ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВЕСНА В ЛЕНИНГРАДЕ

ПЕРВОЕ МАЯ В ЛЕНИНГРАДЕ В ПОЛНОЛУНЬЕ ВТОРОЙ МАЙСКИЙ ДЕНЬ. ПОДВИГ ВЕРЫ ЛЕБЕДЕВОЙ.

(Ленинград. 14 мая 1942 года)

В районе ПогостьеПосадников Остров «к концу апреля 54-я армия создала на освобожденной территории укрепленный район с железобетонными дотами, густыми проволочными заграждениями и минными полями. На болотах построили насыпные окопы и ходы сообщения. Все это позволило летом успешно отразить удары врага, пытавшегося возвратить потерянный участок»[12].

В эти дни я находился в 8-й армии, столь же энергично занимавшейся укреплением своих рубежей. Сколько-нибудь значительных боевых действий на участке 8-й армии не происходило. Поселившись на краю деревни Поляны, в одной из изб редакции армейской газеты «Ленинский путь», я выезжал в передовые подразделения, искал живой «боевой материал». Мне казалось, что наступивший период временного затишья слишком уж затянулся, и я затосковал по родному Ленинграду,он представлялся мне далеким, почти недосягаемым для меня…

Первое мая в Ленинграде

… Но стоит проскользнуть привидением в светлеющей, предрассветной ночи над разбухшими, залитыми блестящей водой льдами Ладоги; ощутить, как вдавливается в безграничную, плотную толщу воздуха легонький – смесь металла, фанеры и парусины – самолет У-2[13]; стоит затем попрыгать в люльке попутного мотоцикла по ухабистой, прелой дороге – и вот он передо мною опять, родной Ленинград!

Он все тот же и совсем не тот, каким был в марте. Он необыкновенно чист, строг, прямолинеен ранним майским утром. Омытый легким весенним ветром, прогретый апрельским солнцем, преображенный невероятным трудом сотен тысяч людей, очищенный от грязного снега и льда, от всяческих отбросов и всякой скверны, он сегодня выглядит особенно гордым, торжественным, вечным!

Он в этот день Первого мая трудится, как всегда. Вчера было опубликовано решение Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) – считать 1 и 2 мая рабочими днями, демонстраций и парадов не производить, на предприятиях провести митинги «под знаком мобилизации трудящихся за дело обороны страны».

Сегодня солнечный день, теплынь почти летняя. Ленинградцы, бледные, истощенные, но приодетые, не обращая внимания на обстрел, спокойно проходят по улицам. Походка у многих еще слаба, неуверенна, а в лицах выражение людей, счастливых сознанием, что они пусть медленно, но поправляются после тяжелой болезни.

Обстрел длится весь день, но многие явно прогуливаются. Еще недавно людей, которые просто прогуливались бы по Ленинграду, даже если никакого обстрела не было, – невозможно было б увидеть! Сейчас у многих женщин в руках, в петлицах весенних пальто, даже в рабочих ватниках – первые полевые цветы, или еловые веточки, или просто пучки зеленых травинок. Хлорофилл! Как не хватает свежей зелени ленинградцам, как радуются они ей!

В небесах ходят, кружат, охраняя город, наши одиночные самолеты. Кажется, просто играют, резвясь в небесах, – но нет, они несут самоотверженно и бесстрашно свою первомайскую службу, – сегодня немцы опять стремились бомбить Ленинград. Наши летчики их не допустили до города. В этом особенная заслуга балтийцев.

По стенам расклеена «Ленинградская правда». В сегодняшнем номере помимо приказа, который я уже слушал ночью, большая статья П. С. Попкова, статья Вс. Вишневского «Стреляет Красная горка», статья А. Фадеева, на днях прилетевшего в Ленинград из Москвы (вместе с Н. Тихоновым, возвратившимся из довольно длительной командировки). Николай Тихонов публикует сегодня свою «Балладу о лейтенанте». Кроме всего прочего, © газете обращение: «Отважные защитники Севастополя – героическому Ленинграду…»

Прохожие читают газету и одновременно слушают у репродукторов (всегда хрипящих и изменяющих тембр человеческой речи) выступления участников радиомитинга. Заместитель командующего Ленинградским фронтом генерал-майор Гусев говорит:

«Войска Ленинградского фронта отметили революционный международный праздник мощными артиллерийскими залпами, обрушив тысячи снарядов на головы фашистских мерзавцев…»

Да, эти залпы я слышал сегодня ночью!

… «Только за март и апрель противник потерял на Ленинградском фронте убитыми и ранеными свыше 58 000 солдат и офицеров… сбито 240 и подбито 48 самолетов противника…»

Выступают по радио артиллеристы, балтийцы.

«Идет весна, ломается лед, чернеет снег, светлеет день. Гудят вешние воды. Будут великие битвы…» – звучит из репродукторов голос Николая Тихонова…

Все-таки праздник в городе чувствуется! Настроение у всех праздничное!..

И звенит, звенит, проходя по Невскому, обвешанный с двух сторон людьми, везущий на своей «колбасе» гроздья ребятишек, трамвай – необыкновенный трамвай весны 1942 года, трамвай-победитель, трамвай-легенда!

Первые вагоны трамвая после страшной зимы ленинградцы увидели 12 апреля. Тогда, 12 апреля, было официально обнародовано решение исполкома Ленгорсовета о возобновлении нормального пассажирского трамвайного движения с 15 апреля. В этот день торжественно, с красными флагами, лозунгами, плакатами, под восторженные возгласы ленинградцев, двинулись из своих парков красно-желтые вагоны первых пяти маршрутов: «тройки», «семерки», «девягки», «десятки» и пересекающий Ленинград от Барочной петли и Зелениной улицы, через Васильевский остров и Невский проспект, через Лиговку и Смольный проспект до Большой Охты «маршрут номер двенадцать»! … Какое это было торжество! С какой невыразимой гордостью рассказывают мне о нем все, без исключения все беседующие со мной ленинградцы!..

