Глава десятая

Глава десятая

Погода менялась. Наступил январь. Настоящий хамсин приходит лишь в начале марта, но и теперь уже временами с юга налетал сухой знойный ветер; он приносил тучи горячего песка, которые заволакивали солнце и меняли цвет неба. Скрипучий песок был повсюду: на столах, стульях, книгах. От него пересыхала кожа. Он проникал сквозь плотно закрытые окна конторы и сыпался на бумагу, забивался в пишущую машинку и прилипал к еще не высохшей туши. В то утро я подвела баланс и обнаружила, что наших средств в лучшем случае хватит еще на месяц. А Джон надеялся пробыть здесь недель шесть или даже восемь, до начала хамсина, который вынудит прекратить раскопки. Конечно, эта новость вряд ли его обрадует.

Призрак финансового кризиса постоянно преследует небольшие экспедиции, вроде нашей. Нам приходилось рассчитывать на частные пожертвования да на те скромные суммы, которые могло выкроить само Общество. Стоило некоторым богатым покровителям отказаться от нас — и мы пропали. Если бы жертвовали маленькие суммы, но регулярно, можно было бы планировать кампании на несколько сезонов. Однако надеяться на то, что многие англичане заинтересуются будничной стороной археологии и пожелают расстаться со своими деньгами, было рискованно. Каждая эффектная находка, несомненно, вызывает оживление; сначала пробуждается интерес, а затем поступают и деньги. Так было, например, с гробницей Тутанхамона. Но даже и в этом случае возбуждение через несколько лет улеглось, и пожертвования сократились.

Научные итоги нашей экспедиции были вполне удовлетворительными: работа велась уверенно и энергично, ее результаты тщательно регистрировали, и о них писали исчерпывающие отчеты. Мы обнаружили немало любопытных и даже первоклассных находок. Но во всем этом не было ничего такого, что побудило бы английских граждан, размахивая бумажниками и чековыми книжками, осаждать порог нашего Общества, лишь бы любой ценой задержать нас в поле.

Поэтому наш руководитель не знал, вернется ли он сюда следующей осенью или нет, тратить ли драгоценное время на раскопки каждой лачуги (в любой из них, как бы это ни казалось маловероятным, можно найти что-нибудь важное) или поверхностно осмотреть большую территорию, выбирая наиболее интересные по виду дома. Я знала, что последний метод внушал Джону отвращение. Он отстаивал свой первоначальный план — полностью изучить за этот сезон Северное предместье, а такая работа была почти не под силу нашему маленькому коллективу. Хилэри и Ральф целыми днями вели съемки, а по ночам чертили планы. Чтобы помочь им, Джон и Томми брали на себя львиную долю утренних дежурств в поле, а это означало — через сутки подъем в половине шестого и шестнадцатичасовой рабочий день. Напряжение начинало сказываться. У Ральфа последние дни был очень усталый вид.

Гильда и я делали цветные копии украшений, найденных на балках одного из домов. Приятное занятие, будь у нас побольше времени. Но нас словно кто-то подгонял, стоя за спиной.

Мои нерадостные размышления были прерваны. Пришел Ральф. С минуту он тщетно старался открыть аптечку, затем опустился на стул.

— Она заперта, — сказала я. — Что случилось? Он уставился на меня. Лицо его было посеревшим и грязным.

— Решил, что лучше умереть здесь, — сказал он устало. — Право же, мне очень плохо.

Я поставила ему градусник. Было неприятно видеть, как темная полоска ртути ползет далеко за красную черту.

— Слегка повышена, — сказала я осторожно. — Вам нужно лечь.

— Ну-ка, покажите, — попросил он. — Я вижу по вашему лицу, что температура высокая.

Я протянула ему термометр. Секунду он неумело вертел его в руках, затем нахмурился.

— Тридцать восемь и один, — пробормотал он. — Так я и думал. Ну что ж, нечего и пытаться работать. Я почти ослеп от головной боли и уже день или два неспособен начертить прямую линию. Пойду посижу в столовой, там прохладнее.

— В постель, — сказала я. — Мы навестим вас во время чая. Марш в корзину, Бертран![27]

Он улыбнулся, с трудом встал и пошел к себе. Когда мы с Гильдой пришли к нему, его била дрожь, но он твердил, что после ужина встанет и закончит срочный план дома Т.36.36. Мы посоветовали ему не валять дурака.

