Глава одиннадцатая

Глава одиннадцатая

День и на этот раз выдался унылый и ветреный. Песок хрустел на зубах. Перед глазами нависла мглисто-серая пелена. Я только что закончила копию росписи. Передо мной лежал обломок стены длиной примерно в два фута. На ярко-желтом фоне была изображена летящая птица. Глаз ее, яркий и влажный, все еще светился мягким блеском; зеленые и пурпурные перья на светло-серой шее и расправленные крылья были покрыты темными мазками. Джон просил нас, если возможно, сохранить оригинал. Задача была мудреной: следовало отделить от стены слой штукатурки всего в дюйм толщиной, на который был нанесен рисунок. Вернее, нужно было отделить стену от штукатурки — такой метод был изобретен Петри почти пятьдесят лет назад.

Прежде всего мы нанесли на очень хрупкую, покрытую краской поверхность тонкий слой специального раствора целлулоида, напоминающего лак для ногтей, затем принялись вынимать по одному кирпичи. Рядом юный куфти размешивал в чаше гипс. Как только между кирпичами и штукатуркой появлялись щели, мы заливали их гипсом. Наконец поверхность штукатурки с обратной стороны стала гладкой и белой. Но прежде чем окончательно отделить весь фрагмент, нам пришлось ждать, пока затвердеет гипс.

Мы ждали. Вдруг до нас донесся свисток Умбарака. Свисток во второй половине дня? Это показалось странным. Мы посмотрели в сторону Северного предместья. Почти рядом с посевами раскапывали маленький домик. Там сейчас собралось много рабочих. Люди спешили туда со всех сторон. Дисциплина была, конечно, забыта. «Несчастный случай!» — подумала я. Ведь ничего не стоит свалиться в глубокий ров или траншею и сломать руку или ногу.

Гильда поручила юноше охранять роспись, и мы отправились узнать, что произошло. Стена маленького дома Т.36.63 почти граничила с зеленой полосой озимого маиса. В центре толпы, собравшейся в развалинах небольшой комнаты, на коленях стояли куфти и один из землекопов. Перед ними на боку лежал большой кувшин, найденный, как нам сказали, под полом, рядом с ним — надтреснутое глиняное блюдце, служившее кувшину крышкой. Но не отверстие в полу, не кувшин и не блюдце притягивали взоры. Мы смотрели на блестящий, желтый слиток, лежащий на серовато-буром песке у темного горлышка кувшина. Куфти осторожно засунул в кувшин смуглую руку, чтобы вытащить остальное. Еще две блестящие полоски выскользнули из кувшина, сверкая на солнце. Чистое золото. Затем градом посыпались тускло-белые слитки и перстни, вероятнее всего, серебряные.

Кажется, здесь собрались все; большинство от изумления лишилось дара речи; порой раздавались восхищенные возгласы.

Позднее мы узнали подробности. Когда куфти, ведавший работами на этом участке, увидел первый брусок золота, он послал кого-то к старому Умбараку с просьбой позвать Джона. Однако старый Умбарак, почуяв что-то, явился сам, потерял от волнения голову и дал свисток. Не наделай он шума, возможно, удалось бы закрыть кувшин и незаметно перенести его в дом. Но сейчас слух о кладе молниеносно облетел все поле. По мере того как новость передавалась из уст в уста, размеры найденного клада стали фантастическими. Теперь у нас не осталось ни малейшего шанса сохранить в тайне находку действительно огромного золотого и серебряного клада. Возможно, он был зарыт каким-нибудь грабителем эпохи Эхнатона. Может быть, это были украденные и расплавленные сокровища какого-нибудь храма или дворца.

Появились еще серебряные бруски и перстни. Последним был большой слиток золота длиной около фута; за ним тонкой струйкой посыпался серый песок, В нем поблескивал какой-то предмет. Куфти поднял его и подал Джону. Это была крохотная серебряная фигурка — амулет длиной около дюйма. На спине у нее сохранилось колечко для цепочки. Мы увидели большие глаза и горбатый, точно птичий клюв, нос. На головке красовалась круглая золотая шапочка. Вероятно, амулет служил маскоттой[29]. Его положили сюда на счастье, чтобы он охранял клад до тех пор, пока хозяин сможет откопать свои сокровища. Неизвестно почему, но этот день так и не наступил; должно быть, человек, который наполнил кувшин драгоценностями, закрыл горлышко глиняным блюдцем и старательно зарыл его под полом своего маленького дома, но так и умер, не поведав никому свою тайну.