Он идет, ленинградский трамвай, пусть вагоны обвешаны всеми, кто чувствует себя достаточно сильным, чтобы висеть, уцепившись за любой выступ, и не оборваться. Пусть между вагонами огромны еще интервалы. Но слабых женщин пассажиры, ожидающие на остановках, сами пропускают к передним площадкам, подпихивают их, а потом те, кто сильней, подвешиваются снаружи, охраняя собою от падения ослабленную дистрофией старушку. А у старушки в «авоське» трава, жиденькие – но ведь содержащие витамины! – пучки, на суп!.. И все веселы, вежливы, не бранятся, штурмуя вагон трамвая; все, если можно так выразиться, полны чувства товарищеского взаимодействия!

Трамвай идет!.. И я, конечно, не могу не совершить праздничной поездки в трамвае– в моей фронтовой шинели, с толстой полевой сумкой на боку, с двумя «шпалами» старшего командира на зеленых петлицах, а в настроении – явно мальчишеском, в положении – висящего «зайца». Хорошо!..

Гигантские валы грязного снега и льда тянутся, скрывая под собой парапеты набережных. Фонтанка, Мойка, даже красавица Нева еще не скоро с помощью солнца и своих высвобожденных вод осилят эти гигантские, навалившиеся на них горные хребты, свидетельствующие об исполинском труде очищавших улицы и дворы ленинградцев. Но улицы уже чисты! Асфальт и булыжник высушены, прогреты прекрасным солнцем!..

Да, апрель и март были тяжелы, да, из слежавшегося, расколотого ломами снега в уличных сугробах, во дворах извлечены тысячи и тысячи трупов людей, умерших в эту зиму! Тысячи людей ежедневно умирали от голода, от необратимых процессов разрушения организма, и в марте, и, говорят, еще больше, – в апреле!

Но триста тысяч ленинградцев участвовали в очистке города. К 15 апреля вывезено – на санках, на фанерных листах, «а тачках, на чем попало, вручную, волоком – больше миллиона тонн льда, снега, всяческих отбросов. «Ленинградская правда» сообщает нам о двенадцати тысячах очищенных дворов, о трех миллионах квадратных метров улиц и площадей… На стенах повсюду еще висят оборванные, не успевшие пожелтеть «боевые листки» домоуправлений, призывающие к борьбе за чистоту, называющие имена самых самоотверженных тружеников, говорящие о социалистическом соревновании. Нет, кажется, дома, на стене которого не красовался бы такой «боевой листок», написанный карандашом, редко чернилами, еще реже – разрисованный красками. Ударная десятидневка по очистке города началась 27 марта. Совершено чудо! Город удалось спасти от надвигавшихся на него страшных эпидемий!

Люди бледны, в их лицах еще как бы просвечивают пережитые ими страдания, вокруг глаз еще глубока синева, восковыми кажутся щеки и лбы, вялы, бескровны губы, – но в глазах людей светится жизнь!

Я и сам еще не слишком силен, худобой и цветом лица как будто не выделяюсь из массы ленинградцев, а ведь за последнее время в армии я питался несравнимо с многими из них хорошо. Для них время сравнительно сносного питания только еще наступает! В Ленинграде открываются «столовые усиленного питания», их немало уже открылось – прежде всего на фабриках и заводах. В Ленинград от Ладожского озера идут тяжеловесные – по две с половиной тысячи тонн, даже по три тысячи тонн – поезда, ведомые машинистами, объявившими между собою соревнование. От Борисовой Гривы, где скопились большие запасы продовольствия, они идут в Ленинград без остановок.

Увы, эта Ириновская железная дорога коротка – до Ладоги всего полсотни километров. Недоступною стала Ладога с 24 апреля, когда закрылась, растаяла автомобильная Ладожская трасса, прозванная ленинградцами «Дорогой жизни». Но о ней – потом… Сегодня я не хочу омрачать мою запись печалями, ведь праздничное настроение сегодня и у меня!

Я уже сказал, что улицы Ленинграда сегодня необыкновенно чисты, асфальт, словно вымытый с мылом, поблескивает. Немноголюдный город совсем не походит на тот, каким видели мы его год назад, в день еще мирного Первомая. Военные моряки, кители командиров, бескозырки краснофлотцев придают Ленинграду особенно остро ощутимый портово-морской вид, какого у города прежде никогда не было. Корабли на Неве, сбросив панцирь льда, не кажутся, как зимою, оцепенелыми, они вновь обрели свою осанку плавучести. Их причудливо укрывают маскировочные сети, испещренные кусками материи, будто усыпанные листьями. Сети шлейфами тянутся к набережным, сращивая корабли с гранитом. Мачты с некоторых судов, в целях маскировки, до половины сняты. На набережных, около кораблей, стоят «эмочки» и мотоциклы. Сидя на парапетах, рядком с командирами, празднично одетые жены и матери беседуют о чем-то своем, – командиры не имеют права отходить от кораблей. Зенитки на палубах в этот день Первого мая ощерены как всегда. Только несколько дней назад фашистские бомбардировщики прорвались в город, сбросили бомбы вдоль Невы и в Неву. Были попадания и в корабли. Каждый час налеты могут возобновиться.

Морской патруль в центре города,

на Чебоксарском переулке.

Май 1942 года.

Но праздник ощущается во всем. Вместе с исполинскими сугробами снега исчезли, канули в прошлое и вереницы саночек, влекомых задыхающимися родственниками мертвецов, завернутых в тряпки. Живые глаза встречных любуются распускающимися на деревьях почками, первой зеленью близящегося лета. Иные, слабые еще люди на скамьях, на вынесенных из дома стульях, у подворотен своих домов, откинув голову, подставив бледные лица лучам солнца, полузакрыв глаза, наслаждаются теплом, жадно пьют его каждой порой своего тела.