— Надеюсь, он поправится, если немного отдохнет, — неуверенно сказала Гильда, когда мы вышли из его комнаты. — Джон очень расстроится. Мы срываем план. Утром он говорил, что нам до зарезу нужен еще один человек для наблюдения за раскопками. А вместо этого у нас один выбывает.

Она пошла за аспирином и ячменным отваром, а я налила бутылку горячей воды и отнесла Ральфу.

Я вернулась в канцелярию. Вечерело. Вид за окном не вселял бодрости. Яростные порывы ветра обрушивались на дом; горячая песчаная пелена скрывала от глаз небо; пальмы, покрытые толстым слоем пыли, сердито качались. Из облака пыли медленно выплыли Джон, Томми и Хилэри. Мне показалось, что Джон слегка хромает. Что еще стряслось?!

Через несколько секунд он тихо вошел в комнату, положил фотоаппарат и блокноты и, не говоря ни слова, вышел. Я пошла в чертежную, где Хилэри укладывал планшет и рулетку.

— Как Ральф? — спросил он.

— Он вряд ли сможет работать в ближайшие дни.

— Ну, а я не смогу взять на себя ничего больше, кроме чертежей, — сказал Хилэри с отчаянием, — Джон же намерен завтра приступить к новому дому и усадьбе.

— Что с ним произошло?

Он удивленно посмотрел на меня.

— Джон утверждает, что чувствует себя прекрасно, но как вы умудрились узнать?

— Он хромает и ходит мрачный, — ответила я. — Что случилось?

— В полдень, осматривая стенную нишу, он придавил коленом большого скорпиона, — сказал Хилэри. — Видимо, тот здорово его укусил. Сначала ему было очень скверно, но потом он заявил, что чувствует себя лучше, хотя, по-моему, опухоль еще не спала. Он не хотел говорить всем об этом.

Мы отправились в столовую пить чай. Джон уже сидел за столом, но к еде не прикасался. Я знала, что сильный укус скорпиона чреват очень серьезными последствиями. От него даже может умереть ребенок. Джон был очень бледен, но спокоен. Гильда, конечно, узнала обо всем, а Джон только что услышал о Ральфе. Я от души надеялась, что в этот злосчастный вечер мне не придется говорить с ним еще и о наших финансовых затруднениях.

— Ты думаешь, ему до завтра не станет лучше? — взволнованно спросил Джон Гильду.

— Очень жаль, Джон, но об этом и говорить нечего, — ответила она. — Даже с нормальной температурой после такого приступа он не сможет работать на участке. Я думаю, что дня три или четыре вам придется обойтись без него; и потом мы даже толком не знаем, что с ним. Тебе самому с твоим коленом стоит передохнуть денек.

— Невозможно, — сказал он упрямо. — Завтра я буду совершенно здоров. Если нам придется замедлить темп сейчас, мы сможем наверстать после, останемся здесь немного дольше намеченного срока, ну, предположим, еще недель на восемь, начиная с сегодняшнего дня.

Вот оно, приближается!

— Я полагаю, мы осилим это, не так ли? — продолжал он, обращаясь ко мне. — Я имею в виду деньги.

Ну что мне оставалось делать?

— Я занималась сегодня подсчетами, Джон. Боюсь, что наше положение не очень хорошее. С тех пор, как мы наняли еще двадцать пять рабочих, одна заработная плата составляет примерно шестьдесят фунтов в неделю. Насколько я понимаю, денег хватит от силы на пять недель. Чтобы продержаться восемь, нам нужно, по меньшей мере, еще двести фунтов.

Наступило тягостное молчание. Когда капитану не везет — не везет всей команде. Я видела, как он попробовал прикинуть, можно ли в пятинедельный срок закончить раскопки Северного предместья при плохой погоде и с уставшими людьми, и понял, что это нереально. К физической боли, от которой он еще не оправился, прибавилось чувство разочарования.

— Так, все ясно, — тихо сказал наконец Джон. — Что ж, ничего не поделаешь. Раскопаем сейчас все, что в наших силах, и будем надеяться, что возвратимся сюда будущей зимой и с большими средствами.

Мы наблюдали, как он мучительно старался вновь обрести почву под ногами.

