и тут же послышались требования освободить двоих выживших во время казни. Потерпев поражение в предыдущей стычке с толпой, Юстиниан решил молчать. В результате после каждого заезда раздавались крики: «Освободи тех, кого хотели повесить твои слуги, но спас Господь!»

То ли бездействие Юстиниана придало толпе смелости, то ли её вели какие-то неизвестные лидеры, но вторник закончился общим бунтом. Толпы вооружённых людей прошли по улице Мезе и ворвались в Преторий, поджигая на пути дома. Ободрённая лёгким успехом толпа проникла в арсенал в поисках оружия и разрушила порталы Августеона в конце улицы. Народ потребовал, чтобы к нему вышли сенаторы, а когда никто не появился, сложил всю мебель в здании Сената и поджёг. Пламя перекинулось на церковь Святой Софии.

С наступлением темноты толпы бунтующих пошли к прилегающему к дворцу Форуму Октагона. Людей явно кто-то возглавлял. К ним присоединялись преступники, сбежавшие из подожжённой тюрьмы, а путь указывали стражники из вельмож, выступающие против Юстиниана. Прасины объединились с венетами — зловещий признак — и придумали себе клич: «Да здравствуют благородные прасины и венеты!» Пароль восставших — крик толпы в цирке: «Ника!»

К утру Священный дворец был окружён и отрезан от города пламенем и вооружёнными людьми. Юстиниан знал, что на карту поставлена его жизнь, ведь он оказался осаждённым во дворце.