ГЛАВА 3. ВОСТОЧНИЧЕСТВО. Эспер Ухтомский
ГЛАВА 3.
ВОСТОЧНИЧЕСТВО.
Эспер Ухтомский
Мильоны — вас.
Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!
...
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя,
И с ненавистью, и с любовью!..
Александр Блок, «Скифы»
Русский поэт-символист Александр Блок написал «Скифов» в январе 1918 г. Прошло меньше года с тех пор, как потерпела крах династия Романовых, и бывшей империей теперь правила большевистская партия Владимира Ленина. Незадолго до того, как Блок сочинил эти строки, советские официальные лица заключили перемирие с имперской Германией, которое позволило России выйти из Первой мировой войны. Спустя немногим более месяца после того, как Блок закончил свою знаменитую поэму, режим Ленина заключил в Брест-Литовске мир со своими противниками в Центральной Европе. По Брест-Литовскому договору значительные территории на западе бывшей Российской империи были отданы в обмен на очень нужный мир. Это соглашение вызвало гнев бывших союзников России — Англии и Франции. «Скифы» были одновременно и призывом и предупреждением Европе. Далее в поэме Блок умоляет Запад принять большевистскую революцию: «Придите к нам! От ужасов войны придите в мирные объятья!» А если европейцы будут упорствовать в своем неприятии Советской России, они только навлекут на себя извечную вражду. «Нам нечего терять», — напоминает Блок великим западным державам. «Века, века — вас будет проклинать больное позднее потомство!» Россия больше не будет защищать цивилизованный Запад от варварского Востока. Более того: «Мы обернемся к вам своею азиатской рожей!»{159}
Знаменитое упоминание о скифах у Александра Блока отсылает к воинственному кочевому племени, пришедшему из Внутренней Азии и населявшему причерноморские степи двадцать пять веков назад. Русские обычно утверждают, что они произошли от более мирных и более западных славян. Напоминая миру о том, что «скифы — мы! Да, азиаты — мы!», поэма Александра Блока являла собой дерзкий ответ на немецкое представление о русских как об азиатских варварах. Блок насмехался над важным элементом пропаганды Вильгельма во время войны. Подобно тому как Великобритания называла своего врага гунном, намекая, что тевтоны были диким восточным племенем, разорившим цивилизованный Запад, немцы осыпали азиатскими эпитетами врага на своей восточной границе.
Провозглашая свое азиатское происхождение, Александр Блок был среди русских в явном меньшинстве. После принятия христианства более десяти веков назад большинство людей стало бы неистово отрицать свою принадлежность к Востоку. Во время частых военных столкновений с кочевыми азиатскими племенами до, во время и после монгольского нашествия XIII в. русский человек в Средние века считал себя истинным защитником Креста. Начиная с XVIII в., когда Петр Великий и его наследники начали насаждать западный образ жизни в своей империи, образованные русские скорее согласились бы с утверждением советского лидера Михаила Горбачева о том, что «мы — европейцы»{160}. Даже славянофилы середины XIX в., которые подчеркивали обособленность России от Запада, никогда не считали себя азиатами{161}.
Но в 1890-х гг., когда в русской дипломатии и интеллектуальной жизни наметился явный поворот к Востоку, появились люди, которые перестали считать эпитет «азиатский» оскорблением. Когда Александр III принял решение построить железную дорогу, чтобы связать Петербург с далекими тихоокеанскими территориями, им стало казаться, что будущее империи лежит в Азии. В их глазах Россия по своей сути была скорее восточной страной, чем западной. Тех, кто примкнул к этому обособленному ответвлению славянофильства, стали называть восточниками. По их мнению, Россия своими корнями уходила в восточный мир. Восточники считали, что царь должен выполнить свою священную миссию — «воссоединить» Россию и Китай, как какой-нибудь новейший хан, а Петербург должен стать новым Ксанаду[20]. Восточничество оказало серьезное влияние на внешнюю политику царя, и при этом оно отражало глубокое чувство неуверенности России по отношению к восприятию себя и своего места в мире. Литераторы петербургского Серебряного века, в чьих писаниях отражался пессимизм fin de si?cle, часто размышляли о связях России с Азией{162}.
Восточники были категорически не согласны с Пржевальским по поводу континентальной принадлежности России. Сторонники «конквистадорского империализма», такие как Пржевальский, однозначно идентифицировали Россию как европейскую державу, когда призывали к завоеванию Азии. Они считали Восток слабым, отсталым и малоразвитым. Вооруженное нападение полностью оправдывалось исконным превосходством Запада. Восточники, наоборот, с большим уважением относились к восточной цивилизации и вовсе не считали ее менее значимой, чем западная. Более того, Россия сама была крепко связана с Востоком родственными узами. Восточники настаивали на большем присутствии на Востоке, но они резко возражали против завоевания, которое в любом случае было абсолютно не нужно. Их идейный вдохновитель учил: [Россия на Востоке] «ничего не завоевывает, так как весь этот втягивающийся в нас инородческий люд — нам брат по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше»{163}.
Эти слова написал публицист и поэт князь Эспер Эсперович Ухтомский. Страстный любитель восточного искусства с большими связями в высшем свете, он получил назначение сопровождать цесаревича в качестве наставника во время его Большого путешествия в Азию. Совместное плавание сделало Эспера Эсперовича и наследника друзьями, что позволило князю оказывать значительное влияние на Николая в первые годы его царствования. Как и многие журналисты, князь Ухтомский был плодовитым автором, и большую часть своей публицистики он посвящал делу восточничества. Самой значительной его работой является чрезвычайно подробное трехтомное описание путешествия великого князя «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича». Написанная в форме традиционной книги о путешествиях, эта работа стала манифестом Ухтомского, выражающим восточнические идеи.