— Нам необходимо теперь же подумать, как за лето раздобыть деньги. Надо постараться сделать нашу выставку особенно привлекательной для широкой публики, а до тех пор, — он довольно грустно улыбнулся, — остается надеяться лишь на клад в двести фунтов.

Явился Хуссейн со свежей почтой. Дрожащим голосом он рассказал об огромных волнах на реке и о том, как мальчишки целый час переправлялись на фелюге, не решаясь поднять парус.

Томми понес Ральфу письмо и вернулся, сообщив, что он спит.

— Я думаю, нам не удастся уговорить маленького сирийского доктора из Мэллави переправиться через реку в такую погоду, — сказала Гильда. — Надеюсь, Ральфу не станет хуже до завтра.

Джон роздал письма. Несколько минут не было слышно ничего, кроме шелеста бумаги да воя разгулявшегося за окном ветра.

Немного погодя он сказал:

— Тут есть кое-что. Забавно, что это подворачивается именно сейчас.

Оторвавшись от чтения, мы взглянули на него.

— Молодой американец просит разрешения приехать сюда и помочь нам. Оплаты он не требует — мы должны только кормить его, «он интересуется археологическими раскопками». Джордж такой-то, из Луксора, турист, я полагаю.

— Похоже, что наши молитвы услышаны, — сонным голосом сказал Хилэри.

Стали обсуждать это предложение. Американец мог оказаться как совершенно никчемным, так и неоценимым. Наконец, Джон сказал, что в такой момент мы не имеем права отказываться ни от какой помощи.

— А как же быть с жильем? — спросила Гильда. Томми, вы не будете возражать, если Хилэри поселится в одной комнате с вами?

Оба согласились.

— Хорошо, в таком случае напишите ему, что он может приехать, — сказал Джон, передавая мне письмо. — И чем скорее, тем лучше. Объясните ему — и так, чтобы он понял, — что он попадет не на пикник. Пусть не рассчитывает найти здесь нечто вроде американского дома для экспедиций в Луксоре. Как много могли бы мы сделать даже на сотую долю тех денег, которые они тратят там на шеф-поваров из Швейцарии и ванные комнаты!

Перед ужином я набросала ответ. При обычных обстоятельствах Джон, вероятно, никогда не рискнул бы ввести в наш узкий круг совершенно постороннего человека. Слишком велика была уверенность, что новичок придется не ко двору. Каждый, кто жил месяцами в обособленном маленьком коллективе, знает, какие психологические бури нередко разражаются даже среди тщательно подобранных, сдружившихся людей, если у них начинают пошаливать нервы. Раздоры угрожают нормальной жизни всей экспедиции. Но случилось так, что письмо пришло в момент, когда нам была необходима помощь, и это все решило. По-видимому, в Амарне мы стали более суеверными, чем в Англии. Американец мог оказаться очень полезным, нетребовательным, сообразительным и работоспособным, и при всем том наш бюджет не уменьшался ни на один пенс. А вдруг нам удастся закончить раскопки всего Северного предместья в этом сезоне!

Я еще раз взглянула на довольно невыразительный почерк — не надо быть графологом, чтобы усомниться в деловых качествах нашего будущего коллеги.

Следующие несколько дней были безотрадными. Джон безжалостно изнурял себя, Ральф поправлялся очень медленно. Пыль все еще носилась в воздухе. Рабочие приходили к нам вечером с налитыми кровью зрачками и сухим кашлем. Плотно обмотав шалями головы, носы и рты, они прятались под деревьями или жались к реке, подальше от гонимой ветром пыли.

Наконец сильный ветер спал до легкого бриза, пыль улеглась. Небо, затянутое отвратительной мглисто-серой пеленой, приобрело сначала светло-перламутровый, а затем бледно-голубой оттенок. Мы узнали, что во второй половине дня наш новый коллега прибудет на станцию. Лодку выслали еще утром, а перед чаем я и Гильда отправились к реке. Наша крохотная фелюга под белоснежным парусом причудливой формы, который, казалось, был велик для нее, уже виднелась вдали. То всплывая, то погружаясь, она приближалась к нам по все еще неспокойной поверхности воды.