Город набирается новых сил. Его дыханье становится ровным. Чувствуется, что он будет крепнуть теперь с каждым днем…

Да… После страшной зимы, ранняя весна в городе еще не может избавить ленинградцев от тяжких явлений гипертонии. Да, десяткам тысяч людей уже не преодолеть губительных для организма последствий дистрофии. Да, цингою прикованы к постелям еще очень многие ленинградцы, а другие едва владеют своими опухшими, отечными, в синяках ногами. У иных ноги почти не сгибаются или совсем не сгибаются в коленях, эти люди ходят с палочками, корчась от боли… Но главное: полутора миллионам оставшихся в городе людей здоровье будет возвращено! В больничных палатах, которые еще недавно были только пропускными воротами на тот свет, теперь уже поставлены железные печурки, кое-где восстанавливается водопровод, везде соблюдается элементарная гигиена, уже появилась возможность людей в больницах л е ч и т ь.

Авитаминозных цинготных больных, в частности, лечат витамином «С», изготовленным из хвои, – по решению горкома партии в Ленинград ежедневно завозятся десятки тонн хвойных лапок; куда ни зайдешь, в столовых, в клубах, в продовольственных магазинах (перед которыми теперь уже нет очередей), в аптеках – везде увидишь бутылочки и скляночки с этим витамином, несущим аромат свежих северных лесов.

Все больше рабочих людей возвращается к труду на своих постепенно оживающих предприятиях. На многих из них работа, производившаяся всегда машинами, производится ныне вручную, – резкая недостача электроэнергии, горючего, транспорта, смазочных материалов, сырья сказывается во всем. Но уже несколько десятков возвращающихся к жизни предприятий вступили в апреле в предмайское социалистическое соревнование: ни бомбежки, ни обстрелы, ни лишения, ни болезни – ничто не может помешать ленинградцам ремонтировать боевую технику, выпускать вооружение и боеприпасы.

Энергично готовится Ленинград – судостроительные и судоремонтные заводы, боевые и торговые корабли, весь ленинградский торговый порт, пристани в дельте Невы, в невских пригородах, на Ладожском озере – к открытию навигации. Большие строительные работы развернулись на берегах Шлиссельбургской губы, где решается жизненная для Ленинграда задача – заменить ледовую трассу водной… Для Ладоги строятся маленькие грузовые катера – металлический корпус, автомобильный мотор, палуба, рубка. Таких катеров должно быть выпущено на водную трассу много!

Еще с конца февраля, с начала марта из воинских частей, сражающихся под Ленинградом, из морской пехоты стали возвращать на флот различных специалистов. Члены экипажа многих судов – военных и Балтийского пароходства сами ремонтируют свои корабли: машины, такелаж, грузовые устройства, заделывают пробоины от снарядов, повышают плавучесть, запасаются топливом. Я слышал сегодня от моряков, что в Угольной гавани уголь, оседавший на дно в течение десятилетий, будет извлекаться водолазами. Его будут со дна морского грузить в баржи и шаланды, и конечно – под прицельным огнем немецкой артиллерии, поскольку Угольная гавань просматривается немцами в оптические приборы…

В такой день, как сегодня, хочется окинуть мысленным взором все гигантское поле битвы, развернувшейся во всех направлениях мировой войны. Хочется вдуматься во все главные события, происшедшие за последнее время в мире. И о том, к чему практически приведут закончившиеся переговоры Англии и Соединенных Штатов Америки о координации действий для наступления на всех фронтах. И о налетах английской авиации на Шербур, Дюнкерк, Кале, Гавр, Абвиль и Росток…

Кто из нас, ленинградцев-фронтовиков, не обратил внимания на высказанное «Красной звездой» еще в конце марта категорическое утверждение о том, что как бы ни рассчитывал свои планы Гитлер, а весною наступать будет не он – будем мы! Кто, читая первомайские лозунги Центрального Комитета партии, не порадовался ясно и определенно поставленной задаче: в союзе с Англией и Америкой разгромить Гитлера в 1942 году!.. Значит, этот союз уже определился в общем, конкретном плане совместных боевых действий? Значит, реально наконец близкое открытие Второго фронта?..

До сих пор мы практически сражаемся с Гитлером один на один. Никто не сомневается: мы можем выиграть войну и без Второго фронта. Но скольких лишних жертв это будет нам стоить! И какая это будет затяжка всей мировой войны! Все мы понимаем – не о наших интересах Англия и США думают! Вся обстановка мировой войны складывается благодаря нашему мужеству и нашей выдержке так, что американцам и англичанам (даже ради их расчета только па собственные экономические и политические интересы!) пора открыть Второй фронт…

Из многих источников доходят до меня сведения, что Гитлер весною этого года готовит наступление на Ленинград, концентрирует вокруг Ленинграда силы, чтобы вновь попытаться взять город штурмом. Есть основания для тревожности. Немецкие войска, осаждающие Ленинград, конечно, знают, что у нас ощущается недостаток в боеприпасах, что каждый выпущенный нами снаряд на учете, что нормы расходования боеприпасов у нас жесткие, суровые. Но, думаю, если они рассчитывают на это в своих планах штурма Ленинграда, то просчитаются. Обороноспособность наша в этом отношении так быстро растет, что сунься немец на штурм – туго ему придется.

Есть сведения, что немцы стягивают резервы на участок, прилегающий к городам Красное Село Пушкин, подтягивают сюда свои танки Есть признаки приготовлении немцев к химической войне – было два-три случая разрыва химических снарядов… В апреле немцы совершили несколько массированных налетов бомбардировщиков на Ленинград, усилили обстрелы города. Только восемь дней в апреле были без обстрелов!

Вот-вот на нашем фронте начнутся ожесточенные боевые действия. Будем же бдительны!.. Будем готовы к решительному бою, в любой день наступившего сегодня мая!

В полнолунье

Ночь на 2 мая

Тихая, тихая лунная ночь. Пусто и одиноко в моей разбитой снарядом квартире.

Нынешний вечер мне захотелось побыть в одиночестве, с самим собою, в мыслях о Родине, о близких моих, – они сейчас далеко…

Меня томит печальная весть, по большому секрету сообщенная мне работниками Политуправления: 24 апреля, неделю назад, воспользовавшись ледоходом, прервавшим всякое сообщение между берегами Невы, немцы начали штурм Невского «пятачка» и после шести суток боев овладели им. Защитники «пятачка», изолированные от всего мира, дрались насмерть и погибли все.