Несмотря на свою немногочисленность, восточники имели большое влияние. Как выразился один историк, их идеология превратилась в «политику, которая при Николае II получила министерское и императорское одобрение»{164}. Царские авантюры на Востоке, кульминацией которых стала катастрофическая война с Японией в 1904 г., частично были следствием этого увлечения Востоком.
* * *
Эспер Эсперович Ухтомский родился в 1861 г. неподалеку от летней императорской резиденции Ораниенбаум в пригороде Петербурга{165}. «30-го колена от Рюрика, ветви Мономаховичей» — князь гордился своей родословной, он мог похвастать довольно известной во времена Московской Руси боярской фамилией{166}. Более близкие предки Ухтомского служили на флоте. Эспер Алексеевич, его отец, был офицером русского флота в Севастополе во время Крымской войны, а затем помогал организовать торговое пароходство, связавшее Петербург с Индией и Китаем. Его мать происходила из шотландского рода Грейгов, известного своими адмиралами. Еще один Ухтомский, Павел Петрович, был вице-адмиралом Тихоокеанской эскадры во время Русско-японской войны.
Как и многие представители своего сословия, Ухтомский провел детство в домашней обстановке в окружении гувернеров и часто ездил с родителями в Европу. Получив затем более формальное среднее образование в гимназии, Эспер Эсперович изучал философию и литературу в Петербургском университете, который он окончил в 1884 г. с серебряной медалью за магистерскую диссертацию «Исторический и критический обзор учений о свободе воли». В студенческие годы он начал баловаться поэзией. Ухтомский еще учился, когда его раннее произведение было опубликовано в панславистской газете Ивана Аксакова «Русь». На протяжении всей своей карьеры Ухтомский продолжал писать стихи, которые появлялись на страницах таких периодических изданий, как «Вестник Европы», «Русская мысль», «Нива», «Север» и «Гражданин»{167}.
Эспер Эсперович Ухтомский
Возможно, под впечатлением путешествий на Восток своего отца Ухтомский увлекся экзотическими народностями России. По окончании университета он смог более свободно предаться этим интересам. Он получил место в Министерстве внутренних дел, в Департаменте духовных дел иностранных исповеданий (ДДДИИ), который занимался неправославными конфессиями империи{168}. Первые годы службы не были отмечены особыми успехами, но у князя была возможность много путешествовать по Восточной Сибири, где он изучал бурят. Буряты, насчитывавшие, согласно переписи 1897 г., 300 тыс. человек, были крупнейшим нерусским народом в Сибири{169}. Будучи изначально монгольским народом, они переселились на Север незадолго до того, как Россия в XVII в. распространила свою власть до побережья Тихого океана. Когда буряты впервые заселили байкальские степи, их религией был шаманизм. В течение XVIII в. ламаистские миссионеры обратили многих из них в буддизм секты Гелугпа, или «желтошапочников», верных тибетскому далай-ламе.
Как из государственных соображений (поскольку власть Петербурга над восточными землями все еще не была прочной), так и из-за терпимого отношения к другим вероисповеданиям в то время царские чиновники в XVIII в. не стали активно препятствовать новой религии. В 1741 г. — эта дата до сих пор считается годовщиной принятия буддизма в России — императрица Елизавета официально признала иерархию лам и их право проповедовать{170}. Просвещенный генерал-губернатор Сибири 1820-х гг. Михаил Сперанский подтвердил особый статус бурят в «Уставе для управления инородцев» 1822 г., который законодательно устанавливал минимальное вмешательство в их духовные дела{171}. Первоначально мягкое отношение династии к бурятам и их конфессии помогло привлечь их на свою сторону. До конца XIX в. многие даже верили, что Романовы — это «белые цари» из монгольской легенды, о которой писал Пржевальский{172}.
Князь Ухтомский питал симпатию и к калмыкам — еще одной ламаистской народности, которая проживала в Европейской России{173}. Дальние этнические родственники бурят калмыцкие кочевники около 1630 г. переселились с родины своих предков в Джунгарии в степи в низовьях Волги, к северу от Астрахани. В течение последующего столетия их отношения с правителями России были гораздо более сложными, чем у их единоверцев в Сибири. Но к началу XIX в. калмыки довольно хорошо интегрировались в империю и получили полупривилегированный статус, подобный статусу казаков. Во время Гражданской войны 1918—1922 гг. большая часть калмыков примкнула к антибольшевистским силам генерала Антона Деникина{174}.
В конце 1880-х гг. Ухтомский совершил несколько путешествий в азиатские владения России, а также в Китай и Монголию{175}. Одно из них было предпринято в 1886 г. для подготовки отчета об усилившихся трениях между православными миссионерами и буддистским духовенством бурят. Проводимая Александром III политика агрессивной русификации стала затрагивать жизнь бурят и вызывать сильное недовольство. Нарушая существовавшие с 1689 г. договоры, гарантировавшие религиозную свободу, русские православные миссионеры, возглавляемые рьяным иркутским архиепископом Вениамином, начали насильственно обращать местных жителей в христианство. Тем временем жаждущие получить землю крестьяне из Европейской России во все большем числе отправлялись на восток, оспаривая территорию степи у бурятских кочевников{176}.
