ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС ЗАПРЕЩАЕТ ГЕНЕТИКУ В СССР Г л а в а XIII
ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС ЗАПРЕЩАЕТ ГЕНЕТИКУ В СССР
Г л а в а XIII
"Их было много, ехавших на встречу.
Опустим планы, сборы, переезд.
О личностях не может быть и речи.
На них поставим лучше крест."
Б.Пастернак. Из поэмы "Спекторский" (1).
"Понятно, что мы и не думали сворачивать с ленинского пути... Правда, нам пришлось при этом помять бока кое-кому из товарищей. Но с этим уж ничего не поделаешь. Должен признаться, что я тоже приложил руку к этому делу. (Бурные аплодисменты, возгласы "ура")."
Из речи Сталина в Кремлевском дворце на выпуске академиков Красной Армии 4 мая 1935 года (2).
Письмо Лысенко Сталину в 1948 году
Мы подошли к решающему моменту в истории советской биологии. Научные идеи Лысенко к этому времени оказались полностью дискредитированными. Общепризнанным стало, что и практические предложения ничего не дали, наконец, в среде партийных руководителей вырос молодой лидер, не побоявшийся сказать в открытую о монополизме Лысенко и о вреде, приносимом стране. Буквально через день после этого исторического события в Доме Ученых в Москве собрались биологи, которые с энтузиазмом обсудили лекцию Ю.А.Жданова. Можно было надеяться, что наконец-то, обанкротившийся во всех отношениях Лысенко будет убран с руководящих постов.
Сразу после лекции Жданова Лысенко решился на отчаянный шаг. Он написал письмо Сталину и Жданову-старшему, желая спасти свое пошатнувшееся положение ценой хотя бы и "отречения от престола" -- добровольного ухода с поста президента ВАСХНИЛ.
Занимаемый им тогда пост приравнивался к посту заместителя министра земледелия СССР, и, кроме того, у Лысенко было немало других почетных должностей. Удивительность его просьбы об отставке заключалась в том, что по собственной воле ни один высокопоставленный советский чиновник никогда бы не прибегнул к столь рискованному эксперименту над самим собой, так как было хорошо известно, что при вспыльчивости Сталина, умело им прячущейся под внешней невозмутимостью, и широко распространенной теории, что незаменимых людей нет, подобный шаг мог привести к гибели[5]. Доверили тебе работу, поручили пост -- сиди работай. Всякого рода выговоры сами по себе ничего не значат, а вот нервные жесты и попытки спекуляции на своей незаменимости и отказы от порученного тебе поста просто недопустимы. Партия поставила, партия и решит, когда тебя снимать или повышать, -- таким был непреложный закон для функционеров всех времен -- досталинских и послесталинских -- в СССР. И тем не менее, Лысенко надеялся на свое особое положение в иерархии власти и был полон решимости это правило нарушить. Для начала он послал письмо Сталину.
"ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОВЕТА МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР товарищу СТАЛИНУ Иосифу Виссарионовичу
СЕКРЕТАРЮ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА ВКП(б)
товарищу ЖДАНОВУ Андрею Александровичу
от академика Т.Д.Лысенко
Мне, как Президенту Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В.И.Ленина и даже как научному работнику, стало очень тяжело работать. Поэтому я и решил обратиться к Вам за помощью. Создалось крайне ненормальное положение в агробиологической науке.
То, что в этой науке шла и идет борьба между старым метафизическим направлением и новым мичуринским -- это общеизвестно, и это я считаю нормальным.
В настоящее время по понятным причинам вейсманисты, неодарвинисты применили новый маневр. Они, буквально ничего не меняя в основах своей науки, объявили себя сторонниками Мичурина, а нам, разделяющим и развивающим мичуринское учение, приписывают, что мы, якобы, сужаем и извращаем мичуринское учение. Понятно также, почему весь натиск вейсманистов, неодарвинистов в основном направлен персонально против меня.
В этих условиях, мне, как руководителю Академии, работать крайне трудно.
Но все это было в известной мере нормальным и для меня понятным. Критерием истинности направлений и методов научной работы у нас является степень их помощи социалистической сельскохозяйственной практике. Это была основа, из которой я, как руководитель, черпал научные силы для развития мичуринского учения и для все большей помощи практике. Это также являлось наилучшим способом борьбы с метафизическими установками в биологии.
Несмотря на отсутствие научной объективности и нередко прямую клевету, к которой прибегали противники мичуринского направления, мне, хотя и было трудно, но, опираясь на колхозно-совхозную практику, я находил в себе силы выдерживать их натиск и продолжать развивать работу в теории и практике.
Теперь же случилось то, в результате чего у меня действительно руки опустились.
Десятого апреля с. г. Начальник Отдела науки Управления пропаганды ЦК ВКП(б) тов. Юрий Андреевич Жданов сделал доклад на семинаре лекторов обкомов ВКП(б) на тему "Спорные вопросы современного дарвинизма".
На этом докладе докладчик лично от своего имени изложил наговоры на меня противников антимичуринцев.
Мне понятно, что эти наговоры антимичуринцев, исходя от докладчика -- Начальника Отдела науки Управления пропаганды ЦК ВКП(б), восприняты большой аудиторией лекторов обкомов ВКП(б) как истина. Отсюда неправда, исходящая от анти-мичуринцев неодарвинистов, приобретает в областях значительно большую действенность как среди научных работников, так и среди агрономов и руководителей сельскохозяйственной практики. Этим самым руководимым мною научным работникам будет сильно затруднена дорога в практику. Это и является для меня большим ударом, выдерживать который мне трудно.