Лодка подошла совсем близко, и мы увидели, что она завалена дорогими чемоданами. Над ними, как купол, возвышалась бледно-коричневая тропическая шляпа. Мальчишки пригнали лодку к причалу, а затем протянули руки к куполу. Он стал медленно подниматься, и мы увидели, наконец, круглое бледное лицо, а ниже — красивый светлый костюм из индийского шелка. Странная фигура осторожно высадилась на берег и подошла к нам с протянутой пухлой рукой.

Мальчишки занялись выгрузкой огромного приданого. Рядом с нашим новым сотрудником они выглядели удивительно ловкими, живыми и даже красивыми: гладкая, смуглая кожа цвета меди, сильные мускулы.

Мы раньше как-то не замечали этого. Джордж сразу же проиграл в наших глазах — сравнение было явно не в его пользу.

Молодой, достаточно высокий, но сутулый, он в профиль напоминал одного из наименее привлекательных римских императоров. Жидкие волнистые волосы уже начали решительно отступать к затылку; маленький, как у попугая, нос торчал над пухлыми губами и безвольным, раздвоенным подбородком. Минуту или две мы обменивались любезностями. Затем гуськом пошли по узкой дорожке между рвом и чьей-то грядкой лука, поддерживая вялый разговор. Он намекнул, что при такой широкой реке не мешало бы обзавестись моторной лодкой; затем сказал, что странно очутиться вдруг в самом центре египетской пустыни, и, наконец, добавил, что, конечно, мечтает принять душ.

— Мы привыкли к нашей старой фелюге, — ответила Гильда.

— И не чувствуем себя такими уж оторванными от цивилизации, — сказала я, и обе мы выразили сожаление, что ему не удастся принять душ. Наступило молчание. Каждый из нас прилагал все усилия, чтобы не упасть в ров или не наступить на лук.

Как мы ни старались, разговор за ужином не клеился. Ведь англичане очень неохотно открывают ворота своей цитадели постороннему, даже родственному им по духу. Сквозь амбразуры в стенах своего замка они долго всматриваются в стоящего у ворот незнакомца, стараясь определить его характер и намерения. Если это англичанин или, по крайней мере, человек, знающий обычаи англичан, он будет терпеливо дожидаться, пока кто-нибудь впустит его. Но если незнакомец — молодой американец, он не сможет понять, почему для переброски мостика требуется так много времени.

Джордж попытался сломать лед, и это кончилось для него плачевно. Он сказал, что у каждого из нас, несомненно, есть прозвище, и ему хотелось бы знать их; его дома прозвали «доктором»: он всегда интересовался дозировками лекарств, пичкал ими своих друзей и сам принимал их в несметных количествах. Особенно Джордж любил эксперименты с подкожными впрыскиваниями.

Джон уткнулся носом в тарелку и сказал, что его медицинские познания вряд ли пригодятся в Амарне. А вот владеет ли он арабским языком? Оказалось, что нет. Он прибыл в Каир лишь две недели назад. До этого несколько недель путешествовал по Европе и одну неделю провел с американской экспедицией в Луксоре. В голосе его звучала трогательная нежность, когда он говорил о холодильниках, кортах для игры в волан[28] и библиотеке с паркетным полом.

— Дело в том, что мы нуждаемся в вашей помощи, — продолжал Джон. — Нам очень нужны помощники, ведь в ближайшие недели предстоит выполнить большую работу. Завтра утром, когда вы спуститесь вниз, я покажу вам раскопки. Придется выучить язык хотя бы настолько, чтобы понять объяснения того или иного бригадира; я дам вам список наиболее употребительных слов и фраз. Вы не должны самостоятельно принимать никаких решений, не известив кого-нибудь из нас.

Эти слова были произнесены спокойным и приветливым тоном, и, кажется, Джордж только теперь понял, что к его предложению приехать сюда работать отнеслись вполне серьезно. Он впервые осознал, что, несмотря на юношеский облик и непринужденность в обращении, Джон — начальник, который дал ему распоряжение и будет продолжать давать их до тех пор, пока он намерен оставаться с нами и есть нашу, хотя и не из холодильника, но все же хорошую пищу.

Джордж удивленно посмотрел на Джона. В его взгляде мелькнуло уважение и насмешка, которой он хотел придать несколько покровительственный оттенок, чтобы не уронить свой престиж.