Путешествие Ухтомского 1886 г. для изучения «ламаистского вопроса» длилось почти год. Часто путешествуя инкогнито, князь посетил девятнадцать дацанов (монастырей), где он беседовал с монахами и изучал бурятские архивы. В монастыре на озере Гусиное он провел длительные переговоры с верховным иерархом российских буддистов Бандидо-Хамбо-ламой, а затем рискнул отправиться в Ургу и Пекин, чтобы и там встретиться со старшим ламаистским духовенством. Эспер Эсперович также побеседовал с двумя местными генерал-губернаторами и архиепископом Вениамином, которые не слишком обрадовались необходимости иметь дело с назойливым бюрократом из МВД.
Вернувшись в столицу, Ухтомский написал докладную записку вышестоящим чиновникам в ДДЦИИ, в которой резко осудил деспотичную тактику православной церкви в Иркутской епархии{177}. По заключению Ухтомского, архиепископ Вениамин и его священники не добились никаких успехов в обращении неофитов. По подсчетам князя, новоиспеченные христиане составляли не более 4% местного населения. Те, кто соглашался креститься, часто шли на это, только чтобы получить денежное вознаграждение, обещанное православной церковью. На самом деле, несмотря на усилия России обратить в свою веру местное население, Эспер Эсперович наблюдал среди бурят возрождение ламаизма.
Эта записка отражала характерное для Ухтомского терпимое отношение к неправославным религиям России. В докладе, который он подготовил для ДДЦИИ в 1889 г., «Мекка в политическом и религиозном отношении», он в той же мере благоприятно отзывался об исламе. Составленный в тот момент, когда в Петербурге росла обеспокоенность насчет лояльности подданных-мусульман, этот документ подтверждал их верность царю: «Русское самодержавие… симпатично [мусульманам]. Покорение Средней Азии им [мусульманам] кажется чем-то роковым, и с этим пока готовы мириться»{178}. Впоследствии сторонники крайних националистических взглядов ругали Ухтомского за его симпатии к живущим в империи полякам и евреям[21].
«Бурятский лама на индо-китайской границе»
Это лишь одна из многих иллюстраций к книге Ухтомского, передающих его увлечение буддизмом. (Ухтомский. Путешествие… Т. 2. СПб.; Лейпциг, 1895)
Но буддизм был для Ухтомского первой любовью. Оставаясь русским православным христианином, Эспер Эсперович очень рано проникся глубоким уважением к буддизму: «Перед нами лежит целый ряд стран, куда проникло и где оставило известный неизгладимый след уступающее лишь христианству гуманное учение Гаутамы»{179}. Буддизм в его представлении был могущественным учением, «не связанным ни временем, ни пространством, которое приносит благо везде, куда являются верующие в него»{180}. Эта восточная религия могла научить русских христиан мудрости, терпимости и уважению к власти{181}. Склонного к поэзии князя более всего привлекала в этой религии мистическая жилка: «Там, в Азии, о которой Европа ничего не знает, люди всегда жили, испытывая близкое воздействие таинственных сил. Их влекло к небесным полям созерцания и молитвы, к тем залитым светом просторам, где ненависть и ссоры между братскими народами исчезают перед божественной властью»{182}.
Ухтомский не был единственным русским своего времени, который был очарован эзотерической стороной буддизма. Позитивистская вера в науку и разум, характерная для постромантического XIX в., переживала глубокий кризис. Как и в Европе, в России во времена fin de si?cle многие искали утешения на более иррациональных и эмоциональных уровнях{183}. Кто-то возвращался к церкви; другие начинали активно интересоваться загадками спиритизма. По воспоминаниям философа Николая Бердяева, в Петербурге то время было «отмечено глубоким духовным смятением и религиозными исканиями, широко распространившимся интересом к мистицизму и даже оккультизму»{184}. Поэты и интеллектуалы Серебряного века увлекались потусторонним миром, а спиритические сеансы, предсказатели будущего и радения (сектантские экстатические обряды) были последним криком моды{185}. Самый печально известный пример этого явления — популярность при императорском дворе таких сомнительных личностей, как Филипп Лионский, Петр Бадмаев и Григорий Распутин{186}. Еще одним проявлением этой тенденции была теософия — странная смесь индуизма, буддизма, спиритуализма и других оккультных элементов, пропагандируемая предприимчивой Еленой Блаватской[22].
Но любовь Ухтомского к буддизму не сводилась к мистическим чарам этого учения. Князь также нашел важную стратегическую цель для бурят и их вероисповедания{187}. «Забайкалье является ключом к сердцу Азии, авангардом русской цивилизации на границе “Желтого Востока”», — указывал Ухтомский{188}. Эспер Эсперович считал буддистских подданных царя важным инструментом для расширения русского влияния во Внутренней Азии, хотя и предлагал для этого менее воинственный способ — стать «поборниками русской коммерции и нашей хорошей репутации»{189}. По этой причине, доказывал он, русские государственные деятели были неправы, когда пытались ассимилировать инородцев-буддистов{190}.
Интерес Ухтомского к Востоку выходил далеко за пределы восточных религий. Он также страстно увлекался культурой этой части света и во время своих путешествий в конце 1880-х гг. собрал большую коллекцию по китайскому и тибетскому искусству{191}. В итоге насчитывавшие более 2000 экспонатов приобретения Ухтомского изначально были выставлены в Императорском российском историческом музее в Москве. Они принесли своему владельцу золотую медаль Всемирной выставки в Париже в 1900 г., когда их экспонировали в Сибирском павильоне. «Подаренные» Советскому правительству после 1917 г., теперь они — главная часть коллекции искусства Восточной Азии в петербургском Эрмитаже{192}.