Поэтому я и обращаюсь к Вам с очень большой для меня просьбой: если найдете нужным, оказать помощь в этом, как мне кажется, немалозначащем для нашей сельскохозяйственной и биологической науки деле.
Неправильным является утверждение, что я не выношу критики. Это настолько неправдоподобно, что я не буду на этом вопросе в данном случае подробно останавливаться. Любую свою работу в теории и практике я всегда сам подставлял под критику, из нее я научился извлекать пользу для дела, для науки. Вся моя научная жизнь проходила под контролем критики, и это хорошо.
Докладчик меня ни разу не вызывал и лично со мной никогда не разговаривал, хотя в своем докладе всю критику в основном направил против меня. Мне было отказано в билете на доклад, и я его внимательно прослушал не в аудитории, а в другой комнате, у репродуктора, в кабинете т. Митина, заместителя председателя Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний.
В чем сущность доклада в моем понимании, можно судить хотя бы по моим, весьма отрывочным, записям из заключительной части доклада. Часть этих записей отдельно прилагаю.
Меня неоднократно обвиняли в том, что я в интересах разделяемого мною мичуринского направления в науке, административно зажимаю другое, противоположное направление. На самом же деле это по независящим от меня причинам, к сожалению, далеко не так. Зажатым оказывается то направление, которое я разделяю, то-есть мичуринское (3б).
Думаю, что не будет преувеличением, если скажу, что лично я, как научный работник, но не как президент академии сельскохозяйственных наук, своей научной и практической работой немало способствовал росту и развитию мичуринского учения.
Основная беда и трудность моей работы как президента заключалась в том, что мне предъявляли, по моему глубокому убеждению, неправильные требования -- обеспечить развитие разных направлений в науке (речь идет не о разных разделах в науке, а именно о разных направлениях).
Для меня это требование невыполнимо. Но и зажимать противоположное направление я не мог, во-первых, потому что административными мерами эти вопросы в науке не решаются, и, во-вторых, защита неодарвинизма настолько большая, что я и не мог этого делать.
Фактически я был не президентом академии сельскохозяйственных наук, а защитником и руководителем только мичуринского направления, которое в высших научных кругах пока что в полном меньшинстве.
Трудность была и в том, что мне, как президенту Академии, приходилось научную и практическую работу представителей мичуринского направления (явного меньшинства в академии) выдавать за работу всей Академии. Антимичуринцы же не столько занимались творческой работой, сколько схоластической критикой и наговорами.
Я могу способствовать развитию самых разнообразных разделов сельскохозяйственной науки, но лишь мичуринского направления, направления, которое признает изменение живой природы от условий жизни, признает наследование приобретенных признаков.
Я давно воспринял, разделяю и развиваю учение Вильямса о земледелии, о развитии почвы и учение Мичурина о развитии организмов. Оба эти учения одного направления.
Я был бы рад, если бы Вы нашли возможным предоставить мне возможность работать только на этом поприще. Здесь я чувствую свою силу и смог бы принести пользу нашей советской науке, Министерству сельского хозяйства, нашей колхозно-совхозной практике в разных разделах ее деятельности.
Простите за нескладность письма. Это во многом объясняется моим теперешним состоянием.
ПРИЛОЖЕНИЕ: упомянутое Президент
Всесоюзной академии с. х. наук имени В.И.Ленина -- академик
Т.Д.Лысенко 17/IV - 1948 г.
---------------------
? Л-1/414 17/IV. 1948 г. " (4)
Это письмо, без сомнения, было шедевром. Лысенко мог быть разным в жизни -- веселым с друзьями, беспощадным и саркастичным с врагами, заискивающим оптимистом-бодрячком с вождями. Но сейчас наступил особый час, все прежние маски не годились, их надо было отбросить, и он нашел единственно верный тон: приниженный, извиняющийся, даже какой-то блеклый по форме и несгибаемо жесткий по содержанию. Он почувствовал надвигающуюся катастрофу и находил единственно верные слова.
С пониманием именно сталинской лексики (см. раздел этой главы "Был ли Сталин предрасположен к лысенкоизму?") он называл генетиков "неодарвинистами". Он жаловался на то, что ему предъявляли неправильное (он подчеркивает: "по моему глубокому убеждению") требование -- "обеспечить развитие разных направлений в науке", то есть взывал к исконным чувствам вождей, всю жизнь специализирующихся на искоренении всех линий и направлений, кроме их собственного.
Он силился представить себя несчастным ягненком-теоретиком, на которого точат клыки реакционные волки-генетики, и талантливо развивал миф, что эти же волки ответственны за трудности продвижения его предначертаний в практику. Немногословно он свел критику младшего Жданова к его излишней доверчивости. Дескать, по молодости тот доверился старым волкам, вот они и наговорили. Минимальное количество слов, потраченных на главного обидчика, в сочетании с самоуничижением были метко рассчитаны на то, чтобы, показав свою покорность и готовность к беспрекословному выполнению любых приказов, получить "карт-бланш" на расправу с потенциальными и явными врагами, сумевшими даже Жданову наговорить много неправды.
Пассажи, в коих он жаловался, с одной стороны, на то, что его "неоднократно обвиняли... в административном зажиме другого, противоположного направления", а, с другой стороны, на то, что "это, по независящим от /него/ причинам, к сожалению, далеко не так", были многозначительными. Мысль -- что ему до сих пор не дали устроить погром в биологии, выступала в письме на первый план. И тут же он намекал на тех, кто всё еще продолжал мутить воду в ВАСХНИЛ. Упоминая, что его сторонники до сих пор "в явном меньшинстве", он призывал помочь именно в этом вопросе -- убрать тех, кто не с ним.
