2. Выживают

2. Выживают

Борьба против нас была так типична, так характерна, что нельзя не коснуться ее. Замечу, кстати, что в противоположность остальным товарищам мы были людьми легальными. Несмотря на самарскую историю, надеясь на несовершенство полицейских розысков, я жила под своим паспортом: в уезде, кроме Ермолаевых, никто не знал, что одна из наших сестер уже находится в Сибири. Мы еще не успели, что называется, обжиться, когда крестьяне сообщили нам, что священник нашего села распространяет слух, что мы беспаспортные, что мы нигде не учились, никаких бумаг не имеем и что он такой же лекарь, как и мы. Когда крестьяне звали нас крестить, то поп отказывался, говоря, что не знает, кто мы такие, откуда мы, замужние или девицы и т. п. Через некоторое время тот же священнослужитель сделал заявление в земской управе, что со времени нашего приезда в Вязьмино душевное настроение его паствы изменилось: храм божий мало посещается, усердие оскудело, народ стал дерзок и своеволен. В управе батюшке сказали, что все это не касается выполнения моих обязанностей и к управе не относится.

Тогда началось шпионство за школой: то управляющий помещика, то писарь, то священник зазывали мальчуганов. «Все пытают, учишь ли ты нас молитвам», рассказывали дети сестре. Но сестра молитвам учила; тем не менее в Саратов полетели доносы, что Евгения внушает ученикам: «Бога нет, а царя не надо»; а по селу распространился слух из волостного правления, что мы укрываем беглых. С тех пор, кто бы к нам ни приходил, урядник под тем или другим предлогом являлся к нам на квартиру, чтоб посмотреть… Когда мы приезжали в город, следователи рассказывали нам, что князь Чегодаев уверял всех и каждого, что мы ходим из избы в избу и читаем прокламации, что мы не пропускаем ни одного больного, чтоб не растолковать ему, что во всем царит неправда и что все чиновники — взяточники.

В январе 1879 года в нашей волости должны были происходить выборы должностных лиц; на волостном сходе крестьяне избрали нового старшину и на 100 рублей убавили писарю жалованье. Это произвело бурю. Князь Чегодаев считал нас виновницами своего несчастья. Непременный член Деливрон заявил: «Везде сходы как сходы, в одном Вязьмине неладно!» Сход был объявлен незаконным и назначен новый, на который самолично явился предводитель дворянства Устинов. Многие избиратели не были оповещены и отсутствовали; мужики соседнего села государственных крестьян, народ бойкий и независимый, таинственным образом были устранены; новый старшина объявлен под каким-то сомнительным предлогом не имеющим права быть избранным; оставлен прежний взяточник, и жалованье писарю восстановлено в прежних размерах — законный порядок водворен.

Вслед за этим поднялся вопрос земельный — произошло столкновение крестьян с помещиком. Жители села Вязьмина и двух ближайших деревень бывшие крепостные графа Нессельроде. Его сиятельство отпустил их на даровой, так называемый нищенский, надел, оставив за собой ни больше ни меньше как 18 тысяч десятин земли. Как ни покажется странным, нищенский участок вязьминцев был еще обмерен на 25 десятин, как показало межевание, произведенное летом 1878 года. Положение бывших крепостных его сиятельства было безвыходно в полном смысле слова; все они единогласно считали свое разорение с эпохи освобождения; не имея выгона, они находились в кабальной зависимости от землевладельца, так как с другой стороны их окружало 10 тысяч десятин земли другого помещика, Устинова. Арендная плата на землю, равнявшаяся в первые годы после освобождения 25 копейкам за десятину, поднялась в 1878 году до 3 рублей серебром. Но на 1879 год управляющий графа поставил новое условие: сверх этой суммы за каждую десятину в поле крестьяне должны были вывезти по пяти тесин или бревен, уж не помню хорошенько, за 60 или 70 верст от селений, почти с границы Кузнецкого уезда. Крестьяне были в отчаянии: на такие условия они не могли согласиться, они были решительно сверх сил, и три сельских общества от земли отказались. До тех пор крестьяне, арендовавшие землю Нессельроде, снимали ее целым участком, всем обществом, разверстывая ее потом между собой, и вносили плату за круговой порукой. Это обеспечивало исправность платежа помещику, а в данном случае делало сопротивление крестьян единодушным, крепким. Чтоб разбить это единство, управляющий стал предлагать землю отдельным лицам на условиях более льготных, чтоб, соблазнив одних, разбить упорство других. Конечно, склонить каждого порознь было легче, чем сговориться с миром, но не удалось и это. Наконец два общества сдались, но крестьяне Вязьмина так и не взяли земли.