Внезапно все заговорили, жестикулируя, и стали расходиться. Джон поручил Хилэри доставить ценную находку домой и оставаться там до его прихода. Ральф уже был дома, трудясь, как обычно, над чертежами, а Джордж упаковывал вещи. Вечером он собирался переправиться через реку, чтобы сесть на ночной поезд.

Мы с Гильдой вернулись к нашей пленительной, но необыкновенно хрупкой птице. Джон подошел к нам. Он был встревожен. Конечно, вряд ли неожиданная находка могла доставить нам неприятности. Но все же некоторая опасность существовала. Клад могли украсть.

— В наших рабочих я уверен, — сказал Джон. — Но слух распространился за пределы района раскопок. Нелепо то, что с точки зрения археологии этот клад не представляет никакой ценности, за исключением маленького амулета. По-моему, это хетт. Все же остальное — расплавленное серебро и золото.

— Что ж, наши мечты о кладе сбылись! — весело сказала Гильда, покрывая толстым слоем ваты чертежную доску. — Ты ведь мечтал об этом.

— Это верно, двести фунтов! — Он рассмеялся. — Я полагаю, в Каире заберут все. А вдруг они и нам выделят часть? Если бы удалось обратить нашу долю в деньги, мы смогли бы продолжить раскопки в будущем году и к тому же на средства, доставшиеся по наследству от грабителя времен XVIII династии!

Очень аккуратно мы переложили фрагмент стены на чертежную доску, устланную ватой, и молодой куфти с величайшей осторожностью понес ее к дому.

Мы сложили в большой ящик все пожитки — чашки для смесей, ножи, пульверизаторы, ложки, вату, бинты и вместе с Джоном отправились домой, оставив участок на попечение Томми.

— Мистер Джордж будет локти кусать с досады, — сказал он, — и вероятно, теперь даже захочет остаться, но пусть лучше уезжает.

— Он здесь сбавил немало фунтов. Последнее время малый выглядел худым и измученным, — сказала я.

— Мне кажется, во многом виноват его папаша, — добавила Гильда. — Право, он не такой уж плохой. Не беги же так, Джон!

— Я уверен, что многое зависит от воспитания, — сказал он, сбавляя шаг. — Я сам вырос бы безнадежно ленивым, если бы мой отец с самого начала не принял соответствующие меры.

Потребовалось все мое воображение, чтобы представить себе Джона лентяем.

Дома мы застали Ральфа. Он с мрачным видом чертил свои планы и каждый раз, когда Хилэри проходил мимо чертежей, сердито ворчал. Оказалось, что усердный Хилэри поставил кувшин с золотом в кладовой древностей и теперь взад и вперед ходил около двери с револьвером в вытянутой руке. Все это доставляло ему огромное удовольствие и, видимо, производило должный эффект на семейство Абу Бакр. По крайней мере, все трое стояли у порога кухни и по очереди повторяли «Ай-яй-яй!». Джордж уже уехал.

— Но ведь поезд прибывает на станцию около десяти часов вечера, — сказал Джон. — Когда он уехал?

— Примерно полчаса спустя после моего возвращения, — ответил Хилэри. — Клад привел его в необычайное возбуждение. Он впервые оживился. Заторопил мальчишек с фелюги, и они уехали. Ральф ходил к реке провожать его, а я, конечно, не мог, — стою на страже!

— Я подумал, что кому-то все же следует проводить парня, — сказал Ральф. — Не беспокойтесь, он хорошо знал, что принес нам мало пользы. Мне кажется, он уехал раньше, желая избежать неловкости при прощании.

— Возможно, — ответил Джон. — Но я не уверен…

Томми возвратился и сообщил, что на поле все спокойно. Оказывается, рабочие до упаду смеялись над незадачливым владельцем маисового участка рядом с домом Т.36.63. Он годами привязывал своего осла к колу, вбитому в нескольких футах от поля. Именно этот кол и разбил глиняное блюдце. Каково же бедняге было узнать, что он изо дня в день «попирал ногами» несметное богатство! Свое негодование он выражал так бурно, что рабочие пришли в восторг, а Томми сокрушался, что его познания арабского языка не выходят за пределы обычной благопристойной лексики и он многое не понял.

После ужина нам предстояло отделить фрагмент с росписью от стены. Это делалось очень просто: на гипс накладывали легкую чертежную доску, а затем осторожно поворачивали весь сэндвич — две доски со слоем штукатурки между ними. Снять доску с лицевой стороны ни у кого не хватило духу.

— Ну что же, смелее, — сказал Джон, — взглянем на хорошенькую пташку!