Лысенко не без оснований рассчитывал, что придется Сталину по вкусу и последняя сентенция его письма:
"Я могу способствовать развитию самых разнообразных разделов сельскохозяйственной науки, но лишь мичуринского направления... Я был бы рад, если бы Вы нашли возможным представить мне возможность работать только на этом поприще".
Приписка с извинениями за "нескладность письма" и ссылка на любому человеку понятную причину -- расстроенные чувства -- была, возможно, излишней. Вряд ли можно было более рельефно изложить приниженными фразами клокочущую страсть и буйное желание остаться среди любимцев Сталина.
Свидетельством его смелости стало то, что к письму он приложил краткий перечень из семи пунктов критики его Ждановым. Если бы Сталин поверил не ему, а Жданову, то за эти семь пунктов можно было и головы не сносить. Но его не испугала перспектива быть поставленным к стенке. Смел и решителен был он в этот день. Наверное знал доподлинно, что голову на плаху не кладет.
"Приложение к письму академика Т.Д.Лысенко
ЧАСТЬ МОИХ ОТРЫВОЧНЫХ ЗАПИСЕЙ из заключительной части доклада
"СПОРНЫЕ ВОПРОСЫ ДАРВИНИЗМА"
1. Лысенко ставит препоны для развития науки (отрицание гормонов, витаминов и т. п.).
2. Лысенко отстаивает лишь некоторый круг работ из необходимых, а именно биологический, но он отрицает физику, химию в биологии.
3. Безобразие, когда имеются люди, которые из узких интересов опорочивают работы других. Один из школы Лысенко Андреев в журнале "Селекция и семеноводство" говорит против ростовых веществ (зачитывает).
4. Лысенко отрицает существование гормонов.
5. Лысенко задержал на 13 лет внедрение у нас гибридной кукурузы.
6. Нет критического отношения к Лысенко, а ошибки у него есть. Пример -- его обещание вывести морозостойкий сорт для Сибири. Из этого ничего не вышло. А в статье, помещенной в "Известиях", он уже сдает свои позиции, но нигде не сказал о том, что ошибся.
7. Лысенко пытается оклеветать, зажать много нового в науке. Это уже чем-то отличается от новатора, которым Лысенко раньше был и то, что, например, говорил Жданов Андрей Александрович в своем выступлении о лже-новаторах (зачитал фразу), я от себя говорю, что это к Вам относится, Трофим Денисович Лысенко.
(Т.Лысенко)"
17/IV- 1948 г.
--------------------
? Л-1/414
Хотя выступление Жданова наделало много шума, никаких реальных неприятностей сразу оно Лысенко не принесло. Но и ответы от Сталина и А.А.Жданова также не пришли. Тогда Лысенко решил поторопить события и прибег к другому шагу. С помощью Министра сельского хозяйства СССР И.А.Бенедиктова2 он добыл стенограмму лекции Жданова. Возвращая ее 11 мая 1948 года, он присовокупил к ней заявление, теперь уже с решительной просьбой об отставке с поста Президента ВАСХНИЛ:
"Министру сельского хозяйства Союза СССР товарищу Бенедиктову Ивану Александровичу
Возвращаю стенограмму "Спорные вопросы дарвинизма".
Считаю своим долгом заявить, что как в докладе, так и в исправленной стенограмме (где ряд мест немного сглажен против того, что на слух мне казалось было в докладе), докладчиком излагаются лично от себя давние наговоры на меня антимичуринцев-морганистов-неодарвинистов.
Такая критика делается в секрете от меня, с тем чтобы я не смог ни устно, ни в печати возразить и опровергнуть.
Для характеристики уровня научной критики моих научных работ прилагаю выписку с 30 стр. стенограммы, где разбирается одно из моих положений. Просьба сравнить данную выписку с тем, что написано в моей статье по этому вопросу. Соответствующая страница моей статьи подклеена к выписке. На таком же научном уровне построена и вся остальная критика.
В исправленной стенограмме не указывается ни названия моих работ, ни страниц, из которых берутся цитаты. Поэтому читатель не имеет возможности сопоставить высказывания докладчика по тому или иному вопросу с моими высказываниями. Я уже неоднократно заявлял, что в тех условиях, в которые я поставлен, мне невозможно работать как Президенту Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В.И.Ленина.
Для пользы сельскохозяйственной науки и практики прошу поставить вопрос об освобождении меня от должности Президента и дать мне возможность проводить научную работу. Этим самым я смог бы принести значительно больше пользы как нашей сельскохозяйственной практике, так и развитию биологической науки мичуринского направления в различных ее разделах, в том числе и для воспитания научных работников.
Академик Т.Д.Лысенко"
11/V- 1948 г.
-------------------
? Л-1/497 Ознакомление с этим документом позволяет высказать осторожное предположение, что в этот момент Лысенко уже имел некоторую информацию о реакции Сталина на его письмо и посчитал, что ускорение событий пойдет ему только на пользу. Ускорить же можно было, потребовав в категоричном тоне отставки. Именно такой тон письма Бенедиктову -- совершенно отличный от тона первого письма, показателен. Лысенко уже не унижается, а открыто идет в атаку, обвиняя Ю.А.Жданова в низком научном уровне его доклада, в не-компетентности и даже нечистоплотности. Чего стоят одни упоминания о том, что Жданов, дескать, передергивает цитаты из его статей, или сетования по поводу того, что не проставлены страницы его работ, откуда Жданов брал цитаты, а это, видите ли, лишает читателей возможности текстуального сравнения.