* * *
Публикации князя Ухтомского и его коллекция привлекли внимание востоковедческих кругов Петербурга. Он был избран членом Русского географического общества, а МИД стал обращаться к нему как к консультанту по вопросам, связанным с Восточной Азией{193}. Когда в 1890 г. начали планировать путешествие царевича на Восток, репутация Ухтомского как знатока восточного искусства и его безукоризненная репутация в обществе сделали его идеальным спутником для цесаревича.
Поездка в свите наследника была важной ступенью в карьере Эспера Эсперовича. Если офицеры «Памяти Азова» безжалостно дразнили хрупкого князя, Николай проникся к нему симпатией. Цесаревич в письме сестре Ксении хвалил «маленького Ухтомского» за «чрезвычайную» веселость{194}. По возвращении в Петербург в 1891 г. Эспер Эсперович в качестве вознаграждения получил звание камер-юнкера, а также вошел в состав Комитета Сибирской железной дороги, председателем которого был Николай. Одновременно он получил отпуск в МВД для работы над описанием путешествия наследника.
Книга писалась в постоянном контакте с Николаем, который лично прочитывал и утверждал каждую главу{195}. Потребовалось шесть лет, чтобы завершить этот труд, который вышел в свет в трех томах между 1893 и 1897 гг. Богато иллюстрированная книга, опубликованная Брокгаузом в Лейпциге, выдержала четыре издания, несмотря на весьма высокую цену в 35 рублей{196}. Были приложены все усилия, чтобы обеспечить книге широкое распространение. Императрица Александра Федоровна приобрела несколько тысяч копий для Министерства народного просвещения и других правительственных ведомств{197}. Чтобы сделать книгу доступнее, ее издали в версии подешевле — в бумажной обложке. Появились ее переводы на английский, французский, немецкий и даже китайский языки. Последний был подарен императору Цзайтяню (правившему под девизом Гуансюй — Блестящее наследие) и вдовствующей императрице Цыси русским посланником Михаилом Гирсом в 1899 г.{198}.
Благодаря близости к Николаю Ухтомский играл активную роль в восточноазиатской политике в первые годы его правления. Огюст Жерар (Auguste Gerard), французский посланник в Китае, полагал, что Ухтомский был «выбран царем на роль интерпретатора и главного исполнителя российской политики в Восточной Азии»{199}. Хотя дипломат и переоценивал вес Эспера Эсперовича, он хорошо его охарактеризовал: [Ухтомский] «был любопытный человек. Молодой, образованный, с живым и деятельным темпераментом, увлекающийся, но вдумчивый — его характер и устремления не подходили ни дипломату, ни придворному. Прежде всего его волновали важные вопросы, касающиеся его страны»{200}.
Наиболее заметна была роль князя как поборника более близких связей с Востоком. Помимо написания популярного «Путешествия на Восток Его Императорского Высочества…» Эспер Эсперович часто комментировал азиатские события в таком издании, как ультраконсервативный «Гражданин» князя Владимира Мещерского в начале 1890-х гг. Теперь у Ухтомского были более честолюбивые замыслы, и в 1895 г. он представил царю план создания своей собственной ежедневной газеты. Он пояснял, что газета, «не отличаясь узконационалистическим направлением и широко отражая… культурную жизнь Запада, вместе с тем в полемическом отношении» станет «проводником одобряемых Вами принципиальных взглядов на Востоке»{201}.
Ирония заключалась в том, что средством осуществления этого плана оказались достопочтенные «Санкт-Петербургские ведомости» — ежедневная газета, утверждавшая, что она ведет начало от первой российской газеты, основанной в 1702 г. Петром Великим — царем, который стремился европеизировать Россию. В XVIII в. газета печаталась Академией наук. Среди ее редакторов были такие интеллектуальные светила, как Михаил Ломоносов. В 1860-х гг. при либерально настроенном В. Ф. Корше она стала ведущей ежедневной газетой Петербурга и главным конкурентом консервативных «Московских ведомостей» под редакцией Каткова. Критические высказывания по адресу известных чиновников привели к увольнению Корша в 1874 г., и контроль над изданием был передан Министерству народного просвещения{202}. Министерство пустило дела газеты на самотек, и к началу 1890-х гг. тираж газеты был одним из самых низких среди ежедневных газет столицы[23].
В октябре 1895 г. министр народного просвещения граф Иван Делянов написал Ухтомскому, что его «с одобрения» императора назначают редактором «Санкт-Петербургских ведомостей» с денежным пособием 35-45 тыс. руб.{203}. В первых выпусках после вступления в должность редактора газеты в январе 1896 г. князь разъяснил редакционную политику газеты. Заметив, что «Санкт-Петербургские ведомости» будут «бесстрастно» полемизировать с «прогрессивно-радикальной» прессой, он обещал не скатываться к стандартному консерватизму. Одной из особых забот газеты будет защита прав проживающих в империи меньшинств{204}.