Это было приписано нашему влиянию. Деревенский поп, пользовавшийся щедротами помещика, писал ему о сопротивлении крестьян, поясняя, что «причина тому — фельдшерицы». После этого приехал исправник, произвел дознание о нашем поведении, образе жизни, о нашей школе, допросил отцов, перепугал ребятишек и закрыл нашу школу как существующую без разрешения училищного совета.

Надо было видеть горе крестьян, когда они узнали об этой новости. Незадолго перед тем их уговаривали выстроить земское училище; смета постройки равнялась 1000 рублей, причем они приглашались еще нанимать училищного сторожа и поставлять дрова для отопления школы; по бедности они отказались от столь дорогого предприятия; теперь у них отнимали даровую учительницу, их дети лишались бесплатного обучения. Все в один голос говорили о несправедливости и о том, что их хотят силою заставить войти в неоплатные расходы на казенную школу. Но это было не все: через некоторое время двое крестьян были арестованы и препровождены в город вследствие доноса писаря, который под видом частного разговора выпытал их взгляды на землю вообще. Крестьяне говорили, что как все сравнены воинской повинностью, так все будут сравнены и землей; что они заслужили эту землю турецкой кампанией; что дальше так жить, как они живут, сил нет; что сам наследник убедился в этом: он объехал с тридцатью сенаторами всю Россию, везде выслушивал жалобы и прошения крестьян и везде говорил: «Будет по-вашему» — и что, как в 1861 году были отняты от помещиков крестьяне, так теперь, в ближайшем будущем, будет отнята земля. Когда арестованные были освобождены, то, вернувшись домой, они рассказывали нам, что исправник всячески их наводил на то, чтобы они показали на нас как на лиц, внушивших им эти мысли и «вычитавших им эти права». С тех пор нам не давали покоя сотские и десятские, детей которых я спасала от смерти, которым я сохранила немало рабочих дней; они жаловались, что их заставляют подсматривать в наши окна, следить за нами, подслушивать у изб наши разговоры с крестьянами, сами крестьяне стали бояться приходить к нам днем и являлись вечером тайком, проходя по задворкам; старшина, жену которого я долго лечила, с наивным сокрушением говорил мне: «Ну что делать, Миколавна? Кажинный раз меня Устинов стращает: смотри, говорит, старшина, за фершалицами — ты за все отвечаешь».

Один помещик, задетый сухостью моего обращения, не стыдился приезжать в волостное правление для справок: все ли у нас спокойно в волости? И когда писарь широко раскрыл глаза, не ожидая встретить в образованном человеке соперника своей наглости, помещик с выразительным жестом прибавил: «Да что же они две на целый уезд сделают!» Одним словом, щедринский «мерзавец» стоял перед нами в бесцеремонной позе и гнал нас вон из деревни, где он хозяин и господин. Как в борьбе за существование побеждают наиболее приспособившиеся к окружающей среде, так в сфере деревенской неурядицы одержал верх тот, чьи приемы были беззастенчивее, а стремления и идеалы наиболее гармонировали со всем строем жизни, со всей атмосферой общества, с его рутиной и обычными нормами. Официальная деревня не предъявляла спроса на силы людей, не подходящих под ее мерку.