Он, конечно, продолжает настаивать на том, что он -- невинно пострадавший, жертва секретной критики, хотя о каком секрете можно говорить, если Жданов читал свою лекцию нескольким сотням человек, если сам Лысенко слышал ее собственными ушами, и стенограмма её была размножена. Ему стыдно было признаться в том, что он не набрался храбрости войти в зал. Ведь ссылки на то, что ему, Президенту, депутату Верховного Совета СССР, директору института и прочая и прочая, "не дали билета" на лекцию, даже наивными назвать нельзя.
Впрочем, требование освободить его от должности президента ВАСХНИЛ, направленное Бенедиктову, было уловкой. Административно президент ВАСХНИЛ министру подчинялся, как и вся ВАСХНИЛ подчинялась в первую голову именно ему, но и в бюджете страны была отдельная строка о финансировании этого полунаучного ведомства, и сам Лысенко в номенклатуру министра не входил: его кандидатуру на эту должность утверждало Политбюро ЦК партии. Значит, и снять Президента ВАСХНИЛ с работы министр самолично не мог. Он мог лишь послать запрос в отдел руководящих кадров ЦК, основываясь формально на поданном прошении. Сотрудники отдела руководящих кадров также сами против любимчика Сталина пойти бы не захотели. Поэтому Лысенко рассчитал всё правильно -- не министр Бенедиктов должен был решать это дело, а лично Сталин.
Расчет оказался верным -- Сталин вызвал к себе "несправедливо обиженного". По-видимому на этой встрече присутствовал А.А.Жданов -- 20 мая в его записной книжке появилась запись: "О Лысенко выговор Ю[рию Жданову?]" (7)3. На обороте следующей странички записной книжки Жданов-старший дважды подчеркнул запись "Кремль Лысенко". В Кремле располагался кабинет Сталина, сам А.А.Жданов и его сын имели кабинеты в здании ЦК партии на Старой площади, следовательно можно предполагать, что встретить Лысенко в Кремле можно было в кабинете Сталина, и встреча эта (или две последовавшие друг за другом встречи?) произошли в последнюю неделю мая. Занесенные чуть дальше в записную книжку фразы могли принадлежать скорее Лысенко, а не Сталину, настолько характерно они передают мысли "Главного агронома", постоянно на эти темы витийствовавшего:
"Учение о чистых линиях ведет к прекращению работ над улуч[шением] сортов. Учение о независим[мости] ГЕНа (далее одно слово неразборчиво) ведет к иссушен[ию] практики. Успехи передовой науки, выведение новых сортов и пород -- достигнуты вопреки морганистам-менделистам" (10).
Зачем эти рассуждения о генах и их постоянстве могли понадобиться Лысенко в кабинете главного коммуниста страны Сталина? Разумеется, не только для того, чтобы обрисовать идейные разногласия со своими научными противниками, но и для вполне прозаической цели. У Лысенко оставался последний шанс остаться у кормила власти -- довести до состояния стабильного сорта ветвистую пшеницу, семена которой ему вручил в самом конце 1946 года Сталин. Эта пшеница завладела умом вождя, её нужно было приспособить к условиям погоды и почв СССР, приспособить быстро, воспитать. Ученые, уже знавшие, что гены воспитанию не поддаются, что их надо менять другими методами (физическими и химическими), за задачу срочного приспособления ветвистой пшеницы к российским условиям никогда бы не взялись. Надежда оставалась только на одного Лысенко, а ему мешали проклятые гены и верующие в них вейсманисты-морганисты.
"Сталинская ветвистая"
Сотрудники Лысенко всегда "умели" подтвердить на бумаге любую из его идей, поэтому результаты "проверок" великих догадок их шефа всегда сходились с его предначертаниями. Недаром он однажды (уже в пятидесятых годах на публичной лекции в МГУ, на которой мне довелось присутствовать) сказал:
"Я -- такой человек. Что ни скажу, всё сбывается, всё оказывается открытием. Вот подумал, что внутривидовой борьбы нет -- оказалось открытие. Недавно сказал о роли почвенных микробов в питании растений -- опять открытие. И так -- всегда!"
Но одно дело слова, а другое -- реальные урожаи на реальных полях огромной страны. Об этом и поведал в лекции в Политехническом музее заведующий Отделом науки ЦК партии. Жданов не сказал ничего о новом увлечении Лысенко, увлечении еще не проверенном, но уже зажегшем надежду у самого Сталина. И в разговорах, и в письме Сталину Лысенко пообещал добиться такого успеха, равного которому мировая селекция не знала -- увеличить сборы зерна сразу в пять-десять раз с помощью ветвистой пшеницы. Пока идея была в стадии разработки и проверки, говорить о ней на публике было преждевременно. Но Жданов уже не раз просил генетиков, и в их числе Жебрака, дать материалы об этой ветвистой пшенице, естественно не раскрывая перед ними того, зачем ему понадобились эти данные. Генетики же, в том числе и неторопливый Жебрак, выполнять просьбу не спешили.
Взрыв внимания к этой пшенице и неожиданный интерес к ней самого Сталина были типичными для того времени. Снова замаячила перспектива решения сложной и очень актуальной проблемы простым и дешевым способом. Перед войной -- в 1938 году -- на всю страну прогремела весть о небывалом достижении простой колхозницы из Средней Азии Муслимы Бегиевой, которая будто бы получила огромный урожай, вырастив пшеницу с ветвящимся колосом (11). Число зерен в таких колосьях было в несколько раз больше, чем у обычных пшениц, поэтому колхозница и ожидала, что сбор зерна с единицы площади возрастет. Об успехах передовой колхозницы заговорила печать (11). Пшеницу в газетах назвали по ее имени "муслинкой", а снопик чудо-растения послали в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Туда же привезли крестьян со всех краев страны, и так получилось, что около снопика Бегиевой как-то остановились два грузинских паренька из Телавского района Кахетии, которых могучий вид пшеницы поразил. Они отодрали от снопика несколько колосьев, на следующий год высеяли пшеницу у себя в колхозе имени 26 бакинских комиссаров, но затем ребят забрали в армию, потом началась война, и о ветвистой пшенице вспомнили только после ее окончания.