В то же время эта ежедневная газета взяла на вооружение отчетливо антиевропейскую философию. Ухтомский предупреждал своих читателей против «рабского следования» путями западной цивилизации. Российская империя в основе своей была азиатской, а не европейской страной: «…правы люди, с… патриотическим воодушевлением говорящие: Россия и восточные миры — одно по идее неразрывное целое, лишь временно не находящее безусловного единения частей»{205}. Наиглавнейшая цель газеты, как подчеркивал Ухтомский, состояла в том, чтобы пропагандировать поворот России на Восток:
Нам нужны широкие горизонты: у всякого народа с мировым значением искони существовала глубочайшая уверенность в своем историческом призвании быть выше и лучше других… Россия, оставаясь во всеоружии политического положения в Европе, властнее прежнего взглянет на ближний и дальний азиатский Восток, где для творческих сил русского народа… открыт еще… поразительный простор деятельности самого благородного свойства{206}.
Хотя «Санкт-Петербургские ведомости» так и не возродили свое былое величие, но за первое десятилетие редакторства Ухтомского газета завоевала репутацию самого авторитетного издания по азиатским вопросам{207}. В ней подробно рассказывалось о Востоке, на ее статьи часто ссылались другие газеты. В обществе было известно о близости Ухтомского ко двору и к ведущим политическим деятелям, и это придавало газете статус полуофициального глашатая интересов Петербурга на Востоке. В одной из своих еженедельных колонок в консервативной берлинской «Кройццайтунг» немецкий историк Теодор Шиманн назвал князя «печатным авторитетом по всем вопросам, касающимся “миссии России в Азии”»{208}.
Отношения газеты с государством не были абсолютно безоблачными. Меньше чем через год после того, как он стал редактором, Ухтомский получил выговор от министра Делянова за слишком мягкое отношение к студенческим беспорядкам{209}. Неудивительно, что призывы Ухтомского более терпимо относиться к религиозным меньшинствам империи также вызвали гнев печально знаменитого реакционного обер-прокурора Святейшего синода, Константина Победоносцева{210}. Редакционная политика Ухтомского вызывала недовольство и со стороны более правых коллег. Редактор ежедневной газеты «Южный край» В.М. Юзефович осудил Ухтомского как «проповедника национального раздора» и добился, чтобы его убрали из правления Исторического общества{211}. В период между 1898 и 1903 гг. газету несколько раз не пускали в продажу в наказание за ее позицию, считавшуюся слишком прогрессивной{212}.
Тем не менее по крайней мере до 1900 г. царь благоволил к Ухтомскому. Эспер Эсперович имел свободный доступ к царю и часто давал ему советы по политике в Азии{213}. По словам редактора «Нового времени» Алексея Суворина, Ухтомский «говорит государю все», а военный министр Александр Куропаткин охарактеризовал его так: «близкий человек к Государю… Имел влияние на государя, и влияние вредное»{214}.
Иностранные наблюдатели по-разному оценивали то влияние, которое Ухтомский оказывал на Николая, но все они считали его важной фигурой в годы, предшествовавшие Русско-японской войне. Французский дипломат описывал его как «толкователя и главного исполнителя российской программы и политики на Дальнем Востоке»{215}. Его британские коллеги были более резки в своих оценках, называя Ухтомского «Miles Gloriosus» (Хвастливым воином)[24] русской журналистики, «слепым энтузиастом с достойными целями, но путаницей в мыслях»{216}.
Внутренняя Азия была одной из общих страстей князя и императора. Как и Ухтомский, Николай был склонен к мистицизму. По словам С.Ю. Витте, все, что видел Николай, преломлялось сквозь дымку мистицизма, которая представляла ему в преувеличенном виде «его собственные предназначение и личность»{217}. Хотя царь всегда считал себя преданным защитником православной церкви, он также живо интересовался буддизмом и народами, его исповедовавшими{218}.
В середине 1890-х гг. Ухтомский стал посредником между Николаем и бурятским фармацевтом Петром Бадмаевым, когда последний отправился на Восток осуществлять свои причудливые замыслы{219}. Эспер Эсперович также без устали выступал за более близкие связи с Монголией и Тибетом. Неизменно сочувствующий сепаратистским настроениям монгольских князей, Ухтомский делал все от него зависящее, чтобы защитить перед царем их интересы{220}. В 1898 г. именно Ухтомский представил Николаю II Агвана Доржиева, посланника Тринадцатого далай-ламы. Бурятский монах, тесно связанный с тибетским правителем, Доржиев был отправлен в Петербург в поисках российской поддержки против Великобритании, которую подозревали в злых умыслах против гималайской теократии. Более осторожные министры отговорили царя принимать в этом деле активное участие, хотя он и санкционировал несколько тайных миссий с целью сбора разведывательных данных, когда сипаи под командованием полковника Фрэнсиса Янгхазбэнда (Younghusband) ружейным огнем прокладывали себе путь в Лхасу в 1903 и 1904 гг.[25].{221} Генерал Куропаткин, который резко выступал против таких предприятий, часто выражал беспокойство по поводу влияния Ухтомского на царя: «Государь тоже не вполне установился на вопросах внешней политики. Наиболее опасною чертою Государя в этой области я считаю некоторую любовь Государя к таинственным странам и… лицам вроде бурята Бадмаева…» Они, считал Куропаткин, внушали Николаю «мысли об азиатском величии русского Государя, как повелителя всей Азии». «Государя тянут в Тибет», — тревожился он{222}.
С 1900 г. дружба Ухтомского и царя пошла на убыль. Ухтомский жаловался другу, что он уже не пользуется прежним влиянием, а следовательно, и общается с Николаем гораздо реже{223}.