Доску сняли. Все обошлось благополучно. При мягком свете керосиновой лампы крылья, покрытые серыми, зелеными и пурпурными мазками, по-прежнему летели по светло-желтому небу, как и раньше, светился зрачок, возможно, чуть потускневший под новым слоем лака, но все же живой и яркий.

— Хорошо! — сказал Джон. — Кстати, нам придется найти специальный ящик для погрузки ее на судно. И, я полагаю, юный Саваг заслужил бакшиш. Ему, должно быть, пришлось немало потрудиться, чтобы доставить ее в дом неповрежденной.

Джон отправился в канцелярию писать статью о находках последних нескольких недель и также о сегодняшней. Статья предназначалась для лондонской газеты; две копии направлялись в Управление службы древностей в Каир и лондонскую контору. Я принялась за обычную регистрацию находок.

Это занятие отняло у меня много времени. Когда я, борясь со сном, прикрепила последний ярлычок, мне стало казаться, что передо мной расплавленная, блестящая, рябая водная поверхность. Маленький хеттский амулет я отнесла в кладовую и положила в отдельную коробочку. Наконец-то он освободился от ответственности, тяготившей его три тысячи лет. На ночь Джон, к великой радости Хилэри, забрал клад в свою комнату и попросил одолжить ему револьвер. Хилэри с готовностью принялся объяснять устройство механизма.

— Но я не собираюсь пускать его в ход, — спокойно сказал Джон. — Мне нужно иметь какой-нибудь предмет, который оградил бы меня от вторжения. Я уверен, что ничего не случится.

— У нас же есть Леонардо, — сказал обиженно Хилэри. — Он никого не впустит в дом.

Ничего не произошло ни тогда, ни позднее. Правда, один раз Леонардо свирепо залаял. Думаю, что в душе Хилэри на мгновение пробудилась надежда, но затем вновь воцарилась давящая тишина.

Мальчишкам с фелюги было наказано, проводив Джорджа на станцию, переночевать по ту сторону реки и захватить на обратном пути утреннюю почту. Вечером следующего дня, когда я кончала перепечатывать отчеты и статью Джона, один из них бесшумно вошел в контору и подал мне пачку писем и одну или две посылки. Мальчик тут же удалился, сверкнув белозубой улыбкой. Как приятно было видеть это! В любую погоду египтяне неизменно приветливо улыбались вам.

Наверху лежала телеграмма, адресованная руководителю раскопок. Она заинтересовала меня. Я отобрала свои письма и посылку с фотоснимками из Каира и тут увидела, что к дому приближаются несколько куфти. Следом за ними в контору вошел Джон. Заметив почту у себя на столе, он взял телеграмму и нахмурил брови. Наступила зловещая тишина, слышался только шелест бумаги.

— Что ж, я ожидал этого, — сказал он, наконец, и протянул мне бумагу. Это была телеграмма из нью-йоркской газеты, направленная через американское агентство в Каире. В ней сообщалось, что газета готова.

У Джона переутомление выразилось в том, что он работал еще больше, чем обычно; он стал очень молчаливым и подчеркнуто вежливым. Гильда не на шутку беспокоилась за него.

Я была уверена, что у Ральфа вновь поднялась температура, но он отказывался мерить ее. Хилэри усиленно трудился над планом Северного предместья.

До конца сезона оставалось всего десять дней. Маленький, с морщинистым лицом столяр из Куфта уже мастерил во дворе ящики для перевозки находок в Каир. Слово «раздел» все чаще проскальзывало в наших редких беседах. По условиям концессии предметы, обнаруженные при раскопках, привозились для осмотра в Каирский музей. Директор музея и его эксперты имели право изъять все уникальные находки, достойные, по их мнению, пополнить коллекции музея. И лишь оставшиеся вещи доставались археологам, проводившим раскопки. Следовательно, руководитель археологической экспедиции должен был заранее распрощаться со всеми ценными находками. Ему приходилось лишь довольствоваться сознанием, что предмет древности найден им. Кроме того, он получал право публиковать сведения и фотографии от имени Общества, для которого он работал. Наше Общество, не располагающее достаточными средствами для работы, было очень заинтересовано в том, чтобы мы привезли в Лондон как можно больше любопытных находок. Ничто так не пленяет воображение и не вызывает желания пожертвовать какую-нибудь сумму, как интересные экспонаты на выставках. Вряд ли непрофессионал проявит энтузиазм при виде фотографии с унылой надписью: «Удержано в Каире».