В 1946 году из Кахетии в Москву был отправлен снопик ветвистой, и без всякой проверки в Государственную сортовую книгу была внесена запись о сорте, названном теперь "кахетинская ветвистая" (12). Такая спешка объяснялась просто: семена и снопик показали Сталину -- ему, грузину по национальности, было приятно, что его сородичи сделали важное дело, тем более, что у автора сорта -- Бегиевой дело разладилось, как оказалось, её семена "выродились", перестали давать ветвящиеся колосья, и, как она ни билась, восстановить ветвистость ей не удалось (13).
В декабре 1946 года Сталин вызвал к себе Лысенко и поручил ему развить успех грузинских колхозников, высказав пожелание, чтобы чудесная пшеница была перенесена на поля как можно скорее (14). Взяв из рук Сталина пакетик с двумястами десятью граммами теперь уже воистину золотой пшенички, Лысенко заверил Вождя Народов, что его поручение будет выполнено, и отправился в Горки Ленинские.
Вот именно этот момент очень важен для оценки личности Лысенко и его поступков. Среди тех, кто знал его близко, чаще всего ходили разговоры о без-граничной честности Лысенко, высокой порядочности в научных, да и в житейских делах. Те, кому довелось познакомиться с ним еще в пору пребывания в Одессе, рассказывали даже о застенчивости молодого Лысенко. Но годы меняют человека, жизнь многому учит и от многого отучивает. Не мог не меняться и Лысенко, особенно оказавшись на верхах. Возможно, раньше он бывал настырен по незнанию, ожесточен вовсе не из-за злобы, а просто потому, что душа горела и искала выхода. Однако теперь настал миг, когда жизнь подкинула ему задачку, решить которую было бы человеку с принципами непросто. Ведь тот факт, что Сталин, великий Сталин, Отец Всех Народов и Вождь Всех Времен не погнушался им и вызвал к себе в то время, когда другие лидеры партии от него отвернулись, был не просто многозначительным. Это был, с учетом всех обстоятельств, решающий факт жизни.
В просьбе Сталина, человека от науки и от знания растений далекого, ничего зазорного не было. Даже наоборот, интерес к ветвистой говорил о нем как о рачительном хозяине. И столь же естественным было, на первый взгляд, поведение Лысенко. Вождь приказывает -- как же не выполнить. Но в том-то и дело, что ЛЫСЕНКО ПРО ВЕТВИСТУЮ ВСЁ ЗНАЛ, НАВЕРНЯКА К НЕЙ НЕ РАЗ ПРИМЕРИВАЛСЯ, ДА ПОНЯЛ: ОВЧИНКА ВЫДЕЛКИ НЕ СТОИТ. ПУСТЯКОВОЕ ЭТО, ЗРЯШНОЕ ДЕЛО.
Могли это знать и генетики, особенно те, кто занимался пшеницами, так как о ней писали на протяжении более ста лет, и надо было засесть в библиотеку, покопаться и дать толковую справку об этой красавице -- красавице только по виду, а в массе -- неурожайной пшенице. Могли ученые найти аргумент совсем уж убойный. Конечно, трудно их за это сегодня корить, но если бы они следили за саморекламой своих научных врагов, то могли бы вспомнить одну старенькую фотографию отца Трофима Денисовича второй половины 30-х годов. Был изображен Денис Никанорович на поле... и держал в руках колосья этой самой ветвистой пшеницы. Значит, прицеливались лысенковцы к ней еще до Муслимы Бегиевой, и уж если бы можно было за нее ухватиться -- с радостью бы это сделали. Фотография эта хранилась не в домашнем альбоме Лысенко, я обнаружил её в газете "Социалистическое земледелие" (15), подпись под ней гласила:
"Отец академика Лысенко -- Денис Никанорович Лысенко, заведующий хатой-лабораторией колхоза "Большевистский труд" (Карловский район Харьковской обл.) посеял на 60 опытных участках разные сорта зерновых и овощных культур. НА СНИМКЕ: Лысенко (слева) показывает председателю колхоза новый сорт пшеницы. Каждый колос пшеницы имеет более 100 зерен. Фото Я.Сапожникова (Союзфото)".
Дай генетик в руки Жданову эту фотографию, -- что могло бы быть лучше для последующей судьбы науки в СССР!
Описания ветвистой пшеницы в русской литературе вслед за европейской появились в XVIII веке (16). В начале 30-х годов XIX века в России интерес к ветвистой пшенице исключительно возрос. Сначала в Сибири была испробована ввезенная туда кем-то "семиколоска Американка" (17), а затем началась многолетняя история проверок и перепроверок пшеницы "Благодать" и такой же "Мумийной пшеницы".
Историю пшеницы "Благодать" раскрывают следующие строки из книги, изданной в Рос-сии в середине прошлого века:
"Пшеница "Благодать" получила название от того, что будто бы она разведена от зерен, взятых из одной мумии в Египте, где, думают, этот вид пшеницы, теперь переродившейся вследствие дурного ухода, был возделываем некогда в огромных размерах" (18).