Понтонеры, саперы, артиллеристы, – бойцы, командиры и политработники 86-й стрелковой дивизии, занимавшие оборону на правом берегу, всматривались через реку в укрепленный последними защитниками «пятачка» плакат: «Умираем, но не сдаемся!», слышали последние выстрелы, но ничем не могли помочь. Это было три дня назад, 29 апреля. Шестисотметровой ширины поток шуршащего льда, раздробленного, искромсанного, измельченного, оказался неодолимой преградой. Ни на пароме, ни на лодке, ни пешком, ни ползком, – как было помочь насмерть стоявшим людям? Последнее сообщение с «пятачка» по радио командование дивизии получило еще за два дня до того – 27 апреля. Это были полные мужества и трагизма слова:

«Как один, бойцы и командиры до последней капли крови будут бить врага. Участок возьмут, только пройдя через наши трупы. Козлов, Соколов, Красиков…»

«Пятачок» сдан. Погибли все…

Сегодня праздновавшее день Первого мая население Ленинграда еще ничего об этом не знало. Это и правильно: все-таки потеря «пятачка» в масштабе Великой Отечественной войны, даже в масштабе всей обороны Ленинграда – только эпизод! Впрочем, народ наш – мужественный: в городе от голода погибло больше, а ведь ленинградцы не пали духом!

… А сколько крови пролито было за овладение этим плацдармом в Московской Дубровке!

Всю ночь я думаю об этом, мне больно. Наш действительно героический, исключительный в мужестве своем и духовной силе народ, умеющий жертвовать всем ради победы, заслуживает, наконец, успехов в войне, а не неудач. Все мы знаем безусловно: победа завоевана будет. Но – скорей бы, скорей!.. И чтобы не кололи, не уязвляли нас те частичные неудачи, коих не должно быть при умелом, талантливом командовании!

… В памяти моей встает все, что было сделано для овладения этим маленьким, но важнейшим плацдармом.

Сентябрьские бои 1941 года, когда понтонеры 41-го понтонно-мостового батальона капитана Манкевича под непрерывным жесточайшим огнем врага наладили первые переправы, помогли батальонам 115-й стрелковой дивизии Конькова и морской пехоте на понтонах, на шлюпках форсировать в зюм месте Неву, вырвать из рук врага клочок родной земли, создать знаменитый плацдарм.

И непрерывные бои 86-й стрелковой дивизии и других частей за сохранение и расширение «пятачка», кровопролитнейшие бои, ноябрьские попытки взять штурмом высящуюся рядом 8-ю ГЭС, превращенную немцами в почти неприступную крепость. Был случай, когда наши бойцы ворвались в эту крепость, но выбить из нее превосходящего силами врага и закрепиться не удалось… За семь месяцев непрерывных, лютых боев на «пятачке» погибли не тысячи – десятки тысяч людей, каждый метр земли перепахан здесь вражеским огнем несколько раз, пропитан на большую глубину кровью наших людей, напичкан осколками металла, насыщен запахом взрывных газов. Из этих тысяч и тысяч я знаю немногих – убитых, раненых, уцелевших чудом. Передо мною в лунном свете встает подвиг Тэшабоя Адилова, и бледное лицо раненого археолога М. М. Дьяконова, и мертвые лица убитых здесь комбата Минькова и комбата Манкевича. Здесь ранены были и танкист Барышев, и Валя, перевязывавшая под его танком раненых, и… да могу ли я перечислить всех? Какое множество людей я не знаю?! Да и кто – сейчас ли, потом или вообще когда-либо в будущем – сможет узнать все, что происходило здесь, перечислить и обрисовать все подвиги, здесь совершенные? Ведь еще прежде, чем «пятачок» был нами отвоеван, наши войска безуспешно пытались форсировать Неву и в районе Отрадное – Островки, и против устья Черной речки, дрались за «пятачок» и 42-й, и 21-й, и 2-й запасный понтонно-мостовые батальоны, и многие саперные батальоны, и бригады морской пехоты, и стрелковые дивизии, – вперед, только вперед с правобережья Невы устремлялись многие, но мало, очень мало кто возвращался назад.

После войны на этом месте нельзя будет трогать землю – она священна! Нева и сейчас, во время ледохода, несла к Ленинграду на обломках льдин тела погибших при зимних переправах. На дне Невы работали эпроновцы контр-адмирала Фотия Ивановича Крылова, пытаясь по дну, подо льдом переправить танки, поднимая простреленные кессоны и металлические понтоны, чтобы заварить на берегу пробоины и снова пустить эти плавучие средства в ход. В берега Невы вгрызались тоннелями, узкими щелями-укрытиями для шлюпок метростроевцы инженера И. Г. Зубкова. В конце года понтонеры и танкисты переправили на «пятачок» тридцать тяжелых танков, чтобы те пробивались вместе со стрелковыми частями навстречу войскам И. И. Федюнинского, ко Мге… Понтонеры сменившего Манкевича старшего лейтенанта Клима, по грудь в ледяной воде, по много часов подряд взрывали лед, чтобы вновь и вновь налаживать разбитые переправы. А на других, на ложных переправах храбрецы водители тракторов, имитируя в ночи или в дымзавесах наступление танков, вызывали вражеский огонь на себя, это был беспощадный огонь, и люди знали, что их «театральное действо» каждому из них будет стоить жизни… Но тракторы дружно рокотали вылезая на самый берег…

В боях за «пятачок» полностью уничтожена 7-я авиадесантная немецкая дивизия. За ноябрь и декабрь прошедшего года 96-я немецкая пехотная дивизия потеряла убитыми до десяти тысяч солдат и офицеров. Почти столько же убитыми потеряла 207-я немецкая пехотная дивизия, а сколько перебито фашистов в 1-й пехотной и в 223-й пехотной дивизиях гитлеровцев и во многих других частях, какие перемолол огневой мясорубкою своей героический «пятачок»!.. При всей своей скрытности немцы признавали огромное для них значение Невского «пятачка» в своих газетах «Ди фронт» и «Фелькишер беобахтер», кидали на него исполинскую силищу отборных войск, но семь месяцев взять этот дымный клочок окровавленной земли им не удавалось…

А вот теперь – удалось… Он был нужен нам как форпост для прорыва блокады. От Невского «пятачка» до Волховского фронта по прямой линии всего только двенадцать – шестнадцать километров занятой немцами полосы. Но рядом с «пятачком» гигантским кубом высятся не пробиваемые снарядами, не уничтожаемые авиабомбами железобетонные руины 8-й ГЭС, – немцы не только превратили ее в сильнейшую крепость, но и просматривают с ее высоты всю местность на десятки километров вокруг.