* * *
Благодаря своим интересам Эспер Эсперович также сблизился с министром финансов Сергеем Витте — ведущим творцом новой наступательной политики в Восточной Азии. По словам советского историка Б. А. Романова, князь был «большим почитателем Витте», а Витте хвастался своему коллеге, что он вместе с «другом царя» полностью отвечает за дела в Китае{224}. Витте немного преувеличивал, однако эти два человека действительно сотрудничали по ряду важных инициатив.
В 1896 г., когда китайский государственный деятель Ли Хунчжан отправился в Россию на коронацию Николая II, Ухтомский сопровождал его почти во всей поездке и принял участие в переговорах о прокладке Транссиба через Маньчжурию{225}. Министр финансов также устроил назначение Ухтомского председателем Русско-китайского банка, хотя эта должность и носила главным образом почетный характер{226}. В следующем году Витте поручил ему отправиться с посольством в Пекин для дальнейших переговоров с Ли Хунчжаном{227}. В то время как официальная цель визита состояла в том, чтобы вручить подарки от царя императору и вдовствующей императрице, настоящей — неназванной — целью было возобновление переговоров по поводу южной ветви Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД){228}.
Новость о предстоящем визите Ухтомского вызвала большое оживление среди китайского населения столицы. Ходили слухи о том, что Маньчжурию вот-вот аннексируют, что всем подданным мужского пола будет приказано отрезать косицы и что их империя станет российским протекторатом. В дипломатических миссиях города царили озадаченность и обеспокоенность. Джордж Моррисон, корреспондент «Тайме» в Пекине, писал в Лондон: Ухтомский «не имеет официального звания и не признается дипломатическим корпусом. Китайцы считают его “братом царя”, если не самим царем. <…> Очень трудно узнать, в чем задача его миссии»{229}. Чиновники российского МИДа, которые сами были недовольны вмешательством министра финансов в сферу их исключительной компетенции, не могли разрешить недоумения европейского дипломатического сообщества{230}.
Посланник прибыл в Пекин 9 мая, где его друг Ли Хунчжан устроил праздничную встречу. Ухтомский в ответ устроил несколько изысканных приемов в российской миссии и с большой помпой и торжественностью открыл отделение Русско-китайского банка. Он также дважды побывал на аудиенции у императора, который любезно принял щедрые подарки — хрусталь Фаберже, серебро Овчинникова, ценные меха и орден Св. Андрея{231}.[26] Поначалу поездка проходила очень хорошо. Князь отправил Витте ликующую телеграмму, сообщая, что китайцы встречают его так, как не встречали никого другого, живой интерес заметен даже со стороны простонародья, а европейцы глубоко сконфужены{232}.
Несмотря на крупные бриллианты, подаренные всем министрам в Цзунлиямынь (китайское ведомство внешних отношений), Ухтомскому не удалось получить их согласия на железнодорожную концессию в Южной Маньчжурии. Одно дело — позволить соседу срезать путь по пустынным северным территориям. И совсем другое — открыть для чужаков гораздо более многолюдные и процветающие южные районы родовых провинций своей династии. Даже Ли Хунчжан, который только что в придачу к бриллианту получил первую часть взятки за концессию КВЖД в размере 1 млн. руб., не поддавался уговорам. Он возражал: «Мы пустили вас во двор, вы же хотите влезть к нам в самые комнаты, где у нас жены и малые дети»{233}.
Ухтомский вернулся в Петербург с пустыми руками. Все, чем он мог похвастаться, — туманные обещания и цинский Орден Двойного дракона, который он получил за свою необыкновенную щедрость{234}. За исключением вручения подарков Николая II, князь не сумел выполнить ни одного из поручений, и его неуклюжая тактика ведения переговоров и ошибочные шаги серьезно настроили против него Министерство иностранных дел{235}. Один дипломат охарактеризовал его путешествие как «несчастное», а хитрый министр финансов быстро снял с себя какую-либо ответственность за это предприятие{236}.
Три года спустя, во время Боксерского восстания, Ухтомского снова отправили в Китай. Поездка была организована после того, как в июне 1900 г. Ли Хунчжан обратился к Витте с просьбой о российском вмешательстве, чтобы отразить нападение других держав{237}. Ли Хунчжан, который все еще ожидал второй части обещанной в 1896 г. взятки, умолял министра финансов прислать князя в Шанхай «как можно скорее»{238}. Первоначальный план состоял в том, что Эспер Эсперович будет сопровождать мандарина на русском военном корабле из Шанхая в Пекин, где Ли будет просить вдовствующую императрицу положить конец беспорядкам{239}. Ухтомский приступил к выполнению своей задачи «как частное лицо», финансируемое из личных средств царя, и Витте заверил его, что и русские дипломаты, и даже его собственный агент в Китае, Дмитрий Покотилов, не будут вмешиваться{240}.[27]
Дальнейшее развитие событий было полной неожиданностью для Ухтомского. Когда 16 сентября 1900 г. он прибыл в Шанхай, повстанческая блокада посольств была уже месяц с лишним как снята, и Пекин находился в руках европейцев{241}. Добравшись до Пекина, князь предложил представлять интересы Китая в переговорах с оккупационными армиями, но и Николай, и Витте хорошенько подумали, и Ухтомский вернулся в Петербург{242}. После этой донкихотской миссии министр финансов больше не обращался к Ухтомскому за помощью. Витте впоследствии в своих мемуарах отзывался об Ухтомском положительно, как о «в высшей степени порядочном», но после 1900 г. они больше не были дружны{243}.