Семена этой пшеницы были завезены в Россию, и первые надежды в её отношении были радужными. Сообщалось, что она дает урожай "сам 30-35" (то есть количество зерна собранного превышает количество посеянного в 30-35 раз), мука из зерна выходит нежная, белая, хотя и оговаривалось, что пшеница требует "для выявления своих изумительных свойств ухода тщательного и почв тучных -- в противном случае колос у пшеницы получается простой, а не ветвящийся" (19). Но уже в ближайшие годы стало ясно, что надеяться на чудо нечего:
"Были произведены опыты разведения этой пшеницы во многих местах России и результатов ожидали от нее чрезвычайных... но все попытки получить это баснословное растение в таком виде, как его описывали, оказались тщетными", --
писал один из крупнейших авторитетов того времени профессор А.М.Бажанов (20). При этом он ссылался не только на свое мнение, но и на выводы как своих русских коллег, так и европейских ученых (см., например, /21/).
Позже русская агрономическая литература запестрела статьями и заметками о неудачах с пшеницей "Благодать". Сообщалось не только о потере свойства ветвления колоса при посеве на бедных почвах (об этом, например, писал М.В.Спафарьев из Ярославской губернии). Приводились и более грустные сведения. Так, О.Шиманский в течение нескольких лет проверял свойства ветвистой пшеницы и обнаружил, что это -- капризная и к тому же весьма непостоянная пшеница: в его посевах год от года число ветвящихся колосьев уменьшалось, и на 4-й год уже ни одного ветвистого колоса не осталось, зерно измельчало, а на -5й год и всходов почти не было (22). Именно поэтому А.М.Бажанов и предупреждал:
"... многоколосная пшеница, как изнеженное чадо, требует, кроме тучной земли, редкого сева, она не переносит даже легкого морозу и терпит более других простых пород от головни и ржавчины. Хотя каждый отдельный ее колос приносит более зерен, нежели колосья простых пород, но при соображении общего умолота всех колосьев с известной меры земли, всегда открывается, что многоколосная пшеница не прибыльнее простых" (23) [выделено мной -- В.С.].
Бажанов добавлял:
"Эти указания были проверены собственными опытами".
Интерес к "Благодати" к концу 30-х годов XIX века угас, но через десятилетие снова возродился, когда Вольное Экономическое Общество стало давать объявления -- в 1849, 1850 и 1851 годах -- что оно рассылает членам Общества (а в 1851 году -- подписчикам трудов Общества) ограниченное число зерен другой пшеницы, также ветвистой, выращенной из зерен (обнаруженных в египетских мумиях), полученных "из Лондона от первых производителей оной" (24). Вокруг образцов начался ажиотаж, газеты и журналы вели полемику о возможности сохранения всхожести семян, пролежавших тысячу лет в саркофагах (поругивали француза Вильморена за его якобы нарочитый обман россказнями о свойствах семян), обсуждались и свойства пшеницы. Как всегда, нашлось несколько энтузиастов, у которых все отлично получилось (25), а потом вышло, что новая мумийная пшеница ничуть не лучше предыдущих ветвистых (26)4.
Позже в России еще не раз возникал интерес к ветвистым пшеницам (например, в 90-х годах прошлого века привлекла внимание китайская пшеница "Хайруза" /28/), но постепенно специалистам стало ясно, что никакого экономического эффекта ветвистые пшеницы не обеспечивают. В конце XIX и начале XX веков это мнение было твердо выражено в трудах многих представителей русской агрономии (29), и ветвистой пшеницей заниматься перестали. После возникновения (на грани XIX и XX веков) генетики и научных основ селекции ученые (и прежде всего школа Н.И.Вавилова) серьезно перепроверили свойства ветвистых пшениц и пришли к обоснованному выводу о тщетности старых надежд увеличить урожаи путем внедрения "многоколосной пшеницы".
Хоть что-то из приведенных здесь сведений Лысенко должен был знать. Еще в 1940 году в его собственном журнале "Яровизация" Ф.М.Куперман опубликовала статью "О ветвистых формах озимых пшениц, ржи и ячменя" (30), в которой описала условия появления этих форм. Если бы он даже ничего другого не читал, то уж свой журнал, где он был главным редактором, наверняка, просматривал. И, вообще, вопрос о ветвистых пшеницах так часто дискутировался в научной литературе, разбирался и учениками Вавилова и другими учеными, что Лысенко, даже не следя специально за научными публикациями, не мог не знать или хотя бы не слышать об этом (31).
Поэтому будь он на самом деле кристально честным или просто честным, как большинство людей, -- он от выполнения такого поручения сразу бы отказался. Ему было заведомо ясно, что, беря пакет из рук Сталина, он идет на обман. Но такие настали лихие времена, так земля под ногами горела, что не прикажи, а лишь намекни ему Сталин, что не дурно было бы по утрам петухом петь, -- он бы и пел, и с какой радостью пел! Потому он и предпочел ничего плохого о ветвистой Сталину не говорить, надежд его не гасить. Ведь вряд ли он следовал раскладу Ходжи Насреддина, обещавшего шаху научить за 25 лет осла разговаривать и надеявшегося на то, что либо шах за это время подохнет, либо ишак от старости умрет.
Попытки возродить интерес к ветвистой пшенице, якобы способной стать хлебом будущего, давать потрясающие урожаи, как уверял сам Лысенко,
"... по пятьдесят, семьдесят пять, по 100 и даже больше центнеров с гектара; урожай сам-сто должен стать в ближайшие годы для нее средним! (цитировано по /32/), --
были чистым обманом.