Мы, конечно, признавали за крупным национальным музеем право хранить у себя уникальные древние предметы. И все же надеялись, что директор отнесется к нам снисходительно. Ведь расплывчато сформулированный закон давал простор различным толкованиям, поэтому все зависело от характера и настроения директора музея. В конце концов, какие предметы следовало отнести к уникальным? Сегодня директор говорил: «Все предметы, за исключением отлитых по форме, сделаны руками, а, следовательно, уникальны. У нас уже есть две тысячи рыболовных крючков, но этот чуть длиннее остальных, а поэтому, нам следует иметь и его». Завтра же он мог сказать: «У нас имеется серия статуэток, очень похожих на эту, найденную вами, и вы можете оставить ее себе».

Джон надеялся на такой исход. В Каире нас принял мистер Энгельбах, сотрудник Службы древностей, который, по всей вероятности, должен был присутствовать при разделе находок и давать советы директору. Он сетовал на то, что некоторые руководители экспедиций пренебрежительно относятся к требованию музея и присылают наспех нацарапанные рисунки, неясные снимки с ошибочными ссылками и т. д. «А все потому, — жаловался Энгельбах, — что они считают это бюрократической чепухой и не желают тратить на нее драгоценное время!»

Джон добивался, чтобы наши отчеты отсылались регулярно, были точны и понятны. Он подбирал четкие фотографии, а я выверяла ссылки на них. Отчасти Джон поступал так умышленно. Он надеялся, что это может повлиять на исход раздела. Пока все шло отлично. Мы узнали, что в Службе древностей нас хвалили за примерное поведение, а Джона считали образцовым руководителем. Но что будет через две недели?

Мы прилагали все усилия, чтобы выполнить намеченную программу. Джон изменил первоначальный план, предлагая провести раскопки северного угла Предместья в будущем сезоне. Ему не хотелось принимать такое решение, но он понимал, что это заставит Комитет изыскать средства еще на одну экспедицию.

— Пока мы не окончим работу на этом участке, нельзя опубликовать материалы о раскопках всего Северного предместья, — сказал Джон.

Столяр готовил шесть ящиков: один — очень прочный — для притолоки, два для росписи с птицей (первый вкладывался во второй, чтобы меньше чувствовалась тряска) и три больших для остальных находок.

Это было безумное утро. Все находились в поле. Я приступила к составлению описи предметов и их классификации по группам. Маленький плотник то и дело, подобно кузнечику, впрыгивал в канцелярию, обмерял прислоненную к стене притолоку, потом с шумом выскакивал обратно и садился на корточки перед своей работой. Скрип пилы и стук молотка возобновились. Снова звучали заунывные коптские гимны. Впрочем, возможно, это были и новые песни из репертуара куфти. Манера исполнения в обоих случаях одинакова: вибрирующие звуки сливались в протяжную бесконечную мелодию.

Наконец, явился Хуссейн и сказал, что обед сейчас понесут в поле. Пойти туда или пообедать дома? Мне так хотелось убежать от шума, канцелярии и нудной работы. В душе я надеялась, что срочно потребуюсь на раскопках и тогда вынуждена буду оторваться от бумаг, хотя отлично сознавала, что невыполненная работа камнем ляжет на моей совести. Если заниматься ею вечером, при свете качающейся керосиновой лампы, когда цифра 3 делается похожей на 8, можно наделать массу ошибок.

Убедив себя в том, что мой долг — остаться здесь и закончить описи, я принялась за яичницу-болтунью. Интересно, может ли стук молотка, подобно пытке, довести до сумасшествия? Не успела я подумать об этом, как меня срочно вызвали в поле. Было велено захватить побольше мелких коробочек и щеточек. Тут я вдруг разозлилась. Почему меня отрывают от моих прямых обязанностей? Нельзя четко и хорошо выполнять канцелярскую работу, если секретарю вечно приходится рыться в пыли.

Скоро я была уже в пути. И, как это обычно со мной бывало, раздражение исчезло, настроение поднялось, и я радовалась тишине. Ветер утих, небо прояснилось. Солнце светило ярко, и поля, которые мы последнее время привыкли видеть мглисто-серыми, обрели ясные, четкие контуры.

Я отлично знала, что очень нужна в поле, иначе меня бы не оторвали от работы. Не жаль сил и времени, если сознаешь, что ты пусть маленькая, но необходимая часть одного сложного механизма.

Кто-то приближался со стороны раскопок. Это был Ральф.

— Вы чувствуете себя лучше? — спросила я и поняла, что вопрос был явно излишним. Он снова выглядел веселым и бодрым, шляпа была потешно надвинута на лоб.