— Ну конечно, я выйду в поле завтра утром, — сказал он. — Мне, правда, никогда не давались языки, но я постараюсь. Кроме того, я читал об этих местах. Разве не здесь жил Тутанхамон? И ведь тут найдена голова Нефертити, не так ли?

— Здесь, — пробормотал Ральф. Он только что поднялся после болезни, еле держался на ногах и все время ворчал. — Мне кажется, вы надеетесь, что здесь вам на каждом шагу будут попадаться золотые гробы.

Джордж засмеялся.

— Я не такой уж младенец, — ответил он шутливо. И вдруг мне показалось, что мы чересчур по-английски докучливы и просто придираемся к нему. Однако тут же у меня появилось желание еще больше «придираться» к нему. Он сказал:

— Возможно, пока я здесь, вам посчастливится найти что-нибудь сногсшибательное. Я мог бы использовать это, так как договорился с газетой, там, дома, телеграфировать им обо всем, что может вызвать сенсацию.

Джон насторожился. Весьма недвусмысленно он дал понять, что права на опубликование новостей, связанных с нашими раскопками, принадлежат лондонской газете, и передача сведений в другое место нарушила бы это соглашение.

— Вам это ясно, не так ли?

— Конечно. Что ж, мне просто не повезло.

— Я весьма сожалею, но дело обстоит так. Вы ведь не журналист по профессии, не правда ли?

— О, нет, право же, нет, — ответил он. — После Принстона я все еще не выбрал себе определенной профессии. Мой папаша отправил меня путешествовать в надежде, что по возвращении я остановлюсь на чем-нибудь. По правде говоря, я мало думал об этом, но повеселился отлично. — Он хихикнул при воспоминании о «веселье», и по его физиономии нетрудно было догадаться, какого рода развлечения оплачивал его папаша.

Насколько мы поняли, его отец всю жизнь трудился в поте лица и хотел дать своему сыночку возможность поразвлечься, испытать недоступные ему самому в этом возрасте радости жизни. Мне стало жаль папашу. Я вспомнила рассказ Киплинга о маленьком избалованном сынишке миллионера — владельца судов и железных дорог. Мальчишка упал за борт и был подобран рыбачьей шхуной. Это спасло его тело и душу. Джорджу не повезло: он вовремя не свалился за борт. Все, что мы считали вполне естественным и приемлемым в лагерной жизни — походные койки, керосиновые лампы, жестяные ванны, — казалось ему невыносимым и примитивным. А ведь некоторые пионеры-археологи прошлого века жили в гробницах, спали на ящиках и питались только хлебом, кофе и сардинами. Они сочли бы нашу лагерную жизнь неуместно роскошной.

Джордж соответствовал тому типу американца, который знаком нам по художественной литературе. Поэтому мы, по крайней мере, я, со свойственной молодости ограниченностью суждений долгое время считали Джорджа типичным представителем американской молодежи. Однако вскоре мне довелось работать с другими американцами, и я поняла, что нельзя так поспешно судить о людях. Правда, и сейчас я склонна считать, что забота американцев о гигиене и личном комфорте порой переходит все границы. Мой же образ жизни, по их мнению, близок к первобытному. Все же это не помешало мне сохранить с некоторыми из них прочные, дружеские отношения.

Тогда же мы были молоды и безжалостны и не имели ни времени, ни охоты щадить самолюбие Джорджа.

На следующее утро он опоздал к завтраку; я уже собиралась отправиться в поле, чтобы снять копию с росписи на стене, когда в комнату вошел Хуссейн. Он нес свежий кофе. Чувствовалось, что он еле сдерживает смех. Следом за ним шел Джордж в полной боевой готовности. Начнем сверху: коричневая тропическая шляпа от солнца; длинная белая шея; за ней — бледно-голубая детская фуфайка с круглым вырезом и крохотными рукавчиками. Далее следовали донельзя коротенькие ослепительно-белые штанишки, еще ниже торчали худые длинные бледные ноги. Общую картину завершали крохотные, до лодыжек, голубенькие носки и белые теннисные туфли. В руке белая шитая голубым бисером хлопушка от мух.

Кажется, я пробормотала что-то неопределенное, так как он робко улыбнулся и спросил:

— Разве у меня что-нибудь не в порядке?