Хотя активная роль Ухтомского в государственных делах закончилась, он еще несколько лет продолжал писать передовицы об Азии, ободряя своих соотечественников во время войны с Японией{244}. Поражения при Цусиме и Порт-Артуре в 1904 г. уничтожили русские мечты об азиатской империи и значительно охладили журналистский пыл Ухтомского. Он продолжал участвовать в деятельности Петербургского востоковедческого сообщества, но в послевоенные годы главным образом занимался делами газеты, редактором которой он оставался вплоть до падения династии Романовых в 1917 г.[28]. Ухтомский пережил революцию, хотя существовал в стесненных обстоятельствах. После 1917 г. он занимал различные случайные должности в петербургских музеях и библиотеках и умер своей смертью в 1921 г.{245}.[29]
* * *
Ухтомский не был первым русским, отрицавшим европейскую принадлежность своей нации. Один из крупнейших споров в российской интеллектуальной среде XIX в. — это полемика между славянофилами и западниками. Западники, которые надеялись приблизить свою страну к европейской культуре, выступали против тех, кто считал свою страну в корне отличной от бесплодного материализма и рационализма «германо-романских племен». Во внешней политике более поздний вариант славянофильского движения — панславизм — стремился освободить западных и южных славян от габсбургского и османского владычества и присоединить их к большой славянской общности «под крылом российского орла»{246}.
Во второй половине XIX в. некоторые ученые начали смотреть дальше на Восток и искать корни России в Азии. В то время как традиционная историография всегда преуменьшала роль татар в российской истории, некоторые инакомыслящие начали высказывать противоположные мнения. Они считали, что монголы, которые совершали набеги на Россию в XIII в. и господствовали над ней более 200 лет, оставили глубокий след в национальной душе, и это влияние не обязательно было негативным. Уже в первые годы XIX в. историк Николай Карамзин утверждал, что московское самодержавное устройство общества, позволившее России добиться превосходства, было напрямую заимствовано из монгольской политической традиции{247}. В конце XIX в. В.О. Ключевский также учил, что российский абсолютизм был наследием Золотой орды{248}.
Разумеется, большинству русских людей не нравилась мысль о том, что от татар, которые угнетали их предков, могло прийти что-то хорошее, и они преуменьшали роль азиатского влияния в развитии Российского государства. Тем не менее для тех, кто отказывался примкнуть к какому-либо лагерю в противостоянии славянофильства и западничества, открывалась новая альтернатива: Россия может найти свое истинное предназначение, вернувшись к своему восточному наследию.
Печальные итоги Берлинского конгресса 1878 г., заставившие Россию забыть о своих мечтах панславянского завоевания на Балканах, сделали еще более соблазнительными идеи о родстве с Азией. Тем временем зарождение Серебряного века также сопровождалось обращением философской мысли к Востоку. Для мыслителей конца XIX в., таких как Николай Федоров и Владимир Соловьев, Восток имел почти тот же смысл, что и славянские корни России для славянофилов.
Эксцентричный библиотекарь Московского Румянцевского музея (впоследствии Библиотека им. Ленина, ныне Российская государственная библиотека) Федоров был влиятельной фигурой в интеллектуальной жизни России конца XIX в.{249}. Как и славянофилы, Федоров полагал, что крестьянская община станет спасением империи от зла западного материализма. Однако он оспаривал славянофильскую идею об исключительно русском характере такого уклада сельской жизни. В манихейской концепции Федорова мир был разделен на две цивилизации, находящиеся в непримиримом противостоянии: аграрные культурные традиции России и Азии и разрушительная коалиция кочевников Центральной Азии и англосаксонских морских держав. Она-то, по Федорову, и грозила разрушить Россию. Единственной надеждой на спасение было объединение сил с Китаем, с которым у России было гораздо больше общего, чем с воинственными, жадными английскими купцами. В письме другу Федоров призывает своих соотечественников присоединиться к «культу предков» в борьбе против англо-американского «культа золота»{250}.[30]
Философ и поэт Владимир Соловьев тоже предвидел в будущем угрозу апокалипсических битв. Для него, однако, опасность исходила исключительно из Восточной Азии. Тем не менее, хотя Соловьев и сделал среди русских мыслителей того времени популярной идею «желтой угрозы», он был в значительной степени очарован Востоком. В поэме 1890 г. «Ex Oriente Lux» Азия является для России источником и света, и силы.
И слово вещее — не ложно,
И свет с Востока засиял,
И то, что было невозможно,
Он возвестил и обещал.
И, разливался широко,
Исполнен знамений и сил,
Тот свет, исшедший от Востока,
С Востоком Запад примирил.
О Русь! в предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?{251}
Таким образом, Восток Соловьев считал не только страшной разрушительной силой, но и уделом своей нации. В его универсалистской концепции Россия объединяла два континента в нечто большее: «Империя двуглавого орла есть мир Востока и Запада»{252}. Владимир Соловьев оказал огромное влияние на поэтов-символистов Серебряного века. Как и Федоров, он также повлиял и на князя Ухтомского, с которым был знаком в студенческие годы{253}.
Когда Соловьев призывал к синтезу Востока и Запада, он имел в виду Византию. Эту мысль более глубоко развивал самопровозглашенный «византинист» Константин Леонтьев. Предвестник Ницше, как его охарактеризовал Бердяев, Леонтьев в 1860-е гг. служил консулом на Ближнем Востоке, а затем посвятил себя философским и литературным сочинениям. Впоследствии он принял монашеский постриг.