— Сегодня утром, впервые за весь месяц я почувствовал себя совершенно здоровым, — ответил он. — И свои съемки фактически закончил. Теперь иду чертить.

— Очень рада, Ральф, — сказала я. — Надеюсь, шум молотка и скрип пилы не вызовут рецидива. Кстати, вы не знаете, зачем я понадобилась?

— Кажется, еще ожерелья; над одним из них трудится Гильда, но перед самым ленчем нашли второе. Я там не был, но, по-моему, это в маленьком доме Т. 36.68. Прощайте! Думаю, что мы все-таки увидим Грецию!

Улыбнувшись, он пошел дальше. Здесь, в Амарне, мы с Ральфом неожиданно обнаружили, что всю жизнь лелеяли одну мечту — попасть в Грецию. И сейчас она вдруг стала осуществимой! По окончании сезона мы намеревались отплыть в Афины, а оттуда отправиться вглубь страны; Джон обещал снабдить нас рекомендательными письмами к сотрудникам Британского археологического института. Нам предстояло путешествовать по горам и долинам, пробираться на мулах по извилистым тропкам. Джон наметил для нас различные маршруты — Коринф, Микены, Тиринф, Эпир, возможно, Олимпия и Дельфы. Я опасалась, что Ральф после загадочной лихорадки не сможет предпринять такое утомительное путешествие и ему придется вернуться прямо в Лондон. Но, кажется, все обошлось благополучно.

Я пришла на участок, чувствуя себя очень счастливой, и присела рядом с Гильдой около груды щебня, которую она уже начала разбирать. Отдельные бусины и подвески виднелись повсюду. Мы подбирали их целыми дюжинами. Но длинных нитей ожерелья нигде не попадалось.

День тянулся медленно. Груда постепенно уменьшалась. Теперь она была высотой около фута. Вдруг моя щетка скользнула по чему-то твердому. Большой камень? Сдув песок, я увидела неровную поверхность бело-серого цвета с черными пятнами. Нет, конечно, это не камень.

Голова статуэтки третьей дочери Эхнатона Анхесснпаатон (супруги Тутанхамона), найденная при раскопках в доме Т.36.68. Раскрашенный известняк. Метрополитэн-Музеум в Нью-Йорке

Прежде чем поднять предмет, надо посмотреть на него с другой стороны. Я обошла кругом и принялась осторожно сверху вниз водить щеткой по щебню. Крохотные желтые струйки песка быстро текли между засохшими комками грязи. Таинственный предмет был почти рядом. Еще одно движение щеткой — и мы увидели изогнутую поверхность, покрытую красновато-коричневой краской. Ниже песок осыпался, и образовалась маленькая щель.

— Не можете ли вы что-нибудь увидеть сквозь нее? — спросила Гильда.

Я легла на землю, заглянула в щель и поняла, что это головка. Можно было разглядеть лишь часть лица, покрытого красноватой краской, — изгиб подбородка и более темный уголок рта. Гильда позвала находившегося неподалеку Джона.

— По-моему, это голова статуи, — спокойно сказала она ему.

Он долго и внимательно всматривался, еле сдерживая волнение.

— Я подожду, пока вы очистите ее, — сказал он.

Мы осторожно удаляли пласты щебня. Мучительно делать что-нибудь медленно, когда сгораешь от любопытства. Но торопиться было нельзя. А вдруг на лице, которое мы еще не видим, окажется трещина? Тогда от одного торопливого движения все может погибнуть.

Мы расширили впадину под головкой, и Джон подсунул туда руку. Гильда еще раз провела щеткой — и головка опустилась на руку Джона. Он медленно извлек ее из руин. Затем очень осторожно перевернул на ладони.

Перед нами было лицо юной девушки, обрамленное темным, парадным париком. Из-под изогнутых темных бровей смотрели удлиненные, прекрасно очерченные глаза. Уголки приятного, мягкого рта были чуть опущены. Детская округлость смуглых щек странно контрастировала с крохотным, но волевым подбородком. Скульптору каким-то чудом удалось передать трогательность и благородство молодости, обремененной королевским саном. Эта маленькая головка являлась еще одним прекрасным образцом Амарнского искусства. Скульпторы эпохи Эхнатона умели подмечать и в совершенстве передавать нечто большее, чем внешнее сходство.

Я посмотрела на Джона. Его осунувшееся, посеревшее за последние недели лицо сразу преобразилось. Сияющий, он стоял на коленях в пыли, держа в руках чудесную вещь.

— Теперь, — сказал он медленно, — мы можем считать, что наша работа увенчалась успехом!