Сколько сил положить должны мы, чтобы вновь отвоевать хотя бы пядь земли на левом берегу Невы? А ведь для прорыва блокады это, повторяю, необходимо!

24 апреля!.. Какой это несчастливый для ленинградцев день!

В этот день – неделю назад прекратила свое существование Ладожская ледовая трасса… Нет, немцы с ней ничего не могли поделать! Она выполнила свое назначение, она спасла Ленинград от голодной смерти. Но пришла весна, лед стал таять, уже за неделю до того машины с грузами для Ленинграда и с эвакуантами из Ленинграда шли по воде.

С трассы были сняты сначала автобусы, потом автоцистерны, затем тяжелые грузовики и, наконец, груз на полуторках был уменьшен вдвое и втрое. Все больше машин проваливалось под лед, многие погибали с грузами, с водителями, с пассажирами. Ктонибудь, вероятно, ведет точный подсчет машинам, ушедшим на дно Ладоги, когда-нибудь печальные цифры, свидетельствующие о героизме наших людей и о варварстве гитлеровцев, станут известны нам… Разбрызгивая воду, по ступицу в воде шли последние машины по Ладожской трассе. Лед неумолимо истончался, дробился, рассыпался, таял… Вместе с глыбами льда переворачивались и опускались на дно ледяные огневые точки, – эти точки по всей трассе состояли из бревенчатых срубов, обсыпанных снегом и облитых водою; таяли колпаки, ниши, полуниши, брустверы, – сложная система оборонительных сооружений, сделанных во льду и в основном изо льда. Срочно вывозились установленные на санях броневые точки – снятые с поврежденных танков башни. Отключались от рубильников последние фугасы, вывозились зенитки и пулеметы, снимались санитарные посты, девушки-сандружинницы, прожившие на льду зиму, шагали по воде, покидая последними исчезающую на глазах трассу. Много всякого имущества, десятки разбитых артиллерийским огнем и авиабомбами автомашин, самолеты – наши и немецкие, врезавшиеся в лед, уходили теперь на илистое дно Ладоги…

Ладожский лед еще держится – уже непроходимый и непроезжий, превратившийся в стихию, уже недоступную человеку, он ходит, зыблется, ворочается, смерзается по ночам и вновь расползается под лучами солнца. С пролетающих над Ладогой самолетов видна только ворочающаяся снежно-ледяная каша. Сейчас Ленинград на долгие три-четыре недели полностью отрезан от Большой земли. Его блокада сейчас – полная. Ведь и тяжелые транспортные самолеты не всегда могут взлететь с разбухших в весенней прели аэродромов. Только маленькие вездесущие связные У-2 проносятся сейчас над Ладожским озером, поддерживают связь Ленинграда с Большой землей… Всякий привоз продовольствия в Ленинград из-за озера прекратился до открытия навигации. Что думают по этому поводу немцы, я не знаю; вероятно, радуются, рассчитывают теперь-то измором взять Ленинград, может быть, именно в ближайшие дни кинуться на него штурмом… Но я хорошо знаю, что запасы продовольствия, доставленного по ледовой трассе, теперь созданы достаточные, чтобы, не снижая увеличенного пайка, продержаться до открытия навигации и даже – если б понадобилось – дольше. И все-таки общее положение Ленинграда в эти дни, конечно, тревожное…

24 апреля!.. В этот день немцы совершили один из самых убийственных своих налетов на Ленинград. Ленинградцы еще полны впечатлений от этого апрельского злосчастного дня. За день или за два до того крейсер «Киров», стоявший у набережной Невы, был, к счастью, переведен на другое место. У тех же кнехтов пришвартовалось вспомогательное судно «Свирь»… Бомбы разбили «Свирь». Другими авиабомбами повреждено несколько кораблей. Убиты и ранены сотни балтийцев. В порту и на территории судостроительных заводов в этот день падали и тяжелые снаряды. Но только малая часть летевших на Ленинград немецких бомбардировщиков достигла города. Большинство были отогнаны нашими летчиками и зенитной артиллерией.

Прямым попаданием авиабомбы весом в полтонны в этот день уничтожено здание Управления порта. Разрушены, сожжены, разбиты многие другие дома в порту, склады, пакгаузы, причалы. Ведя огонь по совершающим массированный налет бомбардировщикам, давя немецкие дальнобойные батареи, все наши корабли, замаскированные в Торговом порту, прижатые к набережным в дельте Невы, причаленные к баржам, дровяным складам, к стенам заводов, – били с такой интенсивностью и силой, что от воздушных волн валились на землю краны, легкие постройки рассыпались, с нескольких складов были снесены крыши. «Максим Горький», «Киров», наши линейные корабли вели огонь из орудий главного калибра, – этот гром орудий слушал весь Ленинград.

Крейсер «Киров» в этот день получил повреждения, но огня своих орудий не приостанавливал…

Столь же жестокие налеты на Ленинград происходили 4 и 27 апреля! До апреля, почти четыре месяца, воздушных массированных налетов на Ленинград не было. Теперь же пострадало много городских зданий, в том числе Горный институт. Были попадания и в хлебозавод, но на снабжении населения хлебом это не отразилось!