Доводить ветвистую до кондиций Лысенко поручил своим самым исполни-тельным сотрудникам -- Авакяну, Долгушину и Колеснику (33). От них требовалось быстро ее размножить, воспитать и вывести на колхозные поля. Приказ есть приказ, и работа у лысенковских помощников закипела. В первый год Авакян и отец Лысенко -- Денис Никанорович посеяли семена, как того и требовали старые рецепты, разреженно. С полученными колосками И.Д.Колесник поехал на родную Украину -- "завлекать колгоспы". Как мы уже знаем из письма Лысенко, направленного вождю в октябре 1947 года, ветвистую пшеницу размножали в четырех местах (34), и Лысенко сообщал, что, по крайней мере, в двух из них дело не пошло, но надежд Сталина на получение огромного урожая Лысенко не гасил. В это же время Долгушин с помощью "брака по любви" принялся "переделывать" яровую ветвистую в озимую.
С весны 1948 года в газетах уже началась шумиха по поводу новой пшеницы (35). По словам корреспондентов, прекрасные результаты были получены и в колхозе имени Сталина в Ростовской области, и в других местах. Как писал один из трубадуров лысенкоизма Геннадий Фиш:
"...и только теперь, когда своим гениальным провидением товарищ Сталин разглядел возможности этой пшеницы и предложил академику Лысенко заняться ею... Трофиму Денисовичу удалось во многом разгадать тайны ветвистой пшеницы и вопреки всему, что до сих пор говорилось и о чем писалось в "мировой литературе", вывести ее с грядок, с мелких делянок, из теплиц на поля совхозов. Уже на втором году работы с нею удалось сделать ее самой урожайной из всех знакомых человеку сортов" (36).
Поставленные в кавычки слова о мировой литературе стали расхожими. Западный образ жизни охаивали на всех углах, "преклонение и раболепство" перед заграницей бичевали во всех органах печати, преимущество всего советского объявляли неоспоримым5, а силу русского духа, русского ума, русской души и русской натуры и в годы войны и после победы над фашистской Германией превозносили на все лады.
Об успехах с воспитанием ветвистой пшеницы Лысенко доложил Сталину, и достоверно известно (38), что в последний раз, когда А.А.Жданов критиковал Лысенко при Сталине, последний возразил ему, указав на то, что товарищ Лысенко сейчас делает важное для страны дело, и, если он даже увлекается, обещая повысить урожайность пшеницы в целом по стране в 5 раз, а добьется увеличения только на 50 процентов, то и этого для страны будет вполне достаточно. Поэтому надо подождать и посмотреть, что из этого получится (39).
В сталинском окружении так и не нашлось никого, кто развеял бы его преувеличенный оптимизм (возможно, диктатор Сталин и не захотел бы никого слушать. Ведь грандиозная задача исходила от него самого, да и за работу взялся самый крупный, по его мнению, специалист -- академик Лысенко, кто же лучше его мог знать пшеничное дело). А младший Жданов знал со слов Жебрака, что ветвиться некоторые виды пшениц способны только при изреженном посеве, когда "колос от колоса не слышит голоса", и никогда не дают больше урожая, чем обычные пшеницы, но достаточными сведениями, чтобы разоблачить "новатора" в глазах будущего тестя, генетики его не снабдили.
Сталин собственноручно подавляет критику Ю.А.Жданова и готовит разгром генетики
Начатая шумиха о колоссальном успехе с ветвистой пшеницей позволила Лысенко не просто выйти сухим из воды, но и утопить всех критиков. Обещание увеличить урожаи в пять-десять раз очередной раз поразило воображение Сталина, и он без раздражения отнесся к письму Лысенко, отправленному 17 апреля 1948 года (40). Уже в мае членов Политбюро ЦК ВКП(б) собрали на незапланированное заседание. Пригласили и некоторых людей из аппарата ЦК. Спустя 40 лет, в январе 1988 года бывший секретарь ЦК партии Дмитрий Трофимович Шепилов рассказал мне об этом заседании:
"За мной заехал Андрей Александрович Жданов и сказал, что нас срочно вызывают "на уголок" (так мы между собой называли кабинет Сталина, в котором проводились заседания Политбюро; кабинет этот располагался в угловой части здания в Кремле). "Поедем в моей машине", -- сказал мне Жданов. Когда мы приехали, в кабинете уже сидели почти все члены Политбюро и несколько приглашенных лиц. Я тогда заведовал отделом пропаганды и агитации, а отдел наш подчинялся М.А.Суслову, ставшему секретарем ЦК партии. Я должен сделать здесь одно отступление, чтобы вы поняли последующие события", --
добавил Шепилов и поведал мне о том, что он по образованию был экономистом, до войны защитил диссертацию и получил степень доктора наук, ему предложили высокий пост директора Института экономики, но он ушел на фронт простым солдатом, а там уже дослужился до звания генерала и был переведен в аппарат ЦК ВКП(б).
"Поэтому, -- продолжил он, -- я чувствовал себя может быть чуточку свободнее, чем остальные работники аппарата, так как понимал, что всегда смогу найти работу экономистом, если меня выставят из ЦК. Когда мы начали готовить семинар лекторов ЦК, и когда Юрий Жданов предложил выступить с лекцией, в которой ошибки Лысенко будут названы ошибками, я согласился с этим предложением и вставил в план лекцию Ю.Жданова. План этот я представил Суслову, и тот его утвердил. На отпечатанной программе курсов была резолюция Суслова: "Утверждаю".