В его протошпенглерианской картине мира обществам была присуща органичность, и они неизбежно развивались от феодализма к самодержавию. Парламентская демократия представляла собой период упадка культуры. Согласно такой логике Османская империя или цинский Китай были более цивилизованными державами, чем Франция или Англия. Единственный способ, которым Россия могла избежать такого регресса, состоял в наполнении ее политической жизни сущностью Византии, другими словами — в сохранении самодержавия и отказе от любых представлений о демократии, конституции и свободе личности. Испытывая симпатию к Востоку, пусть и более далекому, чем Византия, Ухтомский был очень близок к Соловьеву и Леонтьеву в своем резком отрицании западного материализма и демократии.
* * *
Представления Ухтомского о роли России в Азии лучше всего отражены в его книге о путешествии Николая. Она увлекательна. Обладая репортерским даром захватывать внимание читателя, Ухтомский описывал историю, обычаи, религии и искусство цивилизаций Востока. И все же, вдаваясь в экзотические описания пирамид Египта, плавающих городов Кантона и гейш Киото, князь часто высказывал и свое мнение о долге России на этом континенте. «Пора же русским людям хоть и не без греха, да выражать какие-нибудь определенные мысли по поводу своего наследия от весьма нам бывших полезными Чингисов и Тамерланов. Славянская по языку и религии, но в смысле крови необыкновенно пестрая и смешанная с инородческими элементами Русь, под наплывом западного общечеловеческого просвещения, естественно просыпается и вскоре еще сознательнее проснется в качестве обновленного “восточного” мира…» — писал он{254}.
Точка зрения Ухтомского была необычной, потому что, в отличие от большинства авторов книг о путешествиях своего поколения, он не исходил из аксиомы превосходства западной цивилизации{255}. В его подробных отступлениях, посвященных истории Азии и описаниям ее памятников, сквозила убежденность в том, что культура Востока ни в чем не уступает европейской. В ответ на распространенные в то время клише об отсталости Китая Ухтомский возражает: «…положительно нельзя строго относиться к так называемому китайскому “варварству” и “застою”. <…> На громадном пространстве Небесной империи гнездится почти треть рода человеческого с отпечатком крайней оригинальности: ни один историк и моралист не должен бы игнорировать судьбу столь бесчисленного населения, давным-давно уже выработавшего себе многие условия культурной жизни…»{256}. Несколько раз он выражал свое глубокое негодование попытками колониальных правителей и миссионеров навязать свою ученость обществам с не менее значимым прошлым. Запад, по его мысли, «не властен» «перевоспитать Восток до полного воплощения в себе христианских принципов», а потому «искусственная прививка беспочвенного просвещения Азии не нужна»{257}.
Самым ярким примером западного высокомерия была британская Индия. В глазах Эспера Эсперовича англичане были абсолютными чужаками в Индии: «В данную минуту неизмеримая пропасть отделяет [индусов] от гордых хозяев края»{258}. Колониальная администрация, утверждает он, почти ничего не сделала, чтобы улучшить жизнь своих азиатских подданных:
Индия немеет под гнетом своих беспочвенных университетов и прочих дорогостоящих, но энергично прививаемых благ.. Зато сколько иронии таится в словах: «туземные конгрессы», «туземная необуздываемая печать», наконец «туземное право быть гражданами великой колониальной империи»!{259}
Осуждая колониальное правление как неестественное и ненормальное, Ухтомский активно выступал «против грубого англосаксонского эгоизма и стремления господствовать над слабейшими элементами»{260}. Описывая свою поездку по улицам Калькутты, князь отмечает: «История видимо создает на Востоке новые, сложные задачи для западноевропейских государств, которые не стоят по духу на почве Азии (как, напр., мы стояли и до сих пор, сами того не зная, крепко стоим), а отчасти являются лишь случайными болезненными наростами на ее гигантском теле»{261}.
Если англичане были совершенно чужими на этом субконтиненте, то соотечественники Ухтомского таковыми не являлись. В главах об Индии князь подчеркивает черты сходства между британской колонией и Россией. Славяне и индусы принадлежат к одной расе, и те и другие испытали на себе монгольские набеги и не имеют ничего общего с Западом: «Наше прошлое и прошлое [Индии] до мелочей сходны и родственны, одинаково смутны и печальны в материальном отношении и в совершенно равной мере заключают в себе залог обновленного будущего и уверенной борьбы за свои исконные права»{262}.
Рассказы Ухтомского о посещениях цесаревичем Сиама, голландской Ост-Индии и Китая также изобилуют подобными отступлениями о родстве России с Азией: «Запад… лишь тускло отражается на нашей жизненной поверхности, все под нею и в недрах народного быта проникнуто и дышит глубоко восточными умозрениями и верованиями»{263}. Подобно славянофилам полувеком ранее, князь утверждает, что русской душе чуждо чрезмерное увлечение Запада разумом. Это была одна из характеристик, которая заставляла его соотечественников обращаться к Востоку, олицетворяемому для Ухтомского Калькуттой: «Мы не меньше ее [Калькутты], на берегах Невы, облагодетельствованы светом знания; но так же, как и эта “порфироносная” представительница индуизма и даже отчасти индийского ислама, склонны чувствовать свою духовную политическую обособленность от отягощенных слишком требовательною цивилизациею германо-романских земель. Для нас, для нетронутого в его недрах русского Востока, для Азии основу жизни составляет вера: вера в Непостижимое, преклонение перед единою богоустановленною властью, жажда нравственного подвига и обновления»{264}.