Немцы бесятся. Еще в марте им удалось захватить Гогланд и, кажется, остров Сескар. Все попытки балтийцев отбить захваченные острова оказались тщетными, – и здесь огромное значение сыграло таяние льда, за время беспутья немцы на островах укрепились. Взять эти острова обратно нам будет нелегко.

Во всяком случае, лишние сотни или даже тысячи фугасных бомб, сброшенных на Ленинград, на судьбу города повлиять не могут, ленинградцы так и говорят: «Немцы бесятся, а все равно ничего не добьются. Могила под Ленинградом так или иначе им обеспечена. Только злее мы будем!..»

… Хорошо писать при свете полной луны. Вспоминаются мне все такие же полнолунные ночи в другие, мирные времена: и ледники Памира, и степи Кегена, и ветвистые рога оленей в полярную ночь в Ловозерской тундре, и Баренцево, и Каспийское, и Черное моря, и быстротекущий Витим, тайга Патомского нагорья… Как бесконечно много воспоминаний!

Второй майский день

Ночь на 3 мая

Знакомые моряки сегодня рассказали мне о том, что эсминцу «Стойкий», на котором выводил караваны ханковцев в Кронштадт адмирал Дрозд, минному заградителю «Марти» (бывшей императорской яхте «Штандарт») и «тральцу» Т-205 недавно присвоено звание гвардейских. Это, кажется, первые гвардейские корабли Балтийского флота.

После падения Гогланда обстановка в Кронштадте была некоторое время весьма напряженной – опасались крупных немецких десантов, усиливали меры защиты от нападения. Сейчас нападения по льду уже быть не может, а по воде никакой враг не посмеет, не может сунуться.

А вот наши корабли, подводные лодки готовы идти на врага сквозь любые минные поля – с открытием навигации балтийцы дремать не будут.

Взаимодействуя с сухопутной, хорошо работает и морская артиллерия, и не только с моря или с кораблей, стоящих на Неве, но и с правобережья Невы. Тяжкий грохот нашей артиллерии особенно отчетливо слышен по ночам – он раскатывается и от востока, и от запада, и от всей северной полудуги горизонта.

Сегодня, 2 мая, в «Ленинградской правде» опубчикован первомайский приказ адмирала Кузнецова, в тексте которого есть такие слова: «1942 год должен быть годом полного разгрома врага». Точно такие же слова: «Добьемся полного разгрома фашистско-немецкой армии в 1942 году» – приводятся в отчете о первомайском радиомитинге. А в передовице сказано еще определеннее: «Народный комиссар обороны приказал Красной Армии добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев».

А до конца 1942 года осталось ровно восемь месяцев!..

Вчера вечером по радио выступал Александр Фадеев, приехавший в Ленинград. Сегодня я слушал по радио речь вернувшейся из Москвы Ольги Берггольц Она рассказывала о ленинградцах, находящихся на Большой земле – эвакуировавшихся из Ленинграда. Она была в Москве у Михаила Шолохова, приехавшего туда с Южного фронта, встретилась у него с работниками Наркомата танковой промышленности, которые рассказывали о работе «филиала» нашего Кировского завода, уже наладившего в глубоком тылу выпуск танков. Берггольц рассказала сегодня о первом исполнении в Москве Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича – это было в Колонном зале Дома Союзов 29 марта. Исполнял симфонию объединенный оркестр Большого театра и Всесоюзного радиокомитета. Ольга Берггольц хорошо и подробно охарактеризовала звучание симфонии, рассказала, как вся публика в зале стоя восторженно рукоплескала замечательному композитору…

Ольга Берггольц прекрасно работает в Ленинграде с самого начала блокады, ее мужественные выступления и стихи всегда волнуют всех ленинградцев.

… 3 мая в Ленинграде приступают к работе школы. Ленинградские дети – школьники и школьницы – сядут за парты! Это – тоже наша победа. Но лучше бы этих измученных, бледных, уцелевших детей совсем не было в Ленинграде. Скорей бы открылась навигация – их будут эвакуировать!

Подвиг Веры Лебедевой

Описывая мельчайшие подробности подвига, совершенного Верой Лебедевой, все оттенки ее переживаний в минуты смертельной опасности и вообще все ее впечатления, я не позволил себе ни одного слова писательского домысла. Умная, интеллигентная девушка Вера, рассказывая мне обо всем, что с нею произошло, сумела так точно, так «надобно мне» все восстановить в памяти, проанализировать свое состояние, что мне осталось только записать ее слова, ничего «от себя» не додумывая. Таким образом, эта запись – строго документальна.

Первого мая Вера Лебедева шла по улицам Ленинграда. На душе был праздник. Первое мая и всегда было праздником для Веры, но в этот раз он ощущался особенно. Проверяя быстрым шагом, жестами, дыханием свой организм, Вера Лебедева чувствовала, что совершенно здорова. Раны зажили, нигде ничто не болело. Особенно приятно было размахивать на ходу левой рукой – она действовала, как всегда прежде…

По улицам Ленинграда шла девушка с защитными петлицами на вороте хорошо проутюженной гимнастерки. Даже высокие русские сапоги не отяжеляли походку Веры. Русые волнистые волосы, падая из-под пилотки, завивались кудрями. Несколько легких локонов отводил от высокого лба свежий еще ветерок. Было очень спокойно бледное лицо Веры, но, хмуря тонкие светлые брови, она испытующе поглядывала на встречных людей, – как идут они после этой страшной зимы? Что выражают их лица? Можно ли угадать по их лицам пережитое каждым из них?