Как только мы с Ждановым-старшим вошли, Сталин тут же начал заседание и неожиданно повел речь о неверной позиции Ю.А.Жданова, незаслуженно обидевшего товарища Лысенко. Зажав трубку в руке, и часто затягиваясь, Сталин, шагая по кабинету из конца в конец, повторял практически одну и ту же фразу в разных вариациях. "Как посмели обидеть товарища Лысенко? У кого рука поднялась обидеть товарища Лысенко? Какого человека обидели!" Присутствовавшие молча вслушивались в эти повторяющиеся вопросы их вождя. Но вот Сталин остановился и спросил: "Кто это разрешил?" Повисла гробовая тишина. Все молчали и смотрели под ноги. Тогда Сталин остановился около Суслова и спросил: "У нас кто агитпроп?" Суслов смотрел вниз и головы не поднимал, на вопрос не отвечал. Не знаю почему, я до сих пор так и не понял почему, возможно, всё из-за того же внутреннего осознания своей относительной независимости, а, может быть, из-за привившейся во время войны привычки в трудные минуты брать ответственность на себя, я встал и громко, по-военному ответил: "Это я разрешил, товарищ Сталин". Теперь все подняли головы и уставились на меня, как на сумасшедшего, а Сталин подошел ко мне и внимательно стал глядеть мне в глаза. Я свои глаза в сторону не увел, и скажу честно, я никогда не видел такого взгляда. На меня смотрели желтые зрачки, обладающие какой-то непонятной силой, как глаза большой кобры, готовящейся к смертельному прыжку. Он глядел на меня долго, во всяком случае, мне показалось, что это было очень долго. Глядел, не мигая. Наконец, он тихо спросил меня: "Зачем ты это сделал?" Волнуясь, я стал говорить о том огромном вреде, который Лысенко несет нашей стране, как он старается подавить всех научных оппонентов, о том, что его собственные научные заслуги Шепилов рассказывал это мне сразу после выхода в свет моей статьи о Лысенко в "Огоньке" (42) (разговор с ним состоялся 4-го января 1988 года). У меня нет оснований не доверять Шепилову, но и проверить правоту его слов сегодня вряд ли кто может. Об этом же заседании мне рассказывал пятью неделями раньше Ю.А.Жданов (43), он также присутствовал на заседании, но какие-либо детали сообщить отказался, сославшись на то, что сидел далеко от Стали-на, а тот будто бы говорил тихо, поэтому он мало что расслышал. Жданов сказал мне лишь, что ему было предложено написать объяснительную записку, что он и сделал через несколько дней6. Одна деталь в рассказе Жданова была, впрочем, странной: он обронил фразу о том, что на этом майском заседании его очень подвел Шепилов, будто бы отказавшийся взять на себя ответственность за разрешение читать эту лекцию. Во время беседы 5 января 1988 года Жданов добавил, что по его сведениям в Московский горком партии было спущено сверху указание примерно наказать его. Но события развивались столь стремительно, что никакого взыскания горком наложить просто не успел. Не собиралась ни разу и назначенная Сталиным комиссия: вождь до поры до времени повел защиту Лысенко самостоятельно.
31 мая и 1 июня Политбюро собиралось для обсуждения кандидатур на получение очередных Сталинских премий по науке и изобретательству. Сталин на этом заседании опять вернулся к лекции Ю.А.Жданова:
"Ю.Жданов поставил своей целью разгромить и уничтожить Лысенко. Это неправильно: нельзя забывать, что Лысенко -- это сегодня Мичурин в агротехнике. Нельзя забывать и того, что Лысенко был первым, кто поднял Мичурина как ученого. До этого противники Мичурина называли его замухрышкой, провинциальным чудаком, пустырем и т. д.
Лысенко имеет недостатки и ошибки, как ученый и человек, его надо критиковать, но ставить своей целью уничтожить Лысенко как ученого значит лить воду на мельницу жебраков" (45).
Вскоре после этих заседаний Политбюро Лысенко был вызван к Сталину. О некоторых подробностях их беседы согласно рассказывали в 1970-х годах приближенные Лысенко. Во время этого разговора Лысенко внутренним чутьем уловил, что отношение к нему лично Сталина не такое уж плохое, и решил этим воспользоваться. Он пообещал в кратчайшие сроки исправить положение в сельском хозяйстве. Но выставил одно условие: чтобы его не травили, не позорили, а хотя бы немного помогали, и чтобы всякие критиканы, всякие теоретики и умники, не о благе Отечества пекущиеся, а лишь на Запад ежеминутно оглядывающиеся, больше ему не мешали. Лысенко назвал несколько иностранных фамилий, особенно часто упоминаемых критиканами, -- такие как Моргана и Менделя, и настойчиво повторил, что если вместо мичуринского учения по-прежнему основывать биологические исследования на той, формальной генетике, то страна потерпит огромный ущерб7. А вот если формальную генетику отменить как науку идеалистическую, буржуазную, крайне вредную для дела социализма, то мичуринцы воспрянут, быстро свое дело развернут и смогут пойти в бой за повышение урожайности всех культур. Например, с помощью ветвистой пшеницы, на которую сам товарищ Сталин им указал и которую они уже довели практически до уровня сорта, действительно можно будет поднять урожайность по стране в пять--десять раз. Заодно Лысенко попросил назвать новый сорт -- "Сталинская ветвистая".
Такой подход Сталину понравился (55). Падение Лысенко было предотвращено. Как вспоминал Ю.А.Жданов, Сталин на заседании Политбюро, рассматривавшего кандидатуры для присуждения Сталинских премий,
"...неожиданно встал и глухим голосом неожиданно сказал:
-- Здесь один товарищ выступил с лекцией против Лысенко. Он от него не оставил камня на камне. ЦК не может согласиться с такой позицией. Это ошибочное выступление носит правый, примиренческий характер в пользу формальных генетиков" (56).