Я подумала о том, как будет себя вести Хуссейн при виде Джорджа, впрочем, он хорошо воспитан. Но рабочих с раскопок рассмешить было очень легко. Каждый пустяк вызывал у них смех. Нам не случалось видеть голые ноги выше колена, разве только у мальчишек-лодочников да рыбаков. Я твердо знала, что короткие трусики на длинных, худых ногах Джорджа способны вызвать переполох и даже приостановить работу. Для пользы дела и ради самого Джорджа я должна заставить его надеть брюки, прежде чем он покинет дом.

Я попыталась внушить ему, что с нашей точки зрения он выглядит, пожалуй, вполне респектабельно, но рабочие умрут от смеха. Напрасно! Мнение кучки «черных дикарей» его не интересовало. Однако, узнав, что в разгар работы площадь раскопок превращается в пыльную развороченную яму и его идеально белые трусы мигом почернеют, а мягкие туфли порвутся, он призадумался. Но сдался он лишь после того, как я заметила, что он слишком легкомысленно отдает свое тело на съедение комарам и вечером будет лежать с сильнейшим приступом лихорадки. Я сказала это случайно. А, между прочим, в начале раскопок мы все перенесли лихорадку, вызванную укусами комаров. Как бы то ни было, моя уловка удалась. Он озабоченно посмотрел на меня и очень серьезно заметил, что в его аптечке нет сыворотки против комариных укусов. В тон ему я ответила, что в таком случае в его же интересах закрыть большую часть тела. Не прошло и получаса, как он уже шел рядом со мной, одетый вполне благопристойно. На нем были брюки цвета хаки и, сверх того, ухарски повязанный ковбойский платок. Он беспокойно оглядывался вокруг, высматривая комаров.

Я верю, что работа в Амарне была для него действительно тяжелой. Ежедневные «прогулки» — миля до раскопок и миля обратно — чуть не свалили его с ног.

— Мне никогда не приходилось ходить пешком более двух кварталов, — признался он нам однажды жарким вечером и тут же свалился как сноп. — Мне стоило только заскочить в свой кар… Послушайте, а почему вы не заведете машину? Вы бы сберегли столько энергии.

Джон ненавидел машины и все виды механического транспорта. Он мирился с ними как с неизбежным злом только при переправе через реку. Обзавестись машиной в Амарне — да это кощунство. Джон промолчал. С приездом Джорджа его симпатии ко всему средневековому усилились.

Дни шли, и Джордж наконец понял, что раскопки — это, прежде всего, монотонная, кропотливая работа, которая требует терпения, исключительной добросовестности и физических усилий. Он кое-как с насмешливым пренебрежением делал то, что ему поручалось, не понимая смысла нашей работы. К эффектной находке он отнесся бы вполне серьезно.

Предметы в кладовой древностей совершенно не трогали его. Невежество мешало ему понять, что в нашей работе значительна и каждая мелочь. Никто не ставил ему в вину отсутствие знаний, но он и не считал нужным что-нибудь узнать. Естественно, он начал испытывать отчаянную скуку. Ни сенсаций, ни развлечений. Джордж рассчитывал потрясти своих друзей в Штатах рассказами о том, как на его глазах откопали какой-нибудь древний клад, а ему не оставалось ничего другого, как сочинять уморительные сценки из жизни «одичавших» англичан. Я была уверена, что с подобной задачей он сумеет недурно справиться. Джордж был не лишен чувства юмора.

По-видимому, он не смог выдержать до конца. Спустя недели три после приезда Джордж получил вызов от своего «старика». Позже, по одной — двум неосторожным фразам, мы поняли, что он сбежал бы и раньше, не будь у него веской причины: он израсходовал всю отпущенную ему «стариком» сумму и не решался покаяться. Джорджу не оставалось ничего другого, как приехать к нам и терпеливо ждать нового папашиного чека. Наконец чек благополучно прибыл в Каирский банк. Перед самым отъездом Джордж проболтался Хилэри, что именно этот желанный чек, а не вызов побудил его отказаться от первой в его жизни настоящей работы.

Как бы то ни было, Джордж печально, с оттенком некоторой неловкости в голосе, спросил Джона, не сможет ли тот обойтись в дальнейшем без его помощи. Джон ледяным тоном ответил, что попытается как-нибудь справиться.

Бедняга Джордж! Ведь это произошло в тот самый день, когда он намеревался уехать!