Да, видно было: город набирается новых сил. Его дыхание становится ровным. Чувствуется, что он будет крепнуть с каждым днем! Это ощущение совпадает с собственным самочувствием девушки, она идет по городу, уверенная в своих крепнущих силах, гордая тем, что жива и что сегодня, после тяжелого ранения, возвращается из госпиталя в свою часть, снова становится сегодня защитницей Ленинграда, защитницей вот этих, встречных, слабых физически, но сильных духом людей, вновь способных улыбаться, смеяться, даже петь песни. Там и здесь на улицах Ленинграда, в солнечный теплый первомайский день слышатся песни, – вот в подворотне стоит, напевая хором, группа девушек, вот моряки, перегнувшись через гранит парапета, глядят в рыжеватую воду Невы и подпевают тому, кто во весь голос поет на палубе замаскированного тральщика… Да, сегодня Вера вновь становится защитницей этих вот домов и этих девушек, улиц, боевых кораблей…

К вечеру Первого мая, вернувшись в свой батальон под Колпином, окруженная обступившими ее товарищами, простодушно приветствующими ее, Вера наконец чувствует себя дома… И смеется вместе со всеми, и глаза ее становятся озорными, и, равная среди равных, она весело рассказывает обо всем, что сегодня видела в городе, о том, что в городе всюду – жизнь!

Вокруг траншей, зеленея, поднимается молодая трава. И, оставшись одна, Вера срывает травинки нюхает их, прикусывает и бережно, любовно разглаживает на ладони. И втихомолку сплетя из травинок маленькое кольцо, надевает его на свой тонкий безымянный палец – словно обручаясь с жизнью самой природы…

… Может быть, месяц в этом госпитале No 1000, месяц возвращения к жизни и восстановления сил был единственным за всю войну временем, когда спокойно и бестревожно Вера вспоминала и передумывала всю прежнюю, довоенную жизнь… Вера была почти счастливою в госпитале, потому что впервые ощутила, как нежна и заботлива может быть та большая семья, какая там, на передовой линии, в суровом своем быту, не раскрывала Вере своих подлинных чувств и своего истинного к ней отношения.

Веру навещали бойцы и командиры – даже те, каких она прежде вовсе не замечала, с какими будто и знакома-то не была. Не умеют русские люди распинаться в своих дружеских чувствах, но душевная их теплота проявляется совсем не в словах. Говорит о чем-нибудь постороннем, и даже насмешливо или порой грубовато, а вот взглянет ненароком так, что сразу понятно: душу готов отдать за тебя человек и жалеет и любит тебя, и ценит и восхищается силой твоей. Но только уловишь это, и опять он, словно застыдившись показать тебе глубины своего отношения, сидит возле тебя, суховатый, будто посторонний, боящийся своим присутствием надоесть тебе. И скажет: «Ну, мне пора, извините, товарищ Лебедева, что утомил вас… Если что понадобится, скажите, – начальник госпиталя сообщит нам в часть… Сделаем!»

И уйдет. И оставит занесенное им в твою душу тепло. И будешь думать с нежностью: «Какие хорошие у нас люди! Ну что ему я? А вот полдня шел пешком по болотам, по разбитым апрельским дорогам, просился на попутные грузовики, вскакивал на ходу, трясся, мерз, не ел весь день, наверное, и все для того, чтобы пять минут, разрешенных врачом, просидеть у меня, ничего толком не сказать и уйти… И притом даже не догадывается, сколько радости принесло мне его посещение. И видел-то он меня в траншеях, кажется, только раз или два…»

Каждый день приходили к Вере все новые и новые люди в шинелях – придут и уйдут, какой-нибудь пустячок оставят, а чувство большой семьи растет, разрастаясь в благодарную любовь ко всему народу. И хорошо думается, и раны не так болят, и хочется поскорее туда, где в свисте пуль, во взметах разрывающихся мин перемешаны жизнь и смерть, где русский человек всем, что есть у него, отдаривает Родину за то, что она дала ему, и радуется, что Родине именно он надобен в этот час…

Разве можно хоть один лишний день пробыть в госпитале, когда вся родная семья – серые шинели, загрубелые, не расстающиеся с оружием руки – там?..

«Как хорошо, что я осталась жива! Как еще пригожусь я там!» В окна госпиталя светит теплое солнце. Уже зеленеют ветви деревьев. Подсыхает земля. Скоро Первое мая – весна!..

В сводках фронта каждый день сообщается: «… за истекшие сутки на фронте ничего существенного не произошло». Самое большее, что бывает в сводках по поводу действий Ленинградского фронта, это сообщение о «боях местного значения». Затишье? Активная оборона? Изредка под рубрикой «В последний час» сообщается: «Трофеи войск Ленинградского фронта за период…»

Вот, например: с первого по десятое апреля захвачено восемь танков, двадцать три орудия и много другого. Да сколько, кроме того, уничтожено? Одних самолетов – семьдесят шесть! И еще: только за эти десять дней: «… немцы потеряли в районе Ленинградского фронта убитыми свыше девяти тысяч солдат и офицеров…» Сухие цифры! Но помнишь их наизусть!

Значит, – не совсем «затишье» и не совсем «оборона»? Конечно! На разных участках мы то и дело ведем (наступательные бои, пусть они неизменно захлебываются, но каждый раз мы хоть немножечко улучшаем наши позиции, срежем какой-нибудь немецкий выдающийся вперед «клинышек», отвоюем у них один-два окопа, отберем маскирующий их овраг или маленькую, но «господствующую» высотку с наблюдательным пунктом… И уж конечно повсюду бьем, бьем врага снайперской, беспощадной пулей!

Вот это и называется «активная оборона»…

Такова обстановка сегодня, такова была она и месяц назад, 2 апреля, когда снег еще лежал на полях, укутывая плотным саваном замерзшие трупы гитлеровцев.

Землянка Веры Лебедевой к тому дню перестала быть «лисьей норой». Ее углубили, расширили, перестроили и готовились передать тыловому подразделению, потому что сами рассчитывали отвоевать у гитлеровцев новый клочок земли.

И сейчас Вера вспоминает тот день, 2 апреля, когда на своем участке у Колпина батальон пошел в наступление и когда она была ранена. К вечеру того дня удалось выбить гитлеровцев с занимаемых ими позиций. Вражеская траншея осталась за нами, но жестокий бой продолжался ночью. Важно было любой ценой продержаться до утра, когда подойдет подкрепление.

На каждой новой огневой точке оставалось по пять-шесть человек. Между точками, по фронту, метров на триста – четыреста захваченная траншея оставалась пустой. Ночь была непроглядно темной. Шквалистый ветер рвал, выл, метался. Эту неприютную ночь раздирали разрывы снарядов – немцев бесила их неудача.

Вера Лебедева находилась в землянке командного пункта роты, разговаривала с политруком Добрусиным и с командиром роты лейтенантом Василием Чапаевым.

Не просто быть тезкой прославленного героя. Командир роты старался быть не хуже того героя, он уже которую ночь не спал, следя, чтобы все у него было «в порядке»… Разговор шел о работе Веры с комсомольцами пополнения, которое подойдет к утру… Клава Королева дежурила у телефона.

Сыпался с перекрытий песок, керосиновая лампа мигала – снаряды рвались вокруг. Со свистом, обрушив в землянку снежный шквал непогоды, распахнулась дверь, старший сержант предстал перед командиром роты, торопливо, взволнованно доложил:

– Наша точка, правофланговая точка разбита. Землянка горит. Прямое попадание термитным. Командир взвода младший лейтенант Котов убит. На точку ворвались автоматчики. Мы перебили их, погибли и наши все пятеро, я остался один… Давайте скорее подмогу, я проведу!..

Вера Лебедева накидывает ватник, хватает санитарную сумку.

– Куда ты? – останавливает ее политрук Добрусин. – Не твое это дело!..

– Пустите!.. Товарищ лейтенант, – оборачивается Вера к Чапаеву, который уже у двери, – разрешите мне с вами, каждый человек нужен там!

Чапаев, кивнув головой, исчезает в белой пурге, Вера выскакивает за ним. Пожилой боец Политыка, украинец Редько, второй телефонист Васин и тот – прибежавший с горящей точки – бегут по траншее, сразу объятые мраком, ветром, ослепляемые пламенем разрывов, – осколки осыпают траншею.

… Все шестеро – возле разбитой «точки». Еще шестеро, вызванные приказанием Чапаева по телефону, спешат следом. Землянка горит. Те несколько гитлеровских автоматчиков, что ворвались сюда, лежат в траншее убитые. Поперек двоих лежит Котов, вцепившись в горло врагу, но он сам пригвожден к земле вошедшим в его спину штыком. Рядом – мертвый гитлеровец.

– Когда я увидел, как он лейтенанта штыком, – торопится рассказать вернувшийся с подмогой старший сержант, я ого прикладом долбанул и… к вам побежал…

В красном, мечущемся свете – только трупы да кровь на снегу, разбитый «максим», искрошенная земля, тлеющие обломки…

Чапаев рассредоточивает прибежавших с ним, приказывает окапываться, поручает Вере разогреть принесенный с собой старшим сержантом ручной пулемет – мороз большой, и затвор замерз.

– Старший сержант! Командуй здесь, я сейчас вернусь!

Пригибаясь, Чапаев бежит по траншее дальше, где, он знает, есть группа саперов, которую следует привести сюда. Разрывается снаряд – Чапаев падает, раненный, но вскакивает, бежит дальше, исчезает во тьме метущейся вьюги.

Подбегает вторая группа – еще шесть бойцов, но прежде чем они успевают выбрать себе места, три снаряда один за другим разрываются впереди и сзади, а четвертый рвет оглушительным разрывом середину траншеи. Вместе с пулеметом Вера вбита в снежный сугроб. Раскидав заваливший ее снег, задыхаясь, выбирается она на поверхность – только стоны вокруг. Вытянув за собой пулемет, она кидается к раненым. Несколько бойцов убиты. Политыка лежит навзничь с проломленным черепом, плечо Редько пробито насквозь осколком, Васин разорван на части. Из снега выбираются только раненный в руку старший сержант да невредимые боец Базелев и еще один, Иванов, – из только что подбежавших красноармейцев. Другие из второй группы тяжело ранены. Вера торопливо их перевязывает…

За мечущимися языками огня впереди стоит черная, непроглядная стена ночи, она скрывает мелкий еловый лес, и оттуда ветер доносит теперь смутный шум: будто говор, будто глухие команды и позвякивание оружия…

Фашисты ударили из минометов. В свете пламени возник Базелев – раненый сам, он ползет, таща за собой пронзенного осколком мины Иванова.

– Фрицы сейчас в атаку пойдут! – крикнул он.

Старший сержант осмотрелся: кто еще может держать оружие? Способных к бою здесь трое, невредима из них только Вера.

Вера быстро перевязывает Иванова и Базелева, проверяет пулемет – он исправен.

– Нужно встретить не здесь, – говорит она, – впереди! Отсюда за светом не видно их. С пулеметом выйти вперед! Я пойду вперед! Разрешите?.. Я хорошо знаю пулемет, хорошо стреляю!

Старший сержант посылает Базелева дозорным в тот непроницаемый мрак, что особенно сгущен впереди, за горящей землянкой, и внимательно, словно впервые видя перед собой худощавое лицо, светлые глаза Веры, глядит на «ее…

– Ты?

Вера не отрывается от его сурового, оценивающего взгляда. Вера видит, как освещенные красным пламенем, завешенные щетинками усов губы старого солдата дрогнули:

– Нет, дочка!.. Там – смерть… А тебе еще нужно жить!..

Вера вскидывает голову:

– Смерть?.. Смерть свою нужно убить!.. Я убью… Не только свою, но и вашу, и тех, кто позади нас!

Старший сержант молчит. Возвращается Базелев:

– Идут!..

Вера, вдруг рассердившись, кричит:

– Минута уже прошла… А они – идут! Или вы хотите отдать наш рубеж?..

Старший сержант встрепенулся, быстро обнял и поцеловал Веру:

– Ну иди, дочка… Не отдадим!..

И Вера, схватив пулемет и все три имевшихся к нему диска, поползла вперед, обогнув плавящийся от жары вкруг горящей землянки снег, погрузилась в слепую, черную ночь. Кроме пулемета и дисков была у Веры при себе еще только одна «